Хрустальная сосна Улин Виктор
— Я не знаю, что делать… Что со мной происходит, дальше уже некуда.
— Послушай, Женя… — вдруг тихо спросила она. — Когда… Когда ты в последний раз был с женщиной?
— С женщиной?! — изумленно переспросил я; меньше всего я думал сейчас о таких вещах. — Не помню… Кажется, в начале июня… Да, или даже в конце мая…
— Господи, какой ужас… — всплеснула руками Виолетта. — Как ты живешь? Разве можно так жить?
— А что — это так важно?
Я в самом деле давно уже не задумывался об этом.
— Для мужчины в твоем возрасте это не просто важно, а имеет самое главное значение…
— Но… Но жена уехала… И не возвращается. И…
— Вот это уже неважно, — твердо ответила Виолетта. — Точнее, именно поэтому ты должен начать новую жизнь. Изменить своим привычкам. И прежде всего ощутить себя мужчиной. А это можно только с женщиной…
— С женщиной… — растерянно повторил я. — Но… Но у меня практически не осталось женщин, с которыми бы я общался… В последнее время я общаюсь только с тобой…
— Только со мной, — задумчиво проговорила она. — Только… А ты хочешь меня?
— Да, — ответил я, не задумываясь, потому что в общем это было правдой, несмотря на ее возраст и наше давнее знакомство. — Хочу. Тебя.
— Если действительно хочешь — бери…
— Когда и где? — смеясь, спросил я, не придавая разговору значения.
— Здесь. И сейчас.
— Ты… серьезно?… — проговорил я враз севшим голосом.
Вместо ответа Виолетта подошла и, задумчиво улыбаясь, наступила на мой стул, уперлась коленом мне в грудь, точно хотела взобраться куда-то повыше. Продолжая улыбаться, неторопливо отвела свою черную шелковую юбку — так, что медленно обнажилась вся ее нога. Выше, выше, еще выше — пока не показался плотный край той части колготок, которая никогда не открывается на полностью одетой женщине… Вид этой потаенной, не предназначенной чужому взгляду детали ударил меня наотмашь, и я вдруг ощутил запах — когда-то знакомый, но совершенно забытый запах капрона, нагревшегося от живого женского бедра…
— Хочешь меня? — совсем тихо проговорила Виолетта. — Так возьми тогда скорее.
Дрожащими руками я обхватил ее толстую ляжку. Я все еще не воспринимал происходящего всерьез, но прикосновение к женскому телу — само осязание которого я уже практически забыл — пронзило внезапным, ошеломляющим желанием.
— Да… — пробормотал я, не в силах оторваться.
Виолетта шагнула к столу, на ходу вынимая из сумочки платок и стирая помаду с губ. Это простой, однако совершенно понятный по назначению жест заставил поверить в возможность невозможного. Через секунду она уже сидела на моих коленях, разведя ноги и прижавшись ко мне животом. От ощущения теплой и близкой тяжести у меня кружилась голова. Я поцеловал ее сначала несмело, давно разучившись это делать. Она отозвалась жадно, прикусила мне губу — и я вспомнил, как надо целовать женщину, которую хочешь и которой будешь обладать, и закрыв глаза, впился в нее…
Голова кружилась. Я обнимал Виолетту, притискивая к себе. Большой бюст ее, зажатый между нашими телами, мешал контакту; уже веря во все, я осторожно прикоснулся к нему здоровой рукой. Виолетта вздрогнула. Грудь ее оказалась очень мягкой.
— Ой, я чувствую, что ты в самом деле меня хочешь, — тихо засмеялась она, оторвавшись от моих губ. — Я сейчас, сейчас… И ушла куда-то за спину. Я слышал шуршание ткани и боковым зрением видел, как на соседний стул летят скомканные колготки, трусы и еще какое-то женское белье. Плохо соображая, что сейчас произойдет, я все-таки расстегивал брюки…
— Ого! — сказала Виолетта, вернувшись и оценив ситуацию.
Подобрав юбку, она приподнялась надо мной. Вид ее голых ног невыносимо, просто вызывающе контрастировал с затрапезной рабочей обстановкой нашей комнаты — стенами, крашенными в унылый синий цвет, обшарпанными шкафами, штабелем перевязанных бечевками бумаг и желтых от старости трубок ватмана, стоящих в углу возле пыльного, полгода не мытого окна. Это было потрясающе, необъяснимо и совершенно ново. Тем более удивительно, что во внешности Виолетты не нашлось ничего сверхъестественного; ноги ее без колготок оказались не такими упругими, как казались, и вообще вдруг стало очевидным, что она в самом деле гораздо старше меня. Но это не волновало, я хотел сейчас ее — хотел только ее, и желание стало осуществимым. И до удовлетворения можно было дотянуться…
Пока я еще не открыл ничего особо тайного, даже наверняка имевшийся островок волос в низу живота был скрыт юбкой — но мне хватало ее ног, оголенных бесстыдно и как-то жадно. Один их вид вызывал такое возбуждение, что меня уже трясло, словно в лихорадке.
— Дверь… Запереть?… — прошептал я.
— Не надо… — таким же шепотом ответила она. — Кто-нибудь вернется, стучать начнет, хуже будет… А так — мы с тобой тихо, никто и не заметит, если войдет… А мы успеем…
— А ты… Успеешь… соскочить с меня?
— Зачем? — не сразу поняв, перепросила Виолетта, и тихо засмеялась. — А, ты об этом… Не бойся; в моем возрасте уже ничего не опасно. И все, что я от тебя получу, пойдет только на пользу… Она взяла мою плоть, чтобы направить в себя. Первое касание ее твердой, очень горячей руки едва не лишило меня сознания. Я уже забыл, как бывают с женщиной, и внезапно испытанное чувство пробило насквозь, обдав сразу и жаром и холодом. Я плыл в тумане; Виолетта управлялась самостоятельно. Казалось, ей никак не найти нужного положения — но вдруг, совершенно неожиданно, я ощутил себя в ней. Ощущение входа в женщину было таким острым, что у меня опять потемнело в глазах — будто я впервые в жизни был с женщиной и впервые вошел в нее, и мне только предстояло познать ее до конца… То есть нет — с самой первой женщиной мои ощущения были, кажется, не такими сильными. Тогда мною владел скорее запоздалый страх, нежели вожделение. Сейчас я был готов просто умереть от переполнившего избытка чувств.
Плавая в невесомости, я шарил руками по ее телу. Мне хотелось осязать одновременно ее всю — гладкие колени, и ровные бедра, и мягкие ляжки, и придавившие меня ягодицы, которых я не видел, а лишь ощущал на себе тяжесть где-то под смятой юбкой. И грудь — великолепную Виолеттину грудь, что колыхалась перед глазами. Я схватился за нее, пытаясь устранить разделявшую нас одежду…
— Сейчас я тебе помогу… — прошептала Виолетта. — У меня комбидресс, тебе неудобно будет…
Что-то где-то расстегнув, она задрала до подбородка край своей трикотажной кофты, ослепив меня чернотой лифчика над желтоватой полоской голого живота.
— Сейчас, сейчас, — продолжала она, в то время, как я нетерпеливо пытался сорвать последнюю преграду.
Заведя руки за спину, она щелкнула застежкой, и черные чашечки улетели, и сокровища обрушились на меня. При моем мизерном опыте я никогда не видел по-настоящему грудастых женщин, лишь теоретически представляя себе возможные варианты. И одетой Виолетта не производила впечатления. Но сейчас ее мягкое богатство превзошло все мои домыслы: каждая грудь оказалась размером с мою голову и не верилось, что такая огромная масса секунду назад пряталась в бюстгальтере средних размеров. К ней хотелось припасть губами и сосать сладкое молоко — потому что такое роскошное творение природы не могло оказаться пустым…
— Вот это да… — выдавил я, восхищенно взяв ее обеими руками и чувствуя, что имей я положенные десять пальцев, все равно бы не смог охватить целиком теплую, живую мякоть.
— Да, грудь у меня большая, — засмеялась Виолетта. — Но и у тебя размер тоже неслабый…
Голова продолжала кружиться. Это не укладывалось в моей сознание. Виолетта сидела, глубоко насадившись на меня, мы с нею совершали половой акт — и при этом спокойно обменивались репликами, будто просто пили кофе. Осознание ситуации возбуждало и будоражило меня не меньше, чем ощущение, властно стискивающее кончик плоти, нашедшей дорогу где-то внутри нее.
Я спрятал лицо в Виолеттиных грудях, и они накрыли меня с головой, как внезапно набежавшая большая волна на море… Я не знал, на чем концентрироваться — отдаться этой содрогающей игре, или переключиться на тот невидимый, влажный и жаркий контакт, что происходил сейчас между нашими потаенным частями. Мы никогда не занимались с Инной сексом на стуле и я не знал, как двигаться в этой позе, чтобы получить удовольствие и в то же время удерживать Виолетту, не дать соскользнуть в решительный момент. Она тихонько постанывала, крепко обхватив мою шею. Трудно было описать ощущения, заполнившие меня. Я умирал от нечеловеческого обладания этой женщиной, мне хотелось осязать и ласкать сразу все ее податливое тело, и вечно испытывать дрожащее удовольствие, родившееся и быстро нарастающее во мне. Но едва я шевельнулся, как ощутил быстро разливающееся онемение и понял, что вот-вот окажусь на вершине, не успев даже слегка насытиться ею. И вдруг тело Виолетты напряглось какими-то внутренними, незнакомыми мне мышцами и я почувствовал, как где-то невероятно глубоко, в жарко пульсирующей глубине, где происходило наше слияние, крепко сжалась несуществующая рука, туго охватив мою плоть и преградив выход рвущемуся напряжению. Ничего подобного я ранее не испытывал и даже не подозревал, что такое возможно. Страсть клокотала и пенилась, стекая вниз и стремясь хлынуть внутрь разделяющего нас пространства. Но Виолетта не ослабляла хватки — и поток бурлил, перегороженный плотиной, грозясь ударить уже вверх, а не вниз. Я испытывал непередаваемую гамму чувств: ошеломительное наслаждение от внезапной остановки перед концом, и медленно нарастающую боль там, где Виолетта меня держала, желание скорее прорваться наружу и одновременно продлить эти чудовищные по ощущениями секунды.
Наконец я понял, что стеснение достигает высшего предела, и через секунду напряжение спадет, оставив меня на берегу и без чувств.
— Отпус… ти… меня… — хрипло пробормотал я.
Мгновенно поняв, Виолетта расслабилась.
В тот же миг я ощутил толчки и понял, что уже пришли неподвластные конвульсии. Тыкаясь губами в поисках убежавших сосков, я лихорадочно схватил ее голые ягодицы, стараясь еще крепче и еще глубже ее насадить, не дать пропасть даже тысячной доле. Я притискивал ее к себе, и волна хлынула внутрь, и я понял, что отдаю ей все, что давно уже никому не давал. Мучительно изливал ей себя и одновременно с судорожной, яростной страстью терзал ее соски, словно хотел выжать что-то взамен. Не помню, чтобы когда-нибудь в жизни мое тело так долго содрогалось в последней и сладкой муке. Мне казалось, я изверг из себя все, что было можно, заполнил ее до предела — но вершине не было конца…
Извергнув из себя все, я испытал странное, тоже незнакомое до сих пор чувство. Во время занятия сексом с Инной я всегда испытывал резкий уход желаний после пика. Получив каждый свое, мы поспешно разъединялись и молча, точно и не находились только что в объятиях, по очереди шли в душ.
Сейчас же, испытав все возможное, я не торопился покидать Виолетту. Мне не хотелось выходить из нее, отпускать со своих колен ее тяжелое, живое и невероятно желанное тело. Опустив глаза, я опять увидел ее белые бедра, стиснувшие меня плотным кольцом. Этого оказалось недостаточно; я должен был видеть еще, еще и еще, разглядеть ее всю. Не в силах удержаться, я приподнял край юбки и наконец открыл ее пушистое лоно. Не слишком, прочем, пушистое: между ног Виолетты темнел прозрачный треугольник редких волос, сквозь который просвечивали ее толстые складки, крепко охватившие мою усталую, но еще глубоко сидящую внутри нее плоть…
— Ну, Женя, ты даешь… — жарко дышала Виолетта. — Годовую порцию мне выдал, не иначе… Наверное, у меня сейчас из ушей польется… Как я встану теперь с тебя…
— А ты не вставай… не вставай… — так же шептал я, лаская ее огромные груди, чувствуя озноб от прикосновения к ее мягким пупырчатым соскам. — Оставайся на мне… Мне так хорошо с тобой…
— Мне тоже…
— А ты… Здорово меня сжала… Я и не знал, что так можно…
— Да, умела когда-то — тихо засмеялась она. — И, как ни странно, до сих пор не разучилась… А тебе понравилось?
— Дааа…
В ответ Виолетта опять быстро сдавила меня внутри. И я почувствовал, как вроде бы до дна исчерпавшее желание вновь твердеет во мне.
— Ой… Не буду больше, — прошептала Виолетта. — А то ты сейчас снова меня захочешь. А у нас времени нет…
— Ладно, давай просто так посидим… — пробормотал я, чувствуя головокружение. — Не могу… не хочу… Хочу побыть в тебе еще… Не помню, сколько мы сидели так, витая в полубредовом тумане. Я осторожно целовал ее податливые губы; время остановилось…
— Женя, давай вставать, — сказала пришедшая в себя Виолетта. — А то в самом деле кто-нибудь нас застукает…
Она ловко соскользнула, тут же плотно сдвинула ноги. Взяла откуда-то салфетку, тщательно и нежно обтерла меня, все еще не вышедшего из прострации. Потом принялась быстро одеваться.
— Ой… — она засмеялась. — Ты знаешь, из меня все льется…
— А ты что — думала, будет сыпаться? — засмеялся я в ответ.
Не выдержав, я вскочил со стула и принялся жадно трогать мелькающие среди одежды кусочки ее тела. Виолетта хихикала, как девчонка, не отвергая мои ласки. Наконец, полностью одетая, выпрямилась во весь рост. И я в последний раз погладил уже спрятанные, поразившие меня мягкие округлости…
— Ты знаешь, — сказал я. — Я ведь никогда в жизни не занимался сексом на работе.
— Представь себе, я тоже. — усмехнулась она и, взяв банку, пошла за водой для кофе.
Я сидел за шкафом, ожидая ее и глядя на стул, где несколько минут назад мы были едины во внезапном слиянии и мне уже не верилось в это. И в то же время я чувствовал, что происшедшее освободило и сдвинуло нечто внутри меня, и я готов к решительным действиям.
— Спасибо тебе, Вета, — сказал я после кофе. — А теперь хочу попросить тебя об одном одолжении.
— Для тебя — что угодно, — улыбнулась Виолетта.
— Возьми, пожалуйста, бумагу и напиши заявление об уходе от моего имени. Я тебе продиктую…
Начальник, не скрывая облегчения сразу поставил визу на моем заявлении.
Обычно уходившие делали отвальную — покупали торт или даже выпивку, устраивали чаепитие…
Мне не хотелось никого видеть, тем более проводить лишнюю минуту в этом, внезапно опостылевшем секторе. Я бросил все, не заглядывая даже в рабочий стол, где, кажется, лежали какие-то мои книги. Я в тот же день побывал у заведующего отделом, получил обходной лист и сдал пропуск.
Уходя вечером из НИИ, я знал, что никогда больше сюда не вернусь.
Новый год я встречал у родителей.
Впервые за несколько последних лет мама позвонила накануне и как-то необычно, без привычного напора позвала к себе — и неожиданно для себя я согласился. Сам не знаю, почему. Наверное, просто привык к новому году как семейному празднику, а в своем доме семьи у меня больше не было.
Это получился грустный и тягостный вечер. Я давно не видел родителей и был просто убит происшедшей в них переменой. Отец совершенно сдал. В течении вечера он непрерывно считал пульс и мерил давление, несколько раз ложился передохнуть. Черные мешки у него под глазами говорили, что сердце его на пределе. И мама изменилась; это была уже не прежняя моя, жесткая и непреклонная мама — а обычная старушка. Она как-то похудела и пожелтела, и стала совершенно неузнаваемой. Мягкой и суетливой, даже доброй. Если бы она была такой всегда — возможно, вся жизнь моя сложилась бы по-другому… Я смотрел и понимал, что осколок, задевший меня, кажется, отлетел в родителей. Я ничего не рассказывал им о своей жизни, тем более скрыл, что сейчас без работы. Но мама чувствовала мою потерянность и старалась мне во всем угодить — и это было так ужасно, что хотелось кричать. Хотелось вернуться назад; пусть бы она ругалась и воспитывала меня, как делала всю жизнь — но лишь бы все стало прежним, лишь бы не видеть их внезапно постаревшими и сдавшими на десятилетия вперед…
Чтоб меня побаловать, мама даже раздобыла шампанское — кажется, кто-то принес им в школу. Я пил его без удовольствия, ел тщательно приготовленные мамой салаты, но на душе было так горько, что я не чувствовал вкуса. Мне хотелось водки — как осенью на Катином дне рождения. Хотелось, как сделалось в последнее время привычкой, напиться до отключения реальности. Чтобы не видеть ничего и не ощущать себя…
Мы натужно посидели перед телевизором до полуночи и сразу после нового года пошли спать.
Мама постелила мне в моей прежней комнате, где все вещи остались на тех же местах, какими я оставил их, уехав из этой квартиры и начав жизнь с Инной.
Я долго не мог уснуть: мешали доносящиеся со всех сторон невнятный бубнеж телевизоров, застольные возгласы и песни из соседних квартир. И собственные мысли.
Я лежал и думал, как неустойчива жизнь, какой бы надежной она ни казалось.
Еще недавно мое существование казалось наполненным смыслом. Но не прошло и полугода, как все ушло. Я потерял пальцы на руке, тут же пропали ощущение молодости и радость жизни. Потерял жену. Теперь остался без работы. И уж точно без надежд на будущее.
После нового года я несколько дней пил без остановок. Начинал, вставая с постели, продолжал малыми дозами с большими перерывами, весь день поддерживая концентрацию алкоголя в своей крови. И ночью тоже иногда просыпался — и принимая очередную таблетку снотворного, запивал водкой. Запойным алкоголиком, несмотря на чрезмерное употребление продукта, я не стал. Хотя пропивал практически все деньги, оставляя минимум на примитивную еду типа вареных яиц с майонезом, квартплату и снотворное. Как бы я ни напивался с вечера, утром всегда чувствовал себя хорошо. А когда пил равномерно в течении нескольких дней, то в более глубокий запой не уходил, просто в какой-то момент чувствовал, что пить надоело, как и все остальное, и начинал трезветь.
Это казалось даже немного досадным: будь я запойным алкоголиком, имелась бы возможность уйти в настоящий запой и не вернуться обратно. Тихо умереть в своей постели или около стола. И больше не мучиться: жизнь не прельщала меня, я не ждал от нее радостей или сбывшихся ожиданий — ничего хорошего не ожидал. И думаю, что был прав. Несмотря на двадцать пять лет, мне казалось, что жизнь предстоит доживать. И в общем был бы рад, если бы назначенный судьбой срок сократился…
Хуже было, что после занятия сексом с Виолеттой в моем организме произошли какие-то изменения, идущие явно не на пользу. Словно включилось нечто, уже давно выключенное, и я вспомнил прежние времена и понял, что хочу женщину. Несмотря на свою абсолютную неустроенность и крушение всех планов, несмотря на пьянство и разочарование в собственной жизни, я хотел женщину. Хотел с такой силой, что казалось: найди я ее, и сразу все проблемы отодвинутся на второй план…
Я вспоминал наш ураганный половой акт. И думал — а почему бы… Почему не повторить это вновь. Еще раз, и совсем не обязательно на работе. Я мог позвать Виолетту к себе домой. И мог быть счастлив с нею и забыть обо всем…
Я мог, конечно, позвонить в свой бывший сектор: там имелся городской телефон. И позвать Виолетту, и договориться о встрече. Но я знал, что она не снимет трубку первой, и мне придется говорить с начальником, Мироненкой или кем-то из парней. Мне не хотелось слышать никого их них; для меня они уже перестали существовать; всякое напоминание о них возвращало в прежнюю несчастливую жизнь. И звонить я не стал.
Просто подошел вечером к НИИ и стал ждать Виолетту. Как школьник девочку на точке возле школы, не смея позвонить домой или найти каким-то иным способом…
Виолетта показалась минут за двадцать до конца рабочего дня. Я шагнул ей навстречу из теплой январской метели — и она, кажется, даже не удивилась.
Я схватил ее за руку, и некоторое время мы шли молча. Виолетта ни о чем не спрашивала, и я не сразу решился заговорить.
— Вета… — наконец начал я, вспомнив, что через квартал будет улица, где она сворачивала на трамвай. — Вета, знаешь что…
— Что?… — тихо повторила она, словно предчувствуя все, что я собирался сказать.
— Вета… Я тоскую по тебе… И я… Я тебя хочу.
Последнее слово далось мне с большим трудом; кажется ни разу в жизни я еще не говорил его никому.
Виолетта молчала.
— Вета… Пойдем ко мне… Я…
— Женя, — мягко сказала она, останавливаясь и глядя на меня. — Женя, я тебя понимаю, но…
— Но дома муж, — продолжил я, чувствуя обрушившееся отчаяние; но с чего, собственно говоря, я думал что после одного раза на работе она согласится и дальше встречаться со мной…
— Женя, муж ни при чем, даже если бы он был…
Я молчал. Дальше было примерно ясно.
— Женя, я не могу с тобой быть, пойми…
— Но… Но тогда…
— Тогда… Тогда я ощутила необходимость вывести тебя из оцепенения, встряхнуть и заставить вспомнить, что ты мужчина… И это удалось, Но дальше…
— А почему нельзя дальше?
— Женя, ты знаешь сколько мне лет?
— Тебе… Ну… — я мгновенно решил сбавить год по сравнению с тем, что представлял. — Ну, тридцать девять, а что?
— Женя, Женя… — она горько усмехнулась, глядя на меня. — Ты мне льстишь, хоть и не умеешь этого делать. Я старше тебя на двадцать три года.
— Двадцать… три… — сраженный пробормотал я.
— На двадцать три. У меня сын старше, чем ты…
— Ну и что, — попытался возражать я. — Но ведь нам было хорошо вместе…
— Пойми, Женя… — не слушая, продолжала Виолетта. — Тебе сейчас двадцать пять, мне — сорок восемь. Через десять лет ты будешь в самом расцвете сил, а я…
— Но… Но я же не собираюсь на тебе жениться, — сгоряча сказал я и тут же поправился. — Хотя и это возможно… Я хочу просто встречаться с тобой. И… и хотел бы, чтоб ты жила со мной. Потому что мне с тобой хорошо, а я не могу один…
— Женя… — грустно сказала она. — Не хотела тебе говорить, но придется…
До нашего с тобой случая я уже лет пять не занималась сексом… И лет семь или восемь при этом ничего не чувствовала…
— Но… Но разве тебе не было хорошо со мной… — я уцепился за последнюю соломинку. — Ты же… ты же сама говорила, что тебе со мной хорошо…
— Говорила… Потому что хотела оживить тебя. Хотела, чтобы ты распрямился и принял решение…
— Значит… — все падало куда-то в головокружительную бездну.
Бюст Виолетты — две роскошные, хоть давно не действующие молочные железы с восхитительными сосками — был передо мной. Он как ни в чем ни бывало выпирал из-под пушистой шубы, и я мог его коснуться, но теперь стало ясно, что это не нужно, никому не нужно…
— Значит, все было… напрасно… И тебе было все равно…
— Значит… — кивнула она.
Я отвернулся и зашагал прочь.
— Женя! Постой Погоди!
Я обернулся. Виолетта держала меня за рукав; в глазах ее что-то блестело.
— Женя, пойми… Я не так выразилась… Прости меня, если можешь… Я имела в виду… — она отчаянно держалась за меня. — Что я боюсь. Боюсь привязаться к тебе, а потом оказаться не нужной, когда состарюсь, а ты будешь полон сил.
— Я никогда уже не буду полон сил, — тихо ответил я. — Я уже сейчас старше тебя…
— И еще, Женя! — Виолетта схватила меня за обе руки и встряхнула, пытаясь заглянуть мне в глаза. — Это неверный путь. С тобой случилось несчастье, твоя жизнь рухнула. Я попыталась дать тебе толчок. Теперь ты должен все строить сам. Сам по-новому делать себя. Я тупо молчал, думая лишь о том, что никогда больше не буду больше играть ее тяжелыми грудями, никогда не испытаю ощущения себя в ней…
— Если мужчина на переломном этапе связывает жизнь с женщиной, которая годится ему в матери… Да-да, в матери, — повторила Виолетта, хотя я не возражал. — То ничего хорошего у него в жизни уже не будет. Потому что он должен быть сам глава и лидер, и только тогда он сможет…
Виолетта говорила что-то еще — правильные, рассудительные и абсолютно верные для постороннего человека слова. Не дослушав, я высвободил руки и пошел прочь Не оглядываясь и не ощущая снега, что сыпал прямо в лицо.
Вернувшись домой, открыл свежую бутылку водки и выпил в один прием, двумя стаканами подряд. Напился молниеносно тяжело. Потом меня выворачивало наизнанку в туалете. Обнимая унитаз, ударяясь подбородком о его холодный край, я от всей души мечтал умереть. Потому что жить дальше было уже вовсе незачем.
Я никогда не думал, что разумный мужчина может так сходить с ума от желания быть с женщиной.
Уйдя от Виолетты, я не пытался искать с нею встреч, потому что понял бесполезность. В самом деле она, сумела совершить однократный толчок и вывела меня на орбиту. И сгорела сама, оставив меня в полном мучительном одиночестве.
Я сидел дома или ходил по улицам; заглядывал исподтишка в лица встречным женщинам — а внутри меня даже не грызло; меня жгло разрушительное желание. Я хотел женщину, мне требовалось снова войти во влажную женскую плоть. Причем не поспешно и не за шкафом, а в нормальной обстановке много раз подряд, чтоб удовлетворить то не нашедшее выхода желание, что аккумулировалось в прошлой весны. Которого я сам не осознавал, пока Виолетта не сдвинула что-то и не обрушила лавину, накрывшую меня с головой. Я больше не мог думать вообще ни о чем. Кроме как о женщине. О женском теле, услужливом в удовлетворении моих желаний. Ночью я просыпался и шарил рукой около себя. Я пытался снова ласкать себя Инниными вещами — но увы, они полностью потеряли свой запах и стали для меня непритягательными, как простые тряпки. Наверное, лучше всего было взять проститутку. Насытиться ею — может быть, хватило бы одной — до потери сознания и успокоиться, и начать думать о своем будущем. Но я не сделал этого. Причем по самой прозаической причине. Я не боялся заразиться венерическими болезнями: с одной стороны, я мало что о них знал, с другой — жизнь как-то незаметно утратила самоценность. И я даже не брезговал ими. И, разумеется, меньше всего меня волновали вопросы морали. Просто я знал, что на проститутку — хорошую профессионалку, а не на дешевую уличную шлюху, один вид которой вызывает рвотный рефлекс — у меня не хватит денег. Я представлял себе, что настоящие продажные женщины дежурят в холлах гостиниц, постояльцами которых являлись в нашем городе рыночные грузины, и мог предполагать расценки. А я меня было крайне мало денег. Да что там говорить — у меня их почти не было. Я почти ничего не ел, потому что все отнимала водка. Единственное средство спасения.
Заняться сексом, конечно, можно было не с одной лишь на свете Виолеттой и вовсе не обязательно с проституткой. Это я тоже прекрасно понимал. Теоретически знал, что в мире женщин больше, чем мужчин. И найти себе кого-то для интимных встреч в принципе не должно было составлять проблем. Но вся беда заключалась в том, что у меня практически не имелось пригодных к этому делу знакомых. В последние годы круг общения составляли только семейные пары, общие для нас с Инной. Прежние, институтские подружки — из коих некоторые, возможно, и не отказались бы нырнуть ко мне в постель — давно растерялись; к тому же наверняка большинство из них вышли замуж. Новых я не завел, а в последние полгода вообще от всех отстал. Я вспоминал колхоз — какими манящими и доступными бывали окружавшие меня девушки… Я кусал себе локти, за свою глупость, меня съедала горечь неиспользованных возможностей. Особенно часто вспоминал я Ольгу, ее прохладное тело, и татуированную грудь. Потом пришло на ум, что он, кажется, собиралась позвонить после возвращения из колхоза и, конечно, не собралась: мне вообще никто не звонил, кроме мамы да Инны с поручениями. Впрочем, тут я был не прав: возможно, она и звонила, пока я лежал в больнице… Где, кстати, у мня имелись все шансы вплоть до продолжения — но я сам, своей глупой рукой, порвал бумажку с адресом медсестры Зои. Конечно, я мог элементарно заглянуть к ней на работу — надеясь, что за минувшее время ее желание быть со мной не угасло — но я не сумел пересилить страх вновь войти в то здание, даже просто приблизиться к нему…
Подумав об Ольге, я решил, что, возможно, ее еще можно отыскать… Мысли эти не звучали здраво; Ольга казалась одной из самых непостоянных женщин, которых я когда-либо встречал на своем пути. Однако в данной ситуации она, возможно, была единственной, кто мог бы помочь. Я не ждал привязанности и каких-то внутренних, подсознательных отношений. Мне требовалось сиюминутное тело, мгновенное настроение, при котором женщина молча раздвинет ноги, не заботясь о таинствах вечной души. Казалось, что Ольга подходила. Но я не знал, как ее искать.
Я пытался вспомнить хоть что-то об Ольге, слышанное в колхозе или от Лаврова, могущее помочь выйти на ее след. И понял, что не располагаю абсолютно никакими сведениями: даже конкретным местом ее работы. Пришлось прибегать к крайней мере: позвонить Славке, с которым в последние месяцы практически не общались. Он не знал даже того, что я уволился с работы. Как быстро сделалась несуществующей наша прежняя дружба, когда мы дня не могли прожить без того, чтоб один не забежал к другому в сектор… Обо мне он слушал довольно равнодушно, а потом вдруг — чего до сих пор еще не бывало! — начала взахлеб рассказывать о Кате. Как она сейчас живет, как ей трудно, потому что муж придурок и козел и так далее. Я перебил его; мне была абсолютно неинтересна Катя — чужая беременная женщина, из-за которой я, кстати, покалечил свою руку и сломал себе жизнь. И еще именно она служила укором моего последнего идеалистического всплеска прежде, чем травма заставила повзрослеть. А Славка, похоже, был настолько увлечен, что мог говорить сейчас только о ней.
Странно, но я даже не вспомнил по-настоящему предложение Кати «мне помочь», сделанное ночью после неприятного дня рождения. Возможно, я все еще хотел ее, но подсознательно не верил в истинность ее слов. А может быть, меня сдерживал отсвет именно того идеализма, который окрашивал все мое отношение к ней… Оборвав разговор о Кате, я прямо попросил его найти Ольгу, чтобы она мне позвонила — или взять у нее телефон и сказать, что я позвоню сам.
— А зачем тебе? — искренне удивился Славка. — Эта прошмандовка на кой пес тебе сдалась?
— Она говорила летом, у какой-то родственник в нефтяном институте работает, — мгновенно соврал я, пропустив мимо ушей данную Ольге аттестацию. — Может, на работу поможет мне устроиться.
— А ты что — хочешь уже в ВУЗ уйти? — начал было он.
Я оборвал разговор, не желая развивать тему, и настоятельно повторил свою просьбу. Хотя был заранее уверен, что Славка — уже не мой прежний друг, которого я слепо видел в этом человеке год назад, и вряд ли сильно потрудится ради меня. И что, скорее всего, придется просто ловить Ольгу у проходных разных корпусов института — наудачу. Как я уже встречал Виолетту…
Однако я ошибся. Славка все-таки остался неплохим парнем — просто изменилось мое отношение к нему. Он позвонил на следующий вечер. Но новости были неутешительными. По крайней мере, для меня. Славка разыскал сектор, где прежде работала Ольга, и узнал, что после инцидента с колхозными прогулами она в самом деле ушла из института. Точнее, не возвращалась туда вовсе, уволившись молниеносно и исчезнув в неизвестном направлении.
— Слушай… — я был с поражен и смят. — Но хоть фамилия у нее какая?
Я готов был искать ее сам любыми способами.
— Ты знаешь, — растерянно ответил он. — Я вообще-то это попытался выяснить. Но… Ее фамилии никто в секторе не знает…
— То есть как?
— Да так. Знали, конечно, девичью, когда она на работу пришла. А замуж вышла втихую, отправилась в отпуск и вернулась с кольцом, никого на свадьбу не приглашала и вообще никого не посвящала в свою семейную жизнь. Никто даже не знал, кто ее муж… Зато я знал, — остро подумал я.
— А зарплату получала переводом на сберкнижку, так что даже в ведомостях ее никто не видел, — продолжал Славка. — Полная тайна. Прямо-таки Мата Хари районного масштаба… Просить Славку сходить прямо в отдел кадров или в бухгалтерию я не стал: этой была уже процедура, уровня войсковой операции, к тому же такой информации в нашем достаточно строгом режимном НИИ ему могли и не дать.
— А девичью фамилию ты ее не спросил?
Это оставалось уже последней надеждой.
— Спросил… — вздохнул он. — Она была Смирновой.
Да уж, — думал я, искренне поблагодарив Славку и повесив трубку. — С такой фамилией в нашем миллионном городе хрен кого разыщешь… Как всегда в неприятных для меня ситуациях — а в последнее время они все стали исключительно неприятными — я прошел на кухню и выпил водки. Потом некоторое время стоял у окна, тупо размышляя: почему так несправедливо, почему жизнь обрубает мне все боковые ходы…
У меня, конечно, оставался один вариант. Самый простой и наверняка успешный.
Вытащить из стола старые записные книжки — я не выкидывал их никогда, допуская возможность, что когда-нибудь старый адрес или телефон давно покинувшего мою жизнь человека может понадобиться. И методично обзвонить всех имеющихся там девиц. Всех до одной, начиная со школьных времен.
Женских фамилий было в этих книжках больше, чем достаточно. И имелась вероятность, что хотя бы одна окажется незанятой. И согласится встретиться со мной и снять трусы без далеко идущих планов. Однако я не стал пытаться претворить идею в жизнь. Во-первых, она требовала неимоверного объема разговоров по телефону — бесед и рассказов о себе. А я не хотел общения, поскольку ни на один даже самый безобидный вопрос не был в состоянии ответить так, чтобы не ранить душу.
Я нуждался не в общении, а в женщине, которая подставила бы себя без лишних слов, а потом отряхнулась и ушла до следующего раза, не отягощая меня вопросами. И я сомневался в том, что сумею найти подобную среди старых подруг. С которыми и в прежние годы никогда не занимался сексом, а лишь вел умные разговоры да пел под гитару… И, кроме того…
Признаться честно, я был не уверен в своих силах. Я где-то когда-то читал, что если быку-производителю отпилить рога — только рога, не трогая ничего больше! — то он утрачивает способность к своей основной деятельности. Без всяких внутренних причин, лишь от ощущения собственного психологического дискомфорта, рожденного осознанием неполноценности.
А я казался себе именно неполноценным, причем с чисто мужской точки зрения. Лишившийся работы, не имеющий ни денег, ни положения, ни малейших перспектив на улучшение. И к тому же я помнил, с какой брезгливостью смотрела на мою руку Инна. Само лицо жены как-то стерлось из памяти — но косой взгляд, брошенный на меня остался. Равно как и нежелание заниматься со мной сексом, неспособность возбудиться в ответ на мои ласки — эти вспоминания засели очень крепко, и я боялся, что с любой из найденных женщин получится именно так же.
Некоторое время я жил, как в тумане. Пил водку и снотворное, утром слонялся в сумеречном состоянии, томимый желанием и жаждой и неспособностью найти удовлетворение, потом снова пил снотворное и водку, и падал спать уже днем. К вечеру просыпался, некоторое время бодрствовал, а с наступлением ночи опять глушил себя прежними дозами. И так продолжалось изо дня в день.
Потом однажды, витая в хмельном полусне, я вдруг совершенно трезво подумал, что скоро кончатся все деньги, полученные при увольнении из НИИ. И я просто умру с голода. То есть пора-таки выходить из этого состояния и определяться с работой. Сейчас я уже жалел о содеянном — сокрушался, что смаху ушел из НИИ. И понимал, что виною — то есть толчком к этому но безрассудному шагу — послужила женщина… Да, именно женщина в самом женском смысле. Пока мы общались с Виолеттой как приятели за кофе, все шло нормально и оставалось в прежнем состоянии. Но наш рискованный сексуальный контакт смел остатки разума — и подвиг меня на действия. В общем глупые и ни к чему хорошему не приведшие. Сам этот случайный — и, вероятно, не нужный акт, мелькнув искрой удовольствия, вверг меня в еще большее отчаяние.
Я перестал думать о женщинах; все это уже казалось несбыточным. И стал размышлять насчет работы.
Вспомнилось предложение Соколова устроить меня на вычислительный центр. Сейчас, в совершенно оторванном от жизни состоянии, эта возможность казалась нереальной. Я был не способен вообще ни на что, тем более на обучение новой специальности.
Но потом я вспомнил дяди Костиного внука, которому помогал с информатикой. Понял, что я еще могу в чем-то разобраться. И, кстати, сам предмет был связан с вычислительными машинами. Два дня я не пил, приводя в порядок свою опухшую рожу. Потом искал по карманам Соколовский телефон — к счастью, у меня с детства имелась привычка не выбрасывать бумажек до тех пор, пока точно не удостоверюсь в их ненужности.
Телефон я нашел, Соколову позвонил. Как ни странно, он сразу вспомнил наш разговор — впрочем, прошло не больше трех недель; просто за это время я в корне перевернул свою жизнь. Он обещал переговорить со своим другом и сообщить мне результат в ближайшее время. Если бы это сорвалось, мне бы остался единственный выход. Слоняться по городу, разглядывая доски объявлений на разных предприятиях. Соколов перезвонил на следующий вечер и назначил встречу.
14
В вычислительном центре все отличалось от того, что я оставил в своем НИИ. Это было трудно объяснить, но с порога создавалось впечатление чего-то современного и неимоверно просторного. После душных, перегороженных кульманами клетушек института огромный машинный зал, круглые сутки залитый люминесцентным светом, казался просто дворцом.
Впрочем, сравнивал я лишь в первые минуты. Дальше думал о том, что и как буду в этом дворце делать. Как ни странно, о моих умениях при приеме на работу не спросили. Начальник ВЦ — приятель Соколова — принял меня достаточно любезно и удивился, что на низшую должность пришел человек с высшим образованием. Однако посмотрев на мою руку, он, кажется кое-что понял. Меня оформили, выдали белый халат, представили начальнику смены, и этим закончилось Начальник смены, мужчина лет тридцати с чем-то, бегло спросил, знаком ли я с электронно-вычислительными машинами; я столь же бегло рассказал, чему учился еще студентом. Удовлетворившись этим, он довольно равнодушно сказал:
— Ну что ж, учись дальше!
И этим было выражено все.
Учиться я начал сразу. Ходил по пятам за опытными операторами и старшим инженером, следил и запоминал. Неторопливо читал толстые инструкции по устройству и эксплуатации ЭВМ. Поскольку машина марки ЕС, изготовленная с одной из стран социалистического содружества, пришла из-за рубежа, то книги были переводными. Перевод во многих местах оказывался неточным — это понимал даже я, еще ничего не знающий о технике. На я вникал с интересом, пытаясь исправлять ошибки и запоминать их. Обычному человеку это могло показаться ненормальным. Но мне, проведшему несколько месяцев в фактическом безделье и уже махнувшему на себя как на специалиста, инструкции казались интереснее любого детектива.
Благодаря неимоверным усилиям я достаточно быстро научился производить операторские действия: закладывать перфокарты в устройство ввода, ставить нужные магнитные диски с подпрограммами, менять пленку на НМЛ — накопителях на магнитной ленте — и нажимать нужные кнопки, перебегая от пульта к пульту. Даже рука особ не досаждала — вероятно, потому, что я сразу учился делать левой. И вообще я быстро понял, что работа оператора ЭВМ относится к разряду «не бей лежачего». ВЦ еще не начал работать на полную мощность, вторая машина ЕС-1045 ожидалась лишь осенью, да и первая работала не с полной загрузкой. Штат же был полностью укомплектован. Во всяком случае, работой себя никто не утруждал. Народу вокруг меня собралось много — причем не в разбитом на маленькие комнатушки, сотообразном пространстве НИИ, а постоянно на виду, на большом пространстве вычислительного центра. В основном мои новые сослуживцы были девицами. Причем в основной массе несколько моложе меня. Имелись, конечно, и старшие — но работали программистами. То есть находились на более высокой ступени в здешней табели о рангах.
Здесь, как и в НИИ, постоянно пили чай; причем чаепитие было поставлено на серьезную основу: машина работала круглосуточно, поэтому имелось специально оборудованное помещение вроде кухни, совмещенной со столовой, где операторы могли не только попить, но и перекусить своими припасами.
Смена, куда меня определили, в оказалась чисто женской. Никогда, пожалуй, не ощущал я вокруг себя такого обилия хорошеньких — и неимоверно соблазнительных в одинаковых белых халатах, которые приравнивали одежду к обнаженности — женщин. Никогда так не слепило такое количество ног и бюстов. Молодые девицы учились на вечернем или воспитывали недавно родившихся детей, найдя не очень обременительную работу. В их возрасте действительно важнейшей представлялась возможность повыгоднее обнажить ноги да посильнее выпятить грудь — если было что выпячивать. Причем делалось это совершенно рефлекторно, даже при отсутствии достаточного количества мужчин, ради которых стоило стараться.
Мое появление вызвало в коллективе волнение. В середине первого же дня я уловил, что в воздухе сильнее запахло духами. И голые колени сверкали, как сферические зеркала. А когда по устоявшейся — как мне объяснили — привычке меня позвали днем пить чай вместе со всеми, я чувствовал себя под перекрестным огнем горящих взглядов, которые готовы были прожечь во мне дырку от любопытства. Я ничего не сказал о причине своей травмы — и, вероятно, каждая сама домысливала себе историю. Как меня ни расспрашивали — и намекам, и прямо, сквозь маскирующий смех, выкрикнутыми вопросами — но во время первого чаепития я не раскрыл им своей жизни. Сколь ни пытали меня, никто так и не поняли, женат я или нет — то есть стоит ли строить на меня планы.
Вспоминая недавние страдания, я удивлялся себе: из одиночества пустой квартиры я нырнул прямо в благоуханный женский рай, в котором наверняка едва ли не каждая вторая согласилась бы на интимную связь. Ведь даже я знал, что в полностью женском обществе затуманивается рассудок и любой появившийся мужчина всегда рассматривается как объект немедленного — пусть даже поочередного — сексуального домогательства. Но я не сделал ни единого шага в данном важнейшем направлении. Может быть, окружавшие лица показались мне сразу чересчур глупыми, а достойной не нашлось — я со временем заметил странную закономерность, что массовое скопление женщин резко оглупляет каждую отдельно взятую из них. А, возможно, я опасался, стать объектом притязаний на женитьбу, а этого мне сейчас не было надо. Поскольку я сам еще не осознал себя в новом качестве. И я ни с кем не общался ближе необходимого минимума, на вопросы отвечал дружелюбно, но кратко. И от меня, с разочарованием, постепенно отстали. Вероятно, приклеили ярлык угрюмого и неадекватного болвана. Но меня это не волновало. Временами мне все-таки приходило в голову, что сейчас я все-таки могу найти женщину — или даже нескольких, — для более-менее регулярных занятий сексом. Дела приятного само по себе, и могущего укрепить мое расшатанное нервное состояние, вернуть душевное здоровье и даже радость существования. Повернуть меня от тьмы к свету. Но…
Но сейчас, оказавшись среди новых женщин, я не мог отделаться от подсознательного чувства, что они воспринимают меня не как мужчину. А прежде всего как калеку, и главным видят не мою привлекательность — если таковая была — а физическое убожество, за которое меня можно пожалеть. Вероятно, я был не прав; мое увечье в абсолютном измерении было ничтожным с тем, что случалось с другими людьми, особенно побывавшими на войне. Возможно, тайна моего ранения даже приподнимала меня в глазах сослуживиц, окутывая мою прозаическую фигуру какой-то туманной тайной, столь необходимой для любой женской души… И потеря трех пальцев, конечно, не должна была полностью деформировать мое мировосприятие. Но когда эти три пальца относились к правой руке, их отсутствие ощущалось непрерывно в любое время суток, не занятое сном.
Я казался себе полным, почти конченым калекой. И поэтому подсознательно был направлен на женщин, знавших меня до того, как я пришел в нынешнее состояние. Способных абстрагироваться и воспринимать меня как полноценного человека. Если рассуждать объективно, то стоило выразиться иначе: дающих мне возможность видеть свое нормальное отражение в них. Но я не задумывался над таким тонкостями; просто знал, что мне хорошо было бы с Виолеттой или Ольгой… а с теми, кто сейчас окружил меня, я боялся какого-то внутреннего провала со своей стороны.
И еще останавливал факт их неимоверной молодости. Именно молодости; я так и думал о них, хотя они были в общем моего возраста. Просто сам себе я казался старше своих лет. И готов воспринимать как свою ровесницу скорее Виолетту, чем какую-нибудь не в меру раскрашенную одногодку.
Нашлась правда, в моей смене одна женщина, которая нравилась настолько серьезно, что я без колебаний привел бы ее в свою постель. Старше остальных, старше меня самого, она, скорее всего, приближалась к сорокалетнему рубежу. И чем-то напоминала Виолетту. Хотя, если разобраться, ничего похожего их не объединяло ни внешне, ни внутренне. Напоминала она ее мне лишь моим собственным взглядом. И, возможно, одной деталью: обладая не худощавым сложением, эта женщина носила под рабочим халатом чрезвычайно короткие юбки. Увидев впервые, я даже решил, что под спецодеждой у нее нет ничего, кроме трусов. Нижние пуговицы халата постоянно расстегивались, полы расходились — особенно когда она сидела — выставляя на обозрение ее ноги. Довольно ровные, всегда обтянутые модными золотистыми колготками. Когда она находилась в машинном зале, то казалось, пространство сплошь заполнено ее сверкающими ногами. Я невольно пожирал их глазами, чувствуя не подвластное моей воле желание, и вспоминал свой последний сексуальный опыт, и мягкие бедра Виолетты, крепко охватившие с двух сторон… Воспоминание накладывалось на созерцание реальных коленок моей сослуживицы и рождало необъяснимую страсть. Хотя лицом она была скорее некрасива, чем привлекательна, да и фигура не выделялась ничем особенным, кроме ног. Да и они, возможно, не казались бы лучше других, не обнажай она их выше некуда. С Ольгиными, по крайней мере, они не могли сравниться; однако Ольга осталась неизвестно где, а эти плотные ляжки вертелись около меня каждую смену.
Как назло — усмешка судьбы! — я не мог думать о том, чтобы начать с нею хотя бы наводящий флирт. Она была замужней и положительно семейной, серьезной глуповатой матерью троих детей, круглыми сутками погруженная в домашние заботы. В ней не оставалось даже малого пространства для сторонней интрижки. А то, что она одевалась, как проститутка, не говорило ничего и не отражало ее сути. Видимо, привыкла смолоду и ей было удобно. О прочем она не задумывалась. Ей в голову не приходило взглянуть на себя со стороны и представить, какое мужское томление вызывает ежедневная демонстрация… Впрочем, изголодавшийся по женскому телу, я наверняка воспринимал ее неадекватно.
Я поставил крест на здешних женщинах. Тем более, в какой-то момент понял: судьба в самом деле дала мне шанс подняться к новой профессии и попытаться чего-то достичь с нуля. Среди операторов имелись настоящие асы. За ними я наблюдал, ничего не спрашивая, а стараясь схватить все на лету. И в общем это удавалось.
И еще с первых дней я уяснил важное обстоятельство. Здесь, на ВЦ — почему-то все говорили именно «на», хотя по правилам русского языка полагалось «в» — здесь на ВЦ можно было действительно работать. А можно — валять дурака, целый день занимаясь чем угодно, никто бы этого не заметил и не пресек. Возможно, оттого что еще не было второй машины, а может, просто такой режим установился из-за большого штата. Работа не допекала, и если кто-то более расторопный успевал чуть больше — даже не замечая этого, — то кто-то другой за его счет мог вообще ничего не делать. Кое-кто из девиц так и жил. Мне в моем нынешнем состоянии такое положение было на руку. Потому что я имел свободное время и отдавал его целиком на чтение специальной литературы. Наверстывал упущенное — хотя по сути ничего не упускал; многие мои сослуживицы соображали гораздо хуже меня и ничуть этим не тяготились. Но мне хотелось разобраться по-настоящему в вычислительной машине. В том, как она работает и как работать с нею. Потому что помнил слова Соколова о будущем, а он действительно был умным человеком и слов на ветер не бросал.
Девицы пили бесконечные чаи, ели приносимые в неимоверных количествах домашние торты, смотрели телевизор в комнатушке для отдыха, шили, вязали до одури, красили ноги, стригли друг друга, читали до книжки и журналы, готовились к занятиям, перерисовывали выкройки и разводили кактусы — я изучал машину. На меня смотрели с добрым сожалением.
Как какие-нибудь беззаботные негры на маленького, упертого в работу японца…
Свыкнувшись более-менее со своими операторскими обязанностями, я пошел к начальнику ВЦ и попросил, перевести меня в ночную смену. Он посмотрел на меня как на неизлечимо больного, поскольку от работы в ночь все старались отделаться, несмотря на дополнительные отгулы или дни к отпуску. И с радостью перевел меня туда. А у меня имелись свои соображения.
Ночью на ВЦ было тихо и спокойно. Днем обычно проходили небольшие короткие программы, занимавшие несколько минут работы, и машина требовала постоянной перезарядки перфокарт, снятия готовых распечаток с АЦПУ — алфавитно-цифрового печатающего устройства, — и прочей суеты и беготни. С вечера же — особенно перед выходными днями, на время которых ВЦ тоже не закрывался — запускали большие программы, которые требовали многих часов, а то и суток машинного времени. Когда шла одна такая программа, оператор оказывался полностью свободен.
Штат ночной смены был меньше дневной и состоял в основном из парней. Все ночные операторы любую минуту использовали для сна: днем в выходные они предпочитали-таки жить полноценной жизнью. Никто не трещал над ухом, не орал телевизор и не хрипела транзисторная музыка. В тишине было спокойно сидеть за столом и читать. И кроме того… Я не мог не признаться, что обилие женского пола не проходило мимо. Иногда хватало одного случайного взгляда на какую-нибудь ничтожнейшую мелочь — типа бретельки бюстгальтера, случайно показавшейся в вырезе кофточки под расстегнутым халатом — как я снова терял покой и впадал в состояние, близкое к той прострации, в которой находился недавно. И боялся срыва со своей стороны. Ночная же работа выматывала меня так, что на женщин не оставалось даже мысленных сил.
Результат усилий по самостоятельной учебе не замедлил сказаться. Не прошло и двух месяцев, как я стал разобраться в машине не хуже многих асов. И они, первоначально не замечавшие меня в однообразной массе ленивых девчонок, начали мной здороваться и разговаривать почти на равных. Я вышел на некий рубеж — и понял правоту Соколова. Оператором я стал легко.
Теперь стоило думать о дальнейшем движении — мне хотелось делать все скорее, точно кто-то невидимый подгонял сзади.
И я засел за изучение того, что крылось за дырочками перфокарт и сочетаниями букв на широких бумажных распечатках. То есть за программирование.
Программисты составляли подлинно особую касту. Операторы умели заставлять машину выполнять ту или иную программу. А если происходил сбой, ни один оператор не мог ничего сделать — звали программиста. Только тот, взглянув на распечатку, мог разобраться в таинственных явлениях, происходящих в процессоре машины под действием набора перфокарт. Тыкая в бумагу желтыми о табака пальцами, они писали исправления, потом быстро набивали что-то на картах, заменяли часть колоды, запускали программу снова — и все получалось. Но то было лишь экстренным использованием программистов. Основное время они занимались собственной работой — писали программы по заказам пользователей, ставивших конкретные прикладные задачи. У них имелся свой отдел, свои комнаты, даже свои аппараты для набивания перфокарт. В общем, свой высокий мир, который лишь изредка спускался в машинный зал.
Мне тоже хотелось подняться туда. Потому что, как я быстро понял, именно специальность программиста могла считаться интеллектуальной, так как использовала голову, а не руки — в отличие от современной на вид работы оператора.
Здесь все оказывалось оказалось неизмеримо труднее. Если для самой машины имелись инженерные инструкции на все случаи жизни, то в отношении программирования такой литературы не имелось. Вернее, были кое-какие книги, но написанные еще хуже, нежели учебник по информатике дяди Костиного внука, и каждую страницу приходилось разбирать часами. Особенно трудным казалось, читая текст программы, самому представлять, действия машины в ответ на каждую команду и полученный результат. Это требовало большого напряжения ума. Я вспоминал старую институтскую практику на «НАИРИ» — там все оставалось понятным и прозрачным от начала до конца. Впрочем, преподаватель давал практически готовую программу, которую следовало лишь чуть-чуть изменить и снабдить числовыми данными. Да и язык программирования отличался от современного. Без постижения общих понятий чувствовалась бесполезность всех потуг. И я взялся за литературу иного рода — теорию программирования. Порой, глядя на себя со стороны, я удивлялся. Открывая учебник, я боялся, что сложная и совершенно новая для меня наука с командами, адресами, ячейками и формальными грамматиками мне надоест, я брошу все и снова начну пить водку, окончательно опустив руки. Но наука не надоедала, напротив — становилось все интереснее. В отдельные моменты я забывал о своей неустроенной жизни, и о том, в что в утреней, пронизанной пыльными лучами света, тишине моей квартиры меня никто не ждет и не обрадуется моему приходу.
Вокруг происходили перемены; трещала по швам и уже почти рушилась коммунистическая империя, дул свежий ветер, от которого кружились головы и бродили умы. Все летело мимо… Я не читал газет и не смотрел телевизор, и даже не участвовал в ежедневных — то есть еженощных — обсуждениях политического положения. Весь мир мог лежать в развалинах, мне это казалось неважным в сравнении с тем восхождением, которое начал сейчас я.
Меня захватило познание нового. Математическое обеспечение ЭВМ, теоретическая кибернетика, методы вычислений, теория автоматизированного управления… Наук оказалось много; было совершенно не ясно, которая из них нужна жизни, если я пытаюсь стать программистом, а которая не очень. Но я учился с запасом, надеясь, что со временем сам пойму и выйду в струю.
Я изо всех сил заставлял себя верить, что все это мне действительно нужно. Что я нашел путь к спасению и обретению заново своего человеческого самосознания.
Однажды уже весной — ранним утром, когда я, только что приплевшись после очередной ночной смены, выпил чаю и собирался спать — зазвонил телефон.
Я узнал настойчивую трель станции, и понял, кого именно сейчас услышу. В трубке раздался требовательный голос телефонистки, которая удостоверилась, Воронцов ли у аппарата, и только после этого сообщила, что сейчас со мной будет говорить Америка. Америка так Америка — я уже ничего не ждал… Инна позвонила лишь для того, чтобы сообщить, что стажировку, рассчитанную первоначально на шесть месяцев, теперь, с началом преобразований в жизни СССР и налаживанием новых отношений с США, продлили еще на полтора года. И, как всегда — иначе она бы и не позвонила — попросила прислать документы. Справки из отдела аспирантуры института, где она работала здесь. Я мог махнуть рукой и никуда не ходить: эта женщина, все еще числящаяся моей женой, сделалась мне абсолютно безразличной. Но я покорно собрался и вместо того, чтобы спать, отправился за бумагами. Зачем я это делал? Не знаю. Скорее всего, я уже так устал от побега Инны и уже ненужных редких контактов с ней, что подсознательно стремился выполнить все ее просьбы в надежде, что больше она не будет о себе напоминать.
Вернувшись я открыл платяной шкаф. И понял, до какой степени угнетает меня до сих пор хранящаяся там одежда чужой мне женщины. В отчаянном порыве я вытащил старую простыню, покидал все вещи покинувшей меня жены — платья вперемежку с бельем и обувью, — завернул в один узел и с трудом, но яростно запихал на антресоли. Потом выпил водки — и, как ни странно, почувствовал на душе облегчение внезапной свободы.
Свободы от чего? Я и сам не мог этого сказать.
Программирование я понял достаточно быстро. И тут же изучил машинный язык со своеобразным названием АЛГОЛ, принялся писать свои программы, потихоньку набивал их на перфокарты и пропускал, втискивая между чужими задачами в общий поток рабочего цикла машины. Как ни странно, у меня получалось все — даже достаточно сложные алгоритмы, которые строили на распечатке графики заданных функций. Эти достижения, ясное дело, были никому не нужны, и мне в том числе; я просто набивал себе руку, наливаясь опытом и умением. АЛГОЛ оказался чрезвычайно наглядным, легким для написания, я всегда мог видоизменить уже готовую программу, сократить или дополнить новыми блоками. Однако я знал — мне сказал один программист — что сейчас этот язык крайне редко использовали в серьезных задачах, поскольку он требовал слишком много времени для трансляции, то есть перевода текста в последовательность машинных кодов. Однако именно он дал мне дружеский совет: данный язык наиболее прозрачен, и если освоить его, то другие станут более доступными.
И теперь я собрался основном работали нынешние пользователи. И тот же программист сказал, что впереди маячат пока еще неясные, но очень высокие горы — системное программирование. Совершенно не изученная нами область, которая открывает принципиально новые перспективы для пользователя универсальных программ. Эта область развивалась только в Америке, у нас в ней практически никто ничего не смыслил.
Но зато остались перспективы и резервы.
И сейчас я был рад, что мне двадцать пять лет остались шансы еще чего-то достичь…
15