Повести о прозе. Размышления и разборы Шкловский Виктор
Не то, что у Акакия Акакиевича отобрали шинель, является предметом повествования; содержание повести в том, что у Акакия Акакиевича отобрали жизнь. Он не жил вовсе, он не ставил перед собой никаких задач; у него не было мечты до старости.
Но однажды он поставил перед собой великую и почти невыполнимую задачу — сшить себе шинель на вате, — и мысль об этой шинели наполнила его жизнь новым содержанием: у него как бы роман с шинелью, он добивается ее, как любящий добивается любимой.
Акакий Акакиевич даже изменился: «Он сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель. С лица и с поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность, словом все колеблющиеся и неопределенные черты. Огонь порою показывался в глазах его…»
Дальше идет комическое разрешение периода: оказывается, что и мечты Акакия Акакиевича не шли дальше дерзкой мысли поставить куницу на воротник.
Акакий Акакиевич рядом с собой имеет человека, который как бы разделяет его мечты. Портной Петрович никогда не шил, а только починял и перевертывал. Принеся шинель, Петрович тоже переменился: он — участник мечты Акакия Акакиевича: «В лице его показалось выражение такое значительное, какого Акакий Акакиевич никогда еще не видал. Казалось, он чувствовал в полной мере, что сделал немалое дело и что вдруг показал в себе бездну, разделяющую портных, которые подставляют только подкладки и переправляют, от тех, которые шьют заново».
Событийная часть «Шинели», казалось бы, масштабно мала, и она даже заставила одного из исследователей этого произведения — Б. М. Эйхенбаума — в интересной и ставшей знаменитой статье поставить вопрос о том, какое значение имеет сюжет в новеллах, основанных на сказе, то есть таких, в которых самая языковая ткань произведения несет на себе функцию изменения чисто языковыми средствами показа явлений.
Статья давала стилистический анализ, показывая эстетическую слитность значения выбора слов и их расстановки в великом реалистическом произведении.
Анализ подтверждался прослеживанием этапов художественного творчества; доказывалась намеренность и определялась смысловая направленность стилистических решений.
Но работа над анализом «сказа» отрывалась от анализа «сюжета» и даже ему противопоставлялась.
Стилевой анализ не осуществлялся до конца потому, что исследователь тогда считал стиль, а не новое раскрытие действительности целью художника.
Стиль, как туманное, не проливающееся дождем облако, изолировал жизнь от искусства, а не соединял их так, как резец, вставленный в токарный станок, под рукой человека соединяет человека и предмет, который он переделывает, создает и познает.
Б. М. Эйхенбаум писал в статье «Как сделана „Шинель“ Гоголя»: «Композиция новеллы в значительной степени зависит от того, какую роль в ее сложении играет личный тон автора — т. е. является ли этот тон началом организующим, создавая более или менее иллюзию сказа, или служит только формальной связью между событиями и потому занимает положение служебное. Примитивная новелла, как и авантюрный роман, не знает сказа и не нуждается в нем, потому что весь ее интерес и все ее движение определяются быстрой и разнообразной сменой событий и положений. Сплетение мотивов и их мотивации — вот организующее начало примитивной новеллы. Это верно и по отношению к новелле комической — в основу кладется анекдот, изобилующий сам по себе, вне сказа, комическими положениями.
Совершенно иной становится композиция, если сюжет сам по себе, как сплетение мотивов при помощи их мотивации, перестает играть организующую роль — то есть если рассказчик так или иначе выдвигает себя на первый план, как бы только пользуясь сюжетом для сплетения отдельных стилистических приемов. Центр тяжести от сюжета (который сокращается здесь до минимума) переносится на приемы сказа, главная комическая роль отводится каламбурам, которые то ограничиваются простой игрой слов, то развиваются в небольшие анекдоты»[102].
Статье за сорок лет, и, конечно, сейчас на ней автор не настаивал бы, но она сыграла большую роль в литературоведении. Имеет смысл остановиться на ней подробнее.
Дело в том, что сюжет «Шинели» не сведен до минимума, он сложен, — это сложность атома. Шинель шьется трудно. На пути к созданию шинели стоит много препятствий, которые преодолеваются самоотверженными лишениями Акакия Акакиевича, лишения эти разнообразны, и препятствия тоже переходят неожиданно в свою противоположность! Акакий Акакиевич мечтает уже не просто о шинели, а, так сказать, о шинели-красавице, сверхшинели. Так построен роман с шинелью.
Событийный ряд не беден, а подчеркнуто мелкопланен; количество происшествий, хотя и незначительных, велико.
Когда читатель поймет значение шинели для Акакия Акакиевича, он так же войдет в сюжет повести, как можно войти в сюжет какой-нибудь мифологической истории или в драму, происходящую из-за нарушения кастовых запретов. Но шинель как-то ближе к телу.
Конечно, в законы мира можно ввести читателя, только сменив масштаб восприятия.
Сказ здесь служит для того, чтобы читатель, входя в мир Акакия Акакиевича, остро ощущал свое человеческое несогласие с этим миром при полном понимании его.
Сказ сохраняет масштаб; при помощи сказа писатель рассматривает все детали через увеличительное стекло.
Он принимает систему мышления Акакия Акакиевича и в то же время ни на минуту не теряет ущербность системы.
Именем Акакия Акакиевича он выделял героя из толпы титулярных советников, из их тяжелого, слитного, неразличаемого быта.
Надо было ввести фигуру Акакия Акакиевича, ее оконтурить, показать, что не все существующее, — а значит, и не все имена, напечатанные в святцах, — разумно.
В искусстве случайного нет: имя косноязычного героя действительно заикается, и вот какое обстоятельство вызвало «частые сближения буквы к».
Алогичность жизни, ее бесчеловечность выявляется через алогичность сказа. Косноязычие Акакия Акакиевича — это не выведение фразы из сферы привычного, а показ задавленного, затертого, лишенного человеческого мышления человека.
Сказ построен на заикающейся речи Акакия Акакиевича и то ораторски повышенной, то горестно иронической манере авторских отступлений.
Двойственность языкового построения повести объясняется законами композиции.
Имя Акакия Акакиевича показывает, как не нужно называть человека.
Традиция подсказывала выбор имени по открытым святцам. Имя выбрано не по совпадению дня рождения и имени празднуемого в этот день святого. Святцы открываются случайно, но раскрываются они на самых невероятных местах.
Тогда обескураженная мать, как будто спасаясь в традиции, дает сыну имя мужа, таким образом удваивая странное для русского уха имя Акакий.
Названный так человек взят на службу и стерт до конца, а он мог бы называться и иначе, мог бы жить и мыслить.
Конфликт произведения построен на различии между человеком в его сущности и человеком, превращенным в Акакия Акакиевича.
Развязка грозна и иронична.
Акакий Акакиевич не может восторжествовать, не может спастись, но закрепленным в искусстве может быть прославлен призрак бедного чиновника.
Умирающий Акакий Акакиевич бредил, бред этот был в печатном тексте ослаблен цензурой.
Акакий Акакиевич бредил, «выражаясь совершенно извозчичьим слогом или тем, которым производят порядки на улицах».
Акакий Акакиевич говорил, вспоминая влиятельное лицо:
«Я не посмотрю, что ты генерал, — вскрикивал он иногда голосом таким громким. — Я у тебя отниму шинель».
Все это сказано было очень реально, приходилось бороться с цензурой по вопросу о том, с каких именно плеч можно срывать шинели, хотя бы и призраку, и как можно называть самих генералов — равнодушных насильников. Акакий Акакиевич называл их «извозчичьим слогом».
Старая статья Б. Эйхенбаума была интересна и тем, что она вызвала новое, внимательное отношение к стилевому анализу и тем родила очень многие книги, внимательно и часто удачно анализирующие стиль Гоголя и Достоевского, прежде всего книги В. В. Виноградова.
М. Верли в книге «Общее литературоведение» пишет о семиотике, то есть о науке или системе, которая занимается знаками и символами в самом общем смысле.
С точки зрения семиотики или семантики язык определяет собой литературу: «Язык, как и литература, — ес что иное, как звуковые системы знаков. В них надо различать результат деятельности (ergon) и деятельность (energia), социальный и индивидуальный элементы, „внешнюю“ и „внутреннюю“ формы. Как язык, так и литературу можно рассматривать физиономистически, с точки зрения стилистической критики, но и в литературе, и в языке синхронический подход, вероятно, по-прежнему не исключает диахроническое, то есть историческое, рассмотрение. Ход развития истории литературы и истории языка может быть даже параллельным. Их взаимоотношения состоят не в простой аналогии, а в тесном переплетении соответствий и влияний»[103].
Книга Верли является аннотированной библиографией, и поэтому в ней сведено многое несводимое. Удалось это потому, что пересказ схематичен.
На самом деле мнения семиотикой еще более решительны, как это можно увидеть в той же книге.
Они говорят: «Грамматические категории можно проследить даже в самой поэтической структуре произведения. Так, например, основные понятия лирического, эпического и драматического жанра ставятся в соответствие с тройственными грамматическими категориями: с подлежащим, дополнением и сказуемым, или с первым, третьим и вторым лицом, или со звуком, словом и предложением (Штайгер, Петерсен, стр. 119). Язык является одновременно материалом, орудием и произведением литературного творчества. Из этого следует, что он, во всяком случае, представляет собой нечто большее, чем простой „слой“ в литературном произведении»[104].
Делается оговорка, что языкознание и литературоведение взаимосвязаны, но не идентичны.
По оговорке видно, как далеко идет, по мнению представителей этой школы, зависимость литературы от языка.
Поэтому наиболее поддающиеся анализу явления выбирались для анализа. Отбор шел по принципу повторения конструкции и повторения понятия: повторяющаяся конструкция соответствовала грамматическому строю языка, а повторяющиеся мотивы — словарному.
Поэтому при анализе сказки интересовались мотивами, которые, потеряв свое социальное или, как думали, магическое значение, стали объектом чистой художественной формы.
Для того чтобы проделать такую работу, понадобилось сравнивать записанные сказки, а не сказки в их произнесении, когда на них точно реагирует слушатель.
Многие литературоведческие школы, сближающие себя с языкознанием, считают искусство явлением языка, понимая язык как систему, заменяющую самое действительность.
Требование уточнения смысла слова несколько напоминает предложение Конфуция «выпрямлять слова». Мы часто спорим о словах, подставляя слова вместо предметов и пряча в словесных обобщениях те противоречия действительности, которые должны были бы определять существенные качества предмета.
Среди советских литературоведов точностью терминологии отличался академик В. Виноградов, который привык каждой своей работе, в том числе и работе о терминах карточной игры, придавать законченный и исчерпывающий, терминоустанавливающий характер. В статье «Реализм и развитие русского литературного языка» В. Виноградов интересно показал, что, говоря о реализме, разные литературоведы под этим термином подразумевают разное.
Несостоятельность работ выясняется простым сопоставлением определений; одним и тем же словом определяются явления разного времени. Одни и те же явления разно оцениваются с точки зрения того же самого, не определенного в самих работах термина реализма.
Но здесь не решен вопрос, является ли литература явлением языка, стиля или она способ познания действительности.
Если литература — явление языка, то мы познаем не мир, а словесные отношения и история человечества — смена разных отношений к словам.
Слова — это сигналы, но за всякими сигналами есть предметы или обстоятельства, которые заменены сигналами. Разум сопоставляет сигналы, как предметы. Нельзя анализировать отдельно стиль-язык, отдельно — сюжет, даже если при этом иметь в виду, что где-то вне литературы существует действительность.
Блистательно проведя бой с неточностями в первых трех четвертях своей статьи, В. Виноградов приходит к собственному определению. Он всегда пишет точно и прямо, договаривая мысль, не прячась от трудностей. В этой статье подчеркнута неоконченность спора.
Определение идет в длинном абзаце VII главы статьи и, как мы сейчас увидим, кончается вопросительным знаком: «Если не ставить себе широкой задачи — разобраться во всех значениях и оттенках термина реализм, как он применяется к явлениям мировой и, в частности, русской литературы, а ограничиться узкой целью выяснения языковых и стилистических условий, создающих наиболее благоприятную почву для возникновения и развития так называемого «реалистического метода» или «реалистического искусства слова» в той или иной национальной литературе, то сразу же возникает вопрос: возможно ли оформление реализма как целостного метода, связанного с глубоким пониманием национальных характеров, с тонким использованием социально-речевых вариаций общенародного языка, с художественным воспроизведением национально-характеристических свойств разных типов в их словесном выражении, — до образования национального языка?»[105]
В дальнейшем вопрос постепенно превращается в утверждение: показывается, что в процессе становления национального языка и его литературных норм осознается как единство его системы, так и существование различного рода отклонений от этой системы — народно-разговорные части языковой структуры и литературно-письменные элементы.
Таким образом, создание национального языка является моментом осознания языка; может быть, действительно именно в момент образования единого языка острее чувствуются смысловые оттенки.
Но тут возникает вопрос. Русский национальный язык появляется как единство в XVI–XVII столетиях, а русская реалистическая литература осознает себя в середине XIX века. Значит, два с половиной века факт существования национального языка не выражает себя в литературе; реалистическая литература как будто уже могла появиться, но не появляется.
Значит, надо сказать, что масштаб времени в изменении языка и в изменении литературы различен. Трудно поэтому считать русскую реалистическую литературу функцией русского национального языка и одновременно так поздно датировать факт появления реализма в литературе.
Искусство может использовать разные языковые оттенки живой речи; не русский национальный язык создал реализм, реализм использует разные стороны национального языка, который до него существовал.
Не язык владеет человеком — человек владеет языком, привлекает разные стороны его: иначе разговаривает на улице, иначе дома, иначе поет и иначе мечтает.
В «Шинели» дан авторский голос, но в какой-то мере вторая языковая стихия врывается и в речь Акакия Акакиевича.
В «Шинели» Акакий Акакиевич косноязычен, но и он может поднять сигнал общечеловеческого слова. Он говорит: «…оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» — и в этих проникающих словах звенели другие слова: «…я брат твой».
Дальше идет авторский голос, осуществленный как анализ чувств молодого, еще не одичавшего человека, услышавшего вопль Акакия Акакиевича.
Автор — посол от человечества в повести, он передает свои полномочия.
«И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным».
Автор говорит голосом «молодого человека»; в длинную авторскую фразу, как в прямое высказывание, включено и восклицание «боже!».
Здесь надо говорить не только о законах языка, но и о законах композиции. Язык в литературе не слой, это не краска, нанесенная на произведение, но литературоведение в то же время и не часть языкознания, так как оно одновременно относится и к сфере других искусств, и к сфере эстетики вообще, а языкознание не включено в эстетику и не включает ее в себя.
Язык и литература связаны так, как связаны были в старое время ветер и путь корабля, идущего при помощи руля и парусов по своему пути, двигаясь силами ветра, но не только в его направлении.
Писатель правит парусом стиля.
Песня и повесть, смена ее вариантов
Степь, описанная Гоголем, и похожа и не похожа на себя.
Прекрасна гоголевская Украина и герой ее — Тарас Бульба. Он вдохновенно говорит и в степи, и на Сечи, и на костре. Голос у Тараса военный, деловой, но он равен Днепру, воспетому в песне, и не теряется в просторе.
Еще до того, как был построен Турксиб, пришлось мне побывать в степях Северного Казахстана. Приблизительно могу представить себе, как выглядели степи Тараса Бульбы.
Степные борзые — плоские до того, что кажется, что их засушивали между страницами старых книг, гонялись за сайгами. Степь цвела пятнами одноцветных тюльпанов. Пятна эти были так велики, что не терялись в степи столь огромной, что в ней явственна круглота земли.
Солнце садилось, и из-за бугра земли перед щитом солнца, как растрепанный цветок, показывался всадник — желтый на красном.
Гоголь знал огромную Россию; он хотел выразить ее словом, архитектурой и думал, что можно выразить ее только музыкой, но боялся, что и «музыка нас оставит».
Истинная музыка связана с народной жизнью, горем и счастьем простолюдина. В статье «О малороссийских песнях» (1833) Гоголь говорил про музыку: «Взвизги ее иногда так похожи на крик сердца, что оно вдруг и внезапно вздрагивает, как будто бы коснулось к нему острое железо»[106].
Тарас Бульба — железная музыка Гоголя. Романтизм, как и реализм, не имеет точного определения. Заранее будет неточно, если скажу, что «Тарас Бульба» — повесть не романтичная, а песенная, пользующаяся всеми способами выражения существа явления, которое создано народной песней.
Для того чтобы сузить границы жанра повести, добавлю, что второй вариант «Тараса Бульбы», появившийся более чем через десять лет, то есть написанный человеком, уже создавшим первую часть «Мертвых душ», включает в себя опыт лирических отступлений в поэме. Путь от первого варианта ко второму — путь, я скажу с нашей сегодняшней точки зрения, вперед. Тарас Бульба перестал быть кондотьером и стал народным вождем.
С песней тесно связана работа над «Тарасом Бульбой», продолжавшаяся более десяти лет.
Молодой Гоголь писал об украинской песне: «Это народная история, живая, яркая, исполненная красок, истины, обнажающая всю жизнь народа… камень с красноречивым рельефом, с исторической надписью — ничто против этой живой, говорящей, звучащей о прошедшем летописи. В этом отношении песни для Малороссии — все: и поэзия, и история, и отцовская могила… Историк не должен искать в них показания дня и числа битвы или точного объяснения места, верной реляции; в этом отношении немногие песни помогут ему. Но когда он захочет узнать верный быт, стихии характера, все изгибы и оттенки чувств, волнений, страданий, веселии изображаемого народа, когда захочет выпытать дух минувшего века, общий характер всего целого и порознь каждого частного, тогда он будет удовлетворен вполне: история народа разоблачится перед ним в ясном величии»[107]
Гоголь противопоставлял песни летописям, называл летописи «черствыми» и заявлял, что он охладел к ним.
История, услышанная в народной песне, — основа «Тараса Бульбы».
В повести нет исторических деятелей, так сказать, первого ранга; его герои — это герои украинских дум.
На песнях основаны диалоги действующих лиц и новеллы об отдельных героях, введенные в ткань произведения.
К казачеству того времени относились по-разному, в вопрос о том, что такое была Запорожская Сечь, являлся предметом политического спора.
По внешности борьба Сечи с панами дана у Гоголя как борьба православных с насилиями католиков. Но мы знаем, что украинская песня не была религиозна и часто заключала в себе такие характеристики духовенства, которые не могут быть даже напечатаны. В рукописном отделе украинской Академии наук в Киеве находится рукопись Доленга-Ходаковского; в этой рукописи около двух тысяч песен, написанных на одной стороне листа бумаги. На левой, белой стороне переплетенных томов есть дополнительные песни, записанные рукой Гоголя; в них рядом с нескромными местами встречаются и антирелигиозные строки.
Сам «бог» в гоголевской повести мало что имеет общего с богом официальной церкви. С этим богом могут говорить казаки после боя. Христос заинтересован в вопросах товарищества; умирая, молодой Кукубенко благодарит бога за то, что гибнет на глазах товарищей, и желает себе не рая, а того, чтобы после него люди жили лучше, чем он, чтобы вечно красовалась любимая русская земля.
Дальше следует описание того, как вылетела молодая душа: «Подняли ее ангелы под руки и понесли к небесам. Хорошо будет ему там. „Садись, Кукубенко, одесную меня! — скажет ему Христос: — ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал в беде человека, хранил и сберегал мою церковь“.
Так фольклорно интерпретируются в повести Гоголя мотивы религии.
В «Тарасе Бульбе» изображена борьба украинцев с польской шляхтой, а вместе с тем здесь показана и борьба вольного товарищества Запорожской Сечи с панством. Сам Тарас говорит о раздоре между народным и украинским старшинством и связывает вопрос ополячивания с появлением среди украинцев собственных угнетателей, собственных помещиков.
Эта важнейшая черта появилась у Гоголя лишь в последней редакции «Тараса Бульбы» — в 1842 году.
В первоначальном тексте (1835) Тарас Бульба, уже рисуемый Гоголем в качестве положительного героя, — своенравный пан, который ссорится с другими панами-полковниками. «А я наберу, — говорит он, — себе собственный полк, и кто у меня вырвет мое, тому я буду знать, как утереть губы». Действительно, он в непродолжительное время из своего же отцовского имения составил довольно значительный отряд, который состоял вместе из хлебопашцев и воинов и совершенно покорствовался его желанию.
Место это в окончательной редакции выброшено. В окончательной редакции целиком сохранилась сцена, в которой Тарас угощает свой полк вином; сохранилось и любование Тараса возами, хорошей укладкой на этих возах, но появилась новая глава с речью Тараса — речью о товариществе. Речь около возов подготовлена лирическим отступлением и описанием поляков перед вылазкой. Она начинается так; «Хочется мне вам сказать, панове, что такое есть наше товарищество».
Дальше говорится о разорении русской земли: «Только остались мы, сирые, да, как вдовица, после крепкого мужа, сирая так же, как и мы, земля наша! Вот в какое время подали мы, товарищи, руку на братство». Речь очень любопытна по своей терминологии. Сиротами звали себя в России представители социальных низов. Сиротами называли себя казаки, восставшие против боярства в Смутное время.
В речи Тараса, как и в воззваниях Сытного времени, развивается мысль народа о русском государстве, его истории, о нерушимости его единства. В эту речь включены и гневные слова Тараса об украинских панах-душевладельцах: «свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке».
Здесь Тарас говорит о людях, которые думают не о родине, а только о корысти, у которых одна забота: «хлебные стоги, скирды да конные табуны».
Мериме утверждал, что Гоголь «…нисколько не заботится о правдоподобии. Тонко написанные сцены плохо связаны друг с другом»[108].
Мериме глубоко ошибался — и ошибался потому, что переносил законы своей литературной школы на произведения литературы другого народа, на произведения, написанные с новыми целями, а поэтому и осуществленные в ином композиционном построении.
Любовь Андрия к прекрасной полячке — не основа повести. Основа повести — это борьба Тараса за освобождение родины, его преданность товариществу. Любовная история подчинена главной идее произведения и оттеняет подвиг Тараса. В повести показана материнская любовь, но выше этой любови поставлено товарищество.
Это задание и обуславливает оригинальность.
С первых строк произведения мы видим старого Бульбу, Андрия, Остапа — двух непохожих сыновей, мать, любящую детей и боящуюся мужа. Для Тараса Бульбы Остап — это новый казак, товарищ в будущем бою; его надо испытать в драке; отцовское в Бульбе поглощено воинским. Остап оправдывает надежды отца. Андрий дан более мягким, более обычным. Мать представляет собою иную сторону жизни Украины — семейную.
Так с самого начала Гоголь строит завязку повести, а дальше повествование ведется художником с предельной точностью, и потому все познается до ясной глубины.
Традиционная, не упраздненная, но ограниченная в своей роли, и, так сказать, уточненная любовная завязка получает у Гоголя новое значение.
Верности Андрия в любви противопоставлена в речи Тараса верность товариществу, верность людей делу освобождения своего народа.
Обычные сюжетные мотивы обновлены Гоголем, сюжет в целом представляет картину столкновения человеческих характеров и страстей.
Повесть начинается изображением столкновения старого Бульбы с сыновьями, затем идет описание светлицы казацкой: «Светлица была убрана во вкусе того времени, о котором живые намеки остались только в песнях да в народных думах…»
Следует короткий разговор о школе. Старый Бульба в ответ на задорное упоминание Андрия о казачьей сабле горячится и решает ехать в Сечь завтра. Дальше идет большое отступление о характере Тараса и дается предварительная общая характеристика Запорожской Сечи; использована коротко изложенная дума о корсунском полковнике, который созывал крестьян и ремесленников на войну; в повести так собирает людей само Запорожье.
В песнях мы часто встречаем драматизацию ночи. Традиционный сюжет, — любовники не хотят, чтобы наступило утро, признаки рассвета воспринимаются ими как угроза расставания, — обновлен в повести.
Гоголь описывает ночь, используя опыт народной песни.
В повествовании картины ночи связаны с рассказом о матери, которая боится рассвета: с рассветом уедут сыновья. Таким образом, пейзаж получает повое и оригинальное драматическое наполнение.
Сыновья только одну ночь проведут дома. Описывается жизнь матери — жены казака; описание несколько раз прерывается картинами ночи: «Месяц с вышины неба давно уже озарял весь двор, наполненный спящими, густую кучу верб и высокий бурьян, в котором потонул частокол, окружавший двор».
Не спит мать. Одна за другой следуют картины ночи, приближающие рассвет.
«Уже кони, чуя рассвет, все полегли на траву и перестали есть; верхние листья верб начали лепетать, и мало-помалу лепечущая струя спустилась по ним до самого низу».
Опять Гоголь напоминает о матери, которая не спит.
«Со степи понеслось звонкое ржание жеребенка; красные полосы ясно сверкнули на небе».
Просыпается Бульба, не забыв о своем решении.
Ночь передана со своеобразным сюжетным нарастанием: женщина как будто боится рассвета. Описание не длинно, но так наполнено драматизмом, что доносит до читателя ощущение протяженности времени.
В заключение — знаменитая сцена прощания матери «сыновьями: томительное ожидание сменилось бурев чувств.
Горе матери и ожидание ею утра увеличивает значение поступка Тараса, и это подметил в свое время Белинский, говоря о железном характере Тараса.
Отъезд казаков дан в нескольких строках, но с необыкновенным ощущением пространства. Хутор уходит в землю, видны только две трубы да вершины деревьев, потом только шест над колодцем, потом изменяются знакомые места — видна обширная земля: «…уже равнине, которую они проехали, кажется издали горою и все собою закрыла. — Прощайте и детство, и игры, и всё, я всё!»
«Равнина», которую «проехали», издали кажется герою: на большом расстоянии в степи видна выпуклость земли — выступают ее планетные очертания, заслоняя дали.
Казаки въезжают в степь. Впоследствии Чехов, вспоминая ее описание, будет называть Гоголя «царем степи».
Описание иногда перебивается отступлениями. Гоголь рассказывает о любви Андрия к прекрасной полячке. После дается картина: «…А между тем степь уже давно приняла их всех в свои зеленые объятия…», и дальше начинается описание степи; анализ этого описания был бы длиннее гоголевского текста, потому что нет возможности сделать эту картину никаким разбором точнее и весомее, чем она дана у писателя.
Степь все время ощущается; она погружается в ночь, и тут впервые возникает картина пожара, которая потом пройдет, повторяясь, через все произведение. Картина дальнего огня во тьме дает грозный образ войны, испепеляющей Украину. Вот первое описание: «Иногда ночное небо в разных местах освещалось дальним заревом от выжигаемого по лугам и рекам сухого тростника, и темная вереница лебедей, летевших на север, вдруг освещалась серебряно-розовым светом, и тогда казалось, что красные платки летели по темному небу». Это пожар дальний, в стороне. Он сообщает дополнительную черту картине степи.
Приближение Сечи обозначается прохладой: «В воздухе вдруг захолодело; они почувствовали близость Днепра… Он веял холодными волнами…»
Все описания даны во временном развертывании и потому очень емки, несмотря на краткость.
Кратко описан Днепр. Всего на нескольких страницах идет описание Сечи, быт которой сравнивается с бытом тесно сплотившихся школьных товарищей. Слово «товарищество» все время подчеркивается в описании.
Только развернув описание и героев, и степи, и Сечи, Гоголь может перейти к главному — к показу исторической роли и значения Сечи.
Действие развертывается стремительно. В Сечь приезжают казаки в оборванных свитках, еще с парома кричат, что они едут с бедой. Сечь получает известие о насилиях панства над Украиной, и естественно, что теперь замышляется поход уже не только молодежи: Сечь идет против панов, чтобы «…пустить пожар по деревням и хлебам»…
Следует описание похода, жестокости казаков, непреклонности Тараса Бульбы.
Гоголь подробно описывает пожар: «И скоро величественное аббатство обхватилось сокрушительным пламенем, и колоссальные готические окна его сурово глядели сквозь разделявшиеся волны огня».
В этой картине поражает зрительная точность определения — «разделявшиеся волны».
В ходе описания похода углубляется и анализ характера Остапа: «ей-ей, будет добрый полковник, да еще такой, что и батька за пояс заткнет!»; показан и Андрий, романтически влюбленный «в очаровательную музыку пуль и мечей».
Казаки приближаются к городу Дубно — к месту будущих боев. «Есаулы привезли сыновьям Тараса благословенье от старухи матери и каждому по кипарисному образу из Межигорского киевского монастыря». Монастырь этот был казачьей святыней. Мать своим благословением напоминает сыновьям о долге. В то же время благословение, присланное из дому, напоминает о семье и предвещает драму, когда, карая Андрия, Тарас лишит мать сына.
Описание похода сечевиков осложняется в дальнейшем сюжетным параллелизмом: Остап — Андрий.
Осажденный город вырисовывается в картине пожар». Пожар дается с разной степенью приближения. Он выступает особенно реально, когда рассказывается, как пролетают над огнем птицы «…казавшиеся кучею темных мелких крестиков на огненном поле».
К Андрию приходит татарка от прекрасной полячки; она просит у Андрия хлеба во имя его «старой матери». Молодой казак, взявши мешок с хлебом, идет долгим проходом через подземелье.
Ощущение уже свершившейся измены подчеркивается упоминанием о встрече Андрия с католическим монахом: «Андрий невольно остановился при виде католического монаха, возбуждавшего такое ненавистное презрение в козаках». Андрий уже больше не возвращается в стан казаков. Так совершается измена товариществу.
Фигура католического монаха здесь не только локальная черта. Андрий, изменив родине, уходит к полякам через католичество. Так уходили к панам, становясь злейшими врагами украинского народа, Вишневецкие, Мнишеки, Ходкевичи, дети Курбского и многие другие; путь их шел через костел.
Этот сюжетный кусок имеет свое песенное завершение: «И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви божьей! Украине не видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать ее. Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чупрыны и проклянет и день и час, в который породил на позор себе такого сына».
С измены Андрия начинается бедствие казаков: дела запорожцев пошли хуже, к полякам подоспела помощь.
Идет описание боя под городом; во время боя Остапа выбирают куренным атаманом.
Пришла новая весть — часть казаков должна уходить к Сечи, потому что на нее напали татары. Предводителем остается Тарас; он произносит речь о товариществе. В словах старого полковника дается объяснение драмы Андрий — Тарас и оправдывается будущая жестокость Тараса.
«Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей».
Описание боя дается со многими отступлениями, построенными по песенному принципу.
Андрий попадает в плен, Тарас убивает сына и произносит над ним всем памятные слова.
Затем опять идет описание боя; Остап попадает в плен, Тарас делает бесполезные усилия освободить его, добивается только того, что смог присутствовать при казни сына.
Казнь Остапа, его муки, героическая гибель и знаменитое «Слышу!» завершает историю Остапа, подымает его образ до легендарных размеров и уничтожает даже след какой-нибудь жалости к Андрию.
Остап в последний момент жизни вспомнил верного боевого товарища — отца, Андрий же только лепетал имя любимой.
Могучими словами: «Отыскался след Тарасов» — начинается рассказ о мести.
Месть Тараса страшна, и Гоголь не скрывает этого, но в то же время он показывает, что Тарас прав, потому что для него родина дороже жизни, дороже сына.
И сам Тарас попадает в плен.
«И присудили, с гетьманского разрешенья, сжечь его живого в виду всех. Тут же стояло нагое дерево, вершину которого разбило громом. Притянули его железными цепями к древесному стволу, гвоздем прибили ему руки и, приподняв его повыше, чтобы отовсюду был виден козак, принялись тут же раскладывать под деревом костер. Но не на костер глядел Тарас, не об огне он думал, которым собирались жечь его; глядел он, сердечный, в ту сторону, где отстреливались козаки…»
Тарас и Остап и воины с их подвигами — это сюжетный, предметно действенный центр повести. Андрий, полячка отступают перед ними; они занимают в ней меньше места, чем Янкель.
К рассказу о матери, к тому, узнала ли она и как узнала о смерти Андрия, Гоголь не вернулся: это другая большая, самостоятельная тема, ее целиком заслонило повествование об Остапе.
Над телом Андрия ни отец, ни брат не сказали ни слова о матери. Горе ее отвело бы нас от понимания задачи, поставленной повествованием.
Ситуация, коллизия «Ревизора»
Завязка «Ревизора» по своей стремительной точности — одна из лучших в истории мировой драматургии.
Городничий говорит: «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить ваш пренеприятное известие. К нам едет ревизор… Ревизор из Петербурга „инкогнито“.
В этой фразе и в испуганных восклицаниях чиновников исчерпана вся завязка и уже объяснена причина ошибки в опознании «ревизора».
Любовная интрига в «Ревизоре» сведена к одному эпизоду; увлечение, соперничество, препятствия к браку, благословение, помолвка, разлука — все это занимает четверть акта.
Было время, когда введение любовной завязки, обусловленной интересом к этой сфере человеческих взаимоотношений, явилось выражением новой фазы развития искусства, но в дальнейшем «любовная интрига», переходящая из одного произведения в другое, нередко становилась средством уходить, отказываться от анализа действительности; любовная интрига вводилась в комедию искусственно.
Вот что писал Гоголь о комедии: «В самом начале комедия была общественным, народным созданием. По крайней мере, такою показал ее сам отец ее, Аристофан. После уже она вошла в узкое ущелье частной завязки, внесла любовный ход, одну и ту же непременную завязку. Зато как слаба эта завязка у самых лучших комиков, как ничтожны эти театральные любовники с их картонной любовью!»[109]
Гоголю пришлось ломать эту установившуюся традицию. В «Ревизоре» он дал пример общественной, народной комедии с новым, оригинальным сюжетом.
Существует много произведений, основанных на том, что человека приняли за другого, что он принужден играть чужую роль. На этом случае можно развернуть разные сюжеты.
Сюжет гоголевского «Ревизора» основан на таком же недоразумении, но этот конфликт взят не в качестве забавного происшествия, а как способ выяснения жизнеотношений Хлестакова с окружающими. Сюжетные положения позволяют выяснить сущность характера и самого Хлестакова, и тех людей, с которыми он сталкивается.
В этом произведении истинной завязкой является боязнь разоблачения, которой определяются действия всех героев. Стремясь обмануть «ревизора», люди обнаруживают свои характеры.
Из анализа работы Гоголя над «Ревизором» явствует, как писатель изживал старую традицию. В черновом варианте унтер-офицерская жена (еще не вдова) была высечена за то, что она, как сваха, отвела жениха от Марьи Антоновны; в окончательном тексте этот сюжетный мотив был опущен.
Подчеркиваем значение переделки. Если унтер-офицерскую вдову высекли за то, что она расстроила свадьбу, то это всего лишь частный случай, результат личной заинтересованности городничего. Городничий здесь как бы полуоправдан, его поступок, по крайней мере, объяснен. Если же городничий в качестве оправдания может сказать только, что женщина «сама себя высекла», — значит, такая расправа обычная, она широко бытует в жизни. Исключив мотивировку частного характера, Гоголь увеличил социальную значимость эпизода.
Неоднократно оспаривали мастерство Гоголя как драматурга. Утверждалось, что Гоголь не сумел создать строгого сюжета комедии.
На самом деле сюжет «Ревизора» создан на основании долгого размышления и представляет собою решение, вытекающее из нового понимания драматургии.
Гоголь в статье «Петербургская сцена 1835–1836 г.» писал: «Нынешняя драма показала стремление вывести законы действий из нашего же общества»[110]
Новую драму Гоголь противопоставлял, с одной стороны, мелодраме, которая искала в жизни «странного», с другой стороны, он противопоставлял ее Мольеру.
Новое содержание не всегда находит новую форму, иногда происходит борьба между новым содержанием и элементами старой формы. Вот что пишет об этом в той же статье Гоголь: «…сам Мольер на сцене теперь длинен, со сцены скучен. Его план обдуман искусно, но он обдуман по законам старым, по одному и тому же образцу, действие пиесы слишком чинно, составлено независимо от века и тогдашнего времени, а между тем характеры многих именно принадлежат к его веку. Ведь не было и одного анекдота, случившегося в его время, в таком же точно виде, как он случился, как делал это Шекспир. Он, напротив, сюжет составлял сам по плану Теренция и давал разыгрывать его лицам, имевшим странности и причуды его века»[111].
Гоголь требовал соответствия характеров и сюжета. Но так как это создавало произведение еще большей обличительной силы, то Гоголя оспаривали с точки зрения отсутствия в его произведении любовной интриги.
Гоголь создал комедию с новым сюжетом. Такой сюжет отличался отсутствием «пошлых пружин» условного театра. Сюжет Гоголя основан на развитии характеров и столкновениях между ними.
Гоголь отрицал традиционную любовную интригу.
Белинский впоследствии в статье «Александринский театр» писал: «Обыкновенно „любовники“ и „любовницы“ самые бесцветные, а потому и самые скучные лица в наших драмах. Это просто куклы, приводимые в движение посредством белых ниток руками автора. И очень понятно: они тут не сами для себя — они служат только внешнею завязкою для пьесы… Для чего же выводятся нашими драматургами эти злополучные любовники и любовницы? Для того, что без них они не в состоянии изобрести никакого содержания, изобрести же не могут потому, что не знают ни жизни, ни людей, ни общества, не знают, что и как делается в действительности»[112].
Гоголь вскоре убедился, как широко в «верхних» слоях недоброжелательное отношение к его комедии.
«Прискорбна мне эта невежественная раздражительность, признак глубокого, упорного невежества, разлитого на наши классы. Столица щекотливо оскорбляется тем, что выведены нравы шести чиновников провинциальных; что же бы сказала столица, если бы выведены были хотя слегка ее собственные нравы? Я огорчен не нынешним ожесточением против моей пиесы; меня заботит моя печальная будущность»[113].
Будущность обличителя была печальна, не помогло то, что он попытался свернуть с дороги обличения.
Анализ творчества современников писателя необходим, хотя бы в самых скромных размерах. Дело в том, что Гоголь гениален, но не одинок, и то, что он делал, связано со всем художественным опытом эпохи и противопоставлено ему.
К. Маркс писал:
«…следует различать всеобщий труд и совместный труд. Тот и другой играют в процессе производства свою роль, каждый из них переходит в другой, но между ними существует также и различие. Всеобщим трудом является всякий научный труд, всякое открытие, всякое изобретение»[114].
Литературная работа, как и работа ученого, изобретателя, — работа всеобщая.
Гоголь писал в 1844 году:
«…передовыми людьми можно назвать только тех, которые именно видят все то, что видят другие (все другие, а не некоторые)…» [115]
Только «опершись на сумму всего» (всего того, что видят другие. — В. Ш.), передовые люди видят и новое. Чем более велик писатель, тем более связан он с трудом и исканиями своих передовых современников. Тут и искания в русле одного направления, и борьба с направлениями, противостоящими ему, чуждыми и враждебными.
Таким образом, вопрос сводится не к заимствованию, влияниям и подражаниям, а к анализу общего литературного процесса и общего труда в литературе.
Указывалось на сходство «Ревизора» с комедией Г. Ф. Квитко «Приезжий из столицы». Эта комедия была написана в 1827 году, напечатана в 1840, но могла быть известна Гоголю в рукописи.
Перескажем ход действия комедии.
В одном городе ждут ревизора; для приезжего готовят спектакль. Приезжает ревизором молодой человек по фамилии Пустолобов. Один из чиновников знает его как пустейшего малого, но Пустолобов уговаривает знакомого, что в присылке его есть какая-то тайна. У городничего живет племянница — идеальная девушка; за ней начинает ухаживать Пустолобов, но сестра городничего сама хочет стать женой приезжего вельможи. Мнимый ревизор занимает у всех деньги и пытается исчезнуть, прихватив с собою и невесту. Несмотря на то что он успел получить самую лучшую тройку, убежать ему не удается: его задерживает квартальный, по прозвищу Грошехватов. Оказывается, что Пустолобов по ошибке увез не племянницу городничего, а его сестру. Кроме того, из перехваченного письма открывается, что Пустолобов не ревизор. Приезжает настоящий ревизор, чем и кончается комедия.
Комедия похожа на «Ревизора» Гоголя, но сходство чисто внешнее.
В комедии Квитко есть интрига, есть занимательное действие, но нет того, без чего интрига и действие становятся беспредметными, — нет характеров, художественно исследованных, раскрытых, выясненных в драматургических положениях.
Читать бесплатно другие книги:
