Тюрьма и воля Ходорковский Михаил
Личных мотивов Путину предлагали целую тьму. Какой из них зацепил некую «душевную струну»? Не знаю. Игорь Иванович — человек талантливый, нашел зацепочку или придумал. Кто разберет?
Врал ли Путин Ходорковскому, когда говорил, что ему нравятся его планы? Может быть. А может быть, в тот момент он еще не принял окончательного решения. Сделка с Chevron могла в равной степени понравиться и не понравиться президенту. Ее можно было рассматривать как рывок российской компании вперед, на международный уровень, что было в плюс и России. А можно было свести эту тему к банальному: Запад подбирается к нашему стратегическому сырью, Ходорковский настроен слишком проамерикански, ЮКОС выходит из-под российского влияния…
Собственно, такой псевдопатриотический, или государственнический, как его принято в России называть, подход и возобладал впоследствии в российской внешней и экономической политике.
Бывший глава администрации Путина Александр Волошин уверял меня, что Путину предполагаемая сделка с Chevron скорее нравилась, поскольку российская компания становилась самым крупным акционером ведущей западной нефтяной компании. А Роман Абрамович в разговоре со мной сказал, что эта сделка, учитывая характер и взгляды Путина, могла оказаться роковой ошибкой Ходорковского. Было несколько неожиданно услышать это от партнера Ходорковского по предполагавшемуся большому слиянию.
Бизнес-планы ЮКОСа в тот момент были грандиозными. Два слияния подряд, проекты в Восточной Сибири, богатейшей по запасам сырья и все еще недостаточно освоенной, труба на Китай… В случае слияния с Chevron, до которого оставался буквально один шаг, ЮКОС и его владельцы становились, конечно, куда менее уязвимыми в собственном непредсказуемом государстве. Думаю, те, кто спланировал «дело ЮКОСа», тоже это понимали.
МБХ: Кроме «трубы» и Восточной Сибири на повестке стояла мурманская труба для поставки в США («балансир» китайскому направлению), пилотный завод по технологии GTL (переработка газа в дизтопливо с дальнейшей закачкой в трубу — именно эту технологию мы рассчитывали получить от Chevron), Центр научных разработок, который мы построили в Москве для доработки и внедрения ряда новейших разработок, включая топливные элементы.
Проект с Chevron давал нам с Абрамовичем контроль над крупнейшей в мире нефтяной компанией, обладающей серьезнейшими технологиями в области шельфовой нефтедобычи и GTL. Это мог быть стратегический прорыв в области энергетики.
В 2006 году Chevron открыла серьезные запасы в Мексиканском заливе, а сейчас продвигается в области горючих сланцев.
Американцы получили бы гарантии поставок, а Россия — прямой выход не только на американский рынок сбыта, но и доступ к очень серьезным технологиям и ресурсам в ряде регионов.
Несомненно, что в случае слияния с западной компанией именно такая история произойти бы не могла, но это не означает, что отсутствовали бы другие, не менее эффективные методы. Во всяком случае при наличии готовности понести экономические потери для страны аналогичного масштаба.
Я сомневаюсь, что власть опасалась слияния компаний. Эту сделку было легко остановить на аппаратном уровне. Ведь необходимо было разрешение Антимонопольного комитета, согласие Минприроды и много чего еще.
Еще проще было запретить сделку с иностранцами. Скорее Путину затея понравилась, однако, как и всякий автократ, он крайне уязвим для манипулирования со стороны ближайшего окружения.
Что ему говорили — общеизвестно: от «украл всю нефть» и «руки по локоть в крови» до продажи «ядерного потенциала» американцам.
Чему он поверил — не могу сказать. Но объективно Путин счел мой арест и уничтожение ЮКОСа выгодным мероприятием, позволившим сразу «зачистить» политическую поляну от независимо финансируемых сил.
Все спонсоры прекратили платежи без согласования с Кремлем. Шаг объективно выгодный для действующей власти, но стратегически безответственный. Результат — скачок коррупции, ошибочные решения и падение предпринимательской активности.
Косвенное доказательство того, что уже в сентябре, то есть за месяц до ареста и еще до поездки Ходорковского по стране, раздражение Путина по отношению к нему достигло той стадии, когда он это особенно не скрывал, можно найти в не так давно опубликованной книге Джона Брауна[15], бывшего главы российско-британской компании ТНК-ВР. Он цитирует свой разговор с Путиным как раз в этот период. Если верить Брауну, Путин сказал о Ходорковском: «Я терпел этого человека слишком долго», имея в виду, как пишет автор, что бизнесмен Ходорковский начал играть в политику, а это «Путин считал непростительным».
Час Ходорковский гулял по коридору прокуратуры с адвокатом Антоном Дрелем. Это был последний час на свободе. Он им не воспользовался. Ждали, когда предъявят обвинение. У адвоката Дреля был телефон. Ходорковский никому не позвонил. Он просил Антона, когда все закончится, позвонить маме, передать ей, чтобы она приехала к жене и детям и пожила с ними какое-то время. Думаю, он представить себе не мог тогда, что за арестом последуют годы заключения, что бы он сейчас ни говорил. Ну, может быть, год, но не годы. Собственно, этого не мог представить себе ни один из бизнесменов, с которыми я обсуждала эту тему. Потом принесли толстенное обвинение. Такое же толстенное выкатили в свое время и Платону Лебедеву. Дрель понял, что сажают, и надолго. Обвинение вручал не главный следователь — Салават Каримов. Он, как выяснилось, не любит заниматься этим лично, поручает своим подчиненным.
МБХ: В прокуратуре, в рамках традиционного беззакония, допросили в качестве свидетеля, предложили подождать и спустя два часа предъявили обвинение. Допросили уже в качестве обвиняемого. Все скоренько. Суд — арест — Матросская Тишина.
Уйти из Генеральной прокуратуры, наверное, не дали бы, хотя нервы попортить им, наверное, было бы можно.
Звонить? Кому? Очевидно, Путин дал санкцию. Подставлять людей? Или в прессу? Так информагентствам мой адвокат сообщил сразу.
Следователи — Салават Каримов и Михаил Безуглый, остальных я не запомнил. В том, что они уже имели четкий приказ, не было ни малейшего сомнения.
Вы знаете, как себя называет Каримов? «Честный солдат» (с генеральскими привилегиями). Если есть приказ — он не думает. В этом — его плюс для начальства и в этом — большой минус. Думать-то иногда надо.
Про закон, самостоятельность следователя, совесть работника прокуратуры — я не говорю… В случае приказа все — абсолютно пустой звук.
Причем в обычной жизни, возможно, он прекрасный человек, как говаривал Штирлиц про коллег из гестапо.
Судья Басманного суда Андрей Расновский, бывший сотрудник прокуратуры, санкционировал арест Ходорковского. Позднее пошел на повышение и был назначен судьей Московского городского суда. Обвинение в суде представлял прокурор Валерий Лахтин. Он же требовал ареста Платона Лебедева.
Ходорковский выслушал решение судьи, потом снял обручальное кольцо и часы, отдал Дрелю и со словами: «Ничего, такой экспириенс тоже полезен» — поехал в тюрьму.
Никогда больше Ходорковский не просил передать ему в тюрьму столь странные вещи, как в тот первый раз. Кто-то его научил, что записки надо писать на папиросной бумаге, потому что в случае шмона записку можно свернуть в папиросу и выкурить. А может быть, он, как и все мы, знал по книжкам что-то такое о записках из тюрьмы молоком на бумаге и прочие тюремные байки, которыми полнится наша литература с революционных времен. И еще он боялся, что к нему будут применять психотропные средства, поэтому старался первые пару недель не есть, только пил воду.
Антон Дрель говорит, что в общем был спокоен за то, как примут Ходорковского сокамерники: «У него очень высокий, почти недосягаемый порог чувствительности — он может разговаривать и найти общий язык с любым человеком».
МБХ: В тюрьме попал в большую камеру, но сначала был там один, потом перевели еще несколько человек. Они тут же наладили «дороги», по которым пошла почта, водка, продукты, сигареты. Нашлось несколько знакомых, в том числе один — в камере напротив. Я был поражен, узнав, сколько потерянных мной из виду людей на самом деле не уехали за границу, а сидят в тюрьме.
Не нервничал вообще. Есть, пить, писать письма отказался сразу. Вода — только из-под крана, и так до того, как разобрался в ситуации, — три недели.
Поведение при аресте или захвате в заложники — полезная наука. Рекомендую овладеть всем, кто занимается бизнесом, политикой или общественной деятельностью в России.
Важно принять все, как есть, важно разобраться в совершенно новой обстановке, важно получить информацию и сопоставить ее, важно не терзать себя надеждами на скорое освобождение и переживаниями за недоделанное на воле. Важно говорить только то, что ты хочешь сказать для своих целей, и ничего сверх этого. Оценить, как могут обернуться для тебя твои слова сразу после ареста, — задача непростая.
Что попросил принести из дома — не помню. Но книги, ручки и тетради появились у меня быстро. Без остального мне обходиться несложно.
Глава 3
Я хотел быть лучшим
Михаил Ходорковский
Я — человек, не слишком любящий воспоминания. Моя память устроена таким образом, что откидывает все, не имеющее логической связи с настоящим или не наполненное эмоциональным содержанием. Последнее — редкость в моей жизни.
Тем не менее помню, что к лидерству стремился всегда. Мне нужно было формальное лидерство, организационная структура, поскольку мои родители так построили мою жизнь, что стать лидером шпаны у меня бы не получилось. Хотя я жил на улице Космонавтов — это широко известная в узких кругах зона «Мазутки»: уличные банды, драки улица на улицу…
Спорт, амбиции в учебе — я хотел быть лучшим. Как мне это привили — даже не знаю. Анализирую — и не могу понять.
С шести лет меня отдали в секцию плавания. Ездил через всю Москву, в бассейн «Локомотив». Больших успехов не достиг, хотя занимался по шесть дней в неделю. К 11 годам — третий взрослый разряд, здоровые легкие, выносливость (бегал по 15 км, плавал по пять). Однако полное неумение драться стало абсолютно неприемлемым для мальчишки моего возраста и в моем районе. Первое взрослое решение — бросаю плавание, иду заниматься борьбой.
Вольная, самбо, карате, бокс. Всего понемногу, не для спортивного результата — для драки. Бросил спорт в 18 (когда поступил в институт) — времени не было совершенно. Последний раз дрался в 23, как оказалось — из-за будущей жены. Так что все было не зря.
С 18 лет — бег, гири, когда появились — тренажеры. До ареста пробегал в день по пять километров. Плавать ненавижу. Видимо, в детстве «перебрал». В тюрьме привычка к ежедневным физическим нагрузкам помогает не распускаться.
К слову, в школе «для души» занимался футболом и хоккеем (у нас рядом был стадион «Спартак»). Травм набрал кучу. «Вылезать» начали где-то с 35 лет.
В общем, возвращаясь в детство, стать лидером в одном и проиграть лидерство в другом — для меня не вариант в то время. Позже, естественно, приходилось делать выбор, и не раз. Например, между институтской карьерой и миром бизнеса. Между банковским бизнесом и промышленностью. Между карьерой чиновника и свободой. Между свободой и собственным достоинством. Но позже.
Собственно, пионерия, а затем комсомол помогли реализовать лидерские качества, не потеряв достигнутое в спорте и учебе. Конечно, я упустил много чего другого. Но тогда такого осознания, что что-то упустил, не было. Да и сейчас не сильно жалею. В школе гулять времени не было: работа, спорт, химшкола. В институте студенческую жизнь видел лишь в стройотрядах: учеба, работа, «общественная нагрузка». Гулянки в общаге — более чем редкость, может быть, за все годы три-пять раз. Музеи, выставки, театры — все мимо. «Добирал» позже, не «добрал». Читал, правда, всегда и много.
Жили мы не слишком богато, поэтому вопрос денег стоял всегда. И чем старше я становился, тем острее. Как только появилась возможность заработать — немедленно воспользовался. Попробовал в 14 лет, а с 15–16 работал регулярно. Сначала на каникулах подрабатывал в булочной. Потом папа устроил дворником, потом — стройотряды, работа на заводах во время практики и каникул.
У меня была простая философия: когда есть время и деньги — надо их тратить. Если есть время, но нет денег — зарабатывать. И то и другое — интересно.
При всем при том мысль заняться спекуляцией даже не приходила в голову. Тогда перепродавали импортную технику, музыку, которую привозили из-за границы командированные. Фарцевали. Знакомых было много — и в спорте, и в школе, и в институте. Я ведь коммуникабельный и с весьма «широким кругозором» в технических вопросах. Сегодня думаю: смешно, ведь стоило лишь допустить такую мысль — заняться фарцовкой — и жизнь бы пошла совсем по-другому. Это точно. Стал бы зарабатывать много, решил бы, что институт — вещь не нужная, а формальная. Наладил бы отношения «с органами». Потом бы пожалел, но было бы поздно.
Жил, не заморачиваясь «идеологиями»
Я верил в партию, особо не интересуясь и не заморачиваясь «идеологиями». Вас это, возможно, удивляет, но вы — человек из другого мира.
Даже не знаю, как вам объяснить. Вот вы часто обсуждаете с друзьями преимущества одной операционной системы перед другой? А для многих это ключевой вопрос межличностных взаимоотношений. Вы что, не видите, как Microsoft напортачила с Vista?! Вы разве не просыпались в холодном поту из-за кошмарного сна, как «виснут» ваши драйвера?!! А убить сторонников Apple вам никогда не хотелось? Хотя бы морально?!
И тем не менее Microsoft в вашей жизни занимает больше места, чем КПСС в моей. До 1984–1985 годов был вынужден концентрироваться на очень ограниченном перечне вопросов. Остальные переходили в «фоновый режим». Человек присоединяется к своей «группе». Родители, друзья, учителя — то, что они говорят, воспринимается как факт, без проверки.
Ну, открывается Vista 3–5 минут — много это или мало? Ну, занимает она 20 ГБ — а это много?
Брежнев — шамкает и надевает пятый орден. Смешно. Но может это везде так? Мне-то, в общем, без разницы. Я-то не вижу связи с пустыми полками в магазине. Я даже не знаю, что они бывают полными.
И не понимал до 27 лет! Не мог из частностей вывести общее. Не слишком много думал. «Наши» и «не наши», черное и белое. Без оттенков. Прекрасно понимая, что среди «наших» много идиотов и подонков. Но — наши. С ними разберемся сами.
Мог ли тогда «наворопятить делов»? Очень даже мог. Например, если объективно посмотреть на большинство «тогдашних» диссидентов и даже правозащитников, то они не выглядели убедительно. Если не понимать на основании самостоятельных размышлений и собственных источников информации то, что они говорят, делают, отстаивают, — трудно проникнуться их идеями. Скорее, возникает желание защитить привычный мир, глубоко въевшиеся идеологемы.
К началу перестройки, то есть к 1985–1986 годам, я заканчивал институт. Заканчивал с красным дипломом, именной стипендией, работая на одной-двух работах: дворником, иногда плотником у себя в Свиблово. Делал встроенные шкафы, ремонтировал двери, рамы. Плюс стройотряды летом. В 1986–1987 годах продолжал то же самое, но еще стал заместителем секретаря комитета ВЛКСМ МХТИ по организационной работе и по ночам подрабатывал на хлебозаводе на Красносельской. Было тяжело. Особенно когда поступил в ВЮЗИ.
Больших проблем с деньгами не было, хотя уже была семья. Жена, сын. Родители помогали. Хотя отказывался, когда мог. Но они все равно норовили подкинуть сыночку денег. Хватало. В месяц рублей 400–500 у нас на троих было. Неплохо[16].
Профессия — комсомолец
После института хотел на завод или в научно-производственное объединение. Не получилось. Пошел заместителем секретаря институтского комитета комсомола.
У нас за идеологию не гоняли, поэтому и Миша Марфин[17], и Миша Куснирович[18], и тоже Миша, но Болотин[19] — все из нашего комитета комсомола. Мы все работали там в одно время. Политические анекдоты? Без проблем. А какую стенгазету я в институте делал! Я бы сказал — ехидную. Причем кусал всех. Включая декана. Но у нас был «вольный дух». Никто никого не заедал. Конечно, когда под Новый год в холле центрального здания появилась бумажная елка до потолка (а это 6–8 метров), на которой были понаписаны «поздравления» в вежливой, но вольной студенческой форме (и это 1981 год!), ректор не мог сделать вид, что не заметил. Но все равно попросили снять только на следующий день. И никаких разборок на партбюро или в деканате. Ягодин[20] — прекрасный человек.
О диссидентах, Сахарове мы тогда не знали. Может, и слышали, но в голове у меня, например, просто не откладывалось. Хотя «Один день Ивана Денисовича» прочитал. Понравилось. Сталина я и так не очень любил. Аресты и расстрелы невиновных, дикие ошибки в начале войны… Я все это знал, но с «нынешней» КПСС не соотносил. Барьер. «Собачье сердце» не помню, когда прочитал. Я вообще был и остаюсь любителем фантастики. Булгаков, как и А. Толстой, для меня — писатели «антикварные». Прочитал, но не впечатлился. Стругацкие гораздо интереснее, хотя по-настоящему я понял их ближе к 40.
«Малыш», «Трудно быть богом», «Пикник на обочине». Минимум по три уровня восприятия. Когда наконец доходишь до третьего, начинаешь сильно не любить даже не «советскую власть», а любую тоталитарную или даже авторитарную власть в принципе. Не уверен, что Стругацкие именно этого добивались, но у них получилось. Как у Симонова. Говорят, человек был не очень, а прочитал я «Живые и мертвые», и никакой «Иван Денисович» не нужен. Ясно все со Сталиным. Не с первого раза и не в «нежном возрасте», а сильно позже, но ясно…
Музыку западную любил — и «Boney M», и ABBA, и Оркестр Поля Мориа, и Патрисию Каас. И даже «не наши» — Dschinghis Khan! — но их так не воспринимал. Немецкая группа. Опять барьер. Я перестал воспринимать немцев как врагов меньше 20 лет назад. Мне повезло. Встретил очень хорошего, понимающего человека (немца), который смог снять налет застарелой, можно сказать, генетической ненависти. Поверите ли, я немцев (и западных, и восточных) попросту ненавидел. Люто. Сейчас смотрю назад и удивляюсь, как человек меняется. А мои дети учат немецкий и считают Германию, немцев своими друзьями. И не понимают, что может быть по-другому.
Смешно все-таки человек устроен! Мне хватало той свободы, которая была. Я еще в школе с моим другом вел дискотеки. Никто не мешал. Директор даже с аппаратурой помог. Не знаю. Может, у кого-то было по-другому, а мне повезло. Жил как нравилось.
Лидерство — оно в душе. Сейчас скажу откровенно, потом, может, вычеркну, предупреждаю. Мне люди нравятся, мне они интересны, но в узком смысле — я люблю находить им место в жизни, дело по душе и развивать, двигать наверх, к их личному пределу. Я не навязываю роль, а использую то, что у человека получается или к чему он стремится. Не потому, что не умею заставлять, — умею. Не люблю. А еще умею и люблю убеждать. Не всех, только тех, с кем общие ценности. Есть или возможны. Поэтому возникла проблема с Путиным.
Я силен логикой, но не эмоциями. Ощущаю ответственность за доверившихся мне людей, но только в материальной, а не эмоциональной сфере. За что подвергаюсь критике со стороны жены. Честно пытаюсь исправиться. Хотя бы в семье. С переменным успехом. Последнее время Инка хвалит. Но, может, просто жалеет.
Я русский. Совсем
У меня никогда не было проблем на национальной почве (на межличностном уровне). Столкновения с системой? Конечно, были. Но поскольку я не обращал на них внимания и осознаю лишь ретроспективно, то меня эти столкновения не задели (психологически) — Многие упрекают, когда я говорю, что ощущаю себя русским. Некоторые, как я понимаю, считают отказ от еврейства предательством. Но я никогда не воспринимал себя евреем. Если и была какая-то национальная самоидентификация (кроме советской), то только в качестве русского. И отца я никогда не воспринимал человеком иной нации, чем всех остальных, окружающих меня людей. Он, по-моему, и сам себя так не воспринимал. Он же послевоенный московский беспризорник. Какое там «еврейство».
Мелкие проблемки были, но я их не связывал с национальностью. И на спецфакультет приняли. И «допуски» все дали без проблем. И на заводах я работал, и на стройках с работягами. Никогда, ничего. Даже намека.
В более поздние годы, несомненно, были основания задуматься. Я даже съездил в Израиль и поговорил там с очень уважаемым раввином, с другими людьми, ощущающими себя настоящими евреями. Там меня спросили: чувствую ли я себя в Израиле дома?
Это очень простой для меня вопрос. Я не люблю жару, я не люблю теплое море, я не люблю пустыню. Мой любимый город — Томск (кроме Москвы), а любимое место отдыха — Йоканга. (Мурманская область, за Полярным кругом, в 10 км от Ледовитого океана. Леса. Тундра. Скалы.)
Я люблю ледяную водку, строганину, пельмени со сметаной, котлеты, борщ. Тонкой интриге предпочитаю открытую драку, многовековым конфликтам — быстрые ссоры и столь же быстрый мир.
В общем, после первой же поездки я убедился: там живут хорошие, интересные, но совершенно иные люди. Иные, чем я, иные, чем мой отец. У них другие привычки и другая культура, причем настолько другая, что даже американцы мне намного ближе.
Что же касается отношения к евреям в России, то, полагаю, мы имеем дело с двойной глупостью. Во-первых, глупо судить о людях по их национальности, а во-вторых, глупо не видеть реальную угрозу нашей национальной культуре, которая является следствием совершенно иного внутри- и межцивилизационного конфликта.
Однако существует объективная проблема: в России не закончен этап построения национального государства, а на этом этапе вопросы национальной идентификации гипертрофируются. Так что происходящее надо осознавать и не пытаться делать невозможное.
Все вышесказанное не умаляет ответственности элиты, обязанной направлять общество и общественные процессы в цивилизованное русло, а не пытаться использовать фобии толпы в своих мелкокорыстных интересах. Собственно, мое отношение к людям строится с учетом понимания их интеллектуального потенциала. Кому больше дано, с того больший спрос.
Что такое национальность? Строчка в паспорте или культура? Являются ли характер и культура взаимосвязанными сущностями? Убежден — являются. Национальность — это культура плюс мелкие генетические особенности, все более стирающиеся в нашем глобальном мире. И характер — это культура плюс некоторые особенности организма органического свойства.
Я русский. Совсем. Я абсолютно комфортно ощущал себя при общении в тюрьме, в читинском лагере с простыми милиционерами и прокурорами. А в школе, институте — и подавно. Это внутри. Да, я воспринимаюсь как «интеллигент». Общаюсь «на вы», держу дистанцию, у меня грамотная речь… То есть мы не на одном уровне, но они свои для меня. Как для меня свои многие знакомые американцы. Некоторые «чужие», а некоторые — «свои». Не знаю, запутался. Наших мне жальче. Вот. Несчастные они, поэтому мне и тяжело без России. Здесь я себя ощущаю нужным. А «там» и без меня все хорошо. Хотя заработать, прославиться мне «там» тоже легко. Знаю. Примеривался.
Вы мне как-то рассказывали про вашего знакомого математика, еврея, который возмущался, что я тратил силы и талант на Россию и в России. Не буду с ним спорить. Он мыслями живет в ином мире, в мире цифр, в мире глобальных идей. А я — кризисный менеджер. Я люблю людей и железо. И знаете, железо люблю гораздо больше, чем золото. В любом смысле.
К слову, я совсем не аскет. Просто потребности такие, «своеобразные». А в окружении избытка «материальных благ» мне неуютно. Жене тоже. Но по магазинам ходить любим. Канцтовары, бумажки, электронные «гаджеты». Игрушки, в общем: «тяжелое детство». Не наигрались.
Так что капиталист, в смысле «богач», как я воспринимал это слово «до перестройки», человек для меня не очень понятный. Другой.
А вот капиталист в смысле «хозяин», управленец, человек, превращающий золото в железо, — вот это мне близко и понятно. Деньги, акции — хороший механизм отбирать лучших, тех, кто способен делать дело.
К слову, менеджер и предприниматель — разные капиталисты. Я — менеджер, но умею находить предпринимателей, воспринимать и воплощать их идеи.
«Хозрасчетные штучки»
Теперь про центры НТТМ[21]. Прошу заметить — никогда не спорю с мифами. Бесполезно. Когда пытались приписать факты — судился и выигрывал, а когда ворчат «вообще» — молчу. Расскажу «как есть». Вы уже сами думайте, нужна ли кому правда. Я пару раз пытался рассказать — люди не верят, а убеждать — смысла не вижу.
Началось все не с НТТМ. Работал я в комитете комсомола заместителем по оргработе. Отвечал за взносы. Будущая жена заведовала сектором учета. То есть тоже отвечала за взносы. Надо каждый месяц собрать с 5000 человек суммарно 500–700 рублей. Начало перестройки. Дисциплина падает. Каждый месяц 100–200 рублей «недобор». В райкоме ругают. Ходить, просить: «Заплатите?» С моим характером? Сами понимаете…
Значит, надо найти деньги и внести за тех, кто «тянет резину». Где? И тут выходит постановление «О молодежных кафе, клубах по интересам». Это еще даже до закона «О кооперации». Молодежное кафе и стало первым «бизнесом». Не очень удачным, но хоть что-то.
Заметили в горкоме комсомола, позвали помочь в создании городского центра молодежи. Обещали: если создадим, меня назначат директором. Сделал вместе с ребятами (на Ордынке). Пригласили на «утверждение» в горком. В приемной подошел парень — знакомый через институтских знакомых. Он там работал заведующим студенческим отделом. Сказал — тебя директором не назначат. Замом. Я повернулся и ушел. Характер. Не переношу, когда не выполняют обязательств.
Спустя несколько месяцев этот же парень позвонил мне и говорит: меня направляют секретарем во Фрунзенский райком комсомола. Хочешь сделать центр НТТМ? Чистая случайность.
Несомненно, какое-то ощущение свободы уже возникло. В иные годы меня бы просто никуда не взяли после такого демарша. Но никакого «ощущения политических перемен» еще не было. Основной источник информации — телевизор. А там все очень «сервильно». Ельцин был в нашем бюро райкома партии. Я с ним тогда первый раз встретился. Никаких «резкостей» никто от него не слышал. В райкоме он играл «по правилам».
Вообще, все эти высокие политические темы проходили мимо меня и моих коллег. Ни в нашем институтском комитете ВЛКСМ, ни во Фрунзенском райкоме мы все это не обсуждали. Я технарь, мне было чем заняться. Мы пользовались тем, что касалось нас (типа постановления про НТТМ), но не обобщали. И песня Цоя «Мы ждем перемен» стала «про меня» позже, в 1990–1991 годах.
Начал создавать НТТМ. Мой институтский «шеф», секретарь парткома, заметил, что я бегаю во Фрунзенский райком. Мы-то были в Свердловском. Подошел побеседовать. Говорит: ты выбирай — либо будешь секретарем комитета комсомола, либо «твои хозрасчетные штучки».
Я — в омут с головой, дрожащим голосом: «Хозрасчетные штучки». Он посмотрел на меня, как на придурка. Ничего не сказал. Через несколько месяцев я ушел в НТТМ.
Это был октябрь 1987 года. Дали одну комнату и ставили печати на мои бумаги. Ведь плановое хозяйство! Как счет в банке открыть? Как печать сделать? Как помещение арендовать? Как оборудование купить? Мебель? Либо взятки, либо нужна бумага из райкома. Взятки я давать не умел (да и не научился). А надо бы!
Комната в здании на улице Готвальда. Сотрудники — я, моя будущая жена и ее подруга. Несколько сочувствующих на «полставки». Правда, денег нет, поэтому я продолжаю подрабатывать дворником и плотником. Помещение, печати… Это было немало. Но и не много. Таких центров в Москве было тогда 33. На следующий год вышел закон «О кооперации».
Потом многие будут говорить про право, предоставленное центрам НТТМ, переводить безналичные деньги в наличные. Да, такое право было, но оно было и у кооперативов с 1986 года. Мы, к слову, с г-ном Тарасовым[22] регистрировали наши предприятия в Мосгорисполкоме у Елены Батуриной в один день. Он — кооператив «Техника», я — центр.
На самом же деле после выхода Закона о госпредприятии[23], такая возможность была у всех, просто нужно было шевелиться, а не ждать у моря погоды.
Отсутствие образования сыграло с нашими правителями злую шутку
Интересный вопрос: что, собственно, задумывало государство, когда открывало НТТМ и вводило Закон о госпредприятии? Ответ, думаю, знает Горбачев. Знал Александр Яковлев[24]. Полагаю, в этом было больше политики, чем экономики. Шла сугубо политическая игра. Кто-то кого-то подставлял, провоцировал. Кто-то боролся за какие-то политические ресурсы.
Никто не представлял степень влияния, которую окажут эти решения буквально на все стороны общественно-экономической жизни.
Рыжкову[25], Павлову[26], всем прочим попросту не хватало образования, знания рыночных реалий, чтобы предвидеть.
Если говорить об экономических мотивах, которые, повторюсь, на мой взгляд, были вторичными при выборе конкретного решения, то речь шла о провале на рынке народного потребления, инфляции, которая в условиях фиксированных цен вылилась в исчезновение товаров с прилавков.
Причины этого явления более чем понятны: структура советской промышленности была смещена в сторону отраслей группы «А»[27] и оборонного комплекса. 84 % промышленных предприятий были существенно задействованы в выполнении оборонного заказа. Товары народного потребления производились по остаточному принципу. Денежная масса в руках населения балансировалась импортом и спиртным.
Антиалкогольная компания выбросила на рынок чудовищное количество «горячих» денег, а сокращение импорта в результате снижения нефтегазовых доходов не позволило компенсировать возникшую проблему. Накапливалась денежная масса, которую в условиях дефицита не на что было тратить.
Сюда же наложилась долгосрочная тенденция отставания отраслей группы «Б» за счет их недостаточного финансирования и обеспечения материально-техническими ресурсами. И все это — на фоне в целом низкой производительности труда и низкого качества управленческого персонала, причиной которого, в свою очередь, был многолетний застой.
Такую комплексную проблему попытались решить рецептом «Косыгинской» реформы 1960-х[28]. Хозрасчет. Закон о госпредприятии.
Поздно. Диспропорции в основных фондах невозможно решить за счет голого энтузиазма при прежнем государственном снабжении. Производство товаров народного потребления на основных фондах гигантов социалистической индустрии и их силами, кроме безобразного качества, формировало дикую себестоимость. Накладные расходы в 700 %! Сам видел, считал.
Тогда «запустили» кооперативы, в надежде, что они смогут совершить этот поворот. Заполнить пустые прилавки. Увы. Достижения «цеховиков» оказались не масштабируемыми без более глобальных изменений.
В общем-то любой экономист и управленец мог полностью предсказать госруководству такое развитие событий. Отсутствие образования сыграло с нашими правителями злую шутку. Они выбрали плохой вариант. А потом не удержали ситуацию.
Второго шанса история им не дала. Вместо жесткого маневра ресурсами, находящимися в руках Госплана и Госснаба, вместо жесточайшей плановой отраслевой структурной ломки, вместо масштабных кадровых изменений наши борцы за стабильность решили все оставить «как есть». А рядом «позволить» создать что-то, что должно было заполнить рынок. Завтра. Да что завтра — вчера! Без ресурсов, без структуры, с минимальной политической поддержкой.
Сейчас смотрю на наших деятелей и узнаю то, что я уже видел. Ручные управленцы!
Бизнес на дикой стадии
«Просто так», даже имея такое право, ничего получить было нельзя. Это ведь бизнес, причем на самой дикой его стадии, когда тебя могут «кинуть», тебе никто не верит. Никто ничего не знает, все всего боятся.
Моя первая идея (не моя, конечно, но та, которую я реализовал) была проста. В нашем институте был совет молодых специалистов, куда входили аспиранты, молодые преподаватели. Все мои знакомые. Они могли делать работу для разных заводов и НИИ. Например, сделать силикатные плитки, покрытые цветной глазурью, обеспечить сокращение энергетических затрат печей высокотемпературного обжига. Разработки есть (то есть проект, бумажки), а вот адаптировать под каждое конкретное предприятие, что называется «внедрить», — это отдельная работа.
Для выполнения работы заключались так называемые «хозяйственные договоры» между институтом и заинтересованным предприятием — через соответствующее подразделение института. Но там был план, за пределами плана чиновник вообще не шевелится.
Я предложил: давайте я сделаю работу за чиновника — заключу договор с заказчиком, оплачу оборудование, материалы. Возьму себе долю, меньше, чем берет институт. Бухгалтерия, отчетность, банк — все мои проблемы. Бегать тоже буду я. Ребята обрадовались и принесли проект первого договора. С ИВТАНом[29]. Директор ИВТАНа, академик Шейндлин, взял на себя риск и позволил своим заключить договор. До сих пор вспоминаю его с глубочайшей благодарностью. Ребята все сделали. Тема была связана, по-моему, с искусственными алмазами. ИВТАН договор оплатил. Я заплатил, как обещал, специалистам и профинансировал затраты. Остались по тем временам большие деньги, но намного важнее — остался первый исполненный договор, которым можно было махать перед лицами опасливых директоров других предприятий.
Немного подробнее расскажу, как тогда работала советская экономика. Весьма грубо. Деньги в этой экономике играли вспомогательную роль, поскольку все основные материальные ресурсы распределялись государственными плановыми органами.
Более того, все основные производственные мощности тоже загружались по государственному плану. То есть даже если у тебя были деньги, чтобы купить новый станок, требовалось получить «разнарядку» от Госснаба.
Твой контрагент не мог продать тебе станок дешевле или дороже. Цену устанавливал Госкомцен. Более того, он не мог отгрузить тебе станок без указания Госснаба. Даже чтобы произвести дополнительный станок, нужно было решение Госплана.
Понятно, система была неповоротливой, неэффективной. Часто одинаковые грузы двигались навстречу через всю страну или пылились на складах, поскольку планы одних ведомств противоречили планам других. В то же время эти же грузы не могли получить те, кому они были сейчас нужны.
Очевидно, что в этой системе были более «свободные» участки — товары народного потребления. Конечно, их тоже поставляли в магазины по разнарядкам, но никто уже не заставлял конкретного человека взять тот или иной конкретный товар (как это было с промышленными потребителями).
Со временем возникали диспропорции. Часто у предприятия были деньги, но оно не могло купить то, что ему нужно, так как не было разнарядки. Естественно, возникало желание выплатить «лишние деньги» людям или потратить их на покупку чего-нибудь другого.
Дополнительной мотивацией к такому поведению была практика, при которой предприятие, не «освоившее» деньги к концу года, лишалось не только их, но ему еще сокращали объем финансирования на следующий год.
По мере развала хозяйства «лишних», то есть «не закрытых» материально-техническими ресурсами, денег у предприятий становилось все больше.
Не так уж много (может быть, 20 % от общего объема финансирования), но очень много по сравнению с жалким потребительским рынком, размер которого был сравним с этой частью.
Государство старалось ограничить выход этих денег на рынок товаров народного потребления, не отнимая их. То есть было легче купить ненужный подъемный кран, чем нужный телевизор.
Конечно, люди находили способы обойти запреты. Кооперативы, НТТМ, Закон о госпредприятии «рынки» объединили, но ситуация была очень запущенной.
Инфляция продолжала ускоряться, а повышение производительности труда, прирост объемов производства товаров народного потребления не поспевали за растущей денежной массой. Продолжалось потребление ресурсов гигантами индустрии на непроизводительные цели.
Например, объем выпуска танков не снижался, не снижались бессмысленные затраты на содержание пятимиллионной армии, на безнадежные попытки построить автономную промышленность в современном, глобализирующемся мире.
Вклад кооперативов и прочих «новых» хозяйствующих субъектов на фоне этих тектонических процессов глупо переоценивать. Весь этот сектор до 1990–1991 годов не превышал нескольких процентов ВВП. А может быть, и меньше 1 %.
Вернусь к тому, что сказал ранее: надо было вертеть штурвал большого корабля и шуровать в его топке, а не надеяться, что несколько тысяч пацанов что-то успеют сделать. Ведь им даже весел не дали. Зато потом много лет формировали миф о том, что вся экономика рухнула из-за «перекачки безналичных в наличные» через кооперативы.
Очевидная чушь и по масштабам, и по легкости остановки этого процесса, если бы он реально на что-то влиял. Одна инструкция Госбанка — и нет такой проблемы. Только проблему придумали позже, на пустом месте, чтобы объяснить развал системы управления.
А у этого процесса были совершенно иные, политические корни, аналогичные тем, что формируются сегодня.
Еще раз: теоретически Гайдар, который писал, что наращивание наличных денег при диком дефиците потребительских товаров ускоряло гибель экономики, прав. Наш центр НТТМ за 1988 год получил выручку около 80 млн рублей. Из нее мы заплатили творческим коллективам 10 % — это выпуск денег на рынок товаров народного потребления. Еще 30 % мы заплатили за оборудование, купленное на рынке товаров народного потребления (компьютеры). Еще 10–15 % мы выплатили собственным наладчикам, программистам, менеджерам. 20 % ушло в затраты по безналичному расчету, 30 % — прибыль — накапливались на счетах и инвестировались опять в «безналичной форме». То есть из 100 % мы 50–55 % «выбросили» на товарный рынок. Норматив фонда заработной платы у госпредприятий был 25–40 %, то есть дополнительно за 1988 год мы «эмитировали» от 10 млн до 20 млн рублей.
Мы были самым крупным в СССР центром НТТМ (горжусь). Аналогичный по масштабу кооператив был один («Техника»), то есть всего в масштабах страны речь шла об «эмиссии» 1–2 млрд рублей на все кооперативы и центры НТТМ! На фоне 300 млрд рублей только фонда заработной платы госсектора!
Я не могу отвечать за цифры, но масштаб соответствует. «Дыра» явно не здесь. 80 млн рублей — $20 млн по курсу черного рынка.
Дело пошло
Фрунзенский район — очень институтский. У нас под боком были Московский авиационный институт, Московский авиационный технологический институт, космический институт Хруничева, конструкторские бюро МИГ, Илюшина. Было что «осваивать». Рос штат сотрудников. Переехали в полуподвал на улице Готвальда, потом еще один подвал арендовали.
Со временем выкристаллизовалась новая идея — компьютеры. Источник понятен — командированные, вместо шмоток. Проблемы — четыре: найти желающих привезти, найти готовых купить, совместить привезенное и затребованное «железо» по комплектации и «повесить» программки, чтобы работало то, что хочет заказчик.
Что хочет заказчик? «Печатать» по-русски. Нашел парня, который разработал один из первых русских текстовых редакторов «Лексикон». Оплатил доработку — и стали «вешать» на все машины. Нашел хороших специалистов по «железу» — начали ремонтировать (тогда — огромная проблема), а поверх этого — отдельные творческие коллективы (мы их называли ТК) создавали специфические продукты для конкретных заказчиков. В основном — АРМы (автоматизированные рабочие места).
К середине-концу 1988 года центр НТТМ работал на полную мощность. Пришли Невзлин, Брудно и Дубов. Создали кооперативы «Нигма» и «Тотем». В центре работали на постоянной основе более 150 человек, в ТК — около 5000! Появились новые возможности. Мы начали сами финансировать закупки крупных партий компьютеров и отказались от предоплаты как обязательного условия поставок нашим заказчикам. Некоторые перспективные разработки заказывали сами, чтобы потом тиражировать. Например, мы заказали и нам сделали технологию создания «веток» на оптоволоконных кабелях. Правда, работа шла долго. Не называю конкретных людей. Я их помню, но сейчас побаиваюсь доставить неприятности.
В общем, к концу 1988 года у нас возникла проблема с оборотными средствами. Надо отметить, что мне удалось собрать такой коллектив, который готов был вкладывать все заработанное в развитие. Тогда действовал закон, что коллектив мог выкупить свое предприятие у государства или, в нашем случае, у общественной организации (у комсомола). За счет фонда заработной платы.
Конечно, крупное предприятие так выкупить было невозможно, ведь тогда еще инфляция не разгулялась по-настоящему, но у нас «уставного капитала» вообще не было.
Фонд заработной платы я устанавливал сам, и в 1989 году, если не ошибаюсь, мы стали независимыми.
Однако вернусь к более ранним временам. Поскольку коллектив был подобран мной под «идею», то никто не требовал безумных зарплат. Я сам получал 500 рублей в месяц. Никакой роскоши в офисах, никаких дорогих машин. Я в 1988 году купил «Москвич-412», и в Центре долгое время была одна своя машина плюс оплачивались расходы на такси.
У нас были люди, которым, возможно, такие порядки не нравились, но они были постарше, а мы обеспечивали стабильный заработок. Многие наши сотрудники сами подрабатывали в ТК. Так что не бедствовали, но и деньги на ветер не бросали.
Оборот за 1988 год составил 80 млн рублей. Это было очень много. Компьютер стоил 40 000, автомашина — 10 000-20 000.
Если говорить о «стоимости бизнеса», то первый миллион я сделал именно тогда. Еще до всяких историй об освоении «партийного золота», которые появились позднее. Партия все еще казалась незыблемой махиной. Во всяком случае мне.
Если же говорить о миллионе, положенном в свой карман, как говорится, «на жизнь», то до этого момента еще было далеко. Наверное, можно определить по машине — когда я купил себе первую новую иномарку, Volvo 740. Думаю — 1992 год, точно не помню. А тогда я не мог даже подумать о возможности потратить на себя такую сумму.
Новые идеи требуют новых средств. Но, несмотря на линию «бизнес-накопления», оборотных средств стало меньше, чем идей по их инвестированию, и я пошел в банк. Естественно, в свой, где у нас был счет. Фрунзенское отделение Госбанка (или тогда уже «Жилсоцбанка», не помню). Крайне доброжелательная ко мне управляющая отказала.
Тогда кредиты предприятиям предоставлялись исключительно в рамках государственного кредитного плана, где нас, естественно, не было. Но вместо денег она дала мне ценный совет. Мол, «я слышала, что разрешили создание коммерческих банков, и если ты такой банк создашь, то банковскому учреждению я смогу дать кредит». На вопрос: «Только вот к кому обратиться?» — она дала мне телефон своего знакомого, молодого парня в головной конторе «Жилсоцбанка». Я — к нему. Он мне говорит: все реально, можете попробовать, дает все документы и предлагает помочь. Мы оформляем ТК (их там человек 7–10 с нашими бумагами возилось), и к концу 1988 года они нам приносят зарегистрированный устав банка КИБ НТП (Коммерческий инновационный банк научно-технического прогресса)! Уставный капитал — аж 100 000 рублей. Это реальные деньги, их резервировали в Госбанке. Учредители — Центр НТТМ, кооператив «Нигма» и Фрунзенское отделение «Жилсоцбанка».
Откуда-то взялась легенда, что у Алексея Голубовича родители работали в ЦБ и они нам якобы помогли в тот период. Ничего похожего. Я не помню, когда познакомился с Голубовичем, но к созданию банка он никакого отношения не имел. Банк мне помогла создать Крушинская (Фрунзенский Госбанк СССР), которая свела с ребятами из «Жилсоцбанка».
Здесь началась другая жизнь, но понял я это не сразу, а где-то еще через полгода-год. Пока же радостно получил кредит и бросил его в закупку новой партии компьютеров.
Возникший источник кредитных денег дал толчок целому ряду новых проектов, уже непосредственно к центру НТТМ не относящихся. В том числе и к импорту знаменитого «коньяка» «Наполеон» по $1,5 за бутылку. Уже тогда я был хитро-законопослушен. Коньячная бутылка по форме, из дымчатого стекла. На этикетке надпись Napoleon. Ни «коньяк», ни даже «бренди» мы не писали, но на спиртовой завод во Франции, где нам заливали какой-то «коньячный спирт» в эти бутылки, я контролера посылал. Так что без обмана. Спирт качественный, пищевой. Из Франции.
Хотя признаюсь честно — не пошло. Компьютеры были выгоднее. На спиртном можно зарабатывать, только если государство вводит ограничители для всех, кроме тебя (или ты их попросту нарушаешь). А тогда ограничителей не было — продукция же простая. Как с компьютерами, возиться не надо. Конкуренция бешеная. Не выгодно.
Нужны были новые идеи. И они пришли с неожиданной стороны — от женщины.
Моя давняя подруга работала во Внешэкономбанке и принесла мне инструкцию для открытия счетов в валюте клиентам этого банка. Через несколько дней наш банк открыл в ВЭБе валютный счет как клиент. Мы были единственными, кто придумал такую штуку — начать работать как банк с валютой через обычный, а не корреспондентский счет в другом банке.
Корреспондентский нам бы никто не открыл. Тогда еще лицензии не выдавали, но и запрета работать банкам через обычный счет не было. Просто никому в голову такое не пришло.
Официальный курс — 65 копеек за доллар. Валюта есть и у нефтяников, и особенно почему-то у лесхозов, и у некоторых других предприятий. Они покупают для своих сотрудников импортные шмотки, но не могут повысить зарплату. Работники шмотки продают. Курс получается не 65 копеек, а где-то 2 рубля 80 копеек. И здесь — мы. Долой все проблемы с закупками, сбытом барахла. Переводи нам валюту и получай по 5 рублей за доллар. Можно авансом. Потом — по 8, потом — по 10, потом — по 12. Через год рынок «уравновесился».
Но сколько мы заработали за год! Компьютеры давали 40 рублей за доллар, за вычетом затрат на импорт, дооснащение, поставку — 30 рублей за доллар! А берем-то за 5–10. Фантастика! Вот это — золото. Только оно, как всегда в России, добывалось в Сибири, а не у «партии». Просто ножками надо было шевелить да разговаривать с людьми уметь. И никогда не обманывать. Репутация — важнее всего. Иначе дела иметь с тобой не будут.
В общем, через полгода объемы у нас стали такие, что председатель Центробанка Виктор Геращенко заметил и вызвал меня к себе.
«Кто вам дал право?!» Я ему — инструкцию. Он почитал, поискал запрет. Быстро понял, где «дырка». «Идите». Через три месяца инструкцию изменили, нас проверили и обнаружили сформированное из сотрудников ВЭБа валютное управление. Нам дали лицензию на валютные операции. Официально. Это был красивый жест Геращенко.
Я никогда не был учеником Виктора Владимировича, но всегда следил за тем, что и как он делает. Как себя ведет, как управляет, как общается. Когда он пришел в ЮКОС, мне говорили — многие заметили — стиль похож. Так вот, в качестве примера я его выбрал себе тогда. И благодаря этому всегда с уважением относился к «старой гвардии». Вольский, Маслюков — они уже ушли. Бакланов, Разумовский, Силаев[30]. Ныне здравствующих, но находящихся на виду не называю по прежней причине. Со всеми этими людьми мне довелось познакомиться и поработать после 1991 года. Борис Николаевич знал, многих из них не любил, но никогда ничего мне не говорил. Считаю, что свои управленческие университеты я прошел, находясь рядом с этими людьми. Очень разными, сложными, неоднозначными, но, бесспорно, очень опытными.
Думаю, история про «партийное золото», которое якобы дало нам старт, именно отсюда. Ведь многие знали, кому я помогаю, с кем общаюсь. А понять, что я от них брал, не могли. Убогие люди! Кроме «золота» — никаких мыслей.
Бандиты
Центры НТТМ были «совместным предприятием» ВЛКСМ и ГКНТ. ГКНТ был плотно взаимосвязан с внешней разведкой (ПГУ КГБ). Но эти взаимосвязи от нас были «в небесных высях».
В 1989 году борьбу с оргпреступностью поручили КГБ. Мы оснащали компьютерами в том числе предприятия оборонного комплекса (собственно, я оттуда и не уходил до 1991 года). Поэтому нас «вел» Фрунзенский отдел КГБ. Хорошие парни. После 1991 года ушли в бизнес.
Первый и единственный раз меня пригласили на «стрелку» в гостиницу «Измайловская» в 1988-м или 1989 году. По-моему, Сильвестр, но точно уже не помню. Я поехал с приятелем вдвоем. Нас встретили человек 10 «качков». Мы вежливо поговорили, договорились созвониться. По-моему, они сами еще не решили, что с нами делать. А у нас, в оборонке, процедура была железная: сразу после подобной встречи (шпионы ли, преступники ли, другая какая непонятная публика) — служебная записка в курирующий орган (в нашем случае — районный отдел).
Все, больше встреч не было. Я даже никого и ни о чем специально не просил. Потом уже, в более поздние годы, мы заключили официальный договор со службой Рушайло[31]. Они тогда только создавались.
Пару раз, когда возникали вопросы со стороны бандитов, они выезжали, арестовывали. Помню в гостинице «Белград» чеченцы «наезжали», человек 10 взяли. Наверное, еще были какие-то случаи, но обходилось без моего участия.
Когда создалась российская служба госбезопасности — ФСК, потом ФСБ, мне приводили представлять их представителя в компании. Регулярно. Смешно, но в ЮКОСе заместителем у Муравленко был первый директор российского КГБ — Иваненко. Он, к слову, выступал в суде. Они там чего-то в первом отделе делали. Контракты какие-то наши контролировали по своей линии. Например, с Минобороны. Но я уже туда не лез. Мне не хотелось опять на себя «допуск» вешать.
Риски? Покушения? Никогда не думал о бандитах всерьез. Они лезли туда, где был криминал, где люди боялись идти за защитой в спецслужбы. А мне чего было бояться? Лучше платить по договору службе Рушайло или позднее помогать нашим, кто в Чечню ехал (или оттуда раненый возвращался), как мы делали в Томске, чем у бандитов «крышу» искать.
Было несколько раз, когда меня предупреждали, что ситуация «непонятная». Я никогда не интересовался, чтобы нервы не трепать. Ездил несколько месяцев с охраной. Потом снимали.
Серьезный риск был, когда шли вооруженные конфликты в 1991-м, в 1993 году. Я же участвовал вместе с ребятами. Риск был в Ингушетии, в Абхазии. Но это локально. Во время командировок. Я не заморачивался. Меньше знаешь — крепче спишь.
Знаете, очень любопытная психологическая особенность. Я ведь никогда храбрецом не был. Ни в школе, ни в институте драться сам не лез. Уклонялся, если мог. И в то же время по скалам люблю лазать без страховки. На «зоне» ножом ударили ночью — думал, что спать не буду. Так на следующую ночь лег на тот же матрац, от крови не отстиранный, и заснул как младенец.
Человек — смешная скотинка.
За кого стал бояться — это за своих, когда в Forbes напечатали, что богат.
В общем, если кому что-то о «покушениях» известно, то не мне. Я запрещал со мной эту тему обсуждать.
Главное было — неприлично
Моя частная жизнь на фоне всего происходящего в конце 1980-х не сильно изменилась. Жил я на съемных квартирах, после того как ушел из первой семьи. Сначала на шоссе Энтузиастов, потом рядом с Павелецким вокзалом. Двухкомнатные квартиры со старой, «хозяйской» мебелью и той, что закупали для офиса. Инка у меня молодец. Я ей за те времена больше чем благодарен. Ведь и жили, как в таборе, и убить могли. Даже не меня — ее. Вообще многое, что я делал, проистекало от жены. У нас с ней веселые взаимоотношения — непрерывный бой к взаимному удовольствию. Это только последние лет десять мы воевать совсем не можем, поскольку слишком сроднились. Жалко друг друга.
В общем, в материальном смысле и ее доля, и доля ребят — честно заработаны. Трудом, риском. Причем и финансовым, и не только. Заработано тем, что больше 10 лет, несмотря на весь «разгул» вокруг, занимались делом, вкладывая туда и труд, и деньги, и удачу. А мне с ними со всеми просто повезло.
Команда у меня большая. Сейчас кто-то «здесь», кто-то «там». У кого-то получилось пойти дальше, кто-то живет накопленным, кому-то помогают. Здесь нет благотворительности. Это — заработанное.
Сейчас, оглядываясь назад, думаю: почему, заработав уже в 1988–1989 годах очень большие (по тем временам) деньги (миллионы долларов), мы не пошли в «разгул», а продолжали вкладывать все в дело? Ведь нам было по 25–30 лет.
Сегодня вспоминаю, как в 1989 году мне предложили купить Alfa Romeo. Очень хотелось, но как-то было «неприлично».
Не могу сказать, что осмысленным приоритетом стояло развитие бизнеса. Конечно, это тоже, но все-таки суммы несопоставимые.
В 1990 году нам с Леонидом Борисовичем Невзлиным предложили дом на Николиной Горе, а мы жили на съемной даче. Две семьи вместе. Мы решили, что не можем себе позволить такую покупку.
Наверное, главное было — «неприлично» и осознание того, что, начав, трудно остановиться не столько с точки зрения денег, сколько с точки зрения времени. Когда работаешь по 12 часов — не до удовольствий. Начинаешь «удовольствия» — не до работы.
У нас были партнеры, которые считали по-другому. Особенно те, кто был старше: Перегудов, Лагутин и другие. Они ушли.
Если вернуться назад, то после создания банка я остался в НТТМ еще на год, по-моему. Затем возникло понимание: торговля — тема неповоротливая, можно двигаться быстрее. Без товара, только деньги. И я посвятил все внимание банку.
Обмен валюты, создание СП со швейцарской компанией, формирование трастовых подразделений (то есть управление фирмами по доверенности в интересах клиентов). Все это пришлось на самое начало 1990-х.
В 1989 году пришел Лебедев со своей командой специалистов-финансистов. Его вклад трудно переоценить — как Брудно в торговле, как Невзлина в PR, как Дубова в маркетинге, как Голубовича в оценках инвестиционной привлекательности предприятий и направлений.
Мы стали самой технологичной из всех банковских команд. Мы стояли ближе всех к информационным технологиям, к внешней торговле, к промышленности.
Нас знали и предприниматели, и «красные директора», и политики. Мы этим занимались специально и очень креативно. Здесь велик вклад Суркова, который был со мной с 1988 года, но нашел свое место именно как креативщик.
Политикой я начал интересоваться случайно. К концу 1989 года был уже известен как «подающий надежды», и меня пригласили советником к Ивану Силаеву, который в 1990–1991 годах возглавлял правительство РСФСР. Идея принадлежала Невзлину. Но мне стало любопытно. Особенно когда попал на заседание военно-промышленной комиссии. Моя профессия, но совершенно иной уровень. Впрочем, это уже следующая история.
Глава 4
«Ужасно молодой!»
Наталия Геворкян
«Все началось со встречи с Ходорковским в 1987-м. Речь шла о моем приходе на работу в Центр научно-технического творчества молодежи, которым он руководил. По-моему, он сидел не за столом, а на столе. И первое, что бросалось в глаза, — ужасно молодой! Он же воспринимался как начальник. А ему 24 года всего было! И одет не как начальник. Джинсы, джинсовая же, по-моему, куртка, под ней шерстяная водолазка», — рассказывает Леонид Невзлин, акционер Группы МЕНАТЕП, который сам в этот момент нашей встречи в Герцлии своим внешним видом — легкая рубашка, шорты, спортивные тапочки — менее всего напоминает весьма состоятельного израильтянина, коим он стал после отъезда из России в 2003 году.
«Миша встал. Пожал руку. Он избегал установления визуального контакта, отводил глаза, не давал встретиться взглядом. Я понимал, что он оценивает меня. Я был повзрослее (Невзлину в 1987 году было 28 лет. — НГ) и многое понимал, и он произвел впечатление человека, которому общаться некомфортно.
Читать бесплатно другие книги:
