Безумие Куприн Александр

– Я в Пекин сегодня, туда и обратно, в общем, буду через полтора дня.

– Мы уже съедем к тому времени, наверное.

– Вы не торопитесь. В общем, я позвоню, как прилечу.

Он пожал мне руку и приобнял, Марс всегда так делал, это была его фишка. И было что-то тёплое, дружеское, мужское в этой просто его привычке. Шилу он тоже обнял и поцеловал в щёку, и, как мне показалось, передержал её тело больше приличного. Шила улыбнулась, посмотрела на меня и выскользнула из его крыльев.

«Хочешь…» – что только не предлагал женский приятный голос, пытаясь всеми альвеолами донести своё, но адресат не отвечал, видимо, не хотел. И нечего было уговаривать, понятно, что тот хотел другую, да и нужны ли будут после такие владения, что потом с ними делать? Разбить сады, посадить детей, а из осколков сделать клумбы на свежую могилку твоей любви. Всё-таки взаимность остаётся по-прежнему самой важной деталью в этом бескорыстном, на первый взгляд, чувстве, и даже когда она есть, не факт, что она от вашей модели, от вашего кузова отношений. Ты прошёл тест-драйв и побежал в загс, но этого тоже недостаточно. Пробег, совместный пробег, только он сможет внести ясность, насколько хорошей была сборка, насколько идеально были подогнаны детали ваших предыдущих автопробегов.

Марс гонял в голове своё. Никто не имел к нему доступа, кроме него самого. Будто его мысли были закрыты в сейфе, глубоко под коркой. Только вывеска на улице и много рекламы с улыбающимся его лицом. Банк открыт, банк надёжен, банк любит своих клиентов.

Он уехал пораньше из дома, можно сказать, сбежал из собственного дома. Ему хотелось уединиться и всё обдумать. Дорога лучше всего могла в этом помочь. Можно было регулировать скорость мысли одной педалью газа. Пробки имелись, но незначительные. Марс то и дело переключал программы FM. Он пытался найти свою песню, всё равно что пультом у телевизора, в этой бесполезной медитации может пройти добрая часть пути от одной точки до другой, а может и добрая часть жизни. Ты ищешь свою волну, желательно зелёную, чтобы добраться до точки как можно быстрее. Зелёной волной сейчас для него была Шаде. Она плавно вела своим мягким голосом по полосам, перестраивая машину из одной в другую, а вслед за авто и мысли, которые тянулись шлейфом. Это был её лёгкий шёлковый шарф, накинутый на шею. Шаде вела машину.

«А может быть, кто-то просто крутит ручку приёмника, микроволновки или плиты, выбирая наиболее выгодный для тебя режим. И мы ускоряемся, накаляемся, останавливаемся или замедляем ход», – вдруг кончилась песня и началась реклама. Машина уткнулась в небольшой затор перед перекрёстком, Марс общался с Артуром в своей голове:

– Теперь ты понимаешь, почему люди так не любят понедельники? Потому что надо идти на работу. Работа тоже хороша, она знает, что ты у неё в постоянном долгу. Конечно, там есть кое-какие льготы: байки из склепа, кофе из автомата. Да, именно зёрнами она тебя и расстреливает, не смертельно, конечно. Так, чтобы ты мог исполнять те самые функции, за которые тебе платят. Очень трудно смириться с тем, что ты в данный момент просто польза. С большой ли буквы или даже по имени-отчеству. Гордость до пятницы можно зачехлить. Пусть она твердит тебе постоянно, как мантру: «Очень важно кому-нибудь принадлежать, но так, чтобы не использовали». Гордости проще, у неё нет ни детей, ни жены, ни вредных привычек. Она, прекрасная неприступная женщина, в чехле до пятницы. В пятницу можно зайти в бар и распаковать, пусть куражится, пусть пригласит на танец твою душу и танцует два дня и две ночи напролёт. А там воскресенье. Ты спросишь себя:

– Воскресенье, какой прекрасный день начать новую жизнь.

– Может, всё же в понедельник? – скажет тебе внутренний голос.

– В понедельник я работаю.

– Кажется, я начал понимать, я понимаю, почему люди так не любят понедельники.

«Да. Ни черта ты не понимаешь. Понедельник – это ты!» – кричало немое лицо Марса.

– Главное – дотянуть до пятницы, потом до отпуска, до дачи, до моря.

Говорить с Артуром было не о чём. Вот так, поживёшь с человеком два дня, а говорить уже не о чём. Что случилось? Неужели мы так стали другими? Нет, люди не меняются, просто между ними появляются другие, только одни протискиваются, как в тесном автобусе, что тебе вовсе становится нечем дышать, а других ты сам ставишь перед собой, чтобы только больше не видеть никого. Он поставил Шилу.

Придя в офис компании, Марс налил себе воды и взял свежий журнал, до медкомиссии перед вылетом было ещё время, руки начали перебирать страницы. С середины на меня смотрело умное лицо, поблёскивая глянцем очков. Статья известного писателя, который в очередной раз забрался в шкаф своих воспоминаний, скелетов там уже не осталось, они разбежались по другим его творениям. Он пытался найти одёжку, которую можно было бы надеть на сегодня. Получалось в обтяжку. «Потолстел», – мелькнуло у того в голове. Все понимали это, что перо его уже не то, что тексты стали похожи один на другой, что последнее написано, будто ногой, но надо заметить, его ногой, однако бизнес есть бизнес. Чем отличается хороший бизнесмен от плохого: плохой может продать всё, а хороший всё и с прибылью. Он упорно пытался продать нам поношенные воспоминания, в которых ему было хорошо, ему хотелось жить там, а получать за это здесь. Склонность писателей ворошить историю, придавая им художественный вкус, удавалось единицам. Они вводили туда сыворотку своих героев, себя, своих друзей и врагов, тем трудно прижиться, у истории отторжение, и это чувствуется уже с первых строчек на их шитых чёрными нитками по белому опусах. Они пытались поставить историю в свою рамку, тяжёлую и причудливую, чтобы продать дороже. Я ещё раз посмотрел в глаза писателя, переворачивая страницу, тот уже снял очки (глянец не отсвечивал)… пустота, и перелистнул страницу. После статьи был кроссворд. Я разгадал несколько слов и ощутил себя умником. Но ненадолго. Далее математик прикидывался простачком (одни из кожи лезут вон, чтобы выглядеть умнее, другие не хотят выделяться на их фоне, чтобы не нервировать), хотя понятно, что он мыслил другими измерениями, не так, как мы, линейно, ему с простыми нашими линейными мозгами было, мягко говоря, сонно. Его взгляды уже были на пути к Марсу, как минимум, одно уравнение не давало ему покоя, нет, не уравнение в правах и доходах всех и вся, в уравнении пространства до безграничного, до недосягаемого, до уравнения тела с мыслью о возможности перемещаться в пространстве и во времени из прошлого в будущее и обратно. Всего несколько формул, и это станет возможно, он менял решётку мышления масс, а на формуле, как на качелях, качалось его местоимение, единственное Х смущало гения: Х, он и в космосе Х, члену Академии наук необходимо было опровергнуть эту аксиому.

После того, как он разобрался с пульсом и давлением, он зашёл в комнату для брифингов, там его уже ждал Свен, помощник командира. Небольшого роста, толстенький мужчина с бородкой. Марс получил документацию и передал её с улыбкой своему помощнику:

– На, не потеряй только наш бумажный навигатор.

Помощники командиров всегда носили этот тяжёлый чемодан. Вот и сейчас, будто Дон Кихот и Санчо Пансо, сели они за большой стол посреди комнаты, за которым лётчики готовятся к полёту. Стали изучать маршрутные документы, схемы захода в аэропорт назначения. Марс проверил сводку погоды на маршруте, выбрал оптимальный маршрут, определил количество необходимого топлива, выделил запасной аэродром. «Запасной аэродром никогда не помешает человеку с крыльями», – подумал он про себя и усмехнулся. Он уже предвкушал скорое возвращение.

– Чем занимались в пятницу? – держал я в руке бокал с виски, обнимая другой Шилу. Она сидела на моих коленях. Марс сидел напротив, рядом в кресле Вика. В этот вечер он променял её на виски, неутомимо подливая нам. Беседа была односолодовой, вялотекущей. Все уже хотели спать, но не было сил разойтись по комнатам.

– В театр с Марсом ходили, – поставила на стол стакан Вика.

– Я сто лет не был в театре. Ну, и как там?

– Ничего не изменилось особо: сцена, аплодисменты и буфет. Буфет у них неоправданно дорогой, да и билеты не дешёвые.

– Виктория! – сделал замечание Марс. – При чём здесь деньги? Я же тебя повёл в театр.

«Неужели она всегда была так меркантильна, – продолжил он диалог сам с собой. – Меркантильная сволочь, прекрасная головка которой была забита старыми обидами, будто она специально собирала этот компост, чтобы в момент обычной семейной ссоры вывалить на меня».

– Так буфет не понравился или пьеса? – перебил Артур неловкую паузу, возникшую в атмосфере.

– Пьеса должна быть зажигательной, – сделала выбор Вика.

– Пьесозажигалкой.

– Ага, точно. Слишком много песен, словно не театр, а мюзикл. Пели, надрывая голос, громко, нудно, безнравственно. Диалоги фальшивили до тех пор, пока сверху медленно не спустился занавес.

– А мне понравилось, – вмешался Марс. – Как вам такое? – и он процитировал:

– По-моему, это всё.

– Ты о чём?

– Ты целуешь меня, а я не чувствую вкуса.

– А что, очень даже содержательно, – улыбнулась Шила.

– Твой голос словно снег, который медленно кружился в воздухе, то поднимаясь ввысь, то стремительно падая. Я почувствовал себя дворником у сугроба, когда ты сказала, что у тебя есть другой, – пролепетала Вика нарочито высокопарно. – Я так и не поняла, о чём это было, – настаивала Вика. – И в зале душно. Благо, что потом мы пошли прогуляться.

– Куда?

– На Марсово поле. К вечному огню.

– Марс, что я узнаю, у тебя и в городе есть участок. Сколько соток?

Марс засмеялся беззвучно.

– У костра сидели люди, грелись, – не обращала внимания на шутки Вика.

– Они там не только греются, но ещё и еду на огне готовят.

– Да? Горячего не было. Но были звёзды, много звёзд.

– Звёзды круче театра, – подтвердил Марс.

– Почему люди так любят смотреть на звёзды? – спросила Шила.

– Яркости в жизни не хватает, – откликнулся Марс и поднял ей навстречу бокал.

– Ты прав. Помнишь, каким ярким всё было в детстве. Любая ерунда. Иногда мне кажется, что я уснул крепким детским сном, а взрослая жизнь мне только снится.

– Взрослым становишься, как только начинаешь искать смысл жизни, – вставила между нами реплику Шила.

– Так в чём он? В чём смысл жизни? – посмотрел я на Шилу. – Молчишь. Я тебе так скажу. Сначала полюбить, потом разлюбить, потом чередуй, лавируй, качайся на этих качелях.

– Или в качалке, – засмеялся Марс.

– Качели, как же давно я не каталась на качельках, – закинула голову назад Шила, взявшись нарочито за ручки кресла, в котором мы тонули, будто только что забралась в эти самые качели и встречный воздух начал уже обдувать её голову. – Шила, ты качаешься на мне, – обдало моё лицо тоже шёлковым ветром её волос.

– Я же говорю – качели, – веселилась Шила, а её, заброшенная назад голова уже видела, как приближается земля с каждым махом.

С каждым махом топора он был ближе к цели, но Земля, на которую с ужасом смотрели те, кто не боялся, прильнув к иллюминаторам, лелея последнюю надежду, что вот-вот самолёт возьмёт себя в крылья и взмоет снова вверх, приближалась ещё быстрее. Уже можно было различить деревья, тропы и ручей, чьи воды лишний раз напомнили о скоротечности жизни. Все были равнодушны к железной падающей птице. Они занимались своими обыденными делами. «Подумаешь, птица, мало ли их здесь летает, мало ли их здесь умерло на наших глазах».

– Да, да, да, как же я тебя люблю, – задрожала она, расплёскивая свою страсть по сторонам, вонзая свои ногти в мою спину. Потом обняла её и въелась в потное тело меня, въелась в него всем существом своего. Мокрое лицо прижалось к моему, но сил целовать уже не было. Всхлипнула пару раз, потом зарыдала. «Вот оно, женское счастье». Давно уже распрощался я со своим коротким оргазмом. «Женское счастье дольше, глубже, чувственнее». Она, как хорошая машина, заводилась с пол-оборота, будь то секс или выяснение отношений. Разве можно было такую не любить, а тем более оставлять. Уведут.

Шила быстро уснула.

«Ну, вот, увели», – подумал я. Ночью без женщины делать абсолютно нечего. Сколько было ночей, столько и женщин. Остальные не ночи и были, так, жалкое подобие – сумерки. Некоторые из женщин ушли в точку, иные – в тире, одинокие – в себя, мне каждую ночь хотелось уйти в неё, в гитару любви и играть всю ночь, пусть даже на трёх аккордах. Песня закончилась, теперь нужен был сон. Сон, и это тоже стало работой. Я лежал и думал: «Почему Бетховен слушал музыку, а я только гудение, даже не море, а какой-то далёкий звон, будто холодильник, который вынужден был постоянно остужать мысли, чтобы те не испортились».

Артур зашёл в цветочный магазин.

Весеннего в этом дне было мало, разве что смс-ка: «Купил тебе луковицы тюльпанов, как ты просила, скоро буду».

«Спасибо, жду», – прочёл он на своём телефоне, выйдя из магазина. Эти слова она набрала на экране, а в голове: «От свежих тоже не откажусь».

«Зачем ей луковицы? Может, ей сразу готовых?» – «Ты не понимаешь, – спорил я сам с собой, – будет ныть потом, говорить, что я всё перепутал». – Сунул я свёрток с луком тюльпанов в сумку. – «Дурак», – отозвалось в душе. – «Сам такой. Вы тоже так считаете?» – улыбнулся я продавщице, что обслуживала меня.

«Клиент всегда прав, а если не прав, значит, это не наш клиент. Хотя я почему-то решила, что вы возьмёте букет, а вы обошлись луком. Из такого лука в сердце не попасть, разве что сварить суп».

«Я же говорю, дурак», – засмеялось в душе.

Иногда я вызывал свой внутренний голос на дуэль, мы стрелялись, я, как джентльмен, стрелял в небо, пальцем в небо.

Он уже хохотал: «Опять пальцем в небо, а я тебе говорил». – «А что ты ещё можешь, только говорить и способен. Средним пальцем можно застрелить кого угодно».

Перед ним особняком стояло три дня выходных, оставалось только в него войти. Внутри солнечно, зелено и свежо. За прозрачными стенами природы Марс, друзья, шашлык, смех, вино. Шила отказалась, предпочла остаться дома с нашей беременностью. Я знал, что напьюсь, не высплюсь, устану. Пусть. Пропустить такое всё равно что пропустить электричку, которая должна вывезти тебя в область, в такую область, откуда ты сможешь со стороны взглянуть на свою серую жизнь, сквозь гранёный стакан, но это только для того, чтобы придать ей хоть немного огранки. Когда я проснулся утром, вернее, когда день меня разбудил, праздника уже не было, он ушёл, а может быть даже сбежал, я не помню, помню только, что прилёг на кровать, сомкнул веки и полетел, перед глазами приборная доска самолёта, со светящимися фигурками тумблеров, я смотрел с высоты полёта на ночной город, он был продолжением мерцающей доски. Хор лампочек в ночи пел колыбельную. Пел до тех пор, пока не позвонила жена. Я оставил свой сверкающий млечный путь и вошёл в телефонную будку, снял массивную трубку, висевшую на железной рогатине, от той несло табаком, как от женщины с вредными привычками, я ещё раз посмотрел на трубку, та была курительной:

– Алло?

Никто не отвечал мне, казалось, в трубку темнотой молчала сама ночь. «Дело – табак». Потом гудки. Повесил трубку на вилку. Постоял немного в нерешительности, глядя на аппарат. Не отдавая себе отчёта, стал читать инструкцию по использованию, которая была выгравирована на алюминиевой табличке, та была клёпками пришита к телефону. «Суньте в монетоприёмник монету достоинством 2 коп.». «Раньше даже в двух копейках было достоинство», – начал я рыться в карманах и обнаружил там необходимую медь, накрутил домашний номер. Трубка начала загружать в меня тяжёлые длинные гудки, штабелем, один на другой:

– Ждите ответа, вы 31 на очереди, вам ответит первый освободившийся оператор. – «Сколько же ему дали, бедняге?» мелькнул хвостом сарказм у меня в голове. Потом я побывал ещё в нескольких кабинетах инстанции, пока дозвонился.

– Алло? – снова дунул я в трубку.

– Мне страшно, – ответил мне женский голос.

– Шила? Это ты?

– Нет.

– А кто это?

– Это твоя жена.

– Ты дома?

– Нет. Нет тебя, нет дома.

– Ты где?

– На даче.

– Что там? Шашлык?

– Не, цветы сажаю.

– Зачем?

– Себе, за все прошедшие праздники.

– Извини, я совсем забыл про нашу свадьбу, три года помнил, а сегодня забыл.

– Ничего. Привези мне земли. А то я копаю, а земли нет. Цветы сажать некуда.

– Что ты копаешь, не понимаю.

– В душе своей копаюсь. Мне страшно.

– Что тебя так напугало, любовь моя?

– Я сама. Я такого в себе нашла. Женщина без любви – это страшно, лично я, когда не влюблена, испытываю сильный голод и жажду чувств, до судорог. Хожу голодная, жрать охота, но их, чувств, не купить, нет таких денег.

– Нет денег? – начал я рыться по карманам.

– Деньги есть, таких нет. Связь куда-то постоянно пропадает.

– А мне хорошо тебя слышно.

– Между нами, между нами, между нами, между нами, – короткими гудками заело в телефоне пластинку. Потом, словно кто-то поправил иглу проигрывателя: – Между нами какая-то связь, но какая, я так и не могу разобраться. Она постоянно то пропадает, и я оказываюсь вне зоны действия сети, то настолько слаба, что мы переходим на смс.

– Ты хочешь сказать, что она случайная?

– Нет. Случайная связь для женщины – это вообще не связь, а скорее повязка на рану от настоящих чувств… Мне кажется, что я глубоко несчастна, настолько глубоко, что не чувствую дна, что вот-вот утону.

– Да, что за дерьмо? Как можно быть со мной несчастной?

– Легко. Счастье, как редкий солнечный дождь, и счёт идёт на капли. То ли дело несчастье, если уж затянет, так затянет, если уж ливанёт, так ливанёт, и счёт идёт на бутылки. Только звон стекла по утрам в мусорных пакетах.

– Шила, ложись спать, у меня монет больше нету, сейчас связь оборвётся. Я тебе перезвоню.

– Мужчины всегда так говорят, а потом не звонят, – посыпались вслед за последним словом гудки. Я держал некоторое время в руках трубку, всё ещё прижимая к уху. Я прислушивался изо всех сил, пытаясь выжать из холодной пластмассы ещё несколько слов с таким усердием, что слух мой принял чей-то чужой разговор:

– Ты знаешь, сегодня день смеха.

– Ну, и как?

– Не смешно.

– Неужели некому развеселить нашу принцессу?

– Мама, можно подумать, что ты в моём возрасте не хотела быть принцессой.

– Хотела, конечно.

– Ну, а ты мне всё время про современные нравы. В чём же тогда разница между моей женственностью и твоей?

– Сейчас все хотят быть принцессами… минуя стадию Золушки.

Вдруг трубка в моей руке начала холодеть, сначала это было даже приятно, я прижал её ещё сильнее к щеке, но скоро стал замерзать сам и открыл глаза. Вокруг никого, только охлаждённая бутылка пива в руке. «Марс», – мелькнуло у меня в голове. На подоконнике уже сидел день. Понедельник – день с пониженным содержанием сна в крови.

– Ты настоящий друг, ты ложишься ради меня один, чёрт знает во сколько, – прочитал я на экране её ноута, который лежал у Шилы на коленях.

– Три часа ночи. С кем это ты?

– Ты его не знаешь. Впрочем, я тоже. А он всё время в сети. – Она захлопнула одним движением окно, в котором маячил некто.

– Громоотвод?

– Точно. А ты чего вскочил?

– Что-то спину ломит.

– Сделать тебе инхрустацию? Ложись, сейчас будешь бриллиантом. Ближе к стене, чтобы мне было на что опереться.

Я послушно перелёг с постели на пол. Шила тоже встала с кровати, сначала на пол, потом осторожно на мою спину и стала медленно переступать своими тёплыми ножками:

– Какая скользкая у тебя спина! – шуршала она ладошками по обоям.

– О, хрустит, – услышал я перелив позвонков.

– Теперь понял, почему инхрустация?

Я ворочалась в постели, не зная, в какой позе заснуть, на самом деле это она, постель, ворочалась во мне, в самых непристойных позах. «Восемь утра, а меня ещё никто не поцеловал».

У каждого есть такая комната, даже не комната, а кладовка, там брошены воспоминания. Время от времени мы заходим туда, чтобы найти банку клубничного варенья или хотя бы смородинового, его ещё много, чтобы подсластить одиночества утренний чай. Иногда забираемся туда вечерами, когда дома гости, найти маринованных огурцов, помидоров, чтобы в рассоле беседы закусывать и вспоминать то время, когда мы были ещё ого-го, эге-гей. Вспомнилась бабушка в летнем платье, хозяйка не Медной горы, но шести своих соток:

– Есть будете? У меня перец фаршированный. Сейчас погрею и чайник поставлю. Я нет, я не буду, у меня желудок что-то болит в последнее время. Завтра поеду, сделаю гастроскопию. Смородину там себе соберите. С того куста у забора, там она крупнее. Сейчас ведёрко дам. И малины поешьте тоже, её в этом году мало, но поесть вам хватит. Я даже варенье не варила в этот раз. Кабачок с собой возьмёте? Помидоры и огурцы я уже приготовила и баночку солёных. Варенье клубничное, как ты любишь, Шила.

Прошёл год, бабушки нет, варенье осталось. Шила передумала его есть. Она сварила себе вместо чая кофе. Он отвлёк её немного от пасмурных воспоминаний. Муж спал. «9.00. Меня поцеловал кофе. Для чего нужен муж? Чтобы в минуты слабости срывать на нём злость и оставаться полностью обнажённой».

Она ещё не знала, чем конкретно хочет заняться. «Может, сделать уборку? Можно, но лучше позже». На подоконнике лежали пяльца. Шила взяла их, прошла в гостиную, включила ТВ и устроилась в кресле. «Кофе набросился на меня со всей своей страстью. Вкус его поцелуя ещё долго волновал мои губы. Он стоял во рту, словно любовник у двери, и ждал, когда я снова его поцелую».

Шила шила… что-то на пяльцах, за ней присматривал экран, который был разделён пополам, и в одной половине покачивалась в поезде молодая особа, а в другой – профиль женщины за рулём, одна рука которой прижимала к уху телефон, её машина стояла в пробке:

– Ты где?

– Я в поезде.

– А куда едешь?

– Не знаю. Хотелось бы подальше.

– Везёт.

– Как у тебя?

– А я, как дура, стою на своём. Такое впечатление, что жизнь проходит, а я всё ещё стою. Догонять лень, обогнать не с кем. Живу где-то не там.

– Где бы ты хотела жить?

– Где угодно, только не в прошлом.

Я шёл в ванную коридором, зеркалом, двумя пейзажами, один был закатом, другой рассветом, настенным календарём, и остановился у двери в гостиную. Поезд на экране мчался так реалистично, что комната напомнила мне купе, где двое, едва знакомых: мужчина и женщина. Она шьёт, он молчит, она кроет, он молчит. Он терпелив, он хочет довести её до ручки, потом открыть дверь, и петли даже не скрипнут, они смазаны…

– Ой, – взвизгнула Шила и поднесла уколотый палец к губам, её ужалила игла… Но стоит только войти, и вот они уже накинуты на его шею и стягиваются в оргазме, лишая кислорода. Темп взвинчивается, лёгкие пытаются взлететь. Шила подняла руку с иголкой, которая гуляла на поводке красной нитки, и, затянув петлю, сделал узелок. Потом поднесла пяльца к губам и перекусила нитку.

– Как тебе? – показала она свою работу.

– Красивые цветы, – собрал я взглядом букет, вышитый на текстиле. Мир соткан из текста, выбор за тобой, будешь ты контекстом или подтекстом. Я, конечно, понимал, что Шила хотела сказать: «Где мною честно заслуженные цветы?» Я был без цветов, если не считать ромашек на трусах, а значит, не в контексте.

– Женщина рациональна и мудра, она научилась сама себе дарить цветы, если больше некому. Одни сажают, другие рисуют.

«А третьи рожают», – хотел я съязвить, но вовремя остановился. Это было бы слишком. Гораздо больнее, чем проткнуть палец иглой.

Я снова отвлёкся на экран:

– Я ухожу.

– К ней?

– Да, к ней… Чего ты молчишь?

– Мне нечего добавить твоему счастью.

Слёзы её стекали фатой несостоявшейся свадьбы.

– Да перестань, глупышка.

– Ты думаешь, легко быть глупой?

– Не думаю, и ты не думай. Не думай обо мне плохо, иначе лучше вообще не думай. Некоторые любят брюнеток, другие – блондинок. Я – женщин.

– Она ждала его потому, что он ушёл навсегда, – прокомментировал я с иронией. Как в фильме «За спичками», помнишь?

– Раньше ждали, сейчас дур стало меньше.

– Дура – исчезающий вид. А жаль. С ними так легко строить замки даже на шести сотках.

Девушка смотрела с экрана с мольбой, будто мы могли ей, даже должны были чем-то помочь. Нужна была помощь зала.

– Я бы послала куда подальше, – первой откликнулась Шила.

– Мужчину бесполезно посылать на три буквы. Будучи существом ленивым и чутким, он так далеко не пойдёт.

– Почему чутким?

– На кого я тебя оставлю. Там футбол ещё не начался?

– Откуда я знаю, дай досмотреть.

– Любишь ты фильмы про беспринципные беспорядочные половые связи, – прокомментировал я.

– А у связей есть принцип? Или принципы, – всё ещё прикусывала ужаленный палец Шила.

– У порядочности есть.

– Какой?

– Принцип порядочности? Он прост: не целуйся с женщиной, если она тебе не нужна.

– Ты что! Тогда люди вообще разучатся целоваться, – засмеялась Шила, не отрывая палец от губ.

– И умрут от голода, – взял я пульт и начал искать футбол.

– Ты уверен, что сегодня есть футбол?

– Уверен, сегодня же среда. По средам Лига Европы.

«Среда. Жизнь средняя, достаток средний, с одной стороны, хочется показать этому дню средний палец, но с другой стороны – не факт, что четверг будет лучше», – снова поцеловала свой палец Шила. Кровь остановилась. «Средняя кровь свернулась».

– Хватит уже сосать свой палец, скоро я уже начну ревновать.

– Если бы ты умел.

– Я буду учиться.

– Не надо, это врождённое, или есть, или нет.

– А я думал, передаётся половым путём.

– Это тебе не транспортная магистраль.

– А мне как будто передалось, даже раньше. Знаешь, что мне бросилось в глаза, когда я впервые тебя увидел?

– Взаимность?

– Взаимовозможность.

– Взаимозаменяемость.

– Взаимоневменяемость.

Я сидел в классе после того, как бортпроводницы оставили борт. Борт был пуст, только столы и стулья, и открытое окно. Я встал и пошёл по ряду, чтобы закрыть его. По пути нашёл чью-то ручку. Судя по всему, одной из моих учениц. Красивая деревянная ручка была изрядно покусана с нерабочей стороны. «Что её могло так волновать? Или режутся зубы? Зубы – это хорошо, они просто необходимы в нашем сложном мире». Закрыв окно, я двинулся обратно, вертя в руках находку, будто той не терпелось что-нибудь написать, моя задница снова нашла ещё не остывший стул. Я решил сочинить письмо жене. Рука начала выводить найденной женской ручкой на листке бумаги, женщина писала женщине:

– Наконец-то нашла свою руку и решила тебе написать.

– Взяла себя в руки? Не верю.

– Слышала последние новости?

– Нет, а что там?

– Он всё ещё любит тебя.

– Это не новость, это обязанность. Священный долг.

– Ты не устала?

– А что, заметно?

– Если честно, то нет.

– Зачем тогда спрашивать?

– Просто зависть. Как тебе удаётся всё время так хорошо выглядеть?

– Всё сложнее.

– Ты любишь меня?

– Конечно, мне же надо с кем-то пить кофе.

Дальше переписка встряла. Видимо, в ручке кончилась зарядка женской энергии. Я положил её, та покатилась по ровной поверхности стола, ловить её я не стал, она свалилась на пол и, проехав ещё несколько десятков сантиметров, осталась под столом. «Ручкам тоже нужна крыша», – не стал поднимать её, достал телефон и набрал жене сообщение:

– Доброе утро! – начал я незатейливо.

– Как обременительно это звучит.

– Почему обременительно?

– Потому что надо ответить тем же, а нет никакого желания. Начинаю врать с самого утра.

– Чего же тогда ждать от вечера? – выбрал я нужные буквы из кроссворда клавиатуры.

– Обещай мне не врать.