Третьего не дано? Елманов Валерий
— Да ты не слухай их, княже, — смущенно протянул Лобан Метла. — Так енто они, по дури. Коль повелишь, все за тобой двинем, куды ни укажешь. И они тож двинут, а коль не восхотят, о слове даденном забывши, заставим. — Он угрожающе сжал кулак.
— Да нешто в деньге дело?! — вскочил со своего места Петро Звонец. — Али мы хужее наших новиков[121], коих за собой поведем? Их вона чему учили, а сами…
— Это верно, — кивнул я. — Дело не в деньге. К тому же если совесть молчит, а честь забыта, тут любая деньга бесполезна. Однако ж и заставлять мы никого не будем…
Вообще-то менять командиров перед возможными тяжкими боями как-то не того, но я посчитал самым наилучшим уволить всех троих.
Между прочим, для их же блага, так как уже вечером пара особо горячих сотников — все тот же Петро Звонец и Жегун Кологрив — порывалась начистить рожу «поганым христопродавцам».
И хотя на их места удалось сразу поставить других, причем не просто вполне подходящих, из числа десятников, но давно намеченных на повышение, уезжал я из расположения полка не в самом лучшем настроении.
Одна радость — прекрасно выспался.
Рано утром я был уже в седле.
Перед отъездом я еще напомнил Христиеру, что, согласно русской поговорке, рыба гниет с головы, потому за начальствующим составом должен быть глаз и глаз.
— Думаю, от новых сотников ожидать неожиданностей не придется — удовольствие от повышения все перебьет, так что можно быть спокойным. А вот насчет старых поглядывай. Особенно касаемо командира четвертой сотни Выворота, и, если что, меняй сразу.
— Так он же молчал, — удивился Зомме.
— Молчат тоже по-разному, — назидательно заметил я. — Иной раз молчание куда красноречивее слов.
О том, что Федор Выворот не просто помалкивал, отворачивая от меня лицо, но еще и сочувственно поглядывал на опальных сотников, я говорить не стал.
Ни к чему оно Христиеру. Хватит и моего совета.
— Выходит, теперь тебя ждать не скоро? — сразу приуныл Зомме.
— Как получится, — пожал плечами я. — Вообще-то через седмицу, ну от силы две должен подкатить, но загадывать не стану.
В пути я решил никуда не торопиться, успокаивая себя тем, что не годится появляться к Федору Борисовичу в запыленной одежде, так что появился перед Константино-Еленинскими воротами Кремля ближе к полудню, а если точнее, как утверждал громадный циферблат на Фроловской башне, то в начале седьмого часа дня.
Осадив коня перед Ивановской площадью, остаток пути я проделал пешком, собираясь с мыслями. Предстоял крупный разговор с царевичем, и надлежало хотя бы вкратце к нему приготовиться, а я до сих пор не представлял, что именно ему предложить.
Для выбора наиболее оптимального варианта следовало вначале просто увидеть своего бывшего ученика, чтобы понять, каков он стал сейчас. Пытается бывшая игрушка Бориса Федоровича стать настоящим царем, или… ниточки все равно остались, а сменились лишь кукловоды.
Вот когда увижу, переговорю с часок-другой, пойму, как и что, тогда и буду решать, что именно посоветовать.
Если спросит, разумеется, поскольку я не отвергал и самое худшее развитие событий — мало ли как он отреагирует на мое пребывание в стане самозванца и на невыполненное повеление Бориса Федоровича.
Занятый этим, я упустил из виду странную суматоху, начавшуюся при моем появлении, а также изумленный вид стрельцов из числа дворцовой стражи. Точнее, я заметил, но приписал тому обстоятельству, что вот, мол, человек невесть где пропадал столько времени, а тут вдруг объявился, как черт из табакерки.
Или с учетом отсутствия табака сейчас выражаются как-то иначе?..
Неподдельная радость на лице встретившегося мне прямо на крыльце Семена Никитича Годунова меня тоже не смутила, хотя в иное время я непременно бы насторожился. Мужичонка-то препакостный, и если улыбается, то только от предвкушения, что кому-то вот-вот взгрустнется.
Кстати, до этого дня мне очень редко, да что там, вообще никогда не приходилось наблюдать столь откровенное ликование у всегда невозмутимо-хладнокровного и какого-то скучающего «аптечного боярина».
— А вот и княж Феликс Мак-Альпин. — Он радушно раскрыл мне объятия.
— Здрав буди, боярин Семен Никитич, — вежливо поздоровался я и сделал шаг вправо, не до него мне сейчас.
— Я-то здрав, — охотно закивал он головой, по-прежнему растопырив руки и заступая мне дорогу. — А вот ты как ныне? Все ли слава богу?
— Все, — коротко ответил я и шагнул влево.
Ну некогда мне, балда ты эдакий, после потолкуем.
— Вот и славно, — возрадовался он и кивнул кому-то сзади.
Повернуться я не успел, поскольку меня тут же весьма бесцеремонно ухватили за руки, и кто-то невидимый — не иначе как для надежности — крепко приложил чем-то тяжелым по затылку.
Дальнейшее помню смутно. Разве только ласковое журчание «царева уха», который ни на секунду не умолкал, продолжая безостановочно что-то рассказывать мне все таким же радостно-ликующим голосом.
Остатка моих сил хватало лишь на тупое удивление — зачем это они меня так и куда теперь тащат? По-настоящему же я пришел в себя только в темнице.
Камера, в которую меня с маху забросили, была тесной — три на три, не больше, и кислородом не баловала — вонь стояла хоть и не такая гнусная, как в КПЗ у дьяка Оладьина, но изрядная. Прелая охапка слежавшейся соломы тоже не внушала доверия.
Плюс ко всему температура. Стылые кирпичи и холодный земляной пол понижали двадцать майских теплых градусов на добрые три четверти — аккурат чтоб узник не окоченел раньше положенного ему времени.
Ночью я еще успокаивал себя мыслью о том, что произошло дикое недоразумение, которое к утру непременно прояснится.
«Нет, позже, поскольку вначале этот придурок должен доложить о моем задержании юному царю», — поправил я себя, когда наутро никто ко мне не явился.
Скорее всего, «аптекарь» придет к Федору ближе к обеду, не раньше. Пока доложит, пока тот наорет на него, требуя немедленно освободить меня, глядишь, и обедня. Словом, будем ждать звона колоколов, там более что утром они мне были слышны, пусть и еле-еле. Тогда-то и прибудет наш Семен Никитич, жаждущий лично и немедленно освободить меня, заодно выразив самые искренние извинения и раскаяние в своей чудовищной ошибке.
Я неторопливо смаковал эту восхитительную сцену, обкатывая ее в голове туда-сюда, однако колокола уже давно отзвонили, а в камере так никто и не появился.
Странно.
Но я не отчаивался, не сетовал на судьбу и даже не злился, лишь гадал, какие могли приключиться непредвиденные задержки, что Семен Никитич не успел или позабыл доложить обо мне Федору.
Позже, под вечер, дверные петли противно взвизгнули, и меня вытащили в другую комнату, без лишних церемоний содрав всю одежду, оголив до пояса и подвесив на веревке так, что я еле касался пальцами ног земли.
Но и в этот момент я еще на что-то надеялся.
А вот когда троица молодцев, с сожалением поглядев на меня, дружно удалилась, а я — ну так, от скуки, делать-то нечего — глянул в сторону на точно так же висящего соседа и признал в нем своего гонца Васюка, тут-то на меня нахлынула злость.
А вместе с нею пришло и осознание того простого факта, что все происходящее не ошибка, не досадное недоразумение, а куда серьезнее…
Глава 22
Цепь неудач
Вообще-то угадать по окровавленному, разбитому и изрядно опухшему лицу прежнего улыбчивого Васюка у меня навряд ли бы получилось. Но он сам подал голос, просипев еле слышно:
— Воевода… Здрав… буди… полков… — И умолк, потеряв сознание.
Выяснить какие-либо подробности я не успел — Васюк на мой голос не откликался, а потом в допросную или пыточную — затрудняюсь определиться с правильным названием — зашел «аптекарь».
Настроение у Семена Никитича Годунова было в точности как и вчера — на сухоньком сморщенном лице ехидненькая улыбочка, глазки лучатся, источая тепло, покой и довольство окружающим миром.
К делу приступил с ходу — видно, снедало любопытство. Но вначале все равно не утерпел, похваставшись своим новым положением, обмолвившись о нем скромно, как бы между прочим.
— Ты уж не серчай, лапушка, что я тебя тут ожиданием истомил. Сам к тебе рвался, аки кобель на случку, да, вишь, чепи мешали. Делов-то, делов навалилось — страсть господня, а вершить некому. Иное глянь, пустяковина вовсе, ан и с ней народец в Ближнюю думу бежит. Дак подавай им не кого-нибудь, а непременно самого. — Последнее слово он произнес высокопарно и надменно, приосанившись и расправив узенькие плечи.
— Значит, ныне Федор Борисович без тебя никуда, — констатировал я. — Это хорошо.
— Во как! — изумился он. — А я, грешным делом, помыслил, что ты, прознав о том, в печаль придешь, памятая о наших неладах.
— Да какие там нелады, — усмехнулся я, припоминая неудачную попытку «аптекаря» завербовать меня в личные стукачи.
В наблюдательности этому низенькому сухонькому старичку, который вечно сутулился и изображал немощного доходягу, и впрямь равных не имелось. Никто не обратил внимания на наши с государем особые отношения, а Семен Никитич, еще когда Годунов болел и лежал в постели, сразу заприметил, кто часто и подолгу — медики, само собой, не в счет — просиживает подле изголовья царской постели.
Ну а потом, когда Борис Федорович стал уединяться со мной в Думной келье, он пришел к выводу, что пора принять меры.
Дело в том, что, будучи Правым Царским Ухом, он входил в так называемый Ближний совет и уже тогда был как бы не самым основным в его составе. Прочие Годуновы хоть и являлись фигурами «в авторитете», да и приказы возглавляли самые главные — Дворцовый, Конюшенный, но по причине преклонных лет особо не высовывались.
Не до того им.
Зато Семен Никитич Годунов лез повсюду, и государь к его голосу всегда прислушивался, частенько принимая именно те решения, которые выдавал в виде советов «аптекарь».
А с некоторых пор оказалось, что у Годунова завелся еще один советчик, да как бы не самый главный. Непорядок. Надо его либо устранить, либо привлечь на свою сторону.
Предварительную работу, то есть подчеркнутое оказание различных знаков внимания, он прокрутил за две недели, а затем, решив, что достаточно, вышел на меня с откровенным разговором.
Состоялся он осенью, еще до моего отъезда в Углич. Дескать, ныне царь думает сбирать полки, так не мог бы Феликс Константинович замолвить перед государем словечко за князя Андрея Телятевского, дабы исправить явную несправедливость. Мол, с его славным отечеством ему давно пора командовать пускай не большим полком, но уж сторожевым или передовым точно.
— Чай, он род-то свой ведет от самого Рюрика, — журчал боярин. — И равноапостольный князь Володимир Красное Солнышко, и Володимир Мономах, и Всеволод Большое Гнездо — все они его пращуры. Да и опосля праотцы именитейшие. Михаил Святой, что в Твери княжил, мученическую смерть на Орде от басурман приял, Михайло Ляксандрыч ишшо с Димитрием Донским за великое княжение тягался…
Я перебил, не дослушав, иначе список грозил растянуться до бесконечности. Но впрямую не отказывал — зачем мне лишний враг, да еще такой могущественный.
— Ты уж прости, Семен Никитич, но тут у тебя промашка вышла. Пообещать, что словцо за твоего князя замолвлю, могу, но только если о нем зайдет речь, а это навряд ли.
Впрочем, насчет навряд ли я поделикатничал — вообще никогда. Зная, что я в отечествах и родах вовсе ничего не смыслю, царь со мной о таких назначениях никогда не разговаривал.
Потому я и пообещал Семену Никитичу, иначе он бы даже этого от меня не добился.
Но все равно он воспринял эти слова как отказ.
— Не хошь, стало быть, подсобить? — поскучнел «аптекарь».
— Хочу, но не могу, — развел руками я.
— Ишь какой! — возмутился он. — Я-ста, хошь и тяжко, ан хлопочу за тебя, дабы кой-какие твои непотребные делишки наружу не просочились да вонь от них до нашего государя не дошла. Мыслишь, то, что ты о прошлую зиму у Оладьина учинил, забыто? Опять же про ключницу твою по Москве слушок идет скверный… — Многозначительная пауза, и пытливо буравящий меня взгляд — дрогну или как?
Знает, куда целиться, гад. Марья Петровна и впрямь одно из моих наиболее уязвимых мест.
Есть еще одно — мое истинное происхождение, но, скорее всего, у «аптекаря» и мысли не было, что человек может дойти до такой наглости, как самовольное присвоение княжеского титула.
Хотя я не удивился бы, узнав, что боярин на всякий случай послал своего человечка в Италию или Шотландию.
Правда, там ему ловить все равно нечего. Давнее знакомство царя с моим «отцом» плюс мое разительное внешнее сходство с княж-фрязином Константином Юрьевичем — непрошибаемая многометровая броня из стали и бетона. Одолеть ее у Семена Никитича никогда не получится.
Зато травница…
Оно ведь неважно, что это моя ключница. При желании можно подать дело так, что я вроде как и сам не знал, какие подлые замыслы гнездились в ее черной душе, вознамерившейся покуситься на священную особу…
Ну и все в том же духе.
— И чем она тебе не угодила? — осведомился я, не подавая виду, что слегка испугался за Марью Петровну.
— Дак ведь ты и сам ведаешь — зелья всякие варит, травки с корешками готовит… Ох, не любит таковского государь. Не боисся, что до него слушок об ей дойдет, ась? А уж от него, лапушка, до мысли, что ты и его оным зельем опоить успел, даже не шаг — шажок один. Вот и призадумайся.
— А чего думать? — пожал плечами я. — И так все ясно и понятно. Сказал ведь, не отказываю я тебе. Если будет такой разговор, то непременно замолвлю словечко.
— А ты не дожидайся, — посоветовал он. — Будет или нет, бог весть. Сам его зачни. Мол, было видение мне… Ну а дале не мне тебя учить.
— Лгать царю — грех, — поучительно заметил я, недоумевая, когда и зачем Годунов сказал ему про мои видения.
— Ну-ну… — протянул он. — Это ты ныне со мной так-то, потому как в силе. Токмо сила имеет обыкновение кончаться. И как тогда дале жить станешь, лапушка? Или на Федора Борисовича надежа? Так то ты напрасно. Млад он еще летами да в делах государевых худо смыслит, потому все одно — из наших дланей все брать станет да нашими очами на людишек взирати, ну и на тебя тож. Ключница — оно лишь поначалу, а опосля… Вот об чем помысли.
— Помыслю, — пообещал я и сразу поправил его: — Только ты ошибся. После ключницы будет… Телятевский. — Пояснив: — Если в мое колесо кто-то пытается вставить палку, я беру железный лом и иду к его колесу…
Кстати, я сразу после того разговора поинтересовался у царевича о причине столь горячей любви «аптекаря» к некоему князю. Оказалось до банальности просто — Телятевский был его зятем, вот и радел боярин за родственничка.
— Семен Никитич жаждет всех дочерей за именитейших выдать, — пояснил тогда Федор. — Ныне, по слухам, об меньшой своей с боярином Василием Васильевичем Голицыным уговаривается, чтоб с его Никиткой обручить.
После этого я удвоил осторожность в общении с «царевым ухом», который несколько раз интересовался, не передумал ли я, но потом махнул на меня рукой.
Точнее, это я так подумал, а он, оказывается, затаился до поры и теперь решил, что она наконец-то настала.
Ну и дурак же! В такое время и такими вещами заниматься — совсем без головы надо быть…
— Дело-то прошлое. Все давно быльем поросло, — миролюбиво заметил я, натужно улыбаясь. — Нынче мы с тобой, боярин, в одной лодке сидим, потому о другом думать надо.
— Можа, и в одной, — согласился он. — Да места в ней для нас с тобой разные. А что до прошлого, тоже верно. К тому же и решенное, яко потребно, ибо господь правду зрит, так что ныне князь Телятевский в первых воеводах Передового полка.
«Это что же получается? — тут же быстро сообразил я, начавший к тому времени неплохо разбираться в иерархии воевод. — Выходит, Петр Басманов, который вторым воеводой в Большом полку, поставлен на две ступени ниже[122] его зятя? Тогда понятно, почему он в предатели подался. Ну и козел же ты, старче».
Раскрыл было рот, чтобы предупредить о последствиях, но тут же передумал — бесполезно. Да и поезд давным-давно ушел.
Однако, не удержавшись, заметил:
— А если Петр Федорович не одобрит такого назначения?
— А кто он такой, чтоб одобрять?! — возмутился «аптекарь». — Батюшка-то его, всем известно, содомским грехом Иоанну Васильевичу прислуживал, а коль с родом Телятевских сравнить, и вовсе небо и земля.
«Только у нынешнего Басманова в заднице больше мозгов, чем у твоего зятька в голове», — мрачно подумал я.
Господи, из-за какой же ерунды может начать сыпаться держава! Всего-навсего неправильное назначение своего родственничка и ответная кровная обида на «потерьку отечества»! С ума можно сойти!
И как теперь все это выправить?!
Хотя о чем это я — вначале надо вылезти отсюда, так что поделикатнее, парень, поделикатнее…
— Про рода спорить не берусь, тут тебе виднее, — примирительно заметил я. — Лучше скажи, долго ли мне тут вытанцовывать перед тобой?
— Не ценит народец доброту мою, ой не ценит, — закручинился «аптекарь». — Допрежь того яко ворчать, оценил бы лучше всю ласку, с коей я к тебе подошел. В сей келейной пыточной токмо наиважнейшие особы пребывают, да и то лишь поначалу, чтоб сравнили с тем, что их далее ожидает.
— Оценил, — вздохнул я.
— Вот и славно, — пуще прежнего заулыбался Семен Никитич. — К тому ж занята покамест моя главная горенка, уж больно народец ныне разговорчив стал, так что не взыщи, обождать придется. Одначе коль мы с тобой тута не уговоримся, то я для дорогого гостя враз повелю ее освободить — негоже иноземному князю дожидаться очереди.
А это уже угроза.
Только вот о чем ты со мной договориться хочешь — не пойму. Зятька своего ты уже пристроил, да и сам в таком положении, что обращаться ни к кому не надо, даже если понадобится будущего родственничка, Никитку Голицына, несмотря на юность, в бояре воспроизвести.
Так о чем?
А «аптекарь» меж тем продолжал ворковать:
— Вишь, заместо дыбы попросту подвесили тебя, да и все. Эвон, даже и сапог не сняли, чтоб ты на земляном полу, упаси бог, не застудился. Опять же и с кнутом я не тороплю, авось и без него мне все тайны обскажешь.
— За любовь страстную спасибо, конечно, только ошибся ты, боярин, нет у меня никаких тайн, — поправил я его. — А что до пребывания в лагере самозванца, то я и не собирался ничего утаивать, так что давай-ка спусти меня на землю, да и потолкуем.
— Ой ли? — хитро прищурился Семен Никитич и ободрил: — Да ты не думай, заглавное все мы и без тебя прознали, так что тебе и обсказывать особливо ничего не надобно. Вон он, — кивнул «аптекарь» в сторону Васюка, — все нам давно поведал, а тебе лишь так, подтвердить кой-что да про злые умыслы поведать, с коими ты в Москву ныне пробрался.
— Прости, воевода. Не стерпел я. — И голова моего незадачливого гонца вновь бессильно опустилась на грудь.
— Бог простит, — сердито сказал я. — А мне тебя прощать, коль ты правду сказал, не за что. Я ее таить все равно не собирался. И за московку тебе спасибо.
— Да он не слышит, — хихикнул Семен Никитич. — Перетрудились вечор мои молодцы. — И вдруг похвалил Васюка: — А ведь до последнего терпел, не обсказывал об твоих кознях. Славного ты холопа себе подобрал. Верен, аки пес.
— Он не холоп, а ратник, — поправил я его. — И не пес, а человек. Это ты с ним, как с собакой. Не обсказал же про мои козни потому, что их и в помине не было, а лгать он не хотел.
— И яко ты без умышлений тайных в таку велику честь пред вором путивльским вошел, что он твоим крестным отцом стал? — с издевкой поинтересовался «аптекарь». — Писал нам отец Кирилл, яко ты отказался яд вору подсунуть, потому как признал в нем истинного сына царя Иоанна. Да и тут уже, хошь и недолго пребываешь, ан нагрешить успел. Пошто вечор из своей Стражи Верных людишек отпустил, кои за вора горой стояли, ась?
Шустро сработал неведомый доносчик, ой как шустро. И когда только успел?
Хорошо еще, что он не знал о шкатулке, которую я тайно запрятал в надежном месте, и о ней знает только Зомме, а уж он стукачом быть не может.
Впрочем, мне и остального с лихвой…
Значит, ждали меня в Кремле, куда я приперся, как дурак.
И что теперь делать?
Объяснять, что это мальчишки? Глупо, да и бесполезно — все равно не поймет. Говорить, что одними репрессиями ничего не добиться, — тоже проку не будет.
Ладно, это пока отставим в сторону, а начнем с моего крестного отца в Путивле…
— Буду отвечать по порядку, — сказал я. — Возлюбил меня сей Дмитрий за мои великие познания в философии и многих других науках, потому и изъявил желание самолично меня окрестить.
— Вот тута я с тобой, лапушка, пожалуй что и соглашусь, — кивнул «аптекарь». — Слыхал ранее о тебе кой-что от Бориса Федорыча, царствие небесное иноку Боголепу[123]. — Он набожно перекрестился на мрачного вида икону. — Немного, правда, таился государь, но остатнее я и сам своим скудным умишком домыслил. Можа, потому ты и в Путивль подался, что увидал в них нечто? Что на сие поведаешь, лапушка?
— Может, и увидал, — не стал отрицать я.
— А мне, убогому, о том не обскажешь ли? — Он так и подался вперед, даже с лавки привстал.
«Ишь как тебя разобрало. Прямо разгорелся весь», — оценил я этот порыв и решил сделать ставку именно на видения — раз уж он все равно о них знает, то чего таить.
— Отчего же не обсказать. Только у меня, когда стою на цыпочках, мысли путаются, так что придется тебе веревочку-то ослабить, — порекомендовал я.
— И ослаблю, и вовсе развяжу, — согласился «аптекарь». — Ты уж не сумлевайся. Токмо оное заслужить надобно, а потому поначалу обсказывай, а уж я погляжу. К тому ж больно интерес меня разобрал — ни к чему нам на такие пустяки отвлекаться, а то покамест я кликну, покамест придут, чтоб ворот отпустить, кой вервь твою держит, да покамест обратно удалятся, больно много времени пройдет, а оно ныне дорогое.
Ничего себе пустяки! Сам бы повисел, козел!
Ну что ж, раз я оказался таким идиотом, что позволил себя заглотать, постараюсь хотя бы, чтобы меня не смогли переварить.
— Мне и подождать можно, не к спеху, — заметил я, рассчитывая поторговаться.
Ну не станет же он прямо вот так сразу приступать к пыткам. Вначале надо пригрозить, припугнуть…
- Коли я не получу
- От тебя чаво хочу —
- Ты отправишься отседа
- Прямо в лапы к палачу![124]
И точно.
— Тебе можно ждать, а мне — недосуг. Сказываю же: худо у нас со временем, лапушка, — ласково пропел Семен Никитич, но, видя непреклонность, тут же сменил тон. — Ты бы не кобенился тут, а не то за твои изменные дела и кнута можно отведать.
— Полагается не только кнутом пугать, но и пряник показывать, — возразил я.
— А при хорошем кнуте и пряники не нужны, — радостно захихикал «аптекарь» и, чтоб я не питал иллюзий, сразу пояснил: — Это для начала, лапушка, для самого начала. Для затравочки, хе-хе-хе. А уж опосля на дыбу, хотя я так мыслю, что ты и опосля кнута посговорчивее станешь — эвон, мясца-то на костях наростить вовсе не успел, потому кнут вмиг до них дойдет, ежели умеючи, а у меня тут все сплошь умельцы.
Уступить?
Нет уж. Тут вопрос принципа. Он должен пойтимне на уступки первым, иначе потом изъясняться с ним будет куда тяжелее.
— Я сейчас как та собака, которую для смеха на задние лапки поставили. А собака, да будет тебе известно, по-человечьи говорить не может.
— Понятно, — вздохнул «аптекарь» и пожаловался иконе: — Вот и поступай опосля таковского по-доброму. — После чего потянулся к веревочке, свисающей по правую руку от него, и лениво дернул за нее. — Сам восхотел, никто тебя не неволил, — прокомментировал он предстоящую экзекуцию.
Вошедший через минуту в пыточную бугай полностью соответствовал своей должности. Тупой взгляд, гора сала, а в руках… здоровенный кнут, длиннющий хвост которого волочился за бугаем по земляному полу.
— Молчун у меня наипервейший в таковских делах, — похвалил «аптекарь» своего подручного и приказал: — Так чтоб побольнее, но кости не ломай… пока.
Мне сразу припомнился дядька и его пребывание у…
Погоди-погоди, да ведь Семен Никитич — это тот самый мальчонка, сынок Никиты Даниловича, который вроде бы страдал ночным энурезом. Это что же получается — смена поколений?!
Нет уж, не пойдет…
— А ведь мой отец знавал твоего батюшку, — задумчиво произнес я. — И на свадебке вместе с ним сиживал, когда Борис Федорович женился. Так неужто ты теперь сына старого знакомого своего отца пытать учнешь?
Семен Никитич прищурился и растерянно протянул:
— Это чей же ты сынок будешь?
— А княж-фрязина Константина Юрьевича, — пояснил я.
— То-то я зрю — лик знакомый, а где видал, не припомню. Ну вот и свиделись, — пропел он ликующе. — Помнится, твой батюшка был на язык чрез меру бойким. Эхма, как я сожалел, что не довелось мне потолковать с ним, вот яко с тобой ныне, ну да господь милостив, сынка взамен прислал. — И приказал Молчуну: — Да ты не робей, милок. Ежели у него и хрустнет чего, спрос с тебя чинить не стану.
Вот тебе и раз. Называется, хотел как лучше, а получилось как всегда. По всему выходит, что надо идти на попятную.
Ну уж черта с два!
Мы мирные люди, но если нас обозлить, то в гневе мы…
— Он егда бьет в полную силу, ажно мне страшно деется, — поделился своими мыслями Семен Никитич. — Так что, лапушка, будем сказывать али все ж таки кнутика тебе?
Я не ответил, прикидывая дистанцию, отделяющую меня от палача. Получалось многовато. Тут не то что ногами вокруг шеи, а и вовсе не достать.
— Понятно, — правильно оценил мое молчание «аптекарь» и скомандовал: — Давай, Молчун, отвесь ему пяток для начала. Но от души.
- Палач тебя научит верной ноте!
- Все ноты и октавы знает он!
- Загонит пару игл тебе под ногти,
- И ты в момент отыщешь верный тон!..[125]
Тот распустил кнут, прищурился, прикидывая что-то, и пропищал смешным для его комплекции, почти женским голоском:
— Не ожечь бы тебя ненароком, боярин.
— А я отойду, — кивнул Годунов и, встав из-за стола, направился в дальний угол пыточной. — Тут-то не достанешь?
— Не-э, — пропищал Молчун и прицелился.
Я, не отрывая взгляда от здоровяка, попятился, насколько мне позволяла это сделать веревка. К сожалению, выиграть удалось немного — от силы полметра, не больше.
Боярин хихикнул, а Молчун, иронично усмехнувшись моей наивности, сделал два шага вперед.
Я изогнулся всем телом назад, изображая на лице испуг. Здоровяк снова терпеливо шагнул вперед.
— Ну-ка… — Рука с кнутом замахнулась. — Ха! — И резко пошла вперед.
Но его удар пришелся в пустоту, а я уже летел навстречу Молчуну с поджатыми ногами, повиснув на веревке, которая в одночасье стала моими качелями.
«Когда бьешь сдвоенно — как минимум один удар человек всегда пропустит. А то и оба, потому что теряется, не зная, какой отбивать, — учил нас прапорщик Твердый. — Ну-ка, Рокоссовский, еще разок. — И ободряюще: — Тяжело в учении — легко в бою».
Благодарствуйте, Николай Александрович, за науку.
А в истинности его последней фразы я убедился только что: в бою и впрямь куда легче, поскольку оба моих удара — в пах и под подбородок — Молчун отбить даже не пытался, не ожидая от меня эдакой прыти и наглости.
Хрюкнув по-свинячьи, он согнулся и через секунду рухнул подле моих ног.
Падение в нужную сторону произошло тоже не случайно — успел я отлететь назад и со второго подлета подкорректировал ногами его жирную согнутую спину, придав Молчуну правильное направление.
Ему все равно, в каком месте лежать, а мне позарез нужна удобная подставка, каковой я незамедлительно воспользовался, взгромоздившись ногами на его хребет.
Остолбеневший Семен Никитич пришел в себя лишь через несколько секунд и первым делом метнулся к веревочке, но не тут-то было.
Оттолкнувшись от неподвижного тела палача, я полетел на своих качелях в сторону стола, за которым минуту назад сидел «аптекарь», и встал на него, оказавшись таким образом в опасной близости от стены, вдоль которой свисала веревочка.
Стоять на столе было не совсем удобно — натянутая веревка хоть и не сильно, но тянула меня обратно, так что я пребывал в некоем изогнутом положении, словно собирался встать на мостик, но зато и до стены мне было ногой подать.
— Даже не вздумай, — сквозь зубы процедил я.
Но мое предупреждение было напрасным — он и без того шарахнулся обратно и вжался в дальний угол. Я прикинул возможность полета туда, но, увы, качели были коротковаты.
Семен Никитич тоже покосился на веревку и чуть приободрился — не иначе как пришел к аналогичному выводу.
Боярин мстительно осклабился и истошно завизжал:
— Кострик, Петрак, Бугай!
Но на его крик никто не прибежал, и пришла моя очередь улыбаться.
— Ништо, — зло пообещал мне «аптекарь». — Авось тебе эдак все одно долго не выстоять. — И мстительно прищурился, очевидно предвкушая грядущую расправу над строптивцем.
В это время сзади раздался глухой стон — здоровяк очухался и, опершись на руки, пытался подняться.
Пришлось запустить свои качели обратно и припечатать голову этого борова к земле, вновь встав на его жирную спину.
Семен Никитич сделал осторожный шажок в сторону веревочки, но второго я ему не позволил, продемонстрировав, что хорошо умею бить ногами влет.
Разумеется, удар пришелся по стене, но намек был очевиден.
Тут же отлетев назад, я вновь приземлился на Молчуна и на всякий случай предупредил палача:
— Еще раз попробуешь встать — хребет сломаю. Ферштейн?
Молчун явно понимал немецкий, поскольку утвердительно замычал.
Это хорошо. Осталось…
Я повернулся к «аптекарю» и оценил ситуацию, которая была патовой что для меня, что для него. Ему из угла не выйти, но и до веревочки не добраться — мне наоборот.
И что делать, особенно с учетом того, что время явно играет на боярина?
Прогноз грядущего выходил аховый.
Через часик-два, от силы три, сюда непременно кто-то заглянет и, увидев такую непотребную картину, мигом ринется на выручку.
Ну, положим, что Семен Никитич не успеет его предупредить об опасности, и я его тоже завалю.
Читать бесплатно другие книги:
