Королева в придачу Вилар Симона
– Девочка моя, – всхлипнула леди Гилфорд, – ты прекрасна!
Мэри поглядела на неё с некоторым удивлением. Верная Мег чаще бранила её, чем хвалила, а тем более восхищалась. Но слезы в её глазах – это уж слишком!..
– Мег, прекрати! Не то я сама заплачу, а мне ещё предстоит исповедаться и сосредоточиться на предстоящей торжественной церемонии. Мисс Болейн...
Она оглянулась к сестрам, и вперед сразу же выступила младшая. Бойкая девочка за последнее время сумела оттеснить на задний план всех остальных дам королевы, и Мэри сама не заметила, как стала считать её для себя просто необходимой.
– Что угодно её величеству?
– Анна, голубушка, позовите моего английского исповедника отца Джона. Я хочу исповедаться и прийти к алтарю очищенной от прегрешений.
«И от мыслей о Чарльзе, который отказался от меня», – мысленно добавила она, с трудом подавив вздох. Исповедь королевы не заняла много времени. Потом появился первый английский посол при дворе, лорд Вустер, которому вменялось в обязанность вывести королеву к её новым подданным, как бы символически передав из рук Англии в руки Франции.
– Миледи, вы восхитительны! Вы словно солнце, которого так сейчас не хватает Франции!
Двусмысленный намек. Франции не хватало королевы, которая могла бы обеспечить продолжение рода, и природа (за окнами по-прежнему лил дождь) явно желала хоть немного света и тепла.
На площадке перед входом в зал Мэри увидела Франциска Ангулемского, и её настроение сразу улучшилось. Франциск смотрел на неё с немым восхищением. Смотрел, и всё, пока стоявший за ним Гриньо чуть подтолкнул его. Герцог, опомнившись, поспешил поклониться.
– Мадам!
Он галантно предложил ей согнутую в локте руку и ввел королеву в богатый покой, где уже собрался весь двор. Шеренги людей расступались перед ними, открывая как бы живой коридор, в конце которого сидел на троне король. Франциск уже вполне овладел собой, и шел с гордо поднятой головой, словно именно ему принадлежала заслуга брака короля. Он невольно почувствовал, как маленькая ручка Марии Английской задрожала на сгибе его локтя. Бедная девочка – она не хотела этого союза так же, как и он. Но герцог сейчас не думал о себе, он был достаточно великодушен, чтобы понять её страхи. И вдруг шепотом сделал ей комплимент – просто так, этикет этого не требовал, но Мэри от этого стало словно легче.
Король Франции в роскошном плаще с горностаевым оплечьем, в короне, с тяжелой золотой цепью на груди смотрелся весьма внушительно. Но он был так стар! Лицо Людовика сейчас казалось особенно морщинистым, а голова жалко клонилась под тяжестью венца. Он смотрел он на свою юную невесту и улыбался. Король был восхищен, счастлив, доволен: этим утром он видел её неприбранной, раздетой, соблазнительной, сейчас же она предстала пред ним во всем блеске торжественных одежд. Словно во сне он услышал её твердый, громкий голос:
– Государь, я в вашем распоряжении.
Людовик с необычной для его старого тела легкостью сошел с возвышения. Слова его звучали любезно и были полны восхищения, а Мэри смотрела на него серьезно, но казалась бледна. Людовик был неглуп и понимал, что он совсем не прельщает её как жених. Но он давал ей корону Франции, а с ней – могущество и власть!
Церемония венчания состоялась не в церкви, куда решили не отправляться из-за дождя, а в просторном зале, все стены которого были задрапированы тисненой золотом тканью, и где все присутствующие могли видеть новобрачных. Король и королева преклонили колена перед сооруженным на возвышении алтарем, и кардинал Прие совершил торжественную церемонию венчания, во время которой Людовик все не мог удержаться и нет-нет, да бросал взгляд на невесту. Ему словно не верилось, что на закате дней судьба преподнесла ему столь бесценный дар, и старый король испытывал давно забытые ощущения: ему хотелось касаться её, обнимать, возлечь с ней. Было утро, а Людовик уже с нетерпением ждал ночи, когда они окажутся одни и он сможет овладеть ею и, конечно, с Божьего соизволения, посеять в этом нежном, молодом теле семя будущего короля, его прямого потомка из рода Валуа-Орлеанов.
Мэри же боялась и думать о том, что её ждет. Она была объята ужасом, но полна решимости не выказывать своего страха, и даже улыбнулась супругу, когда встала с колен. Король смотрел на неё испытующе и даже словно с какой-то жалостью, но когда он опустил взгляд на вырез её корсажа, в его глазах не осталось ничего, кроме откровенного вожделения.
Звучала музыка, раздавались приветственные крики. Мэри Тюдор стала законной королевой Франции! Мэри огляделась. Отовсюду слышались поздравления, везде улыбающиеся приветливые лица... Потом прелаты и знать расступились, дворецкий церемонно открыл двери на галерею, опоясывающую дворец. Над галереей натянули большой навес, что позволяло королю и королеве, не опасаясь дождя, явить себя народу. Там, во дворе, да и не только во дворе – на крышах домов, на ветвях деревьев, меж зубцов стен, шумела и ликовала толпа. Раздавалось множество радостных криков, играла музыка, палили пушки, звенели колокола, огненные петарды взрывались в дождливом сером небе и быстро гасли, оставляя в пелене дождя длинные дымные дорожки.
Мэри сама не заметила, когда стала улыбаться. Будучи гордой, она получала большое наслаждение от почестей, которые ей воздавали. Сознавая свою красоту, она вскинула голову и приветливо махала рукой, а затем взяла пригоршни монет с подноса, который преподнес ей улыбающийся граф де Тремуйль, и стала кидать их вниз, в толпу, чтобы показать щедрость новой Королевы. Вскоре внизу образовалась настоящая давка, перешедшая в драку, – обычное дело при раздаче милостыни, и Людовик поспешил увести жену. Не стоило молодой королеве глядеть на это, его люди вскоре наведут порядок, а их самих ждет грандиозный пир.
Король и королева отправились сквозь анфиладу покоев в главный зал. Следом тянулся длинный кортеж знати, духовенства, пажей, приглашенных. Впереди процессии двигались одетые в ливреи с французскими лилиями герольды и трубили в трубы, звуки которых казались оглушительными среди сводов замка.
Большой зал для торжеств был украшен разноцветными штандартами и гирляндами живых цветов, оплетенных лентам. Над верхним столом, где предстояло восседать августейшим новобрачным, установили огромный щит, где наряду с королевскими лилиями были вышиты золотые дикобразы Людовика XII и алая с белой розы Тюдоров.
На хорах играла негромкая, приятная музыка. Появилась круговая чаша, и начался пир. Вереницы слуг вносили одну смену изысканных кушаний за другой, и все это на великолепнейшей посуде – золотой, серебряной, покрытой дорогой эмалью, богато инкрустированной. Король Людовик, словно забыв о своей обычной скупости и стремлению к простоте, велел раскрыть двери сокровищниц; ведь теперь у него была одна цель – восхищать, удивлять, баловать это милое дитя, его жену.
За все время трапезы он был очень добр и внимателен к ней. Её молодой, здоровый аппетит восхищал его, и Людовик то и дело предлагал королеве отведать то одно, то другое изысканное кушанье. Однако Мэри после четвертой смены блюд уже не могла проглотить ни кусочка и тихонько распустила шнуровку корсета под столом, при этом продолжая внимательно слушать поздравительные речи и тосты. Порой перед гостями разыгрывались зрелищные пантомимы, выступали акробаты и актеры, пели менестреля. Все было очень красиво, церемонно, элегантно, но, на взгляд Мэри, французскому двору не хватало той живости и разнообразия, которую придавала английскому двору кипучая энергия её брата Генриха. Здесь же все невольно подстраивались под неторопливый ритм жизни старого короля, и только веселость и задор молодого Франциска придавал этому пиру некоторое оживление. Он один сумел развлечь придворных, вдохнуть в церемонию оживленные идеи, развеселить. И все же, когда время перевалило за полдень и гости, устав от обильной трапезы, стали вставать из-за стола, а Франциск хотел начать танцы, Людовик неожиданно остановил его. Король сказал, что сейчас самое время передохнуть – то есть немного поспать. Увы, Мэри ещё не знала, что по воле короля французский двор ежедневно погружался в послеобеденный сон, и большинству придворных приходилось смиряться с этой обязанностью, расходясь по своим покоям. Не привыкшая к таким порядкам Мэри даже приуныла, но, как обычно, её утешил Франциск.
– Мадам, если вам угодно, то через час я пришлю за вами, ибо мы устроим одно развлечение в дальнем крыле дворца. Приходите, это вас позабавит.
Мэри была заинтригована, и предложенный час уделила переодеванию. Сняв свой тяжелый свадебный наряд, она заменила его более легким платьем из атласа бледно-розового цвета, богато расшитым жемчугом и алмазными завитками, с пышной нижней юбкой из серебристого дамаска[17]. Таким же дамаском были подбиты и её широкие свисающие рукава. Декольте здесь было не таким откровенным, как ранее, ибо Мэри заметила, что при французском дворе не носят столь открытые платья, а плечи даже полагается закрывать тонкой рубахой, собранной рюшами у горла. Да, французская мода в те времена отличалась большей строгостью, чем мода в Англии. К тому же Мэри, уже как замужняя дама, не могла распускать волосы, и их уложили на шее низким тугим узлом, а когда на затылок ей одели шапочку, унизанную жемчугом, то сзади накинули обязательную для замужних женщин вуаль.
И Мэри только с завистью поглядела на Анну Болейн, чьи волосы цвета вороного крыла свободно струились по спине.
Правда, теперь и Анна, и другие английские фрейлины королевы вынуждены были стоять в стороне, так как Мэри в этот день прислуживали только первые дамы королевства: Клодия Французская подносила рубашку, Маргарита Алансонская и почтенная баронесса д’Омон надевали юбки, а надменная Луиза Савойская затягивала лиф, причем не преминула заметить, что королева такая худенькая, такая изящная, что ей трудно будет родить. «Чего тебе бы очень хотелось», – подумала Мэри, поднимая руки, чтобы молоденькая графиня Пуатье заколола над локтями её широкие верхние рукава.
– Какие прелестные камеи, мадам! – невольно воскликнула девушка.
Мэри на какой-то миг забыла, что она королева и обязана следить за собой. Эти камеи... Когда-то давно, ещё в Хогли, их подарил ей Чарльз Брэндон. Тогда она мечтала стать его женой, ещё смела надеяться на его любовь. А теперь...
Она отвлеклась и не сразу заметила, когда произошла ссора: леди Гилфорд спорила с Луизой Савойской.
– Королеве необходимо немного побыть среди своих, отдохнуть!
Внимательная Гилфорд успела заметить, что происходит с «её девочкой» и поняла, что той надо немного времени, чтобы побыть в стороне от любопытных глаз и собраться с духом.
– Но мой сын уже прислал человека за ней. Зачем же заставлять его ждать?
– Ваш сын не столь знатная персона, чтобы немного не подождать королеву Франции, – отрезала Гилфорд.
Сильнее оскорбить Луизу было невозможно. Она побелела так, что, казалось, вот-вот рухнет в обморок. Маргарита в испуге кинулась к ней, и Мэри даже велела усадить герцогиню и открыть окно, ибо той дурно. Но Луиза уже взяла себя в руки и заявила, что с ней все в порядке, но просит её величество отпустить её. Мэри не возражала, вздохнув спокойнее, когда Луиза, а за ней и французские дамы покинули её.
– Сразу стало легче дышать! – заметила Гилфорд и, кинувшись к Мэри, начала поправлять складки её одежды, поскольку считала, что эти французские куклы ничего толком и надеть-то не смогли.
Английские дамы Мэри тоже развеселились, а маленькая Анна так похоже изобразила, как схватилась за горло и зашаталась Луиза, что все рассмеялись. И только почтенная герцогиня Норфолк заметила, что не стоило им усугублять и до того натянутые отношения меж английской свитой и французскими господами.
– Ничего, – отмахнулась леди Гилфорд, – мы ведь под защитой самой королевы.
Но Мэри ещё надлежало научиться быть королевой в этой стране, и склоки, то и дело возникавшие меж её соотечественниками и новыми подданными, не могли не волновать её.
Человек, присланный герцогом, проводил её в отдаленное крыло замка, где во внутреннем клуатре[18] Франциск Ангулемский устроил для неё и для всех, кого не манил дневной сон (а таковыми оказалось большинство молодых придворных), захватывающее и кровавое зрелище. Зрелище действительно предназначалось не для слабонервных – на закрытом пространстве происходила травля львами быка. Бык был огромен – настоящий дикий тур, и трем львицам, которых выпустили на него, приходилось весьма туго. Бык крутился с необычайным проворством, подставляя рога, ревел и бился, когда то одному, то другому из хищников удавалось вскочить ему на круп. На его черной шкуре уже виднелись следы крови, когда он поддел рогами одну из львиц, отшвырнув так, что у той от удара об одну из колонн сломался хребет. Оставшиеся львицы продолжали охоту, даже не заметив в охотничьем азарте, какая участь постигла одну из них.
Зрители возбужденно шумели, некоторым дамам стало дурно. Дрожащая, бледная Клодия цеплялась за руку мужа, прося прекратить это, но Франциск даже не взглянул на неё. Он не сводил глаз с королевы.
Мэри в первый миг тоже испугалась, но потом зрелище захватило её, даже возбудило. Глаза её вспыхнули, она вцепилась в перила, не в силах оторвать глаз от этой жестокой, невольно волновавшей кровь картины. Её вдруг охватил азарт, почти страсть. Было и страшно, и отвратительно одновременно, но она дрожала отнюдь не от страха.
Дивно, что, находясь в таком состоянии, она все же ощутила горящий взгляд Франциска. Герцог был серьезен, почти неподвижен среди вопящей азартной толпы. Он стоял, не сводя с неё глаз, а она – с него. Это было, как сон: страшно, волнующе, но невозможно очнуться. А потом герцог послал ей воздушный поцелуй. Но как он это сделал!.. Медленно, страстно, словно вложив в него весь свой затаенный пыл. Мэри даже почудилось, что она кожей ощутила его медлительную, обжигающую ласку. Часто задышав, она отвернулась. Она была отвратительна сама себе, и боялась этого иссушающего жара в груди, какой раньше испытывала только в объятиях Брэндона... «Ты будешь дурой, если увлечешься им, – напомнила она сама себе. – Он заинтересован в твоем падении, он повеса, не пропускающий ни одной юбки».
– Франсуа! – услышала она громкий голос Луизы, от которой не укрылся страстный обмен взглядами сына и королевы, – Франсуа, вашей жене плохо. Надо это прекратить.
– Пусть о Клодии позаботятся её женщины, – довольно сухо ответил герцог.
Несчастная Клодия уловила раздражение в его голосе и, мягко отказавшись от помощи своих дам, осталась подле супруга до конца травли. Хотя, может, и она подсознательно чувствовала, что не стоит оставлять его подле слишком красивой мачехи.
Но Франциск так и не уделил жене внимание, хотя и опасался более так откровенно смотреть на королеву. Он был очарован, можно даже сказать, сражен наповал. К нежности, которую он сразу ощутил к Марии, встретив её мокрой и измученной в Булони, к интересу, который она разбудила в нем во время их бесед, к восхищению, которое вызвала в нем её роскошная красота и даже к ревности, которую он начал испытывать, видя её с августейшим тестем, теперь примешалось нечто новое – страсть. Франциск разглядел её пламя, её потаенный огонь, и безумно захотел коснуться этой девушки. Его символом, как и символом его отца, была саламандра – животное легкое и не боящееся огня, и он готов был рискнуть.
Несмотря на то, что травля проводилась в дальнем крыле дворца, шум от неё все же разбудил Людовика и, когда двор возвратился, он вышел к своей юной жене уже бодрым. Король учтиво поблагодарил Франциска, что тот не дал скучать его супруге. По сути, герцог Ангулем при дворе исполнял те же обязанности, что и Брэндон в Англии, – устраивал церемонии и развлекал. И, хотя Франциск был первым принцем крови, а Брэндон поднялся из низов, и тот и другой являлись ярчайшими фигурами при дворе, если не учитывать, что во Франции Франциск полностью затмевал старого больного короля.
Однако в этот вечер герцог Ангулемский все же должен был уступить пальму первенства августейшему жениху. И когда на балу заиграла музыка, начались танцы, именно Людовик повел королеву в первой паре церемонной паваны, чем изрядно удивил двор, ибо король не танцевал уже много лет. Он был немолод, да и его прежняя королева Анна слыла женщиной строго нрава и балы не любила, но теперь во Франции была новая правительница – семнадцатилетняя резвая девушка, явно получавшая удовольствие от веселья и блеска. Ее жизнерадостность благотворно влияла на короля и, желая доставить ей удовольствие, Людовик после па-ванны даже начал отплясывать живую, требовавшую прыжков и пируэтов, гальярду. Правда, к концу танца король совсем выдохся, ноги его стали заплетаться, он побагровел и расстегнул стягивавшую ворот брошь. Его величество даже не смог поклониться своей партнерше, но Мэри была доброй девушкой и, несмотря на всю свою неприязнь к Людовику, поспешила поддержать его. Граф де Тремуйль помог ей, и они вместе отвели его к трону на возвышение, где Мэри села подле него. Видя, что в зале произошло замешательство, королева сделала знак продолжать танцы.
Луиза, наблюдая эту сцену со стороны, сказала довольно громко:
– Эта английская кобылка завезет нашего доброго короля прямиком либо в ад, либо в рай.
Она не боялась, что её слова получат огласку. При дворе находилось немало таких, кто считался противником франко-английского союза и желал видеть на троне не потомство иноземки, а своего блестящего земляка Франциска Ангулемского. Но были и те, кто оставался верен Людовику, среди числа которых находился и Лонгвиль, который весьма возвысился благодаря заключенному им брачному союзу.
– Мадам, вы несправедливы, – заметил он Луизе. – Мария Английская достаточно хороша и соблазнительна, чтобы взбодрить старую кровь короля в деле посадки его генеалогического древа.
Пока члены соперничающих партий обменивались подобными колкостями, бал был в разгаре. Прервался он лишь на некоторое время, когда небо расцветилось праздничным фейерверком, а затем вновь начались танцы, шарады и игры.
Мэри вскоре устала сидеть подле супруга и принимать почести. К тому же находиться подле Людовика означало все время помнить, что теперь она его жена, а значит, этой ночью... Она панически боялась приближающейся ночи и того момента, когда отдаст в его власть свое молодое девичье тело, стараясь не думать о том, что её ждет. Ведь вокруг царило такое веселье!.. Что? Она поворачивалась к супругу и видела его морщинистое лицо, набрякшие вены на руках, когда-то красивых, но сейчас искореженных временем; порой, когда он склонялся к ней, чувствовала его неприятный запах изо рта. Он старался вести себя учтиво, и Мэри усердно отвечала на его вопросы, снова и снова заставляя себя улыбаться. Она догадывалась, о чем он думает, окидывая её долгим, оценивающим взглядом, и даже терялась, когда неожиданно замечала в его выцветших глазах понимание и грусть. Стушевавшись, она отворачивалась в сторону веселящихся гостей. О, как ей хотелось танцевать! И она не сводила глаз с пестрой, кружившейся перед ней толпы. Большинство её фрейлин тоже веселились там: она видела, как Франциск пригласил красивую Мэри Болейн, Бониве кружил изящную Нанетту Дакр, а Лонгвиль увлекал в танец Джейн. Даже юная Анна Болейн с удивительной грацией и мастерством выделывала сложные па с угрюмым Гриньо.
Людовик заметил тоску в глазах королевы:
– Ангел мой, Мари, я думаю, не будет греха в том, если королева Франции уделит внимание своим подданным и порадует наши взоры дивной грацией. Мсье Бурбон! – обратился он к стоявшему неподалёку графу, – Королева желает танцевать.
Мэри поглядела на мужа с благодарностью. И её позабавило, как вытянулось лицо Луизы, когда она вышла в паре с её признанным любовником, а молодой Бурбон так и сыпал комплименты королеве. Потом к ней подошел Анн де Монморанси, но едва он склонился перед королевой, как его потеснил Франциск.
– Прости, приятель, но её величество уже обещала станцевать со мной романеску.
Ничего подобного Мэри не обещала, но не нашла в себе сил отказать ему. И когда он взял её запястье сильной теплой рукой, когда она увидела его глаза, сверкавшие ярче драгоценностей на его камзоле... О, она ни за что бы не воспротивилась танцу с ним! Пары выстроились в две шеренги и, притоптывая и покачиваясь в такт музыке, стали сближаться – кавалеры, уперев одну руку в бедро, вторую изящно выгнув над головой, а дамы – игриво приподняв пышные юбки. Мэри радостно ответила на улыбку Франциска.
Ах, до чего же ей нравилось танцевать! Она плясала с Франциском, Монморанси, Бониве, опять с Франциском и ещё с Франциском – она словно забыла обо всех неприятностях и веселилась, веселилась, веселилась... А эти галантные французские комплименты – ничто ей не доставляло такого удовольствия!
Людовик со своего возвышения наблюдал за развеселившейся Мэри. Бесспорно, она самая красивая женщина при его дворе. Англичанка! Он никогда не думал, что англичанки могут быть столь обольстительны и красивы. А Мэри... её тонкая легкая фигура, высокая девичья грудь, покачивание бедрами при танце, не могли оставить его безучастным. Людовику вдруг захотелось прервать это веселье, увести её к себе, благо, уже настала ночь и он может приказать. Но тут объявили зажигательную фарандолу, и король милостиво решил позволить жене повеселиться в этом старинном французском танце.
Шеренгу танцующих возглавил, как всегда, этот неугомонный Франсуа. Он взял в одну руку колокольчик, а другой изящно сплел пальцы с Мэри. Она протянула другую руку своему земляку Дорсету, тот подхватил Анну Болейн... «Уж слишком велика эта английская свита!» – подумал король, опять вспомнив, сколько уже было разговоров об этом.
Тем временем за малюткой Болейн пристроился Бониве, увлекая Маргариту Алансонскую, которая, в свою очередь, протянула свободную руку Монморанси. Шеренга чередовавшихся мужчин и женщин, весело приплясывая под разудалую музыку, понеслись по залу, вылетела в соседний покой, мелькнула в повороте за очередной распахнутой дверью. Фарандола очень демократичный танец: королеве и герцогам не зазорно нестись в одном ряду с членами свиты, и все же король принял к сведению, когда его друг Тремуйль заметил, что веселье заходит уж слишком далеко.
Но тут он заметил в шеренге Лонгвиля, улыбающегося хорошенькой черноволосой фрейлине королевы. Людовик уже не раз замечал, что Лонгвиль не отходит от этой девушки и, подозвав графа Вустера, осведомился о ней. Узнав, кто сия особа, король рассердился не на шутку.
– Я не позволю позорить мадам де Лонгвиль. А эта черноволосая ведьма... Я бы хотел, чтобы её сожгли!
Людовик был разгневан. Чего ему стоило заставить жениться Лонгвиля на своей внебрачной дочери, и вот он пренебрегает ею ради отставной девки английского короля! К тому же ещё одно обстоятельство рассердило Людовика. Фарандола запуталась и распалась, разгоряченные танцоры возвращались в главный зал, и он увидел королеву: оживленную, разрумянившуюся девочку, с растрепавшейся, выпавшей из тугого чепца прядью волос, которую учтивый Франциск нежно убрал с её щеки. Людовик почувствовал себя задетым. Только он смеет так прикасаться к своей жене, только он вправе проявлять к ней нежность и оказывать эти мелкие интимные услуги!
И когда вновь заиграла музыка, он прервал её, заставив умолкнуть музыкантов жестом поднятой руки.
Мэри, все ещё оживленная и улыбающаяся, застыла посреди зала, и постепенно улыбка словно окаменела на её лице. Людовик шел к ней. Мысль о брачной ночи со стариком отрезвила её, до этого упивающуюся вниманием и весельем. В какой-то миг она не совладала с собой, беспомощно оглядевшись, словно ища поддержки. Но надо держать себя в руках. Она вскинула голову. Этот король... этот ковыляющий сутулый старик в роскошных одеждах приближался к ней. В ушах Мэри стоял шум, и только благодаря этому она не слышала все те откровенные шутки и пошлые высказывания, которыми по традиции сопровождают новобрачных к брачному ложу. Она шла, опираясь на руку Людовика, перед ней мелькали переходы, огни, какие-то лица. Ей было страшно, очень страшно...
Она почти не помнила, как сумела пережить все ужасы тех отвратительных церемоний, что предшествовали её укладыванию в постель. Смутно видела красный силуэт кардинала де Прие, освятившего их брачное ложе, чувствовала чьи-то холодные руки, снимающие с неё одежду, разглядела участливое лицо леди Гилфорд, откидывающей брачное покрывало – тяжелое, златотканое, как церковная риза. Потом появился Людовик в халате и ночном колпаке. Он лег с другой стороны на широкое ложе, устроившись так, словно собирался принимать посетителей. Их действительно оказалось достаточно много: они входили, глядели на короля с королевой в постели, кавалеры кланялись, а дамы приседали в реверансах и улыбались. Почему-то Мэри различила улыбающееся лицо Луизы Савойской – она и предположить не могла, какая буря бушует за этой улыбкой. Но ей было не до того. Королева молча лежала рядом с супругом и смотрела, как герцог Лонгвиль и граф де Тремуйль задергивают полог вокруг брачного ложа. И вдруг Мэри с болью подумала о Брэндоне – молодом, сильном, страстном, в объятиях которого её охватывало такое блаженное неистовство. О, как бы ей хотелось, чтобы первым у неё был он...
Они остались одни. Людовик придвинулся. Скрипнула кровать.
Мэри едва не трепетала от страха, и когда Людовик склонился над ней, чуть не вскрикнула. А он бормотал бессвязные слова любви, говорил о том, как хочет её, как ему чудесно с ней... Мэри закрыла глаза. Она пыталась представить себе, что это Чарльз, а не Людовик, чтобы не показать королю своего отвращения, какого не могла не испытывать. Тщетно. Этот запах несвежего рта, прикосновение потных рук, сопение... В какой-то миг она даже поймала его руку, шарившую у неё под рубашкой.
Король тихо рассмеялся.
– Мадам, ваше целомудрие прелестно, но разве вас не учили, что мужу следует повиноваться во всем?
Напрасно Мэри пыталась расслабиться – она была напряжена, как пружина. В Людовике же, наоборот, клокотали юношеские страсти. Он сильно развел её ноги, потом оказался сверху.
– Этого не избежит ни одна женщина, ангел мой. Потерпите, будет немного больно.
Больно было очень – она еле дождалась, когда все окончится. Последний поцелуй был отвратителен. Потом Людовик заснул, а Мэри ещё долго лежала в темноте с открытыми глазами. Она выполнила свой долг...
Среди ночи Людовик проснулся, разбудил Мэри и, чтобы не звать прислугу, попросил жену подать ему воды. Вид молодой жены в тонкой рубахе с распущенными волосами вновь разжег его пыл. Однако, к удивлению Мэри, в этот раз она перенесла все гораздо спокойнее. Пугала только затянувшаяся отдышка короля. Но все обошлось, и они даже поболтали немного с Людовиком: о дождливой осени, о том, что из-за непогоды торжества прошли не столь пышно, как полагалось на свадьбе коронованных особ. Вот когда Людовик женился на Анне Бретонской... о своей первой свадьбе с несчастной Жанной Французской Людовик предпочел не упоминать. Зато о королеве Анне отзывался с нежностью и теплотой. Мэри уже говорили, что в союзе с Бретонкой искренне любящим был именно Людовик, а королева Анна просто позволяла любить себя, хотя и выполняла все обязанности супруги, даже, когда король сильно болел, совершала паломничества к святыням Франции, дабы вымолить для супруга выздоровление.
Мэри не совсем было ясно, зачем Людовик рассказывает ей все это. Может, он хочет разбудить в ней ревность к прежней королеве? А может, просто Анна Бретонская и по сей день являлась главной темой его мыслей, и он не мог отделаться от воспоминаний о женщине, которую добивался, по сути, всю жизнь. И когда он был молод, а Анна, ещё совсем ребенок, считалась завиднейшей невестой в Европе, и когда она стала женой короля Карла VIII, и красота её расцвела. Потом Карл неожиданно умер, разбив голову о притолоку в замке Амбуаз, и Анна по договору стала супругой наследника престола, каковым и являлся Людовик из рода Валуа-Орлеанов. В то время Людовик был ещё относительно молод, хорош собой, слыл дамским угодником и удачливым воином, и все же Анна Бретонская не жаждала стать его женой. Он расположил её к себе, устроив роскошные поминки по её покойному супругу, причем все расходы сделал из собственного кармана, дабы не опустошать королевскую казну, и без того находившуюся в бедственном положении. А потом Людовик из беспутного повесы превратился в идеального, преданного супруга, и французский двор стал образцом добронравия и скромности, так как Людовик сам был скромным человеком, а его супруга славилась своей скупостью, даже ханжеством. И теперь новой королеве предстояло создать свой двор по собственному усмотрению.
Странное зрелище представляли собой эти двое новобрачных, мирно беседующих при свете ночника. Людовику даже удалось увлечь Мэри открывшимися перед ней перспективами. А когда королева засыпала, он отчески укрыл её одеялом, поудобнее взбив подушки. Он был ей благодарен и счастлив... что повлекло за собой рано утром третье соитие.
Воистину, молодая королева побуждала престарелого Людовика на неслыханные подвиги. Правда, на рассвете у него вышло не совсем удачно, и все окончилось до того, как он вошел в нее. Мэри была смущена, но её неопытность в плотских делах не дала ей даже толком осознать происшедшее. Ей просто хотелось, чтобы король поменьше прикасался к ней, лучше бы он говорил – рассказчиком он оказался интересным. Людовик же отнесся к своей утренней неудаче даже с юмором, сказав, что подобное бывало с ним только в ранней юности, когда он только знакомился с плотскими утехами. И добавил:
– Не помню, кто сказал, что мы, французы, никогда не рождаемся юными: мы молодеем с годами.
Мэри с некоторым раздражением поглядела на морщинистое лицо это «дитяти». Ей хотелось, чтобы он поскорее оставил её в покое. И когда он ушел, она вновь заснула, уже спокойно. Людовик же, веселый и гордый после совершенных ночью подвигов, вышел к ожидавшим его придворным, и даже обычные в таких случаях сальные шуточки выслушал с удовольствием.
– Поздравьте меня, господа! Эта ночь была удивительна, и с Божьей помощью мне трижды удалось перейти реку. Причем чувствую я себя превосходно.
Однако он пока и слышать не желал о немедленном отъезде в Париж. Ещё дня три– четыре для отдыха... Он осекся, поняв, что слово «отдых» сейчас противоречит всему, что он говорил ранее. Поэтому Людовик отвлек внимание всех, предложив выпить за прекрасную королеву Франции, которая пока отдыхает: брачная ночь утомила её больше, чем его.
Он пил превосходное вино, поглядывая поверх бокала на своего молодого зятя и наследника Франциска. Король остался доволен, заметив на лице последнего, как тот ни старался скрыть, выражение досады и грусти.
Глава 3
Октябрь 1514 г.
В молодости Людовик XII был живым и веселым человеком, любил охоту, пиры, турниры. Правившая в те годы регентша Анна де Боже, его политический противник, когда-то была сильно им увлечена, да и сейчас, когда они оба постарели, не утратила к нему запаса нежности и стала его верным другом, заботясь о нем с чисто материнским вниманием. И она первая, видя, как не на шутку увлечен король юной супругой, не преминула намекнуть, что ему следует не забывать о своем здоровье и возрасте.
– Вам нужно учитывать ваши лета, Луи, и поостеречься. Эта хорошенькая молодка из Англии – как раз то, что может утомить мужчину.
– Но и дать Франции законного наследника, – сухо отрезал король.
Конечно, иметь сына от Марии Английской было его первейшим желанием, но не менее сильно он хотел добиться её симпатии. Будучи человеком неглупым, он совсем не обольщался насчет её чувств к нему, однако рассчитывал, что может дать своей юной супруге многое из того, что если не затронет её чувства, то, по крайней мере, заставит её привязаться к нему, испытывать благодарность от сознания, что у неё столь добрый и заботливый муж. И Людовик лелеял её, баловал, задаривал немыслимо дорогими подарками. Уже на следующий день после брачной ночи он подарил ей шкатулку с бесценными аравийскими благовониями, два потрясающих рубина по два дюйма в диаметре и крохотную собачку с длинной шелковистой шерстью и приплюснутой мордочкой, привезенную из далекого Китая.
Людовик даже умилился, видя, как восхитила и обрадовала Мэри собачка. Даже больше, чем драгоценные каменья, которые она отложила, возясь с песиком.
– Я назову его Курносый, – говорила, смеясь, Мэри. – И закажу для него ошейник с жемчужными подвесками.
Да, Людовику удалось добиться благосклонной улыбки юной супруги. И все же, через три дня, перед тем как двор отбыл из Абвиля, он впервые серьезно обидел её. Людовик заявил Мэри, что теперь, когда она стала французской королевой, ей негоже держать подле себя весь свой английский штат и велел им отправляться домой, в Англию.
Для Мэри это стало ударом. Одним махом прервались её связи с родиной, и она оказывалась среди чужих, малознакомых людей, которые, как она понимала, скорее станут следить за ней, чем проявлять к ней ту теплоту и внимание, какой окружали её люди, к которым она привыкла. И она даже рассердилась на Людовика: дулась, капризничала, требовала. Просила оставить хотя бы её милую Гилфорд, но Людовика даже более других не устраивала близ жены кандидатура этой склочной женщины.
– Вы уже взрослая замужняя женщина, мадам, – сухо возразил он королеве, – и гувернантка вам совсем ни к чему. Как и ни к чему мне видеть в вашем окружении столь распутную особу, как Джейн Попинкорт, уже одно присутствие которой может бросить тень на королеву, мою жену.
Напрасно Мэри настаивала и обижалась – Людовик оставался непреклонен. Английской свите велели паковать вещи, что привело в восторг французский двор. Всех интересовало, как это повлияет на отношение супругов. Однако когда через час после последовавшего приказа Людовик и Мэри появились за обеденным столом, они вели себя спокойно и безмятежно, так что никто и не догадался, что они только что ссорились.
Король, отметив такое самообладание супруги, даже зауважал её. Поэтому и пошел на некоторые уступки, позволив Мэри оставить подле себя небольшую часть свиты: шесть пажей, лекаря и духовника, а также четырех фрейлин, знавших французский язык, дабы помогать королеве в общении с её новыми подданными. В их число вошли, конечно же, Анна Болейн, Нанетта Дакр, а также сестры Лизи и Анна Грэй. Это было уже что-то. Особенно, если учесть, что новый штат королевы было поручено составить той самой Луизе Савойской, в которой Мэри чувствовала скрытую опасность, о чем она не преминула заметить это королю. Он понял её, но все же настоял на своем решении.
– Ангел мой, Мари, я и сам понимаю, что сия дама – наш недруг уже потому, что желает, чтобы мой трон достался её сыну, этому избалованному мальчишке Франсуа. Но нельзя не учитывать неё влияние при дворе! У неё слишком много сторонников, и мы должны считаться с ней. Однако обещаю, что устраню её от вас при первой же возможности.
Мэри смирилась. Она виделась каждый день с нежно улыбающейся Луизой, слушала её заверения в преданности, а заодно присматривалась к каждой из дам и девиц, которых ежедневно представляла ей Луиза. Однако у неё остались четверо её фрейлин, и она словно отгородилась ими от всех этих шпионок Луизы, будучи по-настоящему проста и откровенна только с ними. А потом ещё узнала от Лонгвиля, что он задержал во Франции Джейн, отправив её в свой особняк в Париже, и если королева изъявит желание, он всегда сможет устроить им встречу. Это обрадовало Мэри, а смелость Лонгвиля, осмелившегося пойти наперекор воле короля ради своей любви, просто восхитила. Значит, есть в этом мире подчинения власть имущим нечто, что ставится выше карьеры и влияния! И она грустно вздохнула, вспомнив Чарльза Брэндона.
Присутствовавшая при этой беседе Анна Болейн осмелилась заметить королеве, что если весть о том, что Джейн осталась с Лонгвилем, дойдет до Людовика, это вызовет скандал, и королева поступает неразумно, покрывая любовников. На что Мэри сухо заметила, что Анна Болейн слишком молода, и ничего из себя не представляет, чтобы давать советы своей госпоже. Анна испугалась. Сейчас она полностью зависела от воли её величества, и если она потеряет её благосклонность… У молодой королевы ведь такой непредсказуемый характер, а ей, Анне, всегда следует искать способ удержаться в блестящем окружении высшего общества. И, выйдя из покоев королевы, она поспешила найти глазами Гриньо. Тот, увидев взволнованный взгляд юной фрейлины, улыбнулся в усы. Ему необходимо иметь своего человека в ближайшем окружении королевы, а Анна Болейн умна, несмотря на юный возраст... Именно благодаря возрасту на неё меньше всего падет подозрение. Поэтому он смело приблизился к ней, и они долго беседовали в нише окна, на виду у всех, отнюдь не вызывая никаких предосудительных кривотолков.
А ведь вызвать кривотолки при французском дворе было легче легкого! Если политические новости иногда и обсуждались, то куда больший интерес вызывали альковные тайны и вытекающие отсюда любовные интрижки. Двор Людовика XII обожал скандалы, сплетни, взлеты и падения. В Англии на этот счет картина выглядела более достойно: там обычной темой считалась политика, а любезность и ухаживания очень модными – благо, женщин там было меньше, чем мужчин, и ни одна придворная дама и фрейлина не оказывались без кавалера. Но вот амурные похождения, выходившие за рамки благопристойности, были не в чести, ибо и король Генрих, и королева Катерина строго следили за нравственностью своего окружения. Во Франции же под прикрытием строгих правил царил тайный, и тем более изощренный разврат. К тому же герцог Франциск открыто поощрял плотские радости, а Людовик, если и осуждал подобные нравы, то ничего не предпринимал, чтобы их обуздать. Поэтому на фоне общего добронравия тайные связи были делом обычным, и вряд ли при дворе нашлась хотя бы одна невинная девушка, или один вельможа, не имеющий пару-тройку любовниц, коих навещал по очереди... если не всех сразу. И это при том, что принцесса Клодия славилась своей набожностью, Луиза скрывала свою связь с Бурбоном под прикрытием дружбы, а её дочь, элегантнейшая и популярная особа, запиралась по ночам в спальне на засов, особенно после скандальной истории с дерзким Бониве. И все же слухи росли, один пикантнее другого. А когда молодая королева начала откровенно поощрять ухаживания «своего зятя и милого племянника» мсье Ангулема – двор был почти шокирован.
Но, как бы это ни звучало парадоксально, проявить симпатию к Франциску Мэри велел сам король. Мэри была поражена его просьбой, но Людовик поспешил объясниться:
– Ангулемы – самая сильная партия при дворе, и многие делают на них ставку. Поэтому вам, Мари, следует использовать свое очарование и шарм, чтобы увлечь Франциска, переманить на нашу сторону и тем самым вбить клин меж Ангулемами, разъединить их. Мне нравится, что вы сдружились с мадам Маргаритой и злите этим Луизу Савойскую. И если вы добьетесь симпатии этого шалопая Франсуа, чтобы он находился скорее под вашим влиянием, а не матери, тогда нам легче будет услать герцогиню Луизу, эту подстрекательницу смут и раздоров. Вы понимаете меня, ангел мой? Вам следует быть одновременно любезной и осторожной. Очень осторожной, – сделал он нажим на последних словах.
Людовик понимал, какую опасную роль поручал королеве, как понимал и то, что сам дает ей шанс увлечься Франциском. Но он считал, что его супруга достаточно умна, чтобы не зайти слишком далеко, когда он сам будет следить за ней и зятем.
Итак, Мэри сразу была вовлечена в водоворот придворных интриг: молоденькая девочка, ещё плачущая по ночам о своей утерянной любви. Но её новое положение и острота событий вскоре увлекли её.
Двор выехал из Абвиля вскоре после свадебных торжеств. Благо, что погода улучшилась, словно стремясь сторицей возместить то ненастье, с какого началась дождливая, ветреная осень. Теперь же над миром сияло ясное теплое солнце, дороги быстро просохли, синева неба стала ослепительной, а леса и рощи под солнцем вспыхнули золотом и багрянцем осени.
Королевский кортеж под музыку, шутки и смех двигался в сторону столицы. Скрипели колеса возков и фургонов, покачивались укрепленные на сильных фламандских лошадях золоченые носилки, гарцевали всадники. Утренние, прохладные росы быстро сменялись мягкими теплом и прозрачной легкостью осеннего воздуха, блестящего легкими паутинками, плавно парящими в лучах солнца. Короля Людовика несли в роскошном паланкине, к которому стекались толпы народа, приветствуя своего повелителя. Мэри вскоре поняла, что Людовика французы очень любили: после тяжелого правления двух его предшественников царствование этого мудрого монарха принесло стране мир и процветание. Люди богатели, забывали прежние страхи и искренне молились за своего такого скупого и скромного в личном обиходе старца, создавшего Франции полную казну и давшего ей богатство и могущество. На его новую жену все глядели с восхищением и любопытством. Как же она отличалась от угрюмой, болезненной Анны Бретонской! И толпы французов громко приветствовали её.
А Мэри упивалась почестями, ей нравилось это путешествие с приятными сюрпризами, которые устраивал герцог Франциск, ей нравилась Франция с её аккуратными беленькими домиками, яблоневыми садами, подстриженными живыми изгородями вдоль дорог. И если бы не ночи с Людовиком, который по-прежнему успешно (но все-таки чаще неуспешно), пытался дать стране наследника, её положение как королевы Мэри бы очень нравилось. Но даже эти неприятные ночи уже не пугали её так, как прежде, – она смирилась и терпела, оставаясь холодной и покорной. Людовика это устраивало, он и не ждал от молодой жены, что она заведется и ответит на его ласки. Во-первых, он не обольщался насчет её чувств к себе, а во-вторых, король, который познал в молодости самых чувственных куртизанок и шлюх, а потом шестнадцать лет делил ложе с холодной и замкнутой Анной Бретонской, сделал вывод, что чувственность – это удел низших сословий или развратников, а достойные люди, тем более короли, даже в постели проявляют благонравие, и их близость должна быть направлена только на зачатие наследника. Посему, застони под ним Мэри, разметайся по постели, Людовика бы это только возмутило. А так он спокойно засыпал, утром же дарил жене очередной подарок, стремясь вызвать её улыбку, получить её благодарность.
Придворные заметили увлечение короля и довольно хихикали. Где его обычная скупость и так надоевшие всем рассуждения о скромности и благочестии? Где та сонная, вялая атмосфера, присущая времяпрепровождению короля, пока двор возглавляла эта скучная женщина Анна Бретонская, которую все за глаза называли «весталкой»? Теперь же Людовик словно поставил своей основной целью развлекать и веселить это юное, непредсказуемое существо – свою жену. И двор добродушно, но цинично посмеивался над стариком, с особым интересом наблюдая за отношениями королевы и герцога Ангулемского. Мэри ласково величала его «мсье племянник», он её «мадам королева», и глаза обоих при этом блестели весельем.
Кортеж сделал остановку в городе Бове – королю нужно было отдохнуть и отдать распоряжения по поводу торжеств в Париже. А чтобы его красавица жена не скучала, он велел Франциску развлечь её охотой.
Осень – самый сезон охот, и молодой герцог постарался, чтобы лов произошел по всем правилам и молодая королева получила истинное удовольствие, не меньшее, чем он сам, заядлый охотник. А королева... Разрумянившаяся, растрепанная, в малиновой амазонке, опушенной мехом, она выглядела столь восхитительно... что Франциск не удержался, чтобы не устроить с ней встречу наедине. То есть почти наедине – ибо, когда он ускакал вместе с королевой к лесному озеру, их сопровождали несколько гвардейцев и дам королевы. А также его друзья Монморанси и Бониве, первому из которых вменялось отвлечь гвардейцев, а второму занимать дам, дабы те не слишком следили за королевой. И когда Франциск и Мэри, прогуливаясь вдоль берега лесного озера, скрылись за ветками с ещё не опавшей листвой орешника, они фактически оказались наедине. Франциск сразу пошел в наступление.
– Какую игру вы ведете со мной, мадам?
– Игру? – Мэри изо всех сил старалась казаться удивленной.
– Вы кокетничаете со мной, вы улыбаетесь мне, вы заигрываете...
– Сударь, я и не подозревала, что вы столь превратно истолкуете мое чисто родственное внимание.
– Родственное внимание? О нет! Вы играете мной, моим сердцем... вы просто изводите меня. Маните... и в то же время избегаете.
– Разве? По-моему, я уделяю вам достаточно внимания. Если же вы имеете в виду нечто большее, то замечу, что у меня есть супруг, и мой долг – быть верной ему.
Подойдя к воде, она посмотрела на свое отражение, как в зеркало, и поправила выбившиеся из-под чепца волосы. Мэри услышала, как герцог приблизился, увидела его отражение в воде и быстро повернулась.
– А если я сейчас поцелую вас? – с легкой хрипотцой в голосе спросил Франциск. – Если обниму, приласкаю... вы и тогда будете напоминать мне, о важности долга перед старым мужем?
Его взгляд обволакивал волной тепла, но Мэри нашла в себе силы отвести его протянутые руки. Она королева, а он более чем кто-либо заинтересован в её падении.
– Как вы смеете, сударь? Уйдите. Я хочу побыть одна.
– Но ваши глаза говорят совсем иное. Они просто умоляют меня остаться.
– Вы излишне самонадеянны.
– Не спорю. Но ведь именно это и нравится вам во мне! И прежде чем она опомнилась, он поцеловал её. Быстро, пылко, умело, с зажигающей страстью. От изумления у Мэри перехватило дух. Поцелуй молодого герцога не был ей неприятен, особенно после вожделеющих, мокрых губ Людовика. И все же Людовик верит ей, и они вместе должны противостоять Ангулемам. Да, девочка Мэри повзрослела и понимала, что есть нечто большее, чем идти в угоду своим желаниям; этому её учил ещё Брэндон. Мысль о Брэндоне окончательно отрезвила её – это было чистое и вечное чувство. А Франциск... Она заметила победное выражение его глаз, и это полностью вернуло ей самообладание. Ведь его уверенность зиждилась исключительно на том, что ни одна женщина не могла устоять перед ним.
Она вырвалась.
– Вы слишком многое позволяете себе, мсье племянник!
Но его темные глаза смеялись.
– Хотел бы я позволить себе ещё больше... много больше.
Мэри отвернулась и пошла прочь, почти побежала, но вдруг остановилась и стала смеяться. Он тоже засмеялся и кинулся догонять её. Какое-то время они бегали и хохотали, как дети, пока строгая мадам д’Омон из свиты королевы не поспешила прервать эти игры, заявив, что они отсутствуют слишком долго и это может быть неправильно истолковано. Несносная баронесса д’Омон! Она вечно вмешивалась в дела Мэри, повсюду совала свой нос, давая наставления. К тому же мадам д’Омон была человеком Ангулемов, и Мэри не могла так просто услать её. Особенно если учесть, что сия опытная дама, служившая ещё Анне Бретонской, чудесно справлялась со своими непосредственными обязанностями – следила за багажом королевы, её гардеробом и личными вещами, стараясь, чтобы в пути королева ни в чем не испытывала неудобств. Однако именно эта дама д’Омон и доложила Луизе Савойской о поведении её сына и королевы во время охоты. Луиза не на шутку испугалась. Она давно наблюдала за Франсуа и невольно отмечала в их отношениях с королевой все те признаки, какие ведут к взаимной симпатии. Поэтому она, решив пресечь все сразу, вызвала обоих детей, Маргариту и Франциска.
– Королю понадобился отдых в Блуа, – говорила она, нервно меряя шагами покой. – Эта рыжая распутница утомляет его величество сверх меры. А главное, настраивает его против вашей матери. Не далее как сегодня король намекнул, что мое присутствие вовсе не желательно на торжественном въезде в Париж и на коронации. Вы слышали – он отсылает меня!
Разумная Маргарита осторожно заметила, что её матушка столь откровенно высказывает свое неодобрение женитьбой короля, что Людовик и не мог поступить иначе.
Герцогиня лишь досадливо отмахнулась от дочери.
– А что скажешь ты, мой ненаглядный Цезарь? Подумай, если мы покинем двор короля, покинем все вместе, а заодно уведем всех своих сторонников, окружение Людовика много потеряет. Его свита станет жалкой, и все торжества по поводу его смехотворной третьей женитьбы будут обречены на провал.
Она с нетерпением ожидала, что скажет сын. Он же невозмутимо понюхал свой благоухающий духами платок, посмотрел на перстни, сверкающие на его длинных холеных пальцах... И по тому, как он медлил, Луиза уже поняла, каков будет ответ. Она сумела вовремя взять себя в руки и выслушала его даже спокойно. Франциск же говорил, что он не может покинуть двор, пока он ещё первый наследник, и ему не следует ссориться с королем. И если то, что Маргарита не смеет покинуть двор, так как не должна покидать мужа, – чистая отговорка, Маргарита мало когда подчинялась супругу, то Франциск просто обязан присутствовать на всех церемониях, коронации новой королевы, увеселениях и турнирах.
Луизе пришлось смириться. Её дети выросли, у них на все имелись свои взгляды, свои устремления, и они не откажутся от веселой придворной жизни ради того, чтобы посеять смуту в королевстве. Возможно, они и правы – смута сейчас ни к чему. Ведь как стало недавно известно Луизе, Мария Английская как раз сегодня вечером поняла, что не беременна, а Людовик за эти три недели последовавшие после свадьбы, просто истаял от желания сделать наследника. Может, сие и в самом деле окажется ему не под силу, может, он сам загонит себя ради молодой жены, и тогда корона все равно достанется Франциску. А страна должна перейти к нему не разоренной раздорами, а сильной и единой, с полной казной – такой, какой сделал ее Людовик Двенадцатый. И Луиза спокойно отпустила детей. Что ж, пусть они повеселятся. Она же уедет, но даже после её отъезда все должно оставаться у неё под контролем. Герцогиня Ангулемская вызвала к себе Гриньо и баронессу д’Омон – людей, которые должны были стать её глазами и ушами как при королеве, так и при её беспечном сыне.
А Мэри в этот поздний час сидела на своей широкой постели, обхватив колени и глядя на потрескивающие в камине поленья. Сегодня она выяснила, что не беременна. Вообще-то Мэри даже обрадовалась этому, а главное, теперь, во время месячных, она освобождалась от присутствия в своей спальне Людовика. В принципе, Мэри уже не боялась короля, хотя по-прежнему содрогалась от его прикосновений и бесплодных усилий сделать наследника. Но все же, как упоительно вот так просто сидеть в одиночестве, обтянув колени шелком рубахи, смотреть на огонь, попивать легкое вино с кусочками сыра и не заставлять себя уснуть, когда задремлет супруг... Или не вскакивать среди ночи, когда он просыпается и просит то принести воды, то подбросить поленьев в огонь, то разыскать ему тапочки, когда старый король среди ночи вдруг решит отправиться в уборную...
Мэри взлохматила себе волосы и безмятежно раскинулась на широком ложе. Шелковые простыни приятно пахли лавандой и свежестью, вскрытые лаком резные грифоны, поддерживающие балдахин над кроватью, слегка отблескивали в пламени камина, и казалось, что их выпуклые глаза лукаво косятся на дурачащуюся в постели девушку. Боже, как же, оказывается, хорошо спать одной! Итак, она не беременна. А значит, она может вспомнить свою затаенную мечту о Брэндоне. Признаться, в суете дворцового переезда и среди всех придворных хлопот ей редко удавалось подумать о нем. Кроме того, её постоянно отвлекал Франциск.
Она вспомнила сегодняшний инцидент у лесного озера и тихо рассмеялась. Как он смел! Какова дерзость! И все же Мэри не чувствовала недовольства.
Невольно она начала сравнивать Чарльза Брэндона и Франциска. Чарльз осторожен, рассудочен, его постоянно надо было соблазнять, Франциск же самоуверен, напорист – тут уж не соблазнять приходилось, а отбиваться. И, к своему удивлению, Мэри поняла, что ей это порой в тягость. Деятельная по натуре, она, скорее, сама была готова стать ловцом, чем подчиниться, стать покоренной жертвой. Ей нужна была свобода выбора, именно поэтому она так восставала против обычая быть избранной... проданной. А эти двое владевшие её помыслами мужчины... она вновь и вновь сравнивала их. Чарльз находился далеко, он был недосягаем; Франциск же, только помани, сам шел навстречу. Чарльза она выслеживала, охотилась за ним, добивалась, находя в этом вызов, азарт, и с ними – страх быть отвергнутой, но в Мэри это только распаляло желание добиться своего. Это была опасная и азартная игра, доведшая её чувства до апогея, какого она и сама не ожидала, в ней слилось всё – её любовь, желание победить, бросить вызов всему свету... Это было мучительно и сладко... И так глубоко! Мэри вся тогда превратилась в любовь к Брэндону, жила одним ожиданием встречи с ним.
Франциск же... Мэри начала понимать, что, когда тебя саму так добиваются, тоже приятно, но не так волнующе, скорее любопытно и весело. Не так всепоглощающе, но забавно... Она получала искреннее удовольствие от ухаживания и комплиментов молодого герцога. Хотя разве этот любитель прекрасного пола не стремился получить от неё то же, что и от всех остальных женщин? Мэри частенько приходилось ставить его на место, как когда-то Брэндону её саму, а Мэри по себе знала, как это распаляет. Да, теперь ловцом оказался именно Франциск. Она же дичь, у которой есть только один достойный предлог отказать ему – поставить между ними её высокое положение королевы и верной супруги старого Людовика. Но у неё оставалось ещё нечто. Её мечты о Чарльзе Брэндоне.
В последних числах октября двор торжественно въехал в столицу. Светило ясное приветливое солнце, и также приветливо выглядели лица парижан. Казалось, весь город высыпал встречать новую королеву Франции: палили пушки, звенели колокола, повсюду толпились люди, виднелись их улыбающиеся лица, орущие глотки и колышущиеся руки, напоминавшие море водяных растений.
У ворот Сен-Дени королевскую чету ждала триумфальная арка, украшенная двумя колоссами, хлопавших глазами и разводивших руками. На шеях их висели королевские гербы, а на цоколе арки были выбиты четыре фигуры – буржуа, служащий, дворянин и крестьянин. За аркой кортеж ожидала красочная мистерия: там двигались драконы, взлетали ангелы, танцевала королевская лилия в окружении добродетелей. Они ехали дальше, и картины сменялись – среди лепестков цветов плясал Вакх, выступали Давид и царица Савская, Правосудие и Морская Звезда. Зрелище было роскошное, сцены продуманы с блеском, костюмы великолепны.
Затем королевский кортеж проследовал мимо церкви Сен-Жак-де-л’Опиталь. В этот момент откуда-то сбоку к царственной чете подъехал Франциск в роскошном костюме из черного бархата и золотой парчи. С его берета свисало белое перо цапли, прикрепленное сверкающим, как солнце, алмазным аграфом. Франциск дважды вздыбил своего огромного вороного жеребца, и зрители закричали с удвоенной силой, зааплодировав ему. Франциск послал толпе воздушный поцелуй – он был бы не он, если бы не привлек к себе внимание, словно стремясь урвать толику почестей у королевской четы.
– Дядюшка, – улыбнулся он королю, весело подмигнув Мэри, – мадам, вы довольны встречей?
– Да, о да! – веселилась Мэри.
Людовик, почти полулежа в огромном седле с высокими луками, устало спросил:
– Что вы ещё нам уготовили, Ангулем?
– Скоро увидите!
И он ускакал, приветствуемый восторженными криками толпы. У Мэри горели глаза. По сути, она только сейчас стала ощущать себя королевой Франции. Блистательная Мария Английская! Кто бы поверил сейчас, что ещё недавно она жила в старом замке с ничтожным штатом прислуги и ходила в штопаных платьях. Теперь это казалось сном. А действительность... Вот она, перед ней.
Фасады домов были увешаны коврами, гобеленами, гирляндами из цветов и листьев, из фонтанов било вино, играла музыка, люди плясали и веселились. Правление Людовика было серым, будничным, и все говорили, что уже давненько не наблюдалось подобных развлечений. Что ж, если молодая королева заставила скупого Людовика так раскошелиться, то честь ей и слава. Может, теперь настанут иные, более веселые времена и, даст Бог, эта румяная девочка-королева одарит их монарха законным наследником. Если не загонит в могилу – вон как удручающе плохо выглядит их добрый король...
Но о чем бы ни судачили люди, праздник пришелся всем по вкусу. Такие долго не забываются. И устроил это веселье, все организовал и подготовил молодой герцог Ангулемский. Вот уж воистину славный малый – у него из-под носа уводят наследство, а он устраивает празднества, радует всех. Надо и за него помолиться. Ведь если у короля с рыжей англичаночкой ничего не выйдет, королем станет именно Ангулем. Так что слава новой королеве, храни, о Боже, доброго Людовика, и да сопутствует удача веселому Франциску!
Королевский кортеж приблизился к Сене. Впереди, на переправе к острову Сите, процессия миновала мост Нотр-Дам, затянутый коврами, с которого пускали сотни голубей. На воротах перед Дворцом Правосудия, в котором должен был происходить праздничный банкет, установили богатые ложи, где сидели улыбающиеся девушки в костюмах нимф и наяд и сыпали на головы проезжающих лепестки цветов и посеребренные розы. Все античное было очень модно, и Франциск покровительствовал этому веянию, пришедшему во Францию из благословенной Италии – самой популярной и возвышенной страны Европы, распространившей на всю Европу свои обычаи и вкусы Возрождения.
В величественной церкви Целестинцев состоялась торжественная месса и оглашение брака короля и Марии Английской. Чуть позже, в огромном зале Дворца Правосудия Мэри представили отцов города и представителей духовенства. Огромный готический зал Дворца Правосудия невозможно было узнать. Куда только подевались его холодная пустота и официальная помпезность! Теперь тут повсюду виднелись тканные золотом ковры, огромные букеты и гирлянды цветов, целые каскады ароматизированных свечей, а готические, выгнутые арки под потолком пестрели множеством вымпелов, стягов и хоругвей. Высокие многоцветные окна вымыли от многолетней пыли, и они сияли, как огромные бриллианты, бросая яркие блики на великолепный банкет, устроенный отцами города в честь королевы.
А какие блюда подавались на этом банкете! Это же целые произведения искусства, которые не только можно есть, но которые сами по себе являлись зрелищем. На огромных подносах внесли золоченого феникса, который бил крыльями и сам разжигал под собой огонь; дракон из рыбьего мяса, стреляющий из пасти петардами и испускавший дым; Святой Георгий из сыра, который вел сахарную Орлеанскую деву против англичан. Мэри пропустила акцент этого блюда, намекавший на давнишнюю вражду её соотечественников с новыми подданными. Она куда больше обращала внимания на поддерживаемую механизмами битву петуха и зайца, которые боролись, пока не рухнули на блюдо и на огромные пироги – сахарные, мясные, бисквитные, из которых, когда их разрезали, вылетали стаи живых птиц. Франциск, прислуживавший королеве, казался доволен произведенным на неё впечатлением, в то время как Клодия (в этот день она чувствовала себя неважно, но всячески скрывала недомогание) подавала салфетку и воду королю. Порой Клодия бросала на мужа измученные, усталые взгляды, словно моля отпустить её. Но герцог словно забыл о ней, глядя только на королеву, порой нашептывал ей комплименты, давал разъяснения по поводу того или иного удивительного блюда.
Пир затянулся до глубокой ночи: игры, представления, речи, танцы и немыслимый фейерверк, осветивший шпили и башни Парижа в полночь.
Мэри была восхищена и очарована. Ей положительно нравилось быть королевой. Если бы только Людовик не проявлял к ней такое частое внимание, не обнимал и целовал при всех, словно желая подчеркнуть, что только благодаря его воле она удостоилась всего этого. Слишком явное проявление чувств с его стороны, как и прежде, смущали и нервировали её, заставляя помнить, что платой за блеск и честь её положения является её молодое здоровое тело, которое она обязана предоставлять ему.
И этой ночью, как ни был утомлен Людовик, он по-прежнему ставил своим первым долгом сделать ей ребенка. Мэри была податлива и, благодаря усталости, почти равнодушна. Скромна, как говорил Людовик. Он же, поставив перед собой цель, словно был уверен, что если в эту ночь... именно в эту ночь в его столице, в его любимом парижском дворце Ла Турнель, он овладеет ею, она непременно забеременеет. Мэри почти спала, когда король, усердно покопавшись под её рубашкой, помяв грудь и потрогав между ног, наконец-то ощутил достаточно сил, чтобы, забравшись на неё, погрузиться внутрь... Неожиданно Мэри поняла, что что-то случилось. Людовик вдруг стал неподвижен и очень тяжел. Она позвала его, даже потрясла – он не отзывался. Она не на шутку испугалась, толкнула короля, и он тут же свалился с неё. В слабом свете ночника она видела его закрытые глаза, обмякший рот, бессильное тело... Мэри дико испугалась и неистово дернула за шнурок звонка, созывая придворных.
Оказалось, что с королем случился обморок из-за переутомления. Лекарь короля даже не сразу смог привести его в чувство. А когда Людовик, придя в себя, увидел, что спальня полна народу, то какое-то время молчал, а потом поглядел на Мэри сердито и жестом велел всем удалиться, предварительно приказав под страхом смерти молчать о случившемся. Хотя сам монарх понимал, что это тщетно.
– Вот что, ангел мой. Мари, никогда больше не поднимайте переполох по столь пустячному поводу, – довольно сухо сказал он жене.
– Но я испугалась... Я думала...
Людовика несколько смягчил её виноватый вид.
– Давайте договоримся, ангелочек, что если подобное ещё раз случится, вы не будете поднимать переполох. Гм... обморок. Я ведь уже не молодой человек, Мари. А на будущее учтите – вот в том поставце, в левом верхнем ящике находятся нюхательная соль и душистые средства для смачивания висков. Постарайтесь сначала справиться своими силами.
– Вам надо остеречься, государь, – запинаясь, начала Мэри. – Эти праздники так утомительны…и в вашем возрасте...
Она не договорила, боясь обидеть его. Но он воспринял её слова даже добродушно.
– Вы абсолютно правы. Мари. Следует быть осторожнее. Однако для всех мы должны остаться новобрачными, предающимися каждую ночь плотским утехам, дабы дать короне наследника. Поэтому я каждую ночь буду приходить в вашу опочивальню, но мы будем просто засыпать... пока я не почувствую; что вновь набрался сил.
Такая постановка вопроса устраивала обоих. Просто спать на необъятной постели, в которой могли бы поместиться ещё человек пять-шесть, и муж не будет к ней прикасаться! Мэри искренне пожелала, чтобы так дальше и было.
А на следующий день весь двор шептался, что молодая королева своим неугомонным пылом довела супруга до обморока. Спасало положение невозмутимое поведение самого короля, который по-прежнему при всех обнимал и целовал жену. Что же до Мэри, то она еле сдерживала свой гнев, Когда фрейлины поведали, о чем говорят подданные. «Можно подумать, что они и в самом деле уверены, что я млею от ласк Людовика и не даю ему покоя», – сердито думала она.
Предел сплетням положил не кто иной, как Франциск. И хотя первой фразой, которую он сказал, узнав, что Людовик теряет сознание от бесплодных попыток, была: «Это самая приятная новость за последние двадцать лет его жизни» – а Франциску было двадцать лет, – но когда он увидел смущенную и обиженную королеву, то невольно проникся к ней сочувствием. И все эти слухи... Франциск смотрел на соблазнительную ложбинку в вырезе её корсажа, на шелковистую кожу плеч, на изящные кисти рук – все это было доступно этому старому сатиру Людовику! Настолько, что тот даже терял сознание. И Франциск ощутил ревность. Черт возьми, его просто бесит это смакование интимной жизни королевской четы, он не может слышать этого! И он первым оборвал смешки своих друзей, заявив, что если они хотят далее оставаться таковыми, им следует избрать иную тему для обсуждения.
Все последовавшие за этим дни молодой Ангулем был очень занят, мечась между Сен-Дени и Парижем, подготавливая все к церемонии коронации, и поэтому с Мэри виделся редко. Людовик тоже был занят – за дни торжеств и празднеств накопилось немало дел и с таможенными платежами, и с делами в Италии, и с увеличением армии, и с делами юриспруденции. Король относился к своим обязанностям серьезно, он всегда говорил, что дела Франции превыше всего, и ради этих дел даже готов был отказаться от общения с молодой женой. Ведь для встреч у них была спальня, которую он посещал регулярно, причем в постели они только беседовали, лежа на разных концах этого монументального, роскошного сооружения – королевской кровати.
Днем Мэри была предоставлена самой себе: принимала посетителей, обсуждала предстоящие торжества, примеряла наряды. Она ознакомилась с любимой резиденцией Людовика – дворцом Ла Турнель, которую он предпочитал угрюмому Лувру и разваливавшемуся, необжитому дворцу Сен-Поль. Ла Турнель же представлял собой прелестный, широко задуманный ансамбль с красивыми павильонами, легкими башенками, извилистыми галереями, большими залами, уютными покоями, сквозными бельведерами и целым лесом шпилей, дымовых труб и флюгеров. Мэри нашла Ла Турнель прелестным и комфортным. Было, правда, несколько непривычно, что королевская резиденция находится в центре столицы. В Лондоне в самом городе таковой не имелось, а все королевские дворцы её брата – Виндзор, Вестминстер, Гринвич, Ричмонд – находились за его пределами. Теперь же Мэри слышала по вечерам сигнал к тушению огней, которому подчинялись и дворцы, просыпалась от звона колоколов многочисленных церквей Парижа, улавливала постоянный шум окружавшего большого города. Из своих окон она видела вокруг множество городских строений и башен, видела вечно живую, полную деятельности Сену, по которой взад и вперед сновали баржи с товарами, лодки с зерном, челноки... Мэри нравилось наблюдать за всегда оживленной, отражавшей небо, водой. К реке примыкал лишь один из флигелей дворца, самый уединенный и необжитой, основной же ансамбль строений находился в отдалении от реки, подальше от сырости, что очень ценил Людовик, и чему отдала должное и Мэри. Если же ей хотелось увидеть город, толпу, то она по узкому переходу уходила в дальнее крыло дворца, а если возникало желание погулять – в её распоряжении находился прекрасный парк, окружавший Ла Турнель, с его клумбами, аллеями и выполненными в духе античности беседками.
В прогулках королеву часто сопровождала её падчерица Клодия.
– Мой отец любит Ла Турнель, – говорила принцесса, прихрамывая, идя за Мэри Английской. – Здесь все невольно напоминает о пребывании в долине Луары. Белые стены, высокие окна, парк, плеск реки...
Мэри почти не слушала её, подставляя лицо ласковым, неярким лучам октябрьского солнца. Стояла восхитительная осень. Листья винограда выделялись ярким пурпуром на белых колоннах беседок, вверху горела золотом листва лип, берез и дубов. Листья медленно опадали, кружа в воздухе, желтым ковром покрывая лужайки. Ещё цвели поздние розы, но выглядели уже очень хрупкими, словно чувствуя угрозу увядания. По темным водам искусственных каналов скользили белые лебеди. Мэри кормила их, глядя туда, где ажурные решетки загораживали выход каналов в Сену.
– Что ты сказала, Клодия?
Принцесса растерялась. Оказывается, королева почти не слушала её...
– Я говорю, что Сена не идет ни в какое сравнение с красавицей Луарой.
– Вот как? Но может, ты просто тоскуешь по тем местам? – без всякого интереса спросила королева, посмотрев на Клодию едва ли не с жалостью.
Клодия, если присмотреться, казалась вполне хорошенькой. Но немного близорука, немного хрома, немного сутула... В ней не было ничего интересного: скучная и серенькая, как её серое простенькое платье. И девиз принцесса себе избрала соответствующий: «Простая с простым, смиренная со смиренными». Но смиренной Клодия была со всеми, вплоть до прислуги; в ней не наблюдалось ничего царственного: ни манер, ни осанки, ни остроты ума. Святоша, прячущая за показным смирением свою никчемность.
Людовик просил Мэри быть понежнее с его дочерью, и Мэри старалась хоть как-то сблизиться с падчерицей, которая была всего на год старше её самой. Она жалела её, ведь Клодии явно не сладко, когда её горячо любимый, обаятельный супруг совсем не отвечает на её чувства, а флиртует со всеми женщинами подряд, включая саму королеву. Хотя порой Мэри понимала Франциска. От Клодии веет такой скукой, что все время тянет зевнуть. Герцогу Ангулему явно нужна была другая жена – красивая, остроумная, которая бы привлекала к себе внимание, блистала, могла ответить на остроту, флирт, срезать шутника ответным замечанием. И Мэри невольно боялась, что сравнивает этот образ предполагаемой спутницы Франциска с самой собой. Она понимала, почему так несчастны в браке и Клодия, и Франциск, понимала, отчего так противилась их союзу мать Клодии, королева Анна. Но она умерла, и Людовик сразу выдал дочь за Франциска – политический расчет, выгодная сделка. Это можно понять. Но как он мог обречь свою дочь на те же муки, какие прошла с ним самим несчастная Жанна Французская?
И Мэри жалела принцессу, уделяла ей внимание, но вскоре начинала зевать и велела позвать к себе сестру Франциска Маргариту Алансонскую. Вот с кем всегда было весело и интересно! Живая, остроумная, веселая – она действительно казалась очаровательной, несмотря на свой крупный фамильный нос Валуа. С равной легкостью и интересом она обсуждала как государственные дела, так и моду, как дворцовые сплетни, так и поэзию, искусство, науки. Маргарита прекрасно музицировала, остроумно шутила, вела возвышенные беседы, сочиняла стихи, и говорила, что сама хочет написать книгу в духе Боккаччо, в стиле остроумного итальянского бурлеска. Мэри всегда было хорошо с Маргаритой, которая придерживалась смелой, почти революционной теории равенства полов.
– Бог сотворил мужчин и женщин равными, и если мы почитаем Библию, то убедимся, что Христос одинаково относится как к ученикам своим, так и к ученицам. Почему же именно женщина считается менее достойной? Ведь та же Библия говорит нам, что Христос после воскресения первой явился женщине. Поэтому мы должны помнить, что мы равны с мужчинами, и отстаивать свои права!
Сидевшая подле королевы молоденькая Анна Болейн не сводила с Маргариты сияющих глаз, а юная Диана де Пуатье восхищенно улыбалась. Мэри и сама бы пришла в восторг, если бы её женская самоуверенность и желание на равных с мужчинами отстаивать свое право любить не потерпели такой крах. И она колко замечала Маргарите:
– Так почему же вы сами уступили и позволили выдать себя за старого уродливого Алансона?
Маргарита отвечала смелым взглядом.
– А вы? Вы ведь тоже согласились на брак со стариком Валуа!
Крамольные речи! Все вокруг стихали.
– Я сопротивлялась, сколько могла, – невозмутимо парировала Мэри. Вспоминать, как её пороли, было горько и стыдно. – Да, я сопротивлялась и уступила. И это наводит меня на мысль, что миром все же правит воля мужчин.
Маргарита посмотрела на неё с пониманием. Может, им обеим пришлось пройти через одно и то же?
– Бесспорно, мужчины правят миром. Но и мы ведь можем многого добиться! Если, конечно, сами будем так думать и действовать.
Смелость суждений Маргариты импонировала королеве, нравилась её уверенность в себе, умение держаться с мужчинами действительно на равных – не боясь флирта и дерзких шуток, откровенного кокетства, не выходящего, однако, за грань добродетели. Ибо смелая сестра Франциска и в самом деле была добродетельна. Поэтому она и относилась с некоторым презрением к легкодоступным любовницам своего брата. Себе же, как сестре, Маргарита позволяла откровенно обожать его и говорила, что в жизни у неё одна цель – служить ему, быть его рабыней. Даже не боялась сказать, что готова, как служанка, стирать его белье, отдать за него жизнь.
Королеву даже смущала подобная пылкость. Как его смущал радостный блеск глаз Маргариты, когда появлялся сам Франциск. Проведя весь день в делах, успев выкроить время, чтобы поохотиться, написать письма матери, выполнить целый ряд поручений и обязанностей, он выглядел свежим, бодрым, оживленным. Его камзол с прорезями и буфами из тонкого шелка, надушенная смуглая кожа, красиво подвитые под низ черные волосы – все выглядело так, словно он только что вышел из рук портного и парикмахера, а не провел весь день в заботах и забавах. И как он смеялся, как шутил, как был учтив! Мэри не могла поручиться, что её глаза сверкают при его появлении не менее радостно, чем у Маргариты.
С Франциском появлялось все его непременное окружение – Монморанси, Флеранж, Бониве, и начиналось веселье, заигрывания, игры и танцы. Даже мрачноватый солидный Гриньо оживал, отвешивал комплименты королеве и Маргарите Алансонской, одаривал всех подарками: вышитые бисером кошельки, ленточки, ароматные шарики. Для королевы он припас особое подношение – розовые бархатные туфельки с закругленными носами, над которыми вшиты небольшие зеркальца. Пикантная подробность – королева может смотреться в них, стоит только выставить ножку из-под юбки. А потом начинались танцы, и Гриньо первым приглашал в круг маленькую Анну Болейн. Мэри поглядывала на них: что-то частенько этот старый повеса обращает внимание на девочку. Мэри чувствовала ответственность за своих английских фрейлин. Но тут же забывала и думать об этом, когда Франциск приглашал её на танец, Бониве выводил Маргариту, Монморанси молчунью Лизи Грэй... Становилось весело.
Вечером все собирались в трапезном зале. Появлялся король и, ещё озабоченно хмурясь, он уже улыбался своей королеве. А она невольно отмечала, как он старается не хромать, хотя знала, как жестоко его мучает в последнее время подагра, как он старается скрывать эти приступы... Бледный, старый, усталый король Франции.
Она даже испытывала к нему добрую жалость, и ночью растирала ему ноги составом, который сама готовила по рецепту Мег Гилфорд, пододвигала ближе жаровню, ибо последнее время король сильно зяб. Ей же от разведенного в камине огня, от углей в жаровне становилось жарко, и Мэри, сидя в постели в одной рубахе, скрестив по-турецки ноги, ела персик. Людовик порой плотоядно поглядывал на неё, но оставался на месте. Недавний обморок все же сильно напугал его. Ничего, он ещё наберется сил... Мэри была благодарна ему за это, услужливо подавала персик.
Он жевал, и она видела, как скользит его кадык под дряблой кожей. Король, её муж – жалкий, с оплывшим морщинистым лицом, в ночном колпаке. Хорошо, что он не трогает её. А вот поболтать с ним было даже интересно, и она рассказывала ему о своей жизни в Хогли или сама слушала рассказы о его молодости. Один раз король поведал Мэри о том, как увлекался некой дамой Амазией, которая изменяла ему при каждом удобном случае, но которую он всегда прощал; или о том, как в него была влюблена регентша Анна де Боже, а он избегал её любви, даже восстал против королевы с оружием в руках; или о своей долгой любви к Анне Бретонской, став мужем которой, он ни разу не поглядел ни на одну другую даму. Мэри вскоре заметила, что эти воспоминания о былых сердечных победах странно влияют на старого короля. Он возбуждался, оживал, но быстро уставал. Это чем-то напоминало их плотские соития: казалось, что король вступал в связь со своими воспоминаниями. Мэри это устраивало – пусть тешится былыми победами, но не трогает её.
Потом король засыпал, а Мэри ещё подолгу лежала без сна, обдумывая прошедший день и делая выводы из всего сказанного и услышанного, попутно составляя планы на следующий день: кого принять, с кем быть милостивой, кого же, наоборот, поставить на место. И не раз вспоминала данные ей ещё в Англии уроки Брэндона. Теперь его выдержка, умение играть, его цинизм и рассудочность очень пригодились ей, служа образцом поведения при дворе. Брэндон... Днем она почти не думала о нем. Сейчас же... Эти ночи оставались для воспоминаний. О да, у неё, как и у Людовика, тоже были свои приятные воспоминания! Ах, тот безумный момент в Хогли, когда она спряталась в постели Брэндона, или его несдержанные поцелуи, когда он первый раз отверг её. А тот страстный момент, когда он почти раздел её в затемненном покое в Ричмонде...
Мэри начинала ворочаться, метаться, чувствуя, как начинает стучать сердце, с опаской косясь на старого мужа. Хорошо, что Людовик, несмотря на возраст, не страдает бессонницей!.. Бедный король – ей жалко его, но все же она желает его смерти. Она грешница, пусть, но не может пересилить себя, не может не мечтать стать свободной! И хорошо, что от их супружеских ночных разговоров она не забеременеет, а значит, у неё все ещё остается надежда на то, что судьба однажды соединит её с любимым мужчиной. Как сказала Маргарита: «Мы сможем многого добиться, если сами будем так думать и действовать».
Приготовления к коронации новой королевы шли полным ходом. Франциск, державший Мэри в курсе дел, поведал и о большом турнире, который будет устроен в честь коронационных торжеств. И на него обязательно будут приглашены английские рыцари, дабы поддержать честь оружия родины королевы.
Читать бесплатно другие книги:
