Victory Park Никитин Алексей

3

Гости съезжались аккуратно и к сроку, словно не были артистами, ленивой и необязательной богемой, словно не они опаздывают всегда и всюду: на свидания с любимыми, на генеральные репетиции, на собственные бенефисы.

Все-таки право пожрать и выпить на халяву – важнейшее из наших неконституционных прав. И мы не уступим его никому, тем более своим близким – друзьям и коллегам, которых знаем как самих себя. Они ведь тоже своего не упустят, придут раньше, выпьют больше. Вообще все выжрут! Они будут уже сыты и пьяны, когда мы интеллигентной походкой только войдем в зал и оглядим его, близоруко щурясь, стряхивая воду с плащей, зонтов и шляп. Они будут сыты, пьяны и нос в табаке. А во взгляде – веселое презрение более ловких, удачливых, матерых членов стаи к опоздавшему недотепе.

– Привет, старина! А мы тут без тебя уже начали. Ничего? Ты не против? Давай, подсаживайся, подметай, что осталось. Хотя осталось уже маловато. Ничего, прямо скажем, и нет! Га-га-га! Го-го-го!

Вот поэтому на халявные банкеты, на фуршеты и званые вечера богема не опаздывает. Она приходит раньше и занимает лучшие места. Назло друзьям и хозяевам!

Встречая гостей у входа, Сотник целовал и обнимал каждого, смеялся искренне и весело, так, словно не видел их всего несколько часов назад, в театре на дневной репетиции. Конечно, среди приглашенных был главный режиссер с супругой. Пришел и директор театра, куда же без него? Явились и другие лица, от которых зависело, останется карьера Сотника и дальше такой же скромной и неприметной широкому советскому зрителю или он все же сможет хоть чуть-чуть расправить крылья, уже изрядно побитые молью и временем. Тяжело отдуваясь и отфыркиваясь, поднялся по ступенькам Баняк, кинорежиссер студии имени Александра Довженко, создатель двух кассовых шедевров: «На радаре не появлялся» и «Государственную границу не пересекал». Следом за ним обняли и поздравили Елену и Сотника с днем рождения дочки Петр Михайлович, замдиректора Ленфильма, и Петр Михайлович, замдиректора Свердловской киностудии, прилетевшие в Киев на встречу с Баняком. Вообще к Федорсанычу пришли этим вечером очень разные люди. Был тут и Веня Сокол, не уступавший в элегантности, как уверяли киевские старики, пока маразм не заткал паутиной их долгую память, Моисею Соколу, своему деду, молодому удачливому биржевику, зарезанному в девятнадцатом году не то отступавшими петлюровцами, не то наступавшими деникинцами. Выполняя просьбу Сотника, Веня Сокол пришел с юной красавицей Аленой Менжерес. Тут памятливые люди опять-таки обменялись мемуарами о том, как всего каких-то неполных двадцать лет назад отплясывал Веня буги-вуги на киевских вечеринках с мамой Алены, румынкой Мэри Попеску. Теперь же им приходилось ломать голову, кого этим вечером вывел в свет вечно молодой Веня, дочку или новую подругу?

Пришли художники Тынчук и Бара. Заглянула, сказав, что ненадолго, семья скульпторов, авторы той самой Стены на том самом кладбище. Аниматор Валик Дон, лауреат мультфестиваля в Саппоро, пришел с младшей сестрой. Валику до «Олимпиады» – рукой подать, он живет рядом, на Жмаченко.

Пришли все, кого хотел видеть и пригласил Федорсаныч, не одни только нужные люди, но и друзья его и Елены, а в основном – артисты родного театра. И все же, когда зал уже почти заполнился, а общий свет еще не приглушили, многие заметили любопытную особенность. Оказалось, что большинство сидевших за столиками были молодыми артистками возрастом немного за двадцать, но далеко еще не дотягивавшими до двадцати пяти. То есть вообще о возрасте как таковом применительно к ним говорить было смешно. Это обстоятельство испортило Елене настроение на весь вечер. К тому же, муж, представляя ей каждую актриску, рассказывал, как та замечательна, как талантлива, как любят все и саму актриску, и ее удивительный, многогранный дар.

Елена держала себя в руках и ни разу не спросила, о каком именно даре идет речь, но всего через полчаса она оставила Сотника одного встречать гостей. Елена жалела, что не может уйти немедленно, и уже подыскивала подходящую возможность сбежать с банкета. Она вдруг увидела, что старше едва ли не всех собравшихся женщин. Ее окружали молодые хорошенькие, да к тому же хоть немного, да талантливые девчонки. Рядом с ними она смотрелась… Елена даже не хотела думать, как она выглядит в окружении этого цветника. Хорошо еще, что под боком нет Ирки. Кстати, где она? Или это не ее день рожденья? Елена вернулась к Федорсанычу, все еще поджидавшему последних гостей, и спросила, где дочка. Но тот пожал плечами и отмахнулся.

– Придет, куда денется? Я же с ней не сидел весь день. Опоздает, в крайнем случае. Плохо, конечно, но потерпим, что делать? А начинать будем без нее.

Тут появились Алабама с Каринэ, и Федорсаныч мгновенно забыл о Елене. То есть не забыл, конечно. Потому что весь этот праздник, стоивший ему, если посчитать, целого года изнурительной работы на выездных концертах, долгого года утомительных, выматывающих халтур, этот банкет он устроил специально для нее. Пусть посмотрит на молодых сосок, пусть подумает, так ли она нужна кому-то, кроме него. Пусть задумается хотя бы сейчас, если почему-то эта простая мысль до сих пор не освещала сумерки ее рассудка. Вечер еще не начался, все пока впереди.

Пеликан тоже не мог понять, куда пропала Ирка. Его поездка за водкой, конечно, затянулась. В тресте столовых Пеликана встретили с каменными мордами и хотя не говорили прямо, но «Зубровку» и вино давать не хотели, тянули с отгрузкой, ждали конца рабочего дня. Он не сразу понял, что происходит, и какое-то время пытался с ними договориться, но потом не вытерпел, обозлился на это сонное воровское болото и даже наорал на самого ленивого каменнорылого дядьку. Потом связался с «Олимпиадой», сказал, что алкоголя не будет, потому что в тресте диагностировано повальное размягчение мозга. И только когда из «Олимпиады» в трест позвонил какой-то Шумицкий, водку все-таки отгрузили. Вино тоже. Но в результате Пеликан приехал в ресторан к семи, и бежать в парк было поздно. Он думал, что встретит Ирку уже здесь, но она не появлялась, и даже Федорсаныч не знал, где ее носит. Не пришел к семи и Багила, что было совсем уж странно. Пеликан занял места для себя и Ивана и вышел в вестибюль. Гости шли, их пришло много, но Пеликан никого не знал, а тех, кого знал и ждал, по-прежнему не видел.

Уже в половине восьмого, последними, появились Алабама с Каринэ. Федорсаныч поспешил к ним навстречу, что-то говорил, пожимая плечами, благодарил, наверное, за водку. Потом наконец повел в зал. Каринэ шла под руку с Алабамой и смотрела куда-то вверх и вдаль, хотя в «Олимпиаде», если смотреть вверх и вдаль, то кроме зеркального потолка, отражающего пол, вообще ничего не увидишь. Но, проходя мимо Пеликана, Каринэ вдруг едва заметно повернула голову и улыбнулась. Это было удивительно и неожиданно. В парке они виделись всего раза два, не больше, и то мельком. Не могла же она его запомнить? Да и зачем он ей? Улыбка подруги Алабамы не развеяла дурного настроения Пеликана, потому что не ее улыбку он хотел видеть этим вечером. Но все же она немного разбавила глухой мрак, поднимавшийся в его душе.

Тем временем Сотник решил никого больше не ждать и попросил Шумицкого начинать. Без Ирки.

«Вот это да! – удивился Пеликан. – День варенья без именинницы. Кому же они будут желать любви, здоровья, счастья?»

Но оказалось, что гостям все равно кого поздравлять, и если нет именинницы, которую они все равно не знают, то можно и родителей. Родителей даже лучше!..

И понеслось! Тост, зубровка, закуски, закуски, тост, зубровка… Сотник оказался отличным тамадой, и даже актеры, привычные к застольному плетению изящных словес, вскоре завелись и развлекались уже совсем как дети.

– Ты посмотри, – сказал свердловский Петр Михайлович ленинградскому, – как эти хохлы живут. Да никогда у нас простой актер такой банкет не закатит. Я тебе честно скажу, Петр Михайлович, у нас даже на обкомовских приемах не всегда так кормят и редко когда так наливают. Лучше – только на Кавказе. Ну, давай! За здоровье именинницы, которую мы никогда не видели и, как мне кажется, вряд ли увидим!

Сотник посадил Алабаму рядом с Шумицким, но кто же знал, что их подруги, Каринэ и Оля, мгновенно невзлюбят друг друга. Они и сами этого не знали, пока не оказались за одним столом. Но достаточно было короткой, вполне нейтральной фразы, произнесенной Олей, даже не фразы, но только интонации, а может быть, и не интонации, лишь волны флюидов, чутко уловленных внутренними локаторами Каринэ, чтобы система распознавания армянки присвоила подруге Шумицкого метку «чужая». Оля ответила тем же. Впрочем, девушки были хорошо вышколены и без большого труда сделали вид, что друг друга не замечают.

– Что, Толик, – спросил Алабама, осторожно потрогав вилкой котлету по-киевски, – опять на сливочном масле сэкономил?

– Да кто здесь это заметит, – не стал отпираться пойманный за руку Шума. – И тебе-то что? Ты же Федору отдельно рыбу заказал.

– Вот потому и заказал, – довольно улыбнулся Алабама. – Знаю я эти твои штучки. Не хватало мне на старости лет портить желудок дешевым маргарином.

Между тем, художник Бара затащил к себе за стол Сотника. Напротив метро «Дарница» они с Тынчуком увидели недостроенный «Детский мир».

– Это Тетяныч? – спрашивал Бара, возбужденно дергая Сотника за рукав пиджака. – Я шел и всю дорогу от метро вспоминал: декоративное оформление «Детского мира» – это же Фрипулья?

– Слушай, Бара, я не знаю. Может быть, и он.

– Да, точно он. Вам тут повезло! Это все равно что Сикейрос. Все равно что Филонов! Ты видел его «Казака Мамая»? Фрипулья ведь абсолютный гений и по-настоящему свободный чувак. Представь: пять лет назад, на дворе семьдесят, допустим, девятый год. В Доме художников идет партсобрание. И тут заходит Фрипулья с приятелем – оба в костюмах инопланетян. В президиуме вой, вопли: «Товарищ Тетяныч, что вы себе позволяете?» А что он позволяет? Ну, костюм у него такой. Он же не Штирлицем оделся. Где тут антисоветчина? Да, ее в этом мурлыканье больше, чем в идеях Фрипульи.

Мурлыканьем Бара назвал сладкий музыкальный компот из итальянских мелодий последних лет, которым заливал зал «Олимпиады» небольшой оркестр.

– А ты знаешь, – сказал Шумицкому Алабама, глядя на лабухов, – я ведь когда сбежал после детдома в Алма-Ату, тоже по кабакам пел.

– Что, иногда тянет вспомнить молодость и вернуться на сцену? – пошутил Шумицкий.

– Ты будешь смеяться, но бывает.

– Так просим…

– Нет-нет, – погрозил ему пальцем Алабама. – Для этого я еще мало выпил.

– Спой, Алабама, – попросила Каринэ.

– Все, все. Закончен разговор, – отрезал Алабама и Каринэ обиженно от него отвернулась.

– Какого черта я вообще сюда приперлась? – громко спросила она себя, но Алабама сделал вид, что вопроса не услышал.

– А вы знаете, – вспомнил ленинградский Петр Михайлович, – ведь Миша Боярский поет очень забавные пародии на эти итальянские макароны. На всяких тотокутуний и рикардофолий… Когда он в следующий раз приедет к вам в Киев, вы его попросите. Они у него очень смешные, честное слово.

– Боярский сегодня утром улетел в Ленинград, – подняла на него глаза Елена.

– Сегодня? Из Киева? – переспросил тот. – Не думаю. И даже сильно в этом сомневаюсь.

– Я точно знаю, – уверенно улыбнулась Елена, перехватив боковым зрением удивленный взгляд Сотника. – Вчера он был на студии Довженко и вечером должен был ехать в Борисполь. Но не поехал и улетел только утром.

– Я вас огорчу, Леночка, – покачал головой Баняк, – но вчера на студии Миши не было.

– И не могло быть, – подтвердил ленинградский Петр Михайлович, – потому что театр Ленсовета уже две недели на гастролях. Польша, Чехословакия, Венгрия, Болгария. Вернутся через десять дней.

Елена удивленно подняла бровь и ничего на это не сказала. Зато теперь она знала, о чем в следующий раз будет говорить с Белфастом.

Ирки по-прежнему не было, и о ней словно никто не вспоминал. Хотя на самом деле и Елена, и Сотник думали о ней постоянно. Но что они могли сделать? Не понимал, как быть в этой дикой ситуации и Пеликан. Он жевал котлету по-киевски, не чувствуя ни вкуса, ни удовольствия. Этот странный день рождения все больше его злил. Наверное, ему лучше уйти отсюда и пойти в парк. Хотя кого он встретит в парке под дождем в девятом часу вечера? Ирку? Ее наверняка там давно нет. И где она сейчас, непонятно. Багилу? А он-то где? Куда он делся?

Словно решив ответить Пеликану хотя бы на часть вопросов, в зал «Олимпиады» заглянул мокрый Багила.

– Иван, у тебя губы синие, – сказал Пеликан, наливая Багиле «Зубровки».

– Перекупался, – хмуро ответил тот, выпил и потянул к себе тарелку с салатом. – Значит так, Вильку я не видел.

– Почему?

– Потому что его под колесом в шесть часов вечера не было. И в полседьмого не было. И в семь он не пришел. Вот твои деньги, держи.

– Вот Вилька гад. Я же специально ему звонил днем, и он сказал, что придет.

– Пеликан, это странно, потому что Вильку в парке видели. Он приехал вовремя, но под колесо не пришел.

– Может, вы разминулись?

– Нет. Почему-то я больше ни с кем не разминулся, только с ним. Это странно, ты согласен?

– Согласен. Это странно. А Ирка где?

– Разве ее здесь нет?

– Нет, сам видишь.

– Сейчас доем и посмотрю, а пока извини. Очень жрать хочется. Налей еще, пожалуйста, а то я совсем замерз, пока по парку туда-сюда под дождем мотался.

– Так что, ее в парке не было?

– Была, была. Но наши, очеретянские, довольно быстро Ирку накачали самогоном, и Руль давно уже ее куда-то увез. Я думал, она здесь.

– Руль? А что там делал Руль?

– Пеликан, – вздохнул Багила, вытянул ноги и уже не так жадно посмотрел на горшочек с жульеном. – Я ведь тебе говорил, кажется, что Ирке ты не слишком дорог. Это мое скромное и заведомо ошибочное мнение. Так мне кажется. Сегодня у нее Руль. Завтра будет еще какой-нибудь Тормоз. А твой номер в ее жизни двузначный. Извини за откровенность.

– Жуй свой жульен, – обиделся Пеликан. – Много ты понимаешь.

– А что тут сложного? Днем я видел их возле Иркиной бурсы. Потом они поехали купаться на Десенку. Оттуда Руль привез Ирку в парк и через час увез бухую в неизвестном направлении.

– Черт! – Пеликан вспомнил, как утром Ирка шла по парку с каким-то толстяком. И это был не Руль. Наверное, Багила прав – он Ирке нафиг не нужен. Значит, сейчас ему лучше валить из ресторана. Что он тут делает?

– Смотри-ка, Алабама с Каринэ, – наевшись, Багила взялся разглядывать публику. – Откуда они тут взялись?

– Федорсаныч пригласил.

– И посмотри, сколько вокруг красивых телок. Пеликан, тебя с этой Иркой не туда занесло, правда. Просто выбрось все из головы, оглянись, подсядь сейчас к любой и проведи нормально этот вечер.

– Ладно, Иван. Пойду я домой. Извини, что так вышло, и ты из-за меня промок, – Пеликан поднялся. – С Вилькой потом будем разбираться. Хотя, может, и к лучшему, что он не пришел. Что бы я сейчас делал с тем подарком?

– Ну ты совсем как-то… Не огорчайся так, Пеликан, – попытался удержать его Багила.

– Завтра созвонимся, – Пеликан пожал Ивану руку и, не прощаясь больше ни с кем, вышел из зала.

Он остановился у двери, ведущей на крыльцо. Ливень с силой бил по асфальту Дарницкого бульвара, и потоки воды, набирая скорость, текли в сторону парка. Не было сомнений, что дождь зарядил надолго. Уходить из «Олимпиады» не хотелось, но и оставаться здесь Пеликан не мог.

За спиной послышался стук каблучков. Быстрым шагом из зала ресторана вышла Каринэ.

– Убегаешь? – спросил ее Пеликан, так, словно они и прежде встречались каждую неделю, чтобы поболтать о разной ерунде.

– Достал он меня, – Каринэ бегло глянула на улицу, поежилась и стала рыться в сумке. – Сноб старый. Это он так светскую жизнь себе представляет. Да у меня в Ереване… Сигареты на столе забыла, ну! У тебя нет сигарет?

– Нет, – ответил Пеликан, медленно разглядывая Каринэ. Она ведь не случайно вышла сейчас за ним. Она и улыбнулась ему тогда не случайно. Пеликан почувствовал, что этим вечером между ними возникло силовое поле, и напряженность его сейчас росла.

– Ну не возвращаться же мне за ними, – армянка беспомощно подняла глаза на Пеликана и встретила его взгляд. – Что? Что ты хотел?

Он взял ее за руку и потянул к себе. Каринэ быстро оглянулась. В вестибюле никого не было, но из зала в любой момент могли выйти.

Не говоря ни слова, не выпуская ее руку, Пеликан вышел на улицу и сразу свернул за угол ресторана. Вдоль торцовой стены здания тянулся широкий навес, под которым обычно выгружали продукты. Под навесом, у запасного выхода, который вел на мойку, днем всегда кто-то крутился, там курили повара и официантки. Но сейчас у выхода было темно и пусто, а дверь закрыта.

Пеликан дошел до середины навеса и обернулся. Навес закрывал не только от дождя, теперь их не увидели бы и от входа в ресторан. Каринэ послушно шла за Пеликаном, и он вдруг почувствовал, что у него есть власть над этой женщиной. И она ее признает. С Иркой такого не было никогда.

Он едва различал лицо Каринэ, но даже в бурой глухой темноте ее губы алели ярко и вызывающе. Пеликан обнял Каринэ, легко провел рукой по открытой шее, чуть отвел с лица темные волосы и поцеловал. Может быть, она не ожидала этого, хотя чего же тогда она ждала? В первое мгновение Каринэ как будто возмутилась его бесцеремонной решимостью, но тут же уступила Пеликану, как уступает мужчине женщина, когда понимает, что он знает, что делать, когда он берет на себя ответственность за все, что случится. Их время почти замерло. Теперь оно двигалось медленно, толчками, сперва чуть разгоняясь, после затихая, шло тихими скачками, от одного удара сердца к другому. Руки Пеликана тихо скользили по ее телу, и каждое его движение отзывалось глубоким выдохом Каринэ.

– Хочешь ко мне? – тихо, как только могла, едва сдерживая себя, спросила Каринэ. – Поехали отсюда.

– Поехали, – согласился Пеликан. Еще какое-то время он не отпускал ее, не хотел уступать, но потом немного отстранился, и Каринэ глубоко вздохнула, как будто приходя в себя.

Они отошли от ресторана недалеко, но так, чтобы их не разглядели с крыльца. Дождь теперь не имел значения, они его не замечали. Несколько минут спустя Пеликан остановил мутно-зеленую «копейку», вяло тащившуюся по бульвару, они кое-как втиснулись на тесное заднее сидение, и, хрипло бурча старым мотором, машина свернула на улицу Малышко, в сторону моста метро.

4

Алабама не сразу сообразил, что Каринэ в зал не вернется, но когда понял, решил, что так даже лучше. Пусть разберется в себе. Если захочет уйти, он ее держать не будет. Это в деловых отношениях нужно давить, выбивая свое, а с женщиной…

– Когда я только приехал в Киев, мне помогли устроиться торговать пивом на «Лесном» рынке, – Алабама повернулся к Шумицкому. Он вдруг вспомнил одну давнюю историю. История была не про Каринэ, и вообще ни про что. Почему бы не рассказать хорошую историю за хорошим столом? – И ни хренища у меня не получалось. Пиво я наливал медленно – пены выходило по полбокала, даже больше. Пока отстоится, пока то-се. И не доливать было невозможно, в очереди одни мужики стояли, и каждый следил в четыре глаза. Чуть недолив – сразу лезли с матюками, а если ответишь, так кулаками махать начинали. Потом, вечером, я садился подбивать бабки, и каждый раз оказывался в минусе. Короче, со всех сторон засада. И так меня это выводило, что один раз, когда очередь опять мне кадык вырывать полезла, я психанул, повернул кран в их сторону и сказал, чтоб наливали сами.

– Да ты что? – засмеялся Шумицкий. – И как?

– И отлично. Теперь каждый отвечал за свое пиво, а если мало налил, то ко мне претензий не было. Кто ж признает, что сам себе мало налил.

– А если бы перелил? Или вообще разлил?

– Куда перелил? Им же отступать было некуда, позади, как Москва, стояла очередь. Если у кого-то пиво долго отстаивалось – на него сразу орать начинали, потому что все спешили, никто не хотел стоять и ждать. А если кто-то хоть каплю переливал, то тут же без разговоров получал в дыню, потому что из-за него очереди пива могло не хватить. Такое у нас не прощают!

Ко мне из других ларьков начали приходить. Говорили, что я потом с базой не расплачусь, что так не делают. А у меня выторг вырос сразу процентов на пятнадцать.

– Самоорганизация.

– И так во всем. Человек себе доверяет больше, чем чужому дяде. Вот, смотри, даже музыканты. Им что сказали играть?

– Итальянцев, – Шумицкий прислушался. Клавишник и сакс негромко обыгрывали какую-то джазовую тему. – Сейчас пойду дам им по голове.

– Ну зачем? Хорошо ведь играют, да и на хрена нам эти итальянцы? Давай еще по одной, и я спою.

Они выпили и, глядя, как тяжело, выбравшись из-за стола, Алабама идет к оркестру, Шумицкий подумал, что Фриц сдает. От него демонстративно ушла баба, а он тут сейчас будет песни петь. И идеи у него какие-то… анархистские. Какая, к чертям, самоорганизация? Да если Шумицкий хоть чуть-чуть ослабит контроль в «Олимпиаде», то здесь украдут все. Даже мозаику с бегущими греками сколют со стены и унесут. Эти греки будут какую-нибудь дачу в Осокорках украшать. Следов их потом не найдешь.

Между тем Алабама поговорил с оркестром, взял микрофон и вышел в зал.

– Слова и музыка моих немецких братьев, Бертольда Брехта и Курта Вайля, – без долгих предисловий объявил он. – Вольный перевод мой… Луна над Алабамой!

– У-у-у! – в восторге завизжали актрисы Театра русской драмы.

начал тихим медленным речитативом Алабама. И хотя он говорил, прижав микрофон к губам, первое время его почти не было слышно. А потом то ли слушатели привыкли к тембру его голоса, то ли Алабама добавил громкости, но дальше он звучал отчетливо и ясно.

Сложив руки крест-накрест, Алабама изобразил умирающего под стеной. Он не спеша прошел к входной двери, давая оркестру возможность поиграть, и только потом вернулся на сцену.

Он еще играл, еще валял дурака. Но после этих слов, послав легкий воздушный поцелуй столику с четырьмя восхищенными девчонками, Алабама начал стремительно нагнетать напряжение:

Это было и сильно, и неожиданно одновременно. Гости замерли, не зная, как реагировать на странный финал.

Первой захлопала Оля, к ней тут же присоединились Шумицкий, Сотник, Елена, а потом и весь зал радостно закричал: «Браво!» Алабама с ненавистью посмотрел на них, отдал микрофон музыкантам и вышел в вестибюль. Там было пусто и тоскливо. Каринэ, конечно, давно ушла. И почему-то не пришел Торпеда, а ведь Алабама велел ему быть!

У крыльца «Олимпиады» на несколько секунд остановился Чезет. С него медленно сползла Ирка, и мотоцикл, рассекая потоки воды, тут же умчался по улице Юности. Ирка тяжело поднялась по ступенькам и, не замечая Алабаму, вошла в зал ресторана.

5

Жизнерадостные парковые решили гулять всю ночь. Выпито и выкурено было достаточно, чтобы никто не замечал ни дождя, ни ночного холода. И если бы Толик Руль вовремя не выцепил уже бухую, но еще соображавшую Ирку, то, наверное, она бы там так до утра и осталась.

– Ты в седле удержишься? – спросил Толик, с большим сомнением глядя, как Ирка пытается взобраться на мотоцикл.

– Руль, погнали, – старательно выговаривая слова, велела Ирка. – Только скажи, куда мы едем.

– Ко мне едем, – Руль завел Чезет, и мотоцикл не спеша двинулся по парковой аллее в сторону улицы Жмаченко. – Ты у меня в гараже была?

– В гараже? – засмеялась Ирка. – Меня в ресторане ждут. У меня день рожденья!

– Малая, ты посмотри на себя! Какой ресторан? Тебе высохнуть надо и причесаться хотя бы.

– Тогда погнали, – не то чтобы согласилась с ним, скорее, просто не захотела спорить Ирка. Все-таки Руль был нудным. Чезет у него классный, а сам он нудный.

Гараж Толика стоял на краю леса, в самом начале Комсомольской, напротив психдиспансера. Стандартная металлическая коробка, выкрашенная в коричневый цвет, среди таких же серых и зеленых коробок.

Толик включил свет, завел мотоцикл внутрь и позвал Ирку. Гараж нагрелся за день и еще не успел остыть под дождем. Машины у Толика не было, он держал здесь только Чезет и запчасти других байков, поэтому свободного места хватало. По стенкам тянулись полки с разложенными на них деталями, банками и баллончиками с краской, коробками, подписанными латиницей. Только одна стена оставалась свободной, на ней висели, один на другом, два старых ковра. Вплотную к коврам стояла узкая кушетка, застеленная какой-то зеленовато-рыжей тряпкой.

– Садись, малая, не стой, – кивнул на кушетку Толик. – Я сейчас поставлю чай. Тебе надо согреться и протрезветь. Хоть немного.

– Не хочу садиться, я мокрая.

– Тогда переоденься. Я тебе сейчас найду что-нибудь. Куртку какую-нибудь.

– Зачем мне еще одна куртка? – засмеялась Ирка. – У тебя тепло. – Она сняла мокрый батник и попыталась его выжать. Получилось плохо. На улице дождь и свежий воздух как-то заставляли ее организм сопротивляться опьянению, а здесь, в душновато-затхлом тепле, алкоголь немедленно начал раскачивать стены гаража.

– Да у меня вообще классно, – откликнулся Толик. – Сейчас чай вскипит.

– Куда мне повесить одежду? – осторожно, чтоб не оступиться при слабом свете лампочки, Ирка подошла к Толику. Она осталась в одном купальнике, и ее стройное, не загорелое тело серебристо мерцало в полумраке гараже.

– Вот тут веревка между гвоздями натянута, – Толик возился с электроплиткой, готовил чай и в сторону Ирки не смотрел. Но сейчас, когда она вдруг появилась рядом, он немедленно забыл и про чай, и про плитку. Наверное, он бросил бы все, что бы ни делал в тут минуту.

Толик взял у Ирки влажный батник и мокрые джинсы, кое-как зацепил их за веревку, потом легко поднял ее на руки и понес на кушетку. От Ирки пахло дождем и самогоном, мокрые волосы лежали на лице темными полосами. Она внимательно смотрела ему в глаза, но нельзя было понять, что она при этом видит и что думает. Все это только сильнее заводило Толика.

Он уложил Ирку на кушетку и навалился сверху, по-собачьи облизывая ее мокрое лицо и шею, одновременно пытаясь стащить с нее купальник. Ирка лежала молча, не помогая ему, но и не мешая, словно происходящее было ей не очень интересно. Ей казалось, что она все понимает и полностью контролирует ситуацию, просто не чувствует при этом ничего, ни отвращения, ни даже любопытства. Ирка словно наблюдала сцену в гараже со стороны. Она оставалась влажной и прохладной под вспотевшим, уже сбившимся с дыхания Толиком. Такой же влажной и прохладной, какой недавно вошла в гараж. Только когда он приподнялся над ней и потащил куда-то в сторону ее голую правую ногу, Ирка спокойным, отсутствующим голосом спросила:

– Целяк будешь ломать?

Толик замер на какое-то мгновение, и выглядело это так, словно он о чем-то задумался. На самом деле думать он ни о чем не мог и, быстро выбросив из головы Иркин вопрос, со всей силой навалился на нее, по-прежнему отстраненную и возмутительно независимую.

Но тут Ирка взвыла и больно ударила Толика пяткой по копчику.

– Да тихо ты, – прохрипел Толик, смяв Ирку вместе с тряпкой, на которой она лежала, и попытался еще раз. Но получилось только хуже: Ирка заорала, вырвалась, сильно ударила Толика локтем в лицо и перевернулась на бок.

– Пошел вон, козел, – прошипела она, чувствуя, как из разбитого носа Толика теплая кровь часто капает ей на бедро. Толик поднялся и молча ушел в другой конец гаража. В углу, на плите, докипал забытый чайник. Через минуту оттуда прилетели мокрые Иркины джинсы и куртка. Следом за ними, не долетев до кушетки, упал на пол алый батник.

– Одевайся, – сказал Толик. – Чая не будет. Выкипел.

– А говорят, алкоголь – это анестезия, – Ирка чувствовала себя трезвой, замерзшей и злой. Кушетка липла кровью, и уже никто не смог бы разобрать, где была ее кровь, а где Толика. Она оделась и открыла дверь гаража. – Руль, я же говорила, мне надо в «Олимпиаду». Заводи свой Чезет.

– Да там такой дождь, – поморщился Толик, но послушно вывел мотоцикл из гаража.

– Вот так болят трудовые мозоли, – закусила губу Ирка, усаживаясь за спиной Толика. – Поехали, Руль. Насильник из тебя хреновый. Лучше тебе с Чезета вообще не слазить.

Две минуты спустя мокрая Ирка утиной походкой вошла в зал ресторана.

6

После выступления Алабамы «Олимпиада» пошла вразнос. Девушки желали танцевать, и музыканты покорно вернулись к репертуару итальянской эстрады. В актрисах недостатка не было, и Багила всякий раз выбирал новую партнершу. Шумицкий танцевал только с Олей, а Сотник после первого медляка с Еленой оставил жену с тещей и танцевал с девчонками из театра.

Появлению Ирки, конечно же, обрадовались. Все-таки странный был бы день рожденья, если бы именинница не пришла. А так – все в порядке, ну опоздала немного, бывает.

– Ты совсем мокрая, – кудахтали вокруг нее мама с бабушкой. – И переодеться не во что.

– Да не надо переодеваться, – отмахнулась Ирка и на всякий случай застегнула верхнюю пуговицу батника. Чтобы лишнего не увидели, а то кто знает, какие следы оставили нежные руки Толика. – Это я промокла немного, пока от парка дошла. Дайте хоть пожрать на собственном дне рожденья. А то с утра ничего не ела.

Ей принесли и салаты, и курицу. От вина Ирка отказалась – пить она больше не могла.

Между тем, итальянцев сменили песни попроще. Шумицкий заказал «Вези меня, извозчик».

– О! – обрадовался свердловский Петр Михайлович, на минуту вернувшись из сумеречных краев алкогольных химер. – Это наша песня. С Урала.

– Разве? – удивился столь же драматически пьяный ленинградский Петр Михайлович. – А я думал, кого-то из эмигрантов.

– Каких еще эмигрантов? – свердловский Петр Михайлович обиделся за Урал. – Это Саша Новиков. Наш парень. Видишь, какая слава у мальчишки – на весь Союз. Второй Высоцкий вырастет. Если не посадят, конечно.

Ирка жевала салаты, пила минералку и пыталась разглядеть собравшихся.

– Иван, – остановила она пробегавшего мимо Багилу, – куда сегодня делся Пеликан? В парке его не было. Здесь тоже нет.

– Его Федорсаныч днем за водкой в трест столовых посылал. Вот за этой, – Багила взял в руки бутылку из-под «Зубровки». Поэтому он в парк прийти не успел.

– А сейчас он где? – не успокаивалась Ирка.

– Уже ушел. Ему сказали, что ты уехала с Рулем, и он не стал ждать. Ушел примерно полчаса назад.

– Понятно.

У Ирки не было сил злиться ни на Пеликана, ни на себя. У нее вообще не было сил. Казалось, что если сейчас ее оставят в покое, не будут приставать к ней, не станут ничего говорить, то, может быть, все обойдется. Но не обошлось.

После «Извозчика» актрисы закричали: «Помнишь, девочка!»

– Не дай бог, – Ирке было плохо. Ее мутило от мысли, что она сейчас еще раз услышит эту песню.

– Помнишь, девочка, гуляли мы в саду? – под радостный визг собравшихся женщин спросил мягкий баритон вокалиста. – Я бессовестно нарвал букет из роз. Дай бог памяти, в каком это году…

Ирку вырвало. Она не успела даже подняться, чтобы вый ти из зала. Стол неожиданно поплыл в сторону и качнулся так, что она едва усидела. Ирка сползла на пол, и ее вывернуло еще раз.