Повести о прозе. Размышления и разборы Шкловский Виктор
Позднее профессура тоже не удалась, но дала некоторую широту научных знаний.
В литературе он начал с непошедших переводов, потом появился в маленьком журнале со странной подписью — 0000. Потом его начали снисходительно похваливать и даже удивляться дарованию провинциала.
Гоголь, ища заработка и знакомств, занимался в Павловске с дефективным сыном Васильчиковых; здесь он читал в кругу, как говорил В. А. Соллогуб, «среди тамошних старушек», свои первые произведения. В это время Гоголю удалось познакомиться с Жуковским и Пушкиным, живущими в Царском Селе.
Письма Гоголя как будто не он писал, а составлял какой-то его герой: они многословны, приблизительны, очень фантастичны. Простим ему это за то, что он утешал мать, радовал ее и рассказывал про мир, каким он должен открыться для ее сына.
Надо учитывать и то, что письма тогда передавались из рук в руки: их читали как литературное произведение… К Гоголю стали обращаться соседи по имению с просьбами помочь в Питере знакомым в их тяжбах.
Хлопотать о других ему было некогда. Он хлопотал о себе, но писал не для себя. Вот что в царской России писал про «Миргород» академик Тихонравов, внимательнейший читатель Гоголя: «В этом сборнике, служащем продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки», только один рассказ берет содержание из фантастического мира — «Вий». Но даже и в этой повести, богатой художественными картинами малороссийской жизни, из-под пера молодого автора вылились следующие строки: «Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно мучиться, как будто бы вдруг среди бешеного вихря веселия и закружившейся толпы кто-нибудь запел песню об угнетенном народе»[79].
Упоминание об «угнетенном народе» в цензурном издании исчезло.
В «Арабесках» Гоголь писал в статье «Скульптура, живопись и музыка»; «О, будь же нашим хранителем, спасителем, музыка! Не оставляй нас! буди чаще наши меркантильные души! ударяй резче своими звуками по дремлющим нашим чувствам! Волнуй, разрывай их и гони, хотя на мгновение, этот холодно-ужасный эгоизм, силящийся овладеть нашим миром. Пусть, при могущественном ударе смычка твоего, смятенная душа грабителя почувствует, хотя на миг, угрызение совести, спекулятор растеряет свои расчеты, бесстыдство и наглость невольно выронит слезу перед созданием таланта»[80].
Об этой музыке вспоминал Блок в год Октябрьской революции.
О годах написания «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода» Гоголь вспоминал как о годах безудержной веселости и тоски. В «Авторской исповеди» он не вспомнил, что это были годы грозной вьюги вдохновения.
Это были годы работы — ежедневной необходимости заработка; это были годы разочарования и учения, и в результате Гоголь узнал гораздо больше, чем то, что ему дало учение в Нежинской гимназии.
Гоголь вживается в Петербург, но все еще боится города. Он пишет зимой о лете в Петербурге с размеренным ужасом, с ужасом поэтическим: «…когда столица пуста и мертва, как могила, когда почти живой души не остается в обширных улицах, когда громады домов с вечно раскаленными крышами одни только кидаются в глаза…»[81]
Письмо написано в феврале 1830 года, и до лета самое меньшее три месяца.
Но постепенно укрепляется положение. Гоголь через Васильчиковых познакомился с Пушкиным. Он становится наивным, хвастливым, как мальчик: дает матери пушкинский адрес для писем.
Писали на имя Пушкина Гоголю и знакомые. Гоголю за это приходится извиняться перед поэтом.
Знакомство его с поэтом не близкое. Гоголь в письме к Пушкину ошибочно назвал Наталью Николаевну Пушкину Надеждой Николаевной, на что Александр Сергеевич его вежливо поправил.
Пушкин строил русскую литературу, ему были нужны новые люди — совсем новые, не из числа лицейских товарищей, не из числа знакомых по аристократическим домам. Он сближал в «Современнике» литературу с наукой, печатал мемуары; литература ему нужна была новая, смелая.
Он обратился к Гоголю, напечатал «Нос» и «Коляску», заказывал рецензии. Рецензии Гоголя главным образом касаются географии.
Отрецензирована также пьеса Загоскина «Недовольные», заказанная правительством: она направлена против двух московских оппозиционно настроенных дворян — M. Ф. Орлова и Чаадаева[82].
В рецензии Сенковского комедия Загоскина была противопоставлена «Ревизору». Вещь Загоскина успеха в театре не имела: как говорили тогда критики, недовольных оказалось больше в зале, чем на сцене.
Гоголь хотел выступить против пьесы в «Современнике». Его рецензия коротка: «План задуман довольно слабо. Действия нет вовсе. [Стало быть, условия сценические не выполнены.] Стихи местами хороши, везде почти непринужденные, но комического [а это-то главное] почти нет. Лица не взяты с природы»[83].
Всего четыре строки, но Гоголь наметил сокращение, и рецензия в результате должна была занять три строки. Рецензия не была напечатана: Пушкин приготовил свою рецензию — в ней было пятнадцать строк, но и они тоже не были напечатаны.
То, о чем мечтал Гоголь, то, чем он хвастался, когда сообщал матери, что вместе играют в карты — «Жуковский, Пушкин и я»[84], как будто осуществляется. Жуковскому он пишет почтительные письма, в которых шутливо, но слишком конкретно говорит, что с восторгом бы «стряхнул власами головы моей прах сапогов ваших»[85].
А с Пушкиным он сотрудник. И тут наступает серьезный момент. Пушкин воюет в литературе, воюет осторожно.
Гоголь пишет статью «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году». Это нападение на официальную литературу. Пушкин хочет печатать эту статью, но в последний момент, уже после того, как рукопись подписана цензурой и номер отпечатан, он колеблется.
До премьеры «Ревизора» осталось только две недели. Со статьей Гоголя Пушкин не вполне согласен.
В оглавлении имя Гоголя как автора «Коляски», имя Гоголя как автора статьи «О движении журнальной литературы…» и отрывка «Утро делового человека», оказалось, стоят подряд. В первом томе три вещи Пушкина, среди них одна анонимная, и три вещи Гоголя.
Пушкин решил снять подпись Гоголя под статьей «О движении журнальной литературы…». Это было очень трудно сделать, потому что цензурная подпись на номере уже была. Было перебрано оглавление и страницы 318 и 319 первого тома.
Никто не узнал, что статья написана Гоголем, тем самым она оказалась редакционной, и вызвала еще больше нападок, но не против Гоголя. Со своим сотрудником Гоголем Пушкин не говорил, и сотрудник обиделся.
В третьей книге «Современника» было напечатано «Письмо к издателю», подписанное «А. Б.», письмо пришло будто бы из Твери. Город Тверь — это условная уважаемая провинция. Письмо написано как будто бы посторонним человеком, но не из глуши. Письмо на самом деле написано Пушкиным. В письме говорится, что статья «О движении журнальной литературы…», написанная «с юношеской живостью и прямодушием», не является программой «Современника».
Статья Пушкина названа письмом и подписана первыми буквами алфавита — все это очень условно, но не является капитуляцией. Все написано с добродушной снисходительностью, очень иронической. За противником «Библиотеки для чтения» признаются не литературные достоинства: свежесть, сметливость, аккуратность. У Пушкина неожиданно выплывает имя Белинского. О Белинском говорится с уважением.
Так сложна история появления большой статьи Гоголя в «Современнике» и пушкинского разъяснения к ней.
Петербург оказался еще страшнее, чем думал Гоголь, который так и не узнал до конца, какой старший товарищ был у него в этом городе и как он его сберег.
Ссора не была закреплена, но произошло охлаждение, Старший друг говорил с младшим о многом, но не о том, что он его сберег и защитил.
В «Арабесках» напечатаны «Несколько слов о Пушкине» и «О малороссийских песнях»; эти статьи связаны не только произволом молодого автора, смешавшего в одном сборнике научные статьи, повести и этнографию.
Статья Гоголя о Пушкине в «Арабесках» предопределяет наше понимание Пушкина; в ней законспирированы и будущие высказывания Гоголя, и многое из статей Белинского.
Ироничность пушкинских отступлений в «Евгении Онегине» дала нам гоголевские лирические отступления.
Может быть, от Пушкина идет и резкая характерность — выделенность гоголевских деталей.
Метонимичность пушкинских описаний помогла Гоголю понять народные песни.
В «Арабесках» Гоголь написал в статье «О малороссийских песнях», что в них природа едва скользит, «…но тем не менее черты ее так новы, тонки, резки, что представляют весь предмет»… И дальше; «Часто вместо целого, внешнего находится только одна резкая черта, одна часть его»[86].
Статья «Взгляд на составление истории Малороссии» — это история, ландшафт, спор о казачестве, в котором Гоголь видел «зародыш поэтического тела» и предвещание «Тараса Бульбы». Это разговор об Украине, жаркий и скрытный.
Здесь есть и некоторое несогласие с пушкинской «Полтавой».
После прочтения Пушкина Гоголь заново перечел и передумал все.
Сам Гоголь о своей творческой связи с Пушкиным писал вдохновенно и не точно. В тяжелом кризисе после появления «Выбранных мест из переписки с друзьями», в оправданиях, полных сомнений и гордости, в «Авторской исповеди» Гоголь пересмотрел все свое прошлое.
Гоголь захотел видеть смысл своего отношения к Пушкину в том, что он его прямой наследник, призванный им от малых дел к великим.
«…Пушкин заставил меня взглянуть на дело сурьезно. Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и, наконец, один раз, после того как я ему прочел одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего мной прежде читанного, он мне сказал: „Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это просто грех!“
Вслед за этим он начал представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привел мне в пример Сервантеса, который, хотя и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но если бы не принялся за Донкишота, никогда бы не занял того места, которое занимает теперь между писателями, и, в заключение всего, отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому. Это был сюжет Мертвых душ. Мысль Ревизора принадлежит также ему»[87].
Это целое построение. Гоголь сам рассказывает о пути своего творчества. Тем не менее с этим построением мало кто соглашается, и согласиться с ним нельзя.
Прежде всего, оно написано в 1847 году после неудачи книги «Выбранные места из переписки с друзьями». В «Авторской исповеди» Гоголь прежде всего снимает с себя обвинение, что он написал книгу неискреннюю, что он преследовал личные цели; он дает, и во многом искренне, иное, высокое толкование своей ошибки. Он доказывает, что между ранними его вещами и «Ревизором» и «Мертвыми душами» существует перелом.
Между тем «Ревизор» и «Мертвые души» приняты были всеми, значит, обвинение Гоголя в измене принципам неверно.
Перелом от первых вещей к вещам серьезным, как мы уже видели, сделан под влиянием Пушкина. Пушкин и тогда был в русской литературе именем священным, всеми принятым.
Но тут первое возражение состоит в том, что «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород», «Арабески», «Петербургские повести» — это не плоды веселой опрометчивости молодого таланта и не самоутешение меланхолика, а смело созданные художественные произведения, связанные именно с «Ревизором» и «Мертвыми душами». «Ревизор» не был неожиданностью в развитии Гоголя. Он сам в той же «Авторской исповеди» писал о своих первых произведениях: «Предмет мой была современность и жизнь в ее нынешнем быту…»
«Ревизор» — третья попытка написать комедию. Перед ней были начаты «Владимир третьей степени» и «Женитьба».
«Владимир третьей степени» по характеру сатиры не менее резок и не менее глубок, чем «Ревизор». Факт, о котором говорит Гоголь, существует, но им неверно истолковывается.
Но в то же время имя Пушкина может быть связано с рождением «Ревизора» и «Мертвых душ».
Существует пушкинская запись неосуществленного плана: «Криспин приезжает в губернию на ярмонку — его принимают за… Губернатор честный дурак. — Губернаторша с ним кокетничает — Криспин сватается за дочь»[88]. Комментаторы академического издания Гоголя, следуя за П. О. Морозовым и Н. О. Лернером, думают, что место действия Нижний Новгород. Город губернский, в нем ярмарка.
Свиньина считали за враля и легкомысленного человека. Имя его написано для памяти. Герой же назван традиционным именем слуги итальянской комедии.
В ситуации, которую дает запись, вне традиций одна только любовная история Криспина и легкомысленность губернатора. Криспин сватается за дочь сановника; в «Ревизоре» Гоголя Хлестаков сватается за дочь городничего, который считает себя бесконечно ниже его, и вообще «в высшей степени мове тон».
Существует достоверное сведение, с которым надо считаться, что не только ситуация «Ревизора», но и ситуация «Мертвых душ» в какой-то мере пришла к Гоголю и от Пушкина. Об этом говорится в воспоминаниях графа В. А. Соллогуба, который был знаком и с Пушкиным и Гоголем: «Пушкин познакомился с Гоголем и рассказал ему про случай, бывший в г. Устюжне Новгородской губернии, о каком-то проезжем господине, выдавшем себя за чиновника министерства и обобравшем всех городских жителей. Кроме того, Пушкин, сам будучи в Оренбурге, узнал, что о нем получена гр. В. А. Перовским секретная бумага, в которой последний предостерегался, чтоб был осторожен, так как история Пугачевского бунта была только предлогом, а поездка Пушкина имела целью обревизовать секретно действия оренбургских чиновников. На этих двух данных задуман был Ревизор, коего Пушкин называл себя всегда крестным отцом. Сюжет Мертвых Душ тоже сообщен Пушкиным. „Никто, говаривал он, не умеет лучше Гоголя подметить всю пошлость Русского человека“. Но у Гоголя были еще другие, громадные достоинства, и мне кажется, что Пушкин никогда в том вполне не убедился.
Во всяком случае, он не ожидал, чтоб имя Гоголя стало подле, если не выше, его собственного имени»[89].
Воспоминания напечатаны были в журнале «Русский архив», и к ним П. Бартенев дал примечание: «В одних неизданных записках о жизни Пушкина это рассказано следующим образом: „В поездку свою в Уральск, для собрания сведений о Пугачеве, в 1833 г., Пушкин был в Нижнем, где тогда губернатором был М. П. Б. Он прекрасно принял Пушкина, ухаживал за ним и вежливо проводил его. Из Нижнего Пушкин поехал прямо в Оренбург, где командовал его давнишний приятель гр. Василий Алексеевич Перовский. Пушкин у него и остановился. Раз они долго сидели вечером. Поздно утром Пушкина разбудил страшный хохот. Он видит: стоит Перовский, держит письмо в руках и заливается хохотом. Дело в том, что он получил письмо от Б. из Нижнего, содержания такого: «У нас недавно проезжал Пушкин. Я, зная, кто он, обласкал его, но должно признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами об Пугачевском бунте; должно быть, ему дано тайное поручение собирать сведения об неисправностях. Вы знаете мое к вам расположение; я почел долгом вам посоветовать, чтобы вы были осторожнее, и пр.“. Тогда Пушкину пришла идея написать комедию: Ревизор. Он сообщил после об этом Гоголю, рассказывал несколько раз другим и собирался сам что-то написать в этом роде. (Слышано от самого Пушкина.)
Далее рассказывают за верное, что и мысль о Мертвых Душах тоже принадлежала Пушкину. В Москве Пушкин был с одним приятелем на бегу. Там был также некто П. (старинный франт). Указывая на него Пушкину, приятель рассказал про него, как он скупил себе мертвых душ, заложил их и получил большой барыш. Пушкину это очень понравилось. «Из этого можно было бы сделать роман», — сказал он между прочим. Это было еще до 1828 года. Гоголь в оставшейся между его бумагами Исповеди подтверждает сам оба эти показания»[90].
Запись П. Бартенева достоверна, но приблизительна и сделана уже человеком, понимающим значение «Ревизора».
Примечание Бартенева, по существу говоря, не примечание, а опровержение воспоминаний В. А. Соллогуба. Уточняющая запись Бартенева полемична.
После статей Белинского и «Очерков гоголевского периода русской литературы» Н. Чернышевского (1855–1856) важность и самостоятельность творчества Гоголя была принята всеми. С именем Гоголя связана вся русская литература второй половины XIX века.
П. Бартенев пытается подчинить целиком творчество Гоголя Пушкину.
«Сделайте милость, пришлите скорее и сделайте наскоро хотя сколько-нибудь главных замечаний. Начал писать Мертвых душ. Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон. Но теперь остановил его на третьей главе. Ищу хорошего ябедника, с которым бы можно коротко сойтиться. Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь.
Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или не смешной, но русской чисто анекдот. Рука дрожит написать тем временем комедию. Если ж сего не случится, то у меня пропадет даром время, и я не знаю, что делать тогда с моими обстоятельствами. Я, кроме моего скверного жалованья университетского 600 рублей, никаких не имею теперь мест. Сделайте милость, дайте сюжет, духом будет комедия из пяти актов, и клянусь, будет смешнее черта. Ради бога. Ум и желудок мой оба голодают. И пришлите Женитьбу. Обнимаю вас и целую и желаю обнять скорее лично.
Ваш Гоголь.
Мои ни Арабески, ни Миргород не идут совершенно. Черт их знает, что это значит. Книгопродавцы такой народ, которых без всякой совести можно повесить на первом дереве»[91].
Про «Мертвые души» здесь дается вообще первое упоминание. Гоголь пишет о «Мертвых душах» как о вещи, которую Пушкин должен знать. Гоголь занят «Женитьбой». Возможно, что анекдот, о котором умоляет Гоголь, может оказаться «Ревизором». Но какого-нибудь перелома, ощутимого для Гоголя, в письме не видно. Гоголь торопится и относится и к «Мертвым душам», и к будущей комедии как к очередной интересной работе, которая пойдет рядом с «Арабесками» и «Миргородом».
В «Авторской исповеди» Гоголь исповедуется в своих ранних вещах как в ошибках, а они были подвигами, созданными в «грозной вьюге вдохновенья». В этих вещах Гоголь развернул противоречия жизни, для этого использовав противоречащие друг другу, хотя и рядом существующие, литературные традиции.
Композиционное разрешение этих противоречий превосходило юношески бытовой опыт Гоголя. Создавалось новое художественное познание через новое литературное мастерство.
Гоголевские молодые книги лежат на главной дороге его творчества, их особенности не могут быть объяснены характером Гоголя. Влияние Пушкина на Гоголя было. Они взаимодействовали, как взаимодействуют планеты одной системы.
Теперь я перейду к замечаниям относительно самих «Петербургских повестей»; начну с того, что мы не знаем происхождения ситуации «Шинели». Но мы знаем, что коллизии ее через гоголевское воплощение стали мировыми, ушли в литературу, в кино, на арену цирков, на подмостки мимов; они создали не только новую словесную форму «сказа», как говорил Б. Эйхенбаум.
Созданы были новые методы художественного познания, которые могут быть переданы и не через слово. Мы видим, что литературное произведение и вся литература — это не одно из бытии слова. Один знаменитый итальянский мим говорил, что герои Гоголя так заняты своей судьбой, так поглощены особенностями своего положения, что их могут понять зрители и совсем без слов.
«Невский проспект»
Герои «Петербургских повестей» Гоголя собою неказисты и по занятиям своим часто обыденны, но живут они в мире значительном.
Гоголь говорил, что Пушкин стремился извлечь из обыкновенного необыкновенное и так, чтобы это необыкновенное было «совершенная истина»[92]. Это необыкновенное, раскрытое в обыкновенном, и есть та сущность явления, которую извлекает художник, давая общее в его конкретном выражении. Каждый художник имеет свой путь к истине.
«Невский проспект» начинается описанием, которое занимает шесть с половиной страниц. Это спокойное перечисление предметов, людей и явлений, которые можно встретить на Невском проспекте; все дается во временной последовательности. Авторское отступление имеет характер наивного любования тем, что на самом деле не должно быть предметом любования. Про шляпки, платья и платки сказано: «Кажется, как будто целое море мотыльков поднялось вдруг со стеблей и волнуется блестящей тучею над черными жуками мужеского пода».
Про дамские рукава: «Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два воздухоплавательные шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы не поддерживал ее мужчина».
Дальше идет сравнение, уже явно ироническое, — дамы с бокалом, наполненным шампанским.
Прошло описание, и рассказывается, как «молодой человек во фраке и плаще робким и трепетным шагом пошел в ту сторону, где развевался вдали пестрый плащ, то окидывавшийся ярким блеском по мере приближения к свету фонаря, то мгновенно покрывавшийся тьмою по удалении от него».
История художника Пискарева и его гибели так. же, как история неприятности, которую испытал поручик Пирогов, представляет собой переход от внешне описанного Невского проспекта к Невскому проспекту, раскрытому в его трагической противоречивости.
Сопоставление противоречий дано в конце повести вторым упоминанием о плаще: «Как ни развевайся вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Далее, ради бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это счастие еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом. Но и кроме фонаря все дышит обманом. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».
В начале повести на проспекте встретились поручик Пирогов и художник Пискарев, увидали женщин, поговорили минуту и разошлись.
Встреча Пирогова с Пискаревым — единственная встреча героев во всей повести. Герои друг друга больше не увидят, друг о друге больше ничего не узнают — их судьбы только сопоставлены писателем. Подчеркнуто, что Пирогов не узнал о судьбе Пискарева.
Похороны художника описаны коротко: «…плакал один только солдат-сторож, и то потому, что выпил лишний штоф водки».
Затем писатель возвращает нас к поручику Пирогову: «Мы, кажется, оставили поручика Пирогова на том, как он расстался с бедным Пискаревым и устремился за блондинкою».
Следует рассказ о поручике, о бойком его романе и о комическом конце.
Попытаемся резюмировать.
В основе повести лежит сопоставление истории Пискарева и Пирогова. Этот параллелизм выражает одну из идей повести — мысль о том, что в ту эпоху пошлость торжествовала, что она неуязвима.
В линии художника сюжетные положения группируются таким образом, что действительная история отношений Пискарева с публичной женщиной, за которой он устремился, противопоставлена его мечте, его заблуждению, будто здесь есть какая-то «романтическая» тайна, будто такая красавица не может быть оскверненной.
Пискарев идет к женщине, зовет ее бросить дом терпимости, но она над ним лишь смеется.
Линия Пирогова имеет трагическое развитие. Здесь нет и речи о каком-то противопоставлении. Все элементарно просто, все обнажено до предела, правдоподобно в каждой мелочи, но фантасмагория пустоты таится в этой обыкновенности: увлекся, был высечен, собирался стреляться, но поел пирожков, забыл все и вечером «отличился в мазурке».
В «Невском проспекте» в похождениях Пискарева действительность противопоставлена сну; сон художника, его «идеальное» представление об истинной судьбе прекрасной женщины человечнее и как будто логичнее безжалостной и уродливой правды обыденности.
Патетический конец «Невского проспекта» стилистически противопоставлен ироническому и спокойному началу повести.
Конец дан как лирическое выступление автора, говорящего о лжи города и о жестокости жизни.
Меняется тон и ритм произведения. Ввод лирического голоса автора и дает развязку всему произведению.
Гоголь умел писать о простом как о необычайном и еще не замеченном.
Н. В. Гоголь писал в 1832 году в «Арабесках» о Пушкине:
«Никто не станет спорить, что дикий горец в своем воинственном костюме, вольный как воля, сам себе и судья и господин, гораздо ярче какого-нибудь заседателя и, несмотря на то что он зарезал своего врага, притаясь в ущелье, или выжег целую деревню, однако же он более поражает, сильнее возбуждает в нас участие, нежели наш судья в истертом фраке, запачканном табаком, который невинным образом, посредством справок и выправок, пустил по миру множество всякого рода крепостных и свободных душ. Но тот и другой, они оба — явления, принадлежащие к нашему миру: они оба должны иметь право на наше внимание, хотя по естественной причине то, что мы реже видим, всегда сильнее поражает наше воображение, и предпочесть необыкновенному обыкновенное есть больше ничего, кроме нерасчет поэта — нерасчет перед его многочисленною публикою, а не пред собою: он ничуть не теряет своего достоинства, даже, может быть, еще более приобретает его, но только в глазах немногих истинных ценителей»[93].
Мы говорили, что Пушкин писал просто, но не забываем и слов Гоголя: «Вы не знаете того, какой большой крюк нужно сделать для того, чтобы достигнуть этой простоты. Вы не знаете того, как высоко стоит простота»[94].
Стремясь к наиболее точной передаче действительности, писатели-реалисты привлекают все богатство образных средств, используют все «уловки» и тонкости художественного мастерства и языка.
Пушкин писал в заметке «Об обязанностях человека. Сочинение Сильвио Пеллико»: «…разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона… Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет; мысли же могут быть разнообразны до бесконечности»[95].
Сложность гоголевской коллизии при простоте происшествия объясняют разнообразием гоголевского словаря и словосочетаний. Гоголевский «словарь» не совпадает с «лексиконом»: со словами, уже записанными в книгу.
Вот как определяет свое отношение к литературному языку Гоголь:
«Наконец, сам необыкновенный язык наш есть еще тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая с одной стороны высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны выбирая на выбор меткие названия из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, недоступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанию непонятливейшего человека…»[96]
Совмещение в одном произведении всех возможностей языка во всей их противоречивости связано с многопланностью построения гоголевских произведений.
Буффонада «Сорочинская ярмарка» кончается лирическим изображением затихающей музыки. Статьи в «Арабесках» играют роль своеобразных «лирических отступлений».
В повестях роль лирического отступления иногда играет пейзаж, даваемый в авторском пересказе.
Словарь Гоголя стилевыми столкновениями отличается от словаря Пушкина.
Словарный состав произведений Гоголя отличается своей, так сказать, несведенностью; стиль образован ощущением разности выражений. Если Пушкин говорил, что слова все находятся в словарях, то про Гоголя мы можем сказать точно, что многие диалектные слова, которыми он пользовался, еще в словари не попали или попали только что и не были обжиты в литературе[97].
Писатель пользуется здесь словами разных местностей, вводя их рядом: тут используется не этнографическая точность, а словесная красочность.
Точно так же сталкиваются в произведении сглаженный и уже изжитый карамзинский язык с варваризмами и парафразами, особенно это заметно в разговоре дам в «Мертвых душах».
По-иному разговаривает Чичиков, причем он с разными людьми разговаривает по-разному.
Литературный язык Гоголя основан на свежести столкновений разных языковых систем.
Сложность при простоте происшествий гоголевских коллизий объясняет разнообразие гоголевского словаря и словосочетаний.
В «Тарасе Бульбе» он стал голосом всего повествования.
Путь к простому. «Записки сумасшедшего»
В «Арабесках» как художественные произведения давались отрывки из исторического романа (местом действия была Украина), повесть о художнике — «Портрет», еще повесть о художнике — «Невский проспект»: в повести этой, кроме того, был описан Невский проспект, как бытовое и архитектурное целое; еще один отрывок из исторического романа (место действия Украина) и «Записки сумасшедшего».
Статьи тоже рассказывали о скульптуре, музыке, живописи, поэзии, архитектуре, о народных песнях и об истории.
Личная тема в основном давалась как трагедия человека искусства; при переходе на тему «бедного чиновника» тема раздвинулась, обобщилась.
«Записки сумасшедшего» начаты были как записки сумасшедшего музыканта. Одновременно Гоголь хотел развернуть и другую коллизию: чиновник настолько сосредоточился на мечте получить орден, что, не получив его, сходит с ума на том, что он сам Владимир III степени.
Право на человеческое существование имеют не отдельные люди, а все. Каждый человек заключает в себе возможность преодолевания, если не преодоления великих конфликтов.
Тема о сумасшедшем творце — тема большая, но частная, она основана на невозможности до конца исчерпать создаваемые человеческим творчеством, находимые в мире коллизии. Переход от ситуации к коллизии сам по себе заключает как бы элементы трагизма, в его высоком или низком (смешном) звучании, коллизия обнаруживает трагизм роста человечества.
Целый ряд рассказов о сумасшествии творцов создал князь Одоевский; мне кажется самым значительным из них рассказ об архитекторе Пиранези. Этот архитектор рисовал грандиозные здания, не могущие быть осуществленными. Пиранези присужден к бессмертию, он будет жить до тех пор, пока не получит достаточных средств для постройки зданий, не перекинет арки через проливы, не использует Везувия как фундамента для одной из пяти арок.
Художественное произведение должно быть осуществимо, и те трудности, которые мешают его осуществлению, являются одновременно трудностями овладения предметом.
Романтическое пренебрежение трудностями в искусстве — ошибка. Учтенные неудачи и столкновения ведут к успеху. Владимир — орден крупный. Шинель с кошачьим воротником — предмет ничтожный, но смена ситуаций расширяет значение конфликта.
В ходе построения художественного произведения композиция из сложной иногда становится простой, как бы приближаясь к голой записи происшествия.
Но и реалистическое произведение имеет обычно зачин, являющийся как бы рамкой, отрезающей повествование и ход времени повествования от обычного времени, идущего час за часом.
В старой литературе условность не только существовала, но оговаривалась как бы с гордостью.
Шекспир не только не придерживался старого правила драматургии, что время действия театрального представления должно быть соотнесено с временем драматургического происшествия, но и сознательно нарушал его.
В вступлении к «Ромео и Джульетте» актер, читающий пролог, говорил про героев:
- Весь ход любви их, смерти обреченной,
- И ярый гнев их близких, что угас
- Лишь после гибели четы влюбленной, —
- Часа на два займут, быть может, вас.
Старая условность, единство времени побеждены с гордостью.
Тема сумасшедшего музыканта, однако, не исчезла. Музыка возвращается в мир Поприщина после его сумасшествия. Это «…струна звенит в тумане». Это другой, но реально существующий, скрытый план существования героя.
Логика обыденности противоречит человечности, и здесь безумие является освобождением.
Поприщин в «Записках сумасшедшего» (1833–1834) рассказывал про себя сам.
В ходе создания произведения была снята тема музыканта. Сумасшедший сходит с ума не потому, что он не может что-то сыграть или что-то сделать, а потому, что он не может жить, он совсем маленький человек, ему нет места. Он принижен до того, что ему кажется, что его презирают генеральские собаки. Это сумасшествие, но над ним в самом деле издеваются генеральские лакеи.
Логика мира противоречит человечности тем, что для простого человека в мире нет места.
Судьба Поприщина — чиновника, чинящего перья для начальства, противопоставлена его мечте-сумасшествию: он вообразил себя испанским королем. Логика героя такова: для Поприщина нет места на свете, в Испании нет короля — следовательно, Поприщин испанский король.
Вначале он мечтает просто о повышении. Но места генералов заняты. Поприщин ищет свободного места; положение испанского королевства без короля кажется ему ненормальным. Размышления Поприщина продолжаются несколько дней; они начинаются словами: «Не может быть. Враки! Свадьбе не бывать!» — и кончаются словами: «Сегодняшний день — есть день величайшего торжества!» Помечено: «Год 2000, апреля 43 числа».
Повествование ведется в виде монолога. В повести как будто нет событий, сюжет дан как смена самоощущений человека: перед Поприщиным раскрывается картина его собственного ничтожества, и бедный титулярный советник скрывается в мечте от жестокой действительности. Но характерно — через бред об испанской короне он невольно обращается к мысли о детстве, о матери, к потрясающему по человечности воспоминанию.
Поприщин замкнут в своем робком и убогом мире. Безумие восстанавливает у него память о родине, память о семье. Безумная Офелия говорила, путаясь в перечислении предметов, что мы знаем, кто мы такие, но не знаем, кем мы могли бы быть.
В мире Поприщина стать человеком можно было, одев мантию безумия.
Безумие Поприщина убого: он изрезал мундир так, чтобы он был похож на мантию с горностаевыми хвостиками, но даже эти хвостики цензура не пропускала.
Безумие Поприщина — вынужденное, оно человечно, потому что бывают исторические моменты, когда люди начинают мечтать о безумии.
Пушкин в 1833 году писал:
- Когда б оставили меня
- На воле, как бы резво я
- Пустился в темный лес!
- Я пел бы в пламенном бреду,
- Я забывался бы в чаду
- Нестройных чудных грез.
Это не условное безумие Гамлета — а бегство от безумия мира.
Само построение «Арабесок», как мы говорили, любопытно. Темы статей и повестей связаны друг с другом. Они много раз изменялись, отвергались, но статьи «Взгляд на составление Малороссии» и «О малороссийских песнях» связаны с «Тарасом Бульбой».
Статьи «Об архитектуре нынешнего времени» и «Последний день Помпеи» связаны с «Невским проспектом». Статья «Скульптура, живопись и музыка» связана с «Записками сумасшедшего музыканта», которые превратились в «Записки сумасшедшего» чиновника.
Заключение «Записок сумасшедшего» прежде всего отмечено максимально перепутанной датой: «Чи 34 сло Мц, гдао, ьларвеФ 349».
Время как бы исчезает.
Даты все время менялись. После нормального «Декабря 8» шло: «Год 2000, апреля 43 числа». Это уже сумасшествие.
После идет знаменитое «Мартобря», потом «Никоторого числа»; потом объявляется, что «месяца тоже не было»; потом: «числа I»; потом: «Февруарий» и «Январь того же года, случившийся после февраля».
Все это завершается перевернутым словом «Февраль» и трехзначной цифрой числа.
Это заглавие-эпиграф показывает, что сумасшествие нарастает, но стиль Поприщина резко возвышается; герой уходит в высокое безумие.
«Великий инквизитор» теперь ощущается как враг свободного человека, как враг читателя; изменяется и становится четкой фраза, изменяется лексика, появляется слово «не внемлют», появляется высокая авторская система образов: «Боже! Что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною.
Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых как вихорь коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют». «Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном?»
Поприщин считает себя испанским королем, но видит он за морем Италию.
Вряд ли можно предположить такую географическую отвлеченность, что Италия оказывается «по дороге» тройки из Испании в Россию. Скорее это Италия самого Гоголя, его поэтическая любовь. Это не географическая неточность, а правда лирического отступления.
Весь кусок с тройкой, с полетом тройки вспомнится Гоголю в заключительной главе первой части «Мертвых душ» со знаменитой «птицей-тройкой», скачущей под звуки песни.
Смысл этих лирических отступлений для поэта — уход из низкой, ложной, извращенной действительности в высокую поэтическую действительность.
Блок в статье «Дитя Гоголя» писал о «Записках сумасшедшего», он связывал звучание этой повести с музыкой души самого Гоголя.
Музыка у Гоголя — последнее убежище угнетенного человека. Статья «Скульптура, живопись и музыка» кончалась трагически: «Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром?»[98]
Не иссякнет музыка, ведя стенографию жизни.
Музыка для Гоголя — это действительность будущего.
«Шинель»
Поприщин решил, что он испанский король. Это была единственная вакансия, которую он считал незанятой: в Испании нет короля, королевство без короля невозможно. Поприщину тесно, плохо — значит, он не Поприщин, значит, он король, потому что эта вакансия свободна.
В традиционных романах загнанный человек внезапно оказывался богатым наследником, у которого злые родственники отняли его социальное положение. Это был условный выход из безвыходной действительности.
Поприщин сходит с ума потому, что он реалист; он знает, что у него нет никаких родственников, что он нигде не украден, он не подкидыш, не Том Джонс Найденыш и не другой герой старого романа.
Акакий Акакиевич не сходил с ума. Он хочет только одного: чтобы ему не было холодно. Шинель свою он зарабатывает, но его шинель не охранена, потому что маленького человека можно обижать.
Акакий Акакиевич мечтает о шинели как о королевской мантии, но эта мечта недоступная. Безумие настигает не самого Акакия Акакиевича, а память о нем: он становится призраком-мстителем.
Вымысел в гоголевских повестях удивительно прост. Белинский писал: «Эта простота вымысла, эта нагота действия, эта скудость драматизма, самая эта мелочность и обыкновенность описываемых автором происшествий — суть верные, необманчивые признаки творчества; это поэзия реальная, поэзия жизни действительной, жизни коротко знакомой нам»[99].
Но это далеко не копии жизни — Гоголь выявляет сущность явлений. «Но в том-то и состоит задача реальной поэзии, — писал Белинский, — чтобы извлекать поэзию жизни из прозы жизни и потрясать души верным изображением этой жизни»[100].
Незначительность происшествия, положенного в основу сюжета, и катастрофичность этого ничтожного происшествия характеризует сам мир. Случайная болтовня Бобчинского и Добчинского разрушила мир городничего. Возвращение кошечки разрушило мир старосветских помещиков и показало никчемность этой идиллии.
Про Акакия Акакиевича никак нельзя сказать, что он пожелал слишком много: его припек мороз. Тулуп Акакий Акакиевич надеть не может — он чиновник, ему нужна шинель.
Это достигнуто тем, что герой повести лишен необходимого. Одинокий, безрадостно живущий человек трудом и лишениями приобретает шинель. Шинель крадут.
История бедного чиновника, картина его нищеты так подробна, так детальна и достоверна, что читателю холодно вместе с Акакием Акакиевичем. Мы входим в интересы героя и с сочувствием смотрим, как он сколачивает путем величайших лишений деньги на покупку новой шинели на коленкоровой подкладке, с кошачьим воротником.
Писатель показал, как удовлетворение одной, самой горькой нужды очеловечило бедного переписчика непонятных бумаг. Шинель сорвана грабителями. Но прозвучал голос автора — и мы жалеем уже не только Акакия Акакиевича, — более, чем его, нам жаль «бедное человечество». Мы сердимся не на грабителя, а на начальника, который не пожалел бедняка. Мы жаждем нешуточного возмездия, и самый шутливый тон конца повести еще больше ранит нас мыслью о неискупаемом зле.
Чиновник тщетно взывает к правосудию и гибнет; но в городе появляется призрак, который стаскивает шинели со знатных и богатых.
Призрак, мстящий за унижение и обиду Акакия Акакиевича, имеет в этой повести то же значение, какое придано рангу испанского короля в «Записках сумасшедшего».
Люди хотят выйти из круга своего ограниченного существования хотя бы в мечте, которая является протестом против богатых и знатных.
Этот протест выражен в «Шинели» в лирических отступлениях и в превращении Акакия Акакиевича в грозный призрак, сдирающий одежду с богачей.
«— Какая страшная повесть Гоголева „Шинель“, — сказал раз Строганов Е. К[оршу], — ведь это привидение на мосту тащит просто с каждого из нас шинель с плеч. Поставьте себя в мое положение и взгляните на эту повесть.
— Мне о-чень т-трудно, — отвечал К[орш], — я не привык рассматривать предметы с точки зрения человека, имеющего тридцать тысяч душ»[101].
Рассказ ведется об обыденном существовании, причем ничтожность обыденности все время подчеркивается. Труд, потраченный человеком на создание себе теплой одежды, оказывается равным подвигу.
В анекдоте, записанном П. В. Анненковым (анекдот этот, по мнению многих, послужил источником для создания «Шинели» Гоголя), дело шло о покупке ружья.
Бедный чиновник с огромными жертвами скопил себе деньги на ружье. Он поехал на охоту, заехал в тростники и в самозабвении первой охоты не заметил, как густой тростник стянул ружье в воду.
Ружье погибло. Товарищи по департаменту собрались и вместе купили чиновнику новое ружье.
Событийная связь здесь построена по принципу пословицы: «Бедному жениться — ночь коротка». Бедняку удача бесполезна.
Анекдот имел благополучную развязку.
Анекдот, конечно, существовал, но он имел мало общего с «Шинелью».
Главное в «Шинели» — не только бесконечное смирение Акакия Акакиевича, но и его восстание.
Гоголевская повесть в первой своей редакции, относящейся к 1839 году, уже имела название «Повесть о чиновнике, крадущем шинели».
Восстание смиренного — конфликт, лежащий в основе замысла Гоголя.
То же, что рассказал П. В. Анненков, — сентиментальная повесть: конфликт основан на жалости.
Анненковский анекдот рассказывает о необычайном: о покупке бедняком предмета роскоши. «Шинель» говорит о шитье теплой одежды, без которой зимой в Петербурге жить нельзя.
Поэтому с самого начала отношение к предмету повествования иное. Акакий Акакиевич — человек без мечты, без судьбы. В его жизни ничего не случается. Если бы у Акакия Акакиевича не отняли шинель, то он бы истер ее и умер, так сказать, не дав возможности для своего художественного воплощения.
Все построение новеллы Гоголя опровергает обычное определение новеллы. Прежде всего это не только случай в жизни Акакия Акакиевича, это вся его жизнь. Мы присутствуем при его рождении, при наречении его именем, мы узнаем, как он служил, почему он шил шинель и как умер.
Читать бесплатно другие книги:
