Третьего не дано? Елманов Валерий

Впрочем, мне и самому не дали отдохнуть.

Узнавший о моем помиловании Квентин — извините, что я по-старому, но никак не привыкну, да и какой, к шутам, из влюбленного шотландца Вася?! — прискакал в казачий лагерь спозаранку и накинулся с объятиями.

Оказывается, он вчера со своими настойчивыми просьбами к царевичу достукался до тюрьмы, точнее, холодной подклети, а попросту, по-нашему, до полуподвала, или цокольного этажа — не знаю, как правильнее, — куда распорядился сунуть его Дмитрий.

Вообще-то разумно — в горячке парень может натворить что угодно. И не только натворить, но и наговорить, что еще более вероятно и зачастую более сурово наказуемо.

Поутру Дугласа выпустили, и тот, узнав радостную весть, немедленно помчался ко мне, будучи абсолютно уверенным, что только благодаря его настойчивым просьбам, а также его решительному отказу от дальнейших занятий с царевичем, помилование осужденного на казнь приятеля состоялось.

Я не разубеждал — лень, да и ни к чему разочаровывать.

Пусть парень гордится.

К тому же, если поразмыслить, он сделал практически все, что в его силах. Доделывать пришлось мне самому, но о том умолчим.

Шевелиться не хотелось, но пришлось.

Потянулись бесчисленные «Христос воскресе» да «Воистину воскресе», вместе с троекратными поцелуями и прочим.

Потом разговелись, после чего я вновь принял участие в попойке — отказываться нельзя, ибо я теперь православный.

Намек, правда, сделал, рассказав им анекдот, переделанный мною под себя. Мол, вчера некий шкоцкий рыцарь пил с казаками и чуть не умер, а проснувшись наутро, пожалел, что не умер вчера.

Юмор одобрили, посмеялись, да и намек поняли, но как-то неправильно.

Во всяком случае, после рассказанного анекдота чашу, которую мне подали и в которой было налито до половины, незамедлительно пополнили.

До краев.

Правда, до вчерашнего все равно не дошло — пил я далеко не столь самозабвенно и упоенно, норовя все время «закосить». Помогали тосты в стихах, исполненные мною в истинно казацком залихватском духе…

А еще выручал… Гоголь с его Тарасом Бульбой. Мои тосты за святое казачье братство, за войсковое товарищество, за глубокие воды батюшки Дона Ивановича и, разумеется, за святую православную Русь слушали затаив дыхание.

Еще бы. Философский факультет вкупе с отличной памятью — не кот начхал.

И даже после того, как я заканчивал очередную речугу, пили не сразу, что лично я считаю высшим достижением.

Вначале они обменивались восторженными словами по поводу сказанного, непременно лезли ко мне целоваться, хотя Христос давно воскрес, в смысле, обязательные поцелуи состоялись спозаранку, и лишь после того опрокидывали чаши, забыв проконтролировать мою.

Правда, отставлять ее в прежнем виде, то есть полным-полнехонькую, я не решался — засекут, и испорчу все впечатление, но пил, как в сказке, — чтоб по усам текло, а в рот, если и попало, так самую малость, на глоток, не больше.

В Путивль я в тот день не вернулся, оставшись в шатре у Гуляя, предпочтя выспаться на свежем воздухе, пускай и по холодку, причем изрядному — все-таки тридцать первое марта, хотя оно по новому стилю уже десятое апреля, не совсем комфортное время для подобного отдыха.

Расставались мы с казаками на следующий день задушевно. Хлопцы поначалу и вовсе не хотели отпускать, но я сослался на то, что так до сих пор и не отблагодарил царевича за помилование, а потому ехать надо.

Прибыв в Путивль, я первым делом направился к Дмитрию в его потаенную восьмигранную палату. Пришел, чтобы узнать — надо ли приступать к занятиям или в связи с произошедшим на них можно ставить крест.

В тот момент я еще не до конца отошел от вчерашнего, толком ничего не обмыслил и понятия не имел, как он меня воспримет. Просто решил, что чем быстрее расставить все точки над «i», тем лучше. Определенность, пусть даже и неприятная, всегда лучше иллюзорной неопределенности.

Я ее получил в виде холодного, отчужденного, но утвердительного кивка.

Ну и ладно. Пока меня устроит и это.

И я незамедлительно приступил к очередному занятию.

Дмитрий слушал меня молча, но без особого интереса, хотя я повел разговор как раз о практике правления, цитируя кое-какие моменты из книги Никколо Макиавелли «Государь».

Согласен, я не был в ударе, тем не менее его невнимание меня все равно выбивало из рабочего ритма.

К тому же последние два дня давали о себе знать, особенно позавчерашний, и потому я часто останавливался, выдув у царевича чуть ли не весь квас, стоящий в бадейке близ двери.

Вот во время первого из моих перерывов на квасопитие он, не сдержавшись, заметил:

— Я ничего не боюсь, но, если бы ты был моим врагом, я бы тебя боялся, крестник. — Это его самые первые слова, которые он произнес.

Ответа не последовало. Для начала следует хотя бы точно вычислить, чего именно он во мне боялся, обретя в моем лице врага. Ясновидения? Той бесшабашности перед смертью?

Или он вновь вспомнил мои руки в перчатках и гримасу выдуманной боли при перелистывании Библии?

Словом, предстояло все как следует обмозговать, чтоб не промахнуться и не усугубить.

Поэтому я лишь кивнул в знак того, что все услышал, молча вернулся в учительское красное кресло — мое место во время занятий с царственным учеником и единственное, что осталось неизменным, — и приступил к дальнейшему повествованию.

Второй фразой царевича, выданной во время моей третьей по счету отлучки на водопой — почему-то он предпочитал говорить, когда я поворачивался к нему спиной, — стала следующая:

— Если бы ты сам не пришел ныне, я бы тебя уже никогда не позвал.

«Это он к чему? — задумался я, продолжая глотать холодный квасок с кислинкой. — И что тогда получается — может, было бы лучше вовсе не приходить? Шалишь, брат. Так дешево ты от меня не отделаешься. И вообще…»

Над «вообще» тоже предстояло подумать как следует, а потому ответа с моей стороны вновь не последовало.

Однако во время второго занятия, когда он продолжал все так же настороженно присматриваться ко мне, я уже обдумал свою дальнейшую тактику. Переведя разговор с Макиавелли на практику нынешних дней, я пояснил, как бы подводя итог:

— По сути, это он лишь повторил слова апостола Павла, сказавшего как-то замечательную фразу: «Все хорошо во благовремененье». Мудрый русский народ, который я глубоко уважаю, и даже твой гениальный сенат тому не помеха, придумал ей не менее блистательную замену: «Всякому овощу свое время».

— Это ты к чему, крестник? — После моего «расстрела» он гораздо чаще именовал меня именно так, почти не употребляя прежнего «князь».

— У Екклесиаста-проповедника сказано, — начал я уклончиво, — всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время насаждать, и время вырывать насаженное; время убивать, и время врачевать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время молчать, и время говорить; время войне, и время миру…

Добрую половину того, чему там еще есть время, я, разумеется, забыл, но это не суть. Гораздо важнее было иное — Дмитрий внимательно слушал.

Пускай настороженно, но не перебивал — ждал концовки, и я оправдал его ожидания.

— Возможно, ты не захочешь внять моим словам, ибо истина горька, точно лекарство, но зато она правдива. Так вот, со смертью Годунова для тебя ничего не изменится. В руках Федора по-прежнему останется полнота власти и ее главные атрибуты: почти вся страна, деньги и войско. Поэтому ныне самое удобное время, чтобы договориться с ним по-хорошему. Пока не поздно.

— Почему может стать поздно? — пытливо осведомился царевич.

— Потому, что в моем видении было еще одно, о чем я совсем забыл тебе сказать, — пояснил я. — Перед моими глазами предстал Басманов, с которым беседовал Борис Федорович. Доносилось до меня плохо, словно кто-то невидимый пытался помешать — какой-то шум, плеск и прочее, но главное я уловил. Царь решил покончить с тобой и с этой целью вверяет ему свое войско, которое пока что бездарно топчется под Кромами.

— Но ты ведь сказал, что Борис умрет… — полувопросительно протянул Дмитрий.

— Только смерть старшего Годунова ничего не изменит. Младший всю жизнь смотрел отцовскими глазами, а потому никогда и ни за что не станет отменять его последних приказов.

В эти минуты я старался вложить в свою речь как можно больше тяжеловесности и уверенности, что произойдет именно так, как я говорю. Царевич должен не только понять все это умом, но проникнуться сказанным.

— Теперь ты понимаешь, почему уже через пару-тройку недель может оказаться поздно, а через месяц-полтора и вовсе безнадежно поздно? Кто станет договариваться с человеком, который сидит в осажденном городе без малейшей надежды на успех? — подвел я итог.

— А сейчас?

— Сейчас иное. Смерть отца — тяжкий удар. Федор окажется в растерянности. И совсем хорошо, если я подъеду в Москву именно в те дни, когда Борис еще будет жить.

И вновь односложный холодный вопрос:

— Почему так?

— Сам подумай. В бумаге будет выражено искреннее соболезнование по поводу кончины его отца, который хоть и пытался тебя умертвить, хоть и узурпировал твой престол — впрочем, в этом его изрядно оправдывает незнание о твоем существовании, но был великим в своих деяниях…

И вновь выражение лица, словно мой безмолвный слушатель съел лимон, да не один, а по меньшей мере десяток. Но я проигнорировал явное неудовольствие Дмитрия — перебьется — и продолжил:

— А за выражением соболезнования должно последовать предложение о сдаче и далее про ее условия. Словом, все то, о чем мы с тобой уже писали.

— Я дважды одного не пишу, — выдавил царевич.

Смотри какие мы гордые. Забыл, кто ты есть — хотя да, ты ж до сих пор считаешь себя истинным сыном Ивана Грозного, но тогда сформулируем иначе: «Забыл, в каком ты нынче положении?»

— Возможно, оно и верно, но только в случае, если человек прочел первое послание и дал на него отрицательный ответ. Если же он в глаза его не видел, тут можно написать и второй, и третий раз. Поверь, что твое достоинство от подобного шага не убудет. И вообще, попытка — не пытка, как говорил Берия, — пошутил я напоследок.

Зря. Не стоило этого делать. Дмитрий тут же уцепился за незнакомое странное имя и, воспользовавшись удачным случаем, увел разговор совершенно в другом направлении.

Пришлось пояснять, что Берия — мудрый аксакал в племени мингрелов, которые живут на Кавказе, после чего выкручиваться, когда, каким образом и зачем я там был.

— Чем дальше, тем все больше ты для меня представляешься загадкой, крестник. Все вкруг тебя туманно, все зыбко. Мыслишь ты широко, но тоже как-то с перехлестом. А тут еще и эти видения… — И неожиданная концовка: — Может, напрасно я тебя от обрыва увел, а?

— Может, и так, — равнодушно пожал плечами я. — Тебе о том судить, не мне. Что до меня, то я был готов встретиться с создателем. — И, опережая его предложение, высказал его сам: — А если так уж жаждется, то и ныне не поздно. Дурное дело нехитрое. Сейчас повелишь, а к вечеру меня уже и не станет.

Царевич недовольно поджал губы. Так оно и есть — думал попугать меня, да не вышло, а сейчас и заикаться нет смысла.

— Вот только жаль мне тебя, — продолжил я. — С кем ты тогда останешься? С ляхами? Чтоб шкуру спасти, они сами тебе голову отрежут. Да и у бояр, стоит Басманову только подойти к Путивлю, главная думка будет не об обороне города, а как бы половчее откупиться твоей головой перед Федором за свою изменную вину. Казаки же… Худого о них не скажу, воины справные. Но это пока царские воеводы бездействуют, а как себя поведут, когда Басманов придет, — бог весть.

И вдруг он решился, отчаянно тряхнув головой, словно сгоняя с себя сомнения.

— Быть по сему! — как-то бесшабашно заявил он. — Ежели тебе не верить, то на кой ляд ты вообще мне сдался? Проще отсрочку казни отменить, дескать, окончилась она…

Ах, вон ты, стало быть, как!

А я-то думал, ты и впрямь решил помиловать, а у меня, оказывается, лишь отложено.

Теперь понятно, почему я нынче не ходок на пирушки по вечерам. И рекомендация пореже выходить из комнаты — разве только для трапезы, на занятия или поупражняться с шляхтичами на саблях, а вот бесцельные прогулки нежелательны.

Еще бы, осужденного к смертной казни с набольшими боярами за один стол сажать — последних унизить.

И вообще, нечего тут где ни попадя шляться, глаза почтенной знати мозолить.

Ну-ну, пой, птичка, дальше. Дятел ты наш голосистый.

— А уж коль верить, так во всем… окромя видений, — сделал Дмитрий хитрую оговорку. — Воля твоя, крестничек, а с этим я обожду, ибо не укладывается у меня в голове, яко оное вообще возможно. — Он вновь украдкой покосился на мои руки. — Что до предложения твоего — тут иное. И бумагу составим, и печать к ей прицепим, и тебя в Москву отправим, но не враз, а по получении оттуда обещанного тобой известия. Поверь, мешкать не станем. Ныне, скажем, придет, а к завтрему поутру в путь двинешься. Годится таковское? — И вопросительно уставился на меня.

С паршивой овцы…

— Годится, государь, — кивнул я.

С этого дня все у нас пошло по-прежнему, как занятия, так и откровенные разговоры.

Правда, последние теперь были — с учетом рассказанного мною в день казни — более практичные и… более сдержанные. То есть откровенность в них присутствовала, а вот былая задушевность — увы.

Да и откровенность, если призадуматься, половинчатая. Создавалось ощущение, что Дмитрий меня все равно опасается, а потому не раскрывает своих замыслов до конца.

Если раньше любую тему мы развивали вдвоем, то теперь он только затрагивал интересующий его вопрос, после чего с интересом смотрел на меня: «Что скажешь, крестник?»

И дальше, как правило, с его стороны не следовало ни малейшей поддержки — внимательно выслушивал, и только.

Лишь изредка, да и то на короткое время, его глаза радостно вспыхивали — не иначе как подкинутая мною идея показалась уж очень замечательной.

Однако в основном он лишь время от времени неопределенно шевелил губами, словно желая лучше запомнить сказанное мною, повторяя это мысленно или выдвигал свои возражения, нещадно критикуя мои чересчур смелые предложения.

Правда, положа руку на сердце, критика была не огульная, но всегда справедливая. Из-за незнания ряда обычаев я изредка зарывался, и тогда он мне пояснял, в чем ошибка.

Зато двадцатого апреля его прорвало.

Именно в этот день в Путивль на роняющей клочья пены загнанной лошади прискакал гонец.

Кто его прислал — понятия не имею. Царевич не говорил, а спрашивать самому — сами понимаете…

Было ясно только одно: в столице уже сейчас с избытком тайных сторонников царевича, с которыми он каким-то образом ухитрялся поддерживать секретные сношения.

А звали гонца Михайлой Молчановым.

Мне, когда довелось увидеть его впервые — случилось это вечером на пиру, — он сразу не понравился. И вовсе не потому, что он «черный вестник» или встал на сторону Дмитрия. Дело в том, что очень уж злорадно говорил Молчанов о смерти Годунова.

Злорадно и презрительно.

Да и вообще, чувствовалась в нем эдакая готовность к чему угодно, вне зависимости от совести и чести, благо что о них он, по-моему, даже не задумывался.

Впрочем, я несколько забежал вперед. Время было послеполуденное, поэтому заниматься с царевичем должен был Квентин, который Вася, а я размышлял, что еще можно предпринять для ускорения своего выезда.

Прибытия вестника я не услышал — стены собора толстые и звуконепроницаемость такая, что в радиостудиях обзавидовались бы. Зато беспорядочная пальба во дворе до меня донеслась сразу.

Немного подумав, я решил было встать, чтоб подойти к узенькому окошку и попытаться рассмотреть, что там происходит, но не успел — в комнату ворвался Дмитрий.

Таким я его еще не видел. И куда только подевалась сдержанность? Лицо сияет, глаза светятся, и крепок, чертяка, — чуть не задушил меня в объятиях.

— Прости, князь, что я тебе сразу не поверил, — чистосердечно повинился он. — Ну не встречались мне никогда в жизни такие людишки, вот и обуяло сомнение. И хотел, да не мог. К тому ж все тобой поведанное очень уж на сказку походило. Знаешь, те, что в детстве няньки с кормилицами сказывают. Но я-то давно не дите, потому хошь и надеялся в душе, а на веру все одно не брал…

Он трещал и трещал без умолку, успев посвятить меня во все свои ближайшие планы, которые оказались столь сумбурны, что не только я не понял, что он конкретно имеет в виду, но он и сам, пожалуй, толком не сознавал, чего хочет добиться.

Я даже про свой будущий пост и чин не врубился — то ли думный дьяк Морского приказа, то ли президент будущей РАН, то ли Заяицкий наместник, а может, и все вместе.

Я слушал его, и мне… было грустно, ибо думалось о Борисе Федоровиче.

Как там говорили древние римляне?

Sic transit gloria mundi[102].

Впрочем, даже оно сюда не подходит, ибо покойному и тут не повезло — какая уж там слава?! Сплошная клевета, наветы, завистливые сплетни, где не было ни крупицы истины, и полное непонимание.

Но это я так думал, а внешне старался не отставать от Дмитрия в эмоциях — улыбался, поздравлял и даже пару раз попытался пошутить.

Правда, улыбки выходили несколько натужными, а шуточки припахивали фальшью — что значит любитель, а не профессионал.

К сожалению, царевич оказался тонким театральным знатоком и мое настроение учуял сразу.

— Ты что-то не в себе, князь. Здоров ли? — пытливо осведомился он.

Пришлось сослаться на то, что в последнее время, свято выполняя его царскую волю, я практически не покидал своей убогой кельи, потому малость посмурнел.

— Сам виноват, — развел руками Дмитрий. — К тому ж мыслю, что за умолчание о злом умысле супротив государя отсидеть всего две седмицы, да не в узилище, а тут, в покое и тепле, кара не столь уж и велика. Как сам-то о сем думаешь?

— Это верно, — подтвердил я, ничуть не кривя душой. — Тут не поспоришь.

Если так рассуждать, оно и в самом деле срок на смех, чего уж там. Даже гуманизмом не назовешь — сильно мелко.

Кстати, помнится мне, что и с Шуйскими произойдет то же самое, разве что ссылка продлится месяцы, а не недели.

Хотя у Василия Ивановича, в отличие от меня, преступление куда серьезнее. Там речь не о каком-то недонесении — о настоящем заговоре.

И какова кара? Отсидит всего несколько месяцев в своих вотчинах, после чего вернется в Москву как ни в чем не бывало и… станет готовить очередной заговор, который на сей раз закончится удачно…

Отходчив Дмитрий, через то и погибнет. Получается, нельзя таким государю быть. А каким надо? Чтоб все в меру? А где она, мера эта? У Ивана Грозного спросить?

Впрочем, хорош философствовать — дело надо делать.

— Мне завтра выезжать? — осторожно осведомился я.

— Погодь о том, — отмахнулся Дмитрий. — Бумага есть, что ранее писали — я помню, а один день все равно ничего не решит. Ныне гулять будем.

— Только, если дозволишь, царевич, дам один совет: не поливай покойного грязью, — порекомендовал я. — Да и другим не дозволяй. Помни древних — de mortuis aut bene, aut nihil[103].

Лицо его вновь неприятно исказилось — видать, против шерсти пришлось. Сказывается врезавшаяся в самую сердцевину души ненависть. Ну так и есть.

— Мне больше по душе то, что ты о старых правителях сказывал. — И жесткий прищур глаз. — De mortuis — veritas[104].

— Когда пройдет лет четыреста или пятьсот, оно подойдет и Годунову, — согласился я. — Но пока… Мертвого льва норовит лягнуть даже гнусный осел, а таковых у тебя ныне будет с избытком. Хочешь влезть в их поганую стаю?

— Одного не пойму: отчего ты так за него заступаешься? — Дмитрий недобро уставился на меня.

— Потому что люблю справедливость, — упрямо ответил я. — Именно он и никто иной сохранил твою державу, да мало того — приумножил ее. Прости, что напоминаю, царевич, но побережье Балтики, на кое ты собираешься встать твердой пятой, бездарно профукал твой отец, а Борис Федорович вернул его обратно. А сколько городов от набегов татарских на юге поставил, напомнить? Да еще столько же, если не больше, на востоке выросло. Чьими трудами?

— Постараюсь не забыть, — неохотно кивнул он. — Потому и сказываю о правде. А отчего ты меня вдруг сызнова царевичем величать принялся? — тут же по своему обыкновению сменил он неудобную для себя тему. — Вроде бы ранее, когда Борис жив был, ты все больше государем меня норовил назвать, а ныне понизил в титуле.

— А это тоже для памяти, — пояснил я. — Ранее я дух в тебе поднимал, а ныне он у тебя и без того высок, даже чересчур, вот и дал знать, что ничего не закончилось — все только начинается.

— Я же сказал — завтра о твоем выезде потолкуем, — поморщился Дмитрий и посетовал перед уходом: — Экие вы, фрязины да немчины, людишки — нет в вас той широты, что в русском человеке. Даже в праздник о грядущих делах норовите потолковать, а тут веселиться надо. Хотя за напоминание все одно спасибо, а то я и впрямь что-то того… И на пире ты непременно будь. Для меня одно твое присутствие яко вожжи для норовистой лошаденки.

С тем и ушел.

Веселилось его окружение и впрямь от души — шутки, смех, всеобщее ликование…

Свое обещание Дмитрий сдержал и охотникам сплясать на костях мертвого Бориса спуску не давал. Хватило всего пары его жестких замечаний, чтобы народ сменил тему, влившись в общий хор льстецов будущего государя.

Зато славословия летели в адрес царевича со всех сторон, как с правой, русско-боярской, так и с левой, польско-шляхетской.

Но если справа льстили так грубо, что царевичу ничего не требовалось напоминать — скорее уж наоборот, они больше отрезвляли, то пресветлые паны по своему обыкновению выражались столь витиевато и высокопарно, что Дмитрий разрумянился, как свежий каравай.

— Eripuit caelo fulmen, mox sceptra tyrannis![105]

— Rex tremendae majestatis![106]

— Tanto nomini nullum par elogium![107]

— Saeculorum novus nascitur ordo![108]

— Fortes fortuna adjuvat![109]

— Sic semper tyrannis![110]

Даже святые отцы старались не выпадать из общего хора, разумеется, с соответствующими цитатами из своей вульгарной Библии[111].

По мнению отца Чижевского, смерть царя свершилась не иначе как deo volente[112], после чего он тут же философски заметил:

— Nisi dominus custodierit domum, in vanum vigilant qui custodiunt eum[113].

Раскрасневшийся отец Лавицкий незамедлительно поправил коллегу, заявив, что произошла она deo juvante[114], высокопарно воскликнув:

— Videtis quam magna sapientia dei![115]

Самому Дмитрию стоило только открыть рот и вякнуть нечто банальное, вроде того, что, мол, теперь на Руси все пойдет по-новому, как тут же находился подхалим, тычущий пальцем в царевича и громогласно возвещающий:

— Os magna sonaturum![116]

Неудивительно, что царевич спустя всего полчаса «поплыл».

И вино тут ни при чем. Да он по своему обыкновению, как я успел приметить, к нему не больно-то и притрагивался. Разве что не пригубливал из своего кубка, а делал по глотку за каждый тост, вот и все отличие.

Если подсчитать, то «на грудь» он принял не больше трехсот граммов — смешная доза.

Не-эт, основной хмель был от счастья, а все эти многочисленные комплименты послужили как ударная доза опиума или героина, словом, чего-то убойного.

Разумеется, я старался его остудить. Стоило ему посмотреть в мою сторону, как он слышал: «Похвала и лесть — это два гостеприимных хозяина, но только первый поит своего гостя вдоволь, а второй его спаивает».

Еще один взгляд, и тут же новая фраза-цитата: «Лучше достаться стервятникам, чем попасть к льстецам. Те пожирают мертвых, а эти — живых».

Но помогало слабо, да и то лишь на несколько минут, после чего Дмитрия снова несло.

— Теперь я точно взойду на престол своих пращуров! — выкрикнул он надменно в ответ на очередное гип-гип-ура и тут же торопливо поправился: — Post hoc non propter hoc[117].

Ишь ты! Даже в таком решил не умалять своего величия. Только кто тебе поверит? Не будь этой столь удачно совпавшей по времени смерти, черта с два сел бы ты на царский трон. Ну-ну…

— Счастье как яблоки — редко бывает без червоточин, — не утерпев, вновь заметил я ему.

Он согласно кивнул, опять посерьезнел, но спустя минуту вновь все забыл.

— Destruam et aedificabo![118] — вновь раздался его пьяный возглас.

Ну это уж чересчур. Хотя… пускай. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы… меня отпустил. Тем более осталось потерпеть всего один денек, а потом меня только и видели.

Но денек этот вылился в целую неделю, да и то все получилось не совсем так, как мне хотелось…

Почти, но не так.

Глава 19

Второй вариант

Хотя я предупреждал Дмитрия не советоваться ни с кем из своего сената, да и с ляхами быть поаккуратнее, он все равно не утерпел, поговорил.

Не помогли мне и высказывания древних полководцев, которых я несколько раз цитировал ему. Мол, один тут же утопил бы свой шлем, если бы узнал, что ему известно все, о чем думает его голова, а другой сжег бы свою подушку, если бы…

Все оказалось бесполезно.

С кем конкретно Дмитрий общался, не знаю, но то, что советник был из русских, — однозначно.

А решил так, потому что тональность его речей резко изменилась в самую худшую сторону, и я вновь услышал из его уст грозное «Tertium non datur…».

Если бы он побеседовал с поляками, я уверен, что тон был бы не столь безапелляционный — им на судьбу семьи Годуновых наплевать.

К тому же конкуренту всего шестнадцать лет, только-только семнадцатый пошел. Убивать мальчика — фи. Да что он может, чтоб его так опасаться?

Другое дело — свои. Они — предатели. Им живой Федор как кость в горле, вечное напоминание о нарушенной присяге, поруганной клятве, забытом обещании служить верой и правдой.

Но коль так думают те, которые присягали его отцу, то что скажут перебежчики из числа тех, кто пока осаждает Кромы? Они-то вообще предадут самого Федора, так что юноша им даже не кость в горле — нож острый в сердце.

Значит, необходимо было поторапливаться.

И если я в первый день после бурной пьянки старался лишь отрезвить Дмитрия, сбить с него эйфорию, то на второй день приступил к аккуратным увещеваниям.

Дескать, теряем удобное время, которое безвозвратно утекает, и вернуть его не получится. Одно сегодня стоит двух завтра.

На третий день я перешел к решительным действиям и выставил на стол… кувшин молока.

— Ныне оно вкусное, жирное и сладкое, сплошное наслаждение, — пояснил я в ответ на немой вопрос Дмитрия. — А теперь представь, что с ним будет через два-три дня.

— Скиснет, и все, — недоуменно пожал плечами он.

— Так и время. Сейчас оно для тебя удобное, но скоро закончится. Пока царевич Федор в печали, пока ты в безопасности в Путивле, пока войско ему не присягнуло…

— Может, и вовсе не присягнет, — перебил он. — Выждать хочу, как оно с ним повернется.

— Было бы хорошо, — согласился я. — Но очень много риска. Случай сегодня кудряв, а завтра, глядишь, облысеет. Пойми, после того как ратники присягнут Федору, для тебя будет потеряно не многое — вообще все. Говорил и еще раз говорю: никто не станет с тобой договариваться, когда рати Басманова обложат Путивль. Уже незачем. А сейчас, пока царевич опасается того, что кое-кто может отшатнуться, — самое время.

Дмитрий не ответил. С минуту помолчал, нервно расхаживая по комнате, после чего, буркнув, что тут надобно все обмыслить, быстро вышел. Не иначе как советоваться.

Знать бы еще с кем.

Однако моя тактика принесла успех. На четвертый день он охотно согласился заново написать грамоту, адресованную Федору, но… иную.

— Березов ему дарую да все доходы с тамошнего народца, и будя с него.

Я вытаращил глаза, но сказать ничего не успел — перебил царевич, категоричным тоном указав, что это его последняя милость заблудшему.

Ну-ну, ты меня еще плохо знаешь. К тому же, когда человек мечется и не знает, к какому берегу приткнуться, всегда есть шанс направить его в нужную сторону.

«Направлять» пришлось до самого вечера. Кое-чего удалось добиться чуть ли не в прежних размерах, например, в сумме отступных денег, но в вопросе даруемых вотчин он уперся не на шутку, поди сдвинь с места.

Нет, я, конечно, сдвинул, хотя и не до конца. Словом, смысл у второй грамотки получался средний между той, черновик которой он порвал, и заявлениями, которые я от него услышал поначалу.

На очередное написание ушел весь пятый день.

Могло бы и намного больше, но я был послушен и ни единым словом не заикнулся против высокомерного тона обращения к Федору, равно как не возражал и против собственных титулов Дмитрия: «Божией милостью мы, самодержец российский…»

Теперь для меня было главным как можно скорее уехать, поскольку я понятия не имел, когда под Кромами разгорится мятеж.

Вдобавок я подозревал, что еще до вспыхнувшей там смуты царские воеводы поначалу предусмотрительно наладят тайные контакты с Путивлем, и надо было спешить, чтобы уехать до начала переговоров.

— У меня людишек немного, потому более двух десятков не дам, — предупредил он.

— Тогда еще одно! С такой малочисленной охраной я могу и вовсе не добраться до Москвы, — заметил я. — Поэтому напоминаю, что там, у обрыва, ты дал слово, что жизнь семье Годуновых сохранишь в любом случае.

Он недоуменно передернул плечами и полюбопытствовал:

Страницы: «« « ... 1617181920212223 » »»