Иван III Андреев Александр
Земли князей Воротынских, Белевских, Одоевских, Новосильских, Трубецких, Мосальских, Мезецких находились на стыке территорий трех соперничавших государств — Литвы, Московской Руси и Золотой Орды. «Верховские князья» должны были проявлять чудеса изворотливости, чтобы не оказаться раздавленными этими страшными жерновами. В начале XV столетия они признают над собой верховную власть великого князя Литовского Витовта. Однако их статус мог изменяться в зависимости от политической обстановки. Иногда они ухитрялись служить одновременно и Литве, и Москве. Случалось, что один брат служил королю Казимиру, а другой — Василию П. Москва дальновидно выступала в роли защитницы интересов «верховских князей» перед королем. В свой договор с Казимиром, заключенный в 1449 году, Василий Темный включил и соответствующий пункт: «А верховъстии князи, што будуть издавна давали в Литву, то им и нынечы давати, а болшы того не примышляти» (6, 162).
Скудность источников не позволяет восстановить сколько-нибудь целостной картины политической борьбы в «верховских княжествах». И все же ясно, что главной заботой для местных правителей было сохранение своих владений от опустошительных нашествий степняков. В то время как Москва сумела создать надежную систему обороны своих южных границ, достоинства которой наглядно проявились во время походов хана Ахмата в 1472 и 1480 годах, великий князь Литовский не мог обеспечить своим «верховским» вассалам даже относительной безопасности. Разгром Киева в 1484 году крымскими татарами подтолкнул некоторых потомков Михаила Черниговского к окончательному переходу на сторону Москвы.
Первыми потянулись к Москве князья Одоевские и Воротынские. Эти две знаменитые в истории России фамилии были тесно связаны родственными узами. Их общим гнездом был городок Новосиль (ныне районный центр Орловской области), расположенный в верховьях реки Зуши, правого притока Оки. В середине XIV века новосильский князь Роман переселился «от насилья татарского» подальше на север, в Одоев (82, 131). Он стал основателем Одоевского удельного княжества и родоначальником всего семейства князей Одоевских. Сын Романа Василий, получив во владение Белев, стал первым князем Белевским. Другой сын Романа, Юрий Черный Новосильский, был отцом первого из князей Воротынских — Федора. Основав в 15 верстах к юго-западу от Калуги, в нижнем течении речки Высса (левый приток Оки) городок Воротынец (Воротынск), князь Федор получил прозвище Воротынский.
Именно Воротынские и зажгли тусклое пламя «странной войны». В 1487 году князь Иван Михайлович Воротынский (внук основателя фамилии) вместе с целой компанией своих сородичей, князей Одоевских, напал на Мезецк. Тамошние князья Мезецкие сохраняли верность королю Казимиру. Нападавшие находились уже на московской службе и, очевидно, выполняли указания своего нового государя.
В октябре 1487 года в Москву прибыло литовское посольство с жалобами на действия Воротынского. Началась оживленная дипломатическая перебранка, в которой каждая из сторон обвиняла в бесчинствах другую (9, 5). Москва также категорически отказывалась признать права Казимира на традиционные дани со Ржева и Великих Лук. «…И король бы в наши волости в Луки Великие и во Ржову и в иные места в новогородцкие в нашу отчину не вступался» (9, 38). Вообще Иван III вел себя в этом разгоравшемся споре с характерной для него в беспроигрышных ситуациях хамоватой самоуверенностью, слегка прикрытой холодной дипломатической вежливостью.
Замысел всей кампании 1487–1494 годов состоял в том, чтобы (используя опыт новгородских походов) достичь успеха незаметно, без лишнего шума. Иван III не хотел начинать большую войну с Литвой и отправлять в «верховские княжества» крупные боевые силы. Во-первых, это могло вызвать аналогичные действия со стороны Литвы, Польши и «Ахматовых детей» из Волжской Орды. Во-вторых, открытая военная угроза со стороны Москвы могла сплотить «верховских князей» и толкнуть их в объятия Казимира.
Ставка была сделана на разжигание междоусобной вражды внутри многочисленного и сварливого семейства «верховских князей». Их давние личные счеты переплетались со сложными имущественными отношениями. Зачастую несколько князей совместно владели каким-нибудь крохотным городком, получая долю от приносимых им скромных доходов.
Те, кто переходил на московскую службу, немедленно получали уже в качестве пожалования свои прежние владения, а вместе с ними и те, которыми перебежчики не владели, но на которые могли претендовать по семейному положению. (Обычной схемой раздора были извечные споры между дядьями и племянниками.) Для защиты «правды» и восстановления «законных прав» своих новых подданных Иван III отправлял в регион военные силы, численность которых, впрочем, была невелика. Оно и понятно: эти отряды предназначались не для большой войны, а для «точечных ударов» по локальным целям. При этом поначалу в Москве все же несколько недооценили боевитость выросших под звон сабель «верховских князей».
Весной 1489 года Иван III отправил на Воротынск (очевидно, для поддержки одной части клана Воротынских против другой) войско под предводительством молодого московского воеводы князя Василия Ивановича Косого («Кривого») Патрикеева, сына Ивана Юрьевича Патрикеева. Поначалу дело шло удачно, но на обратном пути москвичи подверглись нападению королевских войск и были разбиты. «Тое же весны посылал князь велики князя Василья Кривого княжа Ивана сына Юрьевича Воротынского воевати, и иных порубежных городов литовскых, он же много повоева и возвратися; и приела король на него со многою силою своих воевод, и приидоша изгоном и победиша князя Василья, многих побиша и в полон поведоша» (18, 239).
Летописи довольно сбивчиво излагают историю перехода черниговских князей на московскую службу в 1487–1493 годах. Случается, что один и тот же эпизод повторяется дважды, под разными годами. Все же можно понять, что в конце 1489 года (вероятно, после новых наступательных движений со стороны Москвы) на службу к Ивану III двинулась целая когорта «верховских князей»: Дмитрий Федорович Воротынский, его племянник Иван Михайлович Воротынский (отец знаменитого полководца времен Ивана Грозного Михаила Ивановича Воротынского), братья Иван, Андрей и Василий Васильевичи Белевские (20, 221; 81, 96). Все они передавали Москве свои вотчины, которые потом, как правило, получали назад уже в качестве великокняжеских пожалований. Вместе с землями Москва получала и новые боевые единицы: каждый из князей Воротынских, например, ходил на войну под знаменами Ивана III, но со своим полком. В местнической иерархии московской аристократии «служилые князья» черниговского дома получили весьма почетные места. «Они по своему положению занимали как бы промежуточное положение между удельными князьями и князьями Северо-Восточной Руси, потерявшими к концу XV — началу XVI века суверенные права на старые княжения» (82, 143). Конечно, со временем московские государи станут целенаправленно «сбивать спесь» с «верховских князей», а Иван IV первым пропустит их через мясорубку опричнины. Но «кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?» (Еккл.6:12).
Король Казимир через своих послов энергично протестовал против организованной москвичами «утечки» черниговских князей и их вотчин из-под его власти. Иван III в ответ выдвигал разного рода сомнительные оправдания, главным из которых была ссылка на «старину», на давнюю (и едва ли действительную) зависимость черниговских князей от Москвы. Равнодушно отбрасывая все упреки Казимира, Иван знал, что ему это ничем не грозит. Король не имел тогда возможности всерьез заниматься «верховскими княжествами», так как все его внимание было поглощено событиями на юге. После кончины 6 апреля 1490 года венгерского короля Матвея Корвина претендентами на опустевший престол выступили сразу трое соискателей: сын покойного, сын и соправитель (с 1486 года) императора Священной Римской империи Фридриха III Максимилиан Габсбург и сын польского короля Казимира IV Владислав Ягеллон, занимавший с 1471 года чешский трон. Открывалась перспектива большой войны в Центральной и Восточной Европе. Император Фридрих III и король Максимилиан почувствовали вдруг живой интерес к союзу с заклятым врагом Казимира — московским государем Иваном. Без особых усилий со своей стороны Иван стал быстро превращаться в крупную фигуру на европейской политической сцене. Он многозначительно намекал имперским послам на возможность своего участия в войне с Казимиром и под эти пустые обещания уже всерьез начинал рассуждать о возможном браке своей дочери с Максимилианом Габсбургом. Впрочем, вся эта словесная паутина стоила немногого. Борьба между Максимилианом и сыном Казимира вскоре завершилась победой Владислава, женившегося на вдове Матвея Корвина. 7 ноября 1491 года был заключен Пресбургский мир, по которому Владислав получал венгерский трон, а Максимилиан — «австрийские земли, контрибуцию в 100 тысяч венгерских гульденов и право наследовать Венгрию в случае отсутствия мужских потомков Владислава» (161, 98). Теперь Максимилиану оставалось только поблагодарить московита за моральную поддержку и надолго забыть о его существовании…
Торжество Владислава существенно упрочивало позиции Казимира IV, который мог не думать более об опасности со стороны Венгрии. Возможно, теперь он мог бы всей своей мощью повернуться к Москве. Однако старый Казимир уже приближался к той черте, за которой ему не нужно будет думать ни о Венгрии, ни о коварной Москве, ни о чем-либо другом. В июне 1492 года король Польский и великий князь Литовский скончался (31, 333; 55, 297).
Для Ивана III смерть Казимира в сложившихся обстоятельствах была подарком судьбы. Летом 1492 года сыновья Казимира разделили отцовское наследство. Ян Ольбрахт получил польскую корону, а Александр Казимирович — литовский престол. Это значительно ослабляло общий военный потенциал главного соперника Москвы. Полагая, что Литва все еще охвачена волнениями, связанными с кончиной Казимира, Иван решил не терять времени даром и под шумок захватить как можно больше «верховских» земель. «Того же лета, августа, посылал князь великый Иван Васильевич воеводу своего князя Федора Васильевича Телепня Оболенского с силою на город Мъченеск (Мценск. — Н. Б.) за их неправду; и град Мченеск взяша, и землю повоеваша, и воеводу их Бориса Семенова сына Александрова поимаша, и иных многых, приведоша их на Москву» (27, 357).
Великий мастер политической демагогии, Иван вел эту войну с Литвой, так же как и войну с Новгородом, — незаметно. «По заявлению московских дипломатов, войны не было; происходило только возвращение под старую власть московского великого князя тех его служебных князей, которые либо временно отпали от него в смутные годы при Василии Васильевиче, либо и прежде служили „на обе стороны“» (55, 305).
Стремясь не упустить благоприятного момента для полного вытеснения Литвы из «верховских» земель, Иван поторапливал и своего союзника крымского хана Менгли-Гирея с набегом на владения «наших недругов, Королевых детей» (10, 158). В четверг 30 августа 1492 года из Москвы в Крым отправилось посольство боярина Константина Григорьевича Заболоцкого. Он должен был передать хану настойчивую просьбу Ивана III: немедленно «всесть на конь» против Литвы. Хан был тогда увлечен строительством крепости Очаков в устье Днепра, которая, как он сообщал Ивану, должна была стать главной опорой крымцев в войне против короля. Иван весьма скептически относился к этой затее, для исполнения которой Менгли-Гирей к тому же требовал от него каких-то немыслимых денежных субсидий. «А что город делаешь на Днепре, и нам сказывали, что тот город далече от Литовские земли, близко деи устья Днепрьского; и ты бы ныне од но лично (непременно. — Н. Б.) то дело пооставил, а сам бы еси на конь всел и ратью пошол на Литовскую землю…» (10, 158).
Однако настойчивость Ивана III (доходившая до резкости) не принесла желаемого результата. Хан по-прежнему уклонялся от войны с Литвой и занимался своим любимым детищем — новой крепостью (55, 303). Лишь зимой 1492/93 года он отправил свое войско в набег на земли между Киевом и Черниговом. Этот рейд не имел серьезного значения. Московский посол Константин Заболоцкий уговаривал хана идти в глубь Литовской земли. Однако тот отказался, ссылаясь на нехватку людей (10, 182).
Уклончивость Менгли-Гирея понятна: он вел свою собственную игру и не намеревался быть исполнителем воли Ивана III. Москвичам в войне с Литвой приходилось рассчитывать главным образом на собственные силы и на своих доброхотов в литовских землях.
Еще летом и осенью 1492 года перешедшие на службу к Ивану III князья Семен Федорович и его племянник Иван Михайлович Воротынские совершили захват литовских городов Серпейска и Мезецка, расположенных в нескольких десятках верст западнее Калуги. Но вскоре их выбил оттуда явившийся с войском смоленский воевода пан Юрий Глебович, которому помогал и сын беглого можайского князя Ивана Андреевича, Семен. На подмогу Воротынским Иван III зимой 1492/93 года двинул более значительные силы: московское войско под началом князей Михаила Ивановича Колышка и Александра Васильевича Оболенского, а также войска послушных ему рязанских князей Ивана и Федора Васильевичей. (Их мать, княгиня Анна, доводилась Ивану III родной сестрой.) Теперь настало время бежать воеводам великого князя Литовского. Оставив в городах своих порученцев, они «побегоша к Смоленску» (20, 234). После ожесточенного сопротивления города Серпейск и Опаков были взяты москвичами. Захваченных там литовских воевод и ратников, а также местных «градских болших людей» привезли в Москву. «И князь великий послал их в заточение по своим градом» (20, 235). Некоторые летописи называют точное количество литовских пленников — 530 человек (30, 210).
Неизвестно, как действовали в этой войне князья Мезецкие, чья вотчина оказалась в центре событий. Однако летопись сообщает, что в том же году один из них — князь Михаил Романович Мезецкий — выехал на службу к Ивану III, прихватив с собой в качестве доказательства своей верности двух плененных братьев — Семена и Петра. Очевидно, те упрямо держали сторону Литвы. «И князь великий послал их в заточение в Ярославль, а князя Михаила пожаловал его же вотчиною и велел ему себе служити» (20, 235). Так ценой голов своих родных братьев покупалось расположение «государя всея Руси».
Используя князей Воротынских в качестве ударной силы, Иван сумел прибрать к рукам и Мосальск. Его захват осуществили в августе 1492 года братья Дмитрий и Семен Воротынские (19, 225).
В те же годы вступил в решающую стадию и вялотекущий пограничный конфликт москвичей с вяземскими князьями. В 1492 году на это направление был поставлен известный московский воевода Даниил Васильевич Щеня, прославившийся в 1489 году стремительным покорением Вятки. Вместе со Щеней был послан к Вязьме и его двоюродный брат, князь Василий Иванович Кривой Патрикеев (19, 226). Не теряя времени, они неожиданным набегом захватили Вязьму, привели горожан к присяге на верность Ивану III, а вяземских князей и «панов» вывезли в Москву, где их судьбу должен был решать сам государь. Вердикт Ивана III на сей раз был милостивым. «И князь великий их пожаловал их же вотчиною Вязмою и повеле им себе служити» (20, 235). Как и «верховские князья», Вяземские были приняты под московское знамя с тем же статусом и теми же землями. Лишь несколько лет спустя их заставят оставить свои приграничные владения и перейти на новые, расположенные в глубине страны.
Энергичная московская экспансия вызывала серьезное беспокойство сначала старого короля Казимира, а затем и его молодого наследника Александра Казимировича. Однако на решительный военный отпор Ивану III у Вильно не было ни сил, ни средств. Вместо этого в Москву одно за другим отправлялись посольства с изъявлением возмущения и протеста. Московские бояре с несокрушимым упрямством отводили все литовские жалобы. Почти анекдотический характер этой дискуссии ярко изображает в своей «Истории России» С. М. Соловьев. На жалобы литовского посла (ноябрь 1492 года) «великий князь отвечал через казначея своего Дмитрия Владимировича, что Литва обижает Москву, а не наоборот, что жители Мценска и Любутска беспрестанно нападали на московские области и на сторожей, что наши, не могши более терпеть этого, ходили на Мценск и Любутск за своими женами, детьми и имением, что Хлепень (владение вяземских князей, захваченное москвичами. — Н. Б.) в старых договорах приписан к Московскому княжеству, а Рогачев исстари принадлежит Твери, что о сожжении Мосальска в Москве еще не получено известия» (146, 97).
Убедившись в том, что никакие укоризны не действуют на Ивана III, великий князь Литовский Александр решил предпринять неожиданный ход. Через своих доверенных лиц он стал просить у московского правителя руки одной из его дочерей. Условием начала официальных переговоров на сей счет ставилось возвращение всех вяземских и «верховских» земель, тем или иным путем перешедших под власть Москвы в последние годы.
В Москве поначалу отнеслись к этому проекту равнодушно. Однако поразмыслив, Иван III увидел в нем нечто привлекательное и велел своим боярам продолжать контакты с литовскими представителями. При этом Москва ставила вопрос по-своему: брак станет возможным только в случае признания литовцами московского подданства «верховских» и вяземских князей. Началась новая череда затяжных переговоров. Одновременно Иван, не теряя времени даром, продолжал прибирать к рукам западные и юго-западные пограничные волости. Наступление шло и на дипломатическом поприще. В январе 1493 года московский посол, дворянин Загряжский доставил в Вильно очередное послание Ивана III, в котором тот именовал себя новым титулом: «Иоанн, Божиею милостию государь всеа Русии, и великий князь Володимерскы, и Московскы, и Ноугородскы, и Псковскы, и Тферскы, и Югорскы, и Пръмскы, и Болъгарскый, и иных…» (9, 81). Превращение простонародного написания имени «Иван» в звучащее по-церковному «Иоанн» отражало общее возвышение титула московского правителя. Длинный перечень принадлежащих ему территорий — дань обычной для тогдашней Европы традиции витиеватого титулования государей. Но самое существенное — введение в титул знаменитой краткой формулы «Государь всея Руси». По отношению к великому князю Литовскому Александру это звучало почти как оскорбление: именно он и был владетелем большей части той самой Руси, на которую нацеливался Иван III. В ответном послании Александр осторожно обошел этот вопрос молчанием, но его вельможи в особом обращении к тогдашнему руководителю московского дипломатического ведомства Ивану Юрьевичу Патрикееву возмущались тем, что «осподарь ваш… в листе своем к нашему государю написал себе имя свое высоко, не по старине…» (9, 105).
Весь 1493 год прошел в переговорах относительно условий мирного договора между Москвой и Литвой. Одновременно обсуждались и перспективы брачного союза старшей дочери Ивана III 18-летней Елены с великим князем Литовским Александром. Мало-помалу литовцы вынуждены были принять все условия Ивана III, среди которых главными были признание новых московских границ, нового титула московского великого князя и обязательство не принуждать невесту к отказу от православной веры. Последний пункт был особенно важен для Ивана. Он хотел, чтобы юная великая княгиня стала опорой для всей православной литовской знати. Со временем это должно было привести к торжеству православия в Литве и даже полной (или хотя бы частичной) интеграции Литвы в состав Московской Руси. В Литве брак великого князя Александра с дочерью Ивана III, напротив, рассматривали как средство для налаживания добрососедских отношений с Москвой и ее союзниками (Крымом, Молдавией), что позволило бы Литве обеспечить мир на ее восточных и южных границах.
Наконец в среду 5 февраля 1494 года долгожданный мир был заключен. На другой день литовские послы были приняты великой княгиней Софьей. Там же они смогли впервые увидеть невесту. Ее внешность не вызвала у них никаких нареканий, и в тот же день было совершено заочное обручение Елены с литовским великим князем Александром.
Мир с Александром можно считать важнейшим военным и дипломатическим успехом Ивана III. «Значение мирного договора для России было велико, — отмечает А. А. Зимин. — Граница с Литовским княжеством на западе значительно отодвигалась. Создавалось два плацдарма для дальнейшей борьбы за русские земли: один был нацелен на Смоленск, а другой вклинивался в толщу северских земель. Александр, ратифицируя договор, мог обольщаться мыслью о крупном дипломатическом успехе. Территориальные потери были для него не столь уж значительными, ибо касались прежде всего земель „служебных князей“, являвшихся очагом беспрерывных мятежей и беспорядков. Зато благодаря своему браку Александр, видимо, рассчитывал приобрести союзника на Востоке, который поможет справиться с опустошительными татарскими вторжениями. Если подобные надежды у литовского князя были, то уже ближайшее будущее показало, что он глубоко заблуждался» (81, 103).
Еще почти год продолжались переговоры, связанные с подготовкой к свадьбе Елены и Александра. В январе 1495 года в Москву прибыли за невестой литовские послы. Во вторник 13 января Елена выехала из Москвы. Проведя еще два дня в пригородном селе Дорогомилове, где отец и мать дали ей последние наставления, она навсегда покинула родную Московскую землю. В воскресенье 15 февраля невеста торжественно въехала в Вильно и в тот же день была обвенчана с великим князем Александром. Обряд венчания совершали в костеле святого Станислава виленский епископ Войтех Табор и сопровождавший невесту православный священник Фома.
Как и следовало ожидать, этот «брак по расчету» оказался тяжелым и для Александра, и для Елены. (Делу не могло помочь даже и то обстоятельство, что «супруги взаимно любили друг друга и жили в мире» (93, 555).) Над Еленой постоянно довлела деспотическая воля ее могущественного отца, который через своих доверенных лиц настойчиво руководил поведением дочери. Очевидно, она искренне прониклась значимостью своей миссии для московского дела и старательно исполняла указания Ивана III. В послании к родителям в ноябре 1497 года Елена клянется: «Нолны (не раньше, чем. — Н. Б.) меня в животе (в живых. — Н. Б.) не будет, тожъ отца своего наказ забуду» (9, 241). Понятно, что непреклонность Елены и ее явная связь с московским двором вызывали раздражение папского престола и полонизированной части литовской знати. Сопровождавшие ее бояре и духовенство были вскоре отосланы назад в Москву, а обещанная ей особая православная церковь во дворце так и не была построена. Княгиню настойчиво убеждали принять католичество. Ситуация усугублялась тем, что отношения между Москвой и Вильно по-прежнему оставались крайне напряженными. Вопреки обещаниям, данным в период сватовства, Иван III не собирался оказывать помощь Литве против крымских татар и молдавского правителя Стефана. Вместо этого «государь всея Руси» продолжал захватывать под тем или иным предлогом все новые и новые пограничные волости. В ответ на это литовцы притесняли русских купцов и не пропускали едущих в Москву из других стран послов.
Узнав о том, что Елену склоняют к перемене веры, Иван тайно передал ей, чтобы она ни в коем случае не соглашалась на это и даже готова была бы, если придется, принять мученический венец. Одновременно он принялся грозить Литве войной в защиту своей дочери.
Трудно сказать, сколь искренен был князь Иван в роли адепта православия и непримиримого бойца с «латинством». Собеседник Фиораванти и покровитель новгородских еретиков, друг крымского хана и притеснитель московских митрополитов — он, несомненно, был умным, трезвым и довольно циничным человеком. Только такой человек мог приоткрыть двери в Московию для всякого рода полезных иностранцев. Однако, приоткрыв заветную дверь, он тут же подставил ногу, дабы она не распахнулась слишком широко.
Вместе с тем вся его деятельность как «собирателя Руси» требовала того особого рода вдохновения, которое может дать только вера в высшее значение поставленной цели. Очевидно, князь Иван был человеком религиозным, однако достаточно свободным во всем том, что касается формальной стороны дела. При этом он чтил обряды, знал таинственную магию ритуала. Он блестяще умел разыгрывать действо «священной войны», пробуждавшее в людях великую силу религиозного энтузиазма. В этом действе великий князь был циничен как режиссер и почти искренен как исполнитель одной из главных ролей.
Человек дела, Иван постоянно помнил о том, что своим благочестием должен подавать надлежащий пример окружающим. Помимо этого, его многочисленные военные предприятия при всей их тщательной подготовке всегда таили в себе значительную долю риска. Государю постоянно нужна была надежда на благоволение Всевышнего. Отсюда то суеверное внимание к мелочам — датам, совпадениям, знамениям, — которое легко заметить в поведении нашего героя.
Литва не хотела войны с Москвой, как когда-то Москва всеми силами избегала войны с Литвой. Однако великий князь Александр во второй половине 90-х годов сделал целый ряд опрометчивых шагов, способствовавших обострению ситуации и в конце концов — началу военных действий. 24 июля 1499 года между Литвой и Польшей была подписана новая уния (так же как и уния 1413 года — в местечке Городло), устанавливавшая «вечный союз» двух государств. Усиливается натиск католической церкви на православную часть населения. Этому содействовали и нестроения среди самих православных. Весной 1497 года всецело преданный православию киевский митрополит Макарий был захвачен отрядом разбойничавших в Киевской земле крымских татар и убит где-то возле Мозыря. В результате сложной интриги католиков его преемником на киевской кафедре (с постоянным местопребыванием в Вильно) стал Иосиф I Болгаринович — тайный, а вскоре и явный поборник церковной унии. В 1500 году он открыто известил папу Александра VI о своей готовности принять Флорентийскую унию (93, 559). Среди причин, подтолкнувших митрополита Иосифа к этому рискованному шагу, едва ли не главной было ущемление прав православной части населения Великого княжества Литовского. Вступив в унию, православные иерархи и их паства надеялись избавиться от притеснений со стороны католиков.
Однако намерения митрополита Иосифа встретили отпор не только со стороны ревнителей православия, но также — как ни странно! — со стороны католических прелатов Литвы и Польши. Последние считали, что условия Флорентийской унии, позволявшие православным сохранять свои традиционные обряды, были слишком либеральными. Они требовали от православных, по существу, полного перехода в католичество. Позиция великого князя Литовского Александра по отношению к инициативе митрополита Иосифа отличалась двуличием: формально поддерживая обращение православных в унию, Александр вместе с тем тайно убеждал папу Александра VI не соглашаться на просьбу митрополита Иосифа (158, 79). В обоснование этого великий князь ссылался на враждебность «схизматиков» по отношению к католикам и на неправильность в совершении ими важнейших церковных обрядов. В итоге папа изъявил готовность возобновить унию в Литве, но на таких условиях, которые были абсолютно неприемлемы для православных. Идея митрополита Иосифа — а вместе с нею и надежда на «мягкую» интеграцию православных в состав польско-литовского государства — потерпела неудачу. Потребовалось еще целое столетие, наполненное громом Реформации, для того чтобы Рим умерил свои амбиции и проявил готовность возродить унию в западнорусских землях на приемлемых для православных условиях…
Вязкие и неопределенные отношения между Москвой и Вильно, установившиеся во второй половине 90-х годов XV века, могли бы сохраняться достаточно долго. Перейти к решительным действиям заставила новая волна выездов литовской православной знати на московскую службу весной 1500 года. Все перебежчики, разумеется, объясняли свой поступок невозможностью выносить притеснения католиков. Однако за этой благочестивой риторикой угадывался и трезвый расчет. Иван III через своих агентов уже давно вел с литовскими православными князьями тайные переговоры, обещая в случае согласия дружбу и покровительство, а в случае отказа — войну и потерю княжения. Принимая во внимание беспомощность великого князя Литовского, князья поневоле вступали в опасную «дружбу» с московским деспотом.
В воскресенье 12 апреля 1500 года в Москву торжественно въехал бывший вассал Казимира и Александра князь Семен Иванович Вельский — родной брат князя Федора Ивановича Вельского, бежавшего в Москву в 1482 году (64, 51). Он «бил челом» Ивану III о том, «чтобы его князь великий пожаловал, взял в службу и с вотчиною» (20, 251). Возмущенный утратой Вельского княжества (ныне город Белый на юго-западе Тверской области), великий князь Александр отправил в Москву своих послов с протестом. Одним из условий московско-литовского договора 1494 года был запрет на переход знати вместе с вотчинами с одной службы на другую. Принимая Семена Вельского, Иван III явным образом нарушал договор. Однако на справедливые жалобы послов он ответил в своей манере: грубовато и самоуверенно. Согласно летописному пересказу этого ответа, великий князь заявил, «что взял князя Семена и с вотчиною тое для нужи, что их нудит приступити к римскому закону. А приказал (передал. — Н. Б.) к нему (Александру. — Н. Б.) с его послы съ Станиславом и съ Федком, чтобы дщери его Елены, а своеа великиа княгини, не нудили от греческаго закона к римскому закону, да и всей бы Руси, которые ему служат, к римскому закону не нудил, да и о всем бы ему направил (исполнил. — Н. Б.) по докончанию и по крестному целованию: „а учнешь нудити, а от тое нужи поедут к нам, и нам их приимати и с вотчинами и стояти за них, сколко нам Бог поможете“» (20, 251).
Едва успели на Боровицком холме отпраздновать приезд Семена Вельского, как в том же апреле 1500 года изъявили желание перейти под знамена Ивана III потомки изгнанников времен Василия Темного — внук Дмитрия Шемяки, князь Василий Иванович Шемячич, владевший огромным Новгород-Северским княжеством (город Новгород-Северский в 240 км к югу от Брянска), и сын Ивана Андреевича Можайского, князь Семен Иванович Стародубский (город Старо дуб в 200 км к юго-западу от Брянска). Во владения Семена Стародубского (ностальгически предпочитавшего именоваться «Можайским»), полученные его отцом от короля Казимира IV, входили, помимо Стародуба, такие значительные города, как Гомель, Чернигов, Карачев, Хотимль. Не медля ни дня, Иван III отправил к ним на помощь своих воевод с полками, а в Вильно послал краткое известие о том, что принимает князей с их вотчинами под свое покровительство и объявляет войну Литве.
Общая расстановка сил, принятая Иваном III в этой войне, четко обрисована в записках любознательного австрийского дипломата барона Сигизмунда Герберштейна, дважды посещавшего Москву в правление Василия III и тщательно собиравшего всякого рода примечательные сведения из русской истории. По его мнению, непосредственным поводом к войне стали притеснения, чинимые в Литве в отношении дочери Ивана княгини Елены. «…Тесть (Иван III. — Н. Б.) воспользовался этим обстоятельством как поводом к войне с Александром и, составив три отряда, выступил против него. Первый отряд он направил к югу против Северской области, второй — на запад против Торопца и Белой, третий поместил посредине против Дорогобужа и Смоленска. Кроме того, он сохранил часть войска в запасе, чтобы она могла скорее прийти на помощь тому отряду, против которого двинутся литовцы» (4, 66). Такая схема наступления на широком фронте несколькими самостоятельными армиями при наличии в тылу общего командования и стратегического резерва была отработана в войнах, которые Иван III вел против Казани, Волжской Орды и Новгорода.
Князь Иван более всего опасался, что Литва успеет разгромить или перетянуть обратно обоих мятежников, прежде, чем он возьмет их под свою опеку. В Северскую землю срочно был отправлен с полками опытный московский воевода и администратор Яков Захарьич Кошкин, известный своей свирепостью в качестве новгородского наместника. В воскресенье 3 мая 1500 года рать боярина Кошкина вышла из Москвы и двинулась через Калугу в сторону Брянска. На войну с Литвой послан был со своими татарами и временно проживавший тогда в Москве бывший казанский «царь» Мухаммед-Эмин. Для присмотра за ним Иван отправил двух своих воевод — князей Федора и Ивана Палецких. Вскоре Брянск был взят москвичами и татарами, а сидевший здесь литовский наместник вместе с брянским владыкой послан в Москву на суд к Ивану III. После этого Яков Захарьич, не теряя времени, двинулся на соединение с Василием Шемячичем и Семеном Стародубским. Приняв у них присягу на верность «государю всея Руси», боярин присоединил войско новых подданных Ивана III к своему и поспешил к Путивлю. В самый праздник Спаса Преображения, 6 августа 1500 года, Кошкин взял Путивль. Местный воевода князь Богдан Глинский стал пленником москвичей.
Краткий рассказ о событиях на Северской Украине содержит Типографская летопись. Опуская начало, приводим его главную часть: «…Они же, шедше, многие грады и власти (волости. — И. Б.) и села поплениша, а людей многых мечю и огневи предаша и иных в плен поведоша. Се имена тем градом, которые взяты: Брянеск, Почяп, Радогощ, Путивль, Любець и иные грады…» (30, 214). Ход северской войны известен лишь в самых общих чертах. «Очевидно, в это же время были заняты города: Мценск, Серпейск, Стародуб, Гомель, Любич, Новгород-Северский, Рыльск. По-видимому, к этому же времени относится переход к Москве князей Трубецких и Мосальских с городами и волостями» (55, 451).
Одновременно с действиями Якова Захарьича на юго-западе его брат Юрий Захарьич был послан Иваном через Вязьму в сторону Дорогобужа — крепости, находившейся в 80 верстах восточнее Смоленска, примерно на полпути между Смоленском и Вязьмой. «Они же, шедше, град Дорогобуж взяли» (30, 214).
Со взятием Дорогобужа перед москвичами открывалась прямая дорога на Смоленск. Этот древнейший русский город, упомянутый в «Повести временных лет» под 882 годом, всегда занимал ключевое положение в регионе. Смоленских князей можно было встретить и на киевском «золотом столе», и на почетном новгородском княжении. Чудом избежавший разгрома во время Батыева нашествия, Смоленск в XIII–XIV веках как бы уходит в тень. Местные князья пытаются распространить свою власть на чернигов-скобрянские земли, где сталкиваются с измельчавшими потомками святого Михаила Черниговского. Оказавшись во второй половине XIV века между литовским молотом и московской наковальней, Смоленск не смог сохранить самостоятельность. В 1404 году он перешел под власть Литвы. Отнять его у Гедиминовичей было заветной мечтой московских великих князей. Однако Иван III по своему обыкновению не спешил и хотел действовать наверняка. Из Твери, где весной 1500 года находилась в ожидании приказаний сильная резервная группировка московских войск, уже шел к Дорогобужу покоритель Вятки Даниил Васильевич Щеня. На северо-западе, в Великих Луках, размещалось еще одно готовое к действию сильное войско — новгородцы, псковичи, князья Федор Борисович Волоцкий и Иван Борисович Рузский, а также великокняжеские воеводы А. Ф. Челяднин и А. В. Оболенский.
Наконец московские полки были собраны воедино и готовы к выступлению. Но тут неожиданно взбунтовался Юрий Захарьич. Он был назначен воеводой в сторожевой полк, тогда как Даниил Щеня — в большой. Боярин усмотрел в этом унижение своей родовой чести и послал жалобу самому Ивану III. Несомненно, Кошкин держал в уме и то, что за год до начала литовской войны боярский клан Патрикеевых, представителем которого являлся и Даниил Щеня, попал в немилость к государю. Кое-кто сложил голову на плахе, а глава фамилии Иван Юрьевич Патрикеев вместе со своим сыном Василием Косым принужден был постричься в монахи. Вероятно, именно падение могущественных Патрикеевых и побудило Кошкина схватиться с Даниилом Щеней. Этот конфликт — первый в московской истории местнический спор. В XVI и XVII веках такого рода столкновения станут постоянной докукой российских самодержцев. Служебное положение того или иного лица, даже его место за царским столом должны были строго соответствовать заслугам и службам его предков. Аристократическое понятие о чести причудливо перемешивалось здесь с обычным карьеризмом.
В споре с Даниилом Щеней Юрий Захарьич проиграл. Иван III хорошо разбирался в людях и знал каждому истинную цену. И такими полководцами, как Щеня, он попусту не разбрасывался. В ответ на жалобу Кошкина государь прислал ему гневное послание, в котором требовал беспрекословно выполнять приказ. Обиженный воевода поскакал к своему сторожевому полку, памятуя грозные слова государевой грамоты: «Тебе стеречь не князя Даниила; стеречь тебе меня и моего дела. Каковы воеводы в большом полку, таковы чинят и в сторожевом; ино не сором быть тебе в сторожевом полку» (121, 27).
(Заметим, что это многозначительное выражение — «мое дело» — не раз встречается в распоряжениях Ивана III. За ним угадывается сокровенная тайна возвышения Москвы. Еще со времен Ивана Калиты московские Даниловичи ощущали себя избранниками высшей силы, исполнителями некоего провиденциального замысла. Их передававшееся от поколения к поколению «дело» — «собирание Руси», соблюдение чистоты православия.)
Между тем весть о падении Брянска и Дорогобужа заставила великого князя Литовского Александра принять срочные меры. Против «московитов» был послан с большим войском один из лучших полководцев — литовский гетман князь Константин Иванович Острожский. Узнав о том, что русская рать во главе с Юрием Захарьичем стоит где-то между Дорогобужем и Ельней, он устремился туда. Храброго гетмана не остановила и весть о подходе новых русских сил — полков Даниила Щени и изменивших великому князю Александру северских князей.
Два войска встретились на берегах речки Ведроши — неподалеку от современного села Алексин Дорогобужского района Смоленской области. Стремительной атакой Острожский опрокинул передовой отряд москвичей. Однако, увидев перед собой многочисленное основное войско, гетман остановился в нерешительности. Несколько дней обе рати простояли без движения. Их разделяла речка Троена (Роена, Рясна), к бассейну которой принадлежала Ведрошь.
Наконец гетман отдал приказ наступать. Во вторник 14 июля 1500 года его войско перешло через Тросну и напало на русских. От тяжкого топота могучих боевых коней задрожала земля. Заглушая страх пронзительным кличем атаки, помчались вперед обреченные всадники. Направляемые твердой рукой, сверкнули острия копий, выбирая место для смертоносного удара. Началось одно из крупнейших сражений в истории средневековой Руси…
Не мудрствуя лукаво доблестный Острожский повел свое войско в лобовую атаку. Именно этого терпеливо ждал Даниил Щеня. Предугадав действия литовцев, он использовал прием, с помощью которого за 120 лет перед тем Дмитрий Донской разгромил Мамая: скрытое расположение засадного полка.
Ожесточенная сеча длилась шесть часов. Ее исход решило внезапное появление засадного полка. Застоявшиеся в томительном ожидании воины ринулись на врага с удвоенной яростью. Их внезапное появление внесло смятение в ряды литовцев. Они дрогнули и начали отступать.
Предусмотрительный Щеня распорядился разрушить мост через Тросну. Многие литовцы не успели уйти на другой берег. Русские воины ловили их поодиночке, стараясь захватить живыми. Пленные, взятые в бою, считались в ту пору едва ли не самой ценной добычей. За тех, кто побогаче, можно было получить хороший выкуп от родственников, а неимущих — продать в рабство татарам. Разгром литовского войска был сокрушительным. Неподалеку от места основного сражения — «Митькова поля» — был взят в плен и сам Острожский.
Летописцы по достоинству оценили битву на Ведроши и посвятили ей подробные сообщения: «Того же лета, месяца июля в 14 день, на память святаго апостола Акилы, великого князя Александра Литовского воеводы многые съ многыми людми пришли на великого князя воевод, на Юрья Захарьина и на иных воевод, и Божиею милостию прииде в ту пору князь Данило Васильевич Щеня со всею тверскою силою. И бысть им бой велик с Литвою на реце на Ведроше близ Елны. И поможе Бог великого князя воеводам: побиша Литвы бесчислено и многых воевод живых поймали и на Москву послали к великому князю: князя Костянтина Острожскаго, пана Григорья Остиковичя, пана Лютавора и пана Николаевых детей, воеводы Виленскаго, да Друцскых князей и Мосальскых князей, да Николая, Юрьева сына, Зиновьевича и иных многых» (30, 214).
Эта победа украсила не только боевую биографию Даниила Щени и его соратников, но и всю русскую военную историю. Масштабы сражения были для того времени весьма впечатляющими. С каждой стороны участвовало примерно по 40 тысяч воинов (55,454). Дикая сеча продолжалась около шести часов и под конец поле боя было сплошь покрыто телами павших. «И ступишася обои полцы на бою, и бишась до шти часов обои полцы, имающеся за руки, сечяхуся; и по удолиям кровь яко река лияся, в трупии конь не скочит…» (37, 99).
Сигизмунд Герберштейн в своей книге о России перечисляет важнейшие события ее истории. Среди них он упоминает и битву при Ведроши. При всей схематичности и неточности в деталях его рассказ об этом событии представляет большую историческую ценность, так как основан на воспоминаниях очевидцев.
«Когда оба войска подошли к некоей реке Ведроши, то литовцы, бывшие под предводительством Константина Острожского, окруженного огромным количеством вельмож и знати, разузнали от некоторых пленных о численности врагов и их вождях и возымели от этого крепкую надежду разбить врага. Далее, так как речка мешала столкновению, то с той и другой стороны стали искать переправы или брода. Раньше всего на противоположный берег переправились несколько московитов, вызывая литовцев на бой. Те, нимало не оробев, оказывают сопротивление, преследуют их, обращают в бегство и прогоняют за речку. Вслед за этим оба войска вступают в бой, и завязывается ожесточенное сражение. Во время этого сражения, которое с обеих сторон велось с равным воодушевлением и силой, помещенное в засаде войско, о существовании которого знали лишь немногие из русских, ударило с фланга в середину врагов. Пораженные страхом, литовцы разбегаются, их предводитель с большей частью свиты попадает в плен, прочие же в страхе оставляют врагу лагерь и, сдавшись сами, сдают также крепости Дорогобуж, Торопец и Белую…
С упомянутыми литовскими пленными московит (Иван III. — Н. Б.) обошелся весьма жестоко, содержа их в самых тяжелых оковах, а с герцогом Константином (Острожским. — Н. Б.) повел переговоры, чтобы тот оставил своего природного господина и поступил на службу к нему. Так как у того не было иной надежды на освобождение, то он принял условие и был освобожден, связав себя самой страшной клятвой. Хотя ему затем были выделены соответственные его достоинству поместья и владения, однако его не удалось ни умилостивить, ни удержать ими, и при первом удобном случае он через непроходимые леса вернулся домой. Александр, король Польский и великий князь Литовский, всегда находивший более удовольствия в мире, чем в войне, оставил все области и крепости, занятые московитом, и довольствуясь освобождением своих, заключил с тестем мир» (4, 67).
Гонец, принесший весть о победе при Ведроши, примчался в Москву уже через три дня после сражения — в пятницу 17 июля 1500 года. Обрадованный князь Иван приказал устроить всенародное празднество. Многие обратили внимание и на знаменательное совпадение: литовцы были разбиты на Ведроши 14 июля — в тот самый день, когда москвичи разгромили новгородцев в битве на реке Шелони в 1471 году и покорили Казань в 1487 году. В ту эпоху такое совпадение могло быть истолковано как явное свидетельство богоугодное™ московского дела.
Довольный действиями своих воевод, Иван III изъявил им особую милость: прислал одного из бояр с наказом «спросить воевод о здоровье». Примечательно, что «первое слово» посланцу велено было обратить к возглавлявшему большой полк Даниилу Щене. Именно его государь считал главным героем битвы.
Сражение на Ведроши было главным, но далеко не единственным успехом Ивана III в летней кампании 1500 года. Выше уже говорилось об успешных действиях московских воевод в Северской земле. Помимо этого, наступление шло и на северо-западном направлении. 9 августа 1500 года отряд новгородцев и псковичей под началом тогдашнего моековского наместника во Пскове, известного полководца князя Александра Владимировича Ростовского, изгнал литовцев из Торопца — города-крепости на древнем порубежье новгородских, смоленских и полоцких земель. Псковская 3-я летопись, кратко сообщая об этом сражении, называет московского великого князя тем именем, с которым он по праву должен войти в историю, — Иван Великий: «Того же лета Торопець взял литовской князь Иоан Великий» (41, 224).
Подробный рассказ о сборе войск по приказу Ивана III и об участии псковичей в литовской войне сохранила Псковская 1-я летопись: «Тое же зиме (зима 1499/1500 года. — Н. Б.) прислал князь великий посла своего во Псков Микиту Аньгелова: чтобы отчина моя мне послужила на зятя своего на великого князя Александра короля, а называли его милостивым (курсив наш. — Н. Б.), на литовского. И псковичи не ослушалися великих князей Ивана Васильевича и Василья Ивановича (наследник был в 1499 году объявлен великим князем Новгорода и Пскова. — Н. Б.): князь псковской Александр Володимерович и посадники псковский и бояре и весь Псков порубившися (обязавшись. — Н. Б.) с десяти сох конь, а с сорока рублев конь и человек в доспехе, а бобыли пеши люди, и поехаша конная рать, человек на кони в доспехе на Литву князем великим у пособие.
В лето 7009-е. Приехал князь псковской Александр Володимеровичь и посадники псковский и псковичи, а были на государьскои службе в Литовской земли, и Торопец городок взяли; а приехали на Покров святей Богородицы вси здорови; а были там 11 недель» (40, 84).
В целом летняя кампания 1500 года принесла Ивану III большие успехи. Враг оказался бессилен перед небывалым могуществом Москвы. Летом и осенью этого года великий князь Литовский Александр «Милостивый» находился со своим двором в треугольнике Борисов — Витебск — Полоцк, на расстоянии двух-трех сотен верст от районов боевых действий. Однако он не решился лично повести войска на московитов. Ожидания подхода свежих сил оказались напрасными: польские и литовские войска были в это время заняты на юге борьбой с крымскими татарами. Заботливо взлелеянный Иваном III союз с «басурманином» Менгли-Гиреем вновь принес свои плоды…
Князь Иван хотел развить достигнутый успех. Зимой 1500/01 года он предполагал двинуть свои войска на Смоленск. Крымскому хану предложено было нанести отвлекающий удар по южным областям Литвы и Польши. Однако суровая зима и обильные снегопады не позволили осуществить задуманное.
Между тем Литва предпринимала все меры для борьбы с натиском московитов. Недостаток военных средств великий князь Александр не без успеха старался восполнить дипломатической активностью. Осенью 1500 года он направил в Крым к Менгли-Гирею своего посла с предложением заключить союз против Москвы. Александр убеждал хана в том, что его союз с Иваном III может плохо кончиться, так как нельзя ожидать искренней дружбы от того, чьи предки были холопами у предков Менгли-Гирея. «А хто перед тым твоим предком холопом ся писывал, тот ныне тобе вже братом ся называет!» — язвительно замечает литовский князь (55, 461). Одновременно он предлагал выплачивать хану ежегодную дань с южных районов Великого княжества Литовского. Однако Менгли-Гирей не прислушался к литовским речам и сохранил верность союзу с Москвой.
В начале 1501 года Москву посетили послы польского короля Яна Ольбрахта и венгерского короля Владислава Ягеллона (родных братьев великого князя Литовского Александра). Оба короля решительно требовали от Ивана III прекращения войны с Литвой. Одновременно Александр старался натравить на Москву и Крым своих союзников — Большую Орду, Ногайскую орду и Ливонский орден. Еще летом 1500 года ногайцы атаковали Казань. Большая Орда весной 1501 года напала на владения крымского хана Менгли-Гирея. Летом 1501 года Менгли-Гирей развернул свои силы на восток, против «Ахматовых детей», а Иван вынужден был бросить часть своих полков на помощь союзнику. Тогда же московские войска были отправлены и на северо-запад, где резко обострились отношения с Ливонским орденом. Между тем 17 июня 1501 года умер польский король Ян Ольбрахт, и Александр Казимирович осенью того же года унаследовал корону брата. Можно было ожидать, что теперь военный потенциал Литвы будет усилен польскими полками.
В этой неопределенной и тревожной ситуации Иван III решил не спешить. Боевые действия в отношении Литвы летом 1501 года почти не велись. Лишь поздней осенью Иван погнал своих новых «служилых князей» Василия Шемячича и Семена Можайского в поход на Мстиславль. Этот древний город, расположенный в 90 км к югу от Смоленска, мог послужить отличным плацдармом для задуманного великим князем наступления на Смоленск.
Усиленная московскими полками с воеводами князем Александром Владимировичем Ростовским (только что отозванным из Пскова), Семеном Ивановичем Воронцовым и Григорием Федоровичем Давыдовым, рать Василия Шемячича выступила в поход. 4 ноября 1501 года под стенами Мстиславля произошло кровопролитное сражение. Большое литовское войско, которым командовали князь Михаиле Ижеславский (отец князя Федора Мстиславского, выехавшего в 1526 году на московскую службу и ставшего родоначальником знаменитого в российской истории XVI–XVII веков семейства князей Мстиславских) и воевода Остафий Дашкович, потерпело поражение. «…И Божиею милостию одолеша полци великого князя Ивана Васильевича Московстии, и многих Литвы изсекоша, тысяч с семь, а иных многих поимаша, и знамена их поимаша, а князь Михайло едва утече в град; и воеводы великого князя поидоша, постояв у града, землю чиниша пусту, и възвратишася к Москве съ многим пленом» (19, 241). Бодрый тон летописца не может скрыть того факта, что, увлекшись грабежом беззащитных волостей, воеводы так и не сумели овладеть самим городом Мстиславлем. Южный плацдарм для наступления на Смоленск создать не удалось. (Отчасти это объяснялось тем, что значительная часть московских боевых сил была брошена в это время под Псков для отражения ливонцев, заключивших союз с Литвой.)
Новая вспышка московско-литовского противостояния произошла летом 1502 года. Крымский хан окончательно разгромил своего давнего врага хана Большой Орды Ших-Ахмеда и после этого совершил опустошительный набег на Правобережную Украину и некоторые районы Польши. Молдавский господарь Стефан также воспользовался ситуацией и отнял у Польши и Литвы ряд городов на Днестре. В этих условиях Иван III решил, что настало время взять Смоленск.
Этот город имел огромное стратегическое значение. Отсюда открывались торные дороги на юг (в Среднее Поднепровье) и на запад (к Орше, Витебску, Могилеву и далее — к Минску и Вильно). Учитывая ключевое значение Смоленска, литовцы тщательно укрепили его и держали здесь сильный гарнизон.
В июле 1502 года из Москвы на Смоленск двинулась большая армия во главе которой Иван III поставил своего третьего сына от Софьи Палеолог Дмитрия Жилку. Это неожиданное решение, очевидно, было продиктовано крайне сложными семейными отношениями московского великого князя. Он не вполне доверял своему старшему сыну Василию, но вместе с тем опасался соперничества между ним и вторым сыном — Юрием. Дмитрию Жилке тогда было 20 лет. Ни в этом походе, ни в других он не отличился полководческими дарованиями. Под начало ему отец дал своих опытных воевод — князя Василия Даниловича Холмского (сына покорителя Новгорода), Якова Захарьича Кошкина «и иных воевод своих и многое множество воиньства, да и посошные (пехота. — Н. Б.) с ними были» (30, 214). Войска начали движение к Смоленску в субботу, 2 июля (30, 214). Это был праздник Положения ризы Пресвятой Богородицы во Влахерне. Богородица издавна считалась небесной покровительницей Москвы. Празднику Положения ризы была посвящена домовая церковь московских митрополитов.
Сам главнокомандующий, как обычно, выехал из Москвы с последним эшелоном уходящих войск. Это произошло в четверг, 14 июля, — день, памятный победой на Шелони в 1471 году, взятием Казани в 1487 году и победой на Ведроши в 1500 году (19, 242). Выстраивая собственную цепь знаменательных дат, москвичи словно старались пересилить те дурные предзнаменования в природе, которыми изобиловали лето и осень 1502 года. «Того же лета лето все непогоже: бури великие, и хоромы рвало, и древне ис корениа рвало, и дожди шли великие. И осень была вся непогожа же: и хлебу был нерод и ржем и ярем (озимым и яровым посевам. — Н. Б.), многые люди и семен не собрашя, а то непогодие стояло и до Николина дни (6 декабря. — Н. Б.)».
Осада Смоленска началась в конце июля и продолжалась до Воздвижения (14 сентября). Под стены крепости (по-видимому, каменные) были стянуты огромные силы, включая полки северских князей Василия Шемячича и Семена Можайского, отряды из Рязани и Волоцкого удела. Однако все оказалось напрасным. «А граду учиниша зла много и людей под градом побиша много, а волости и села повоеваша и пограбиша и пожгоша и полону выведоша множество бесчислено и поидоша прочь, а града не взяша» (30, 214). Отход московского войска несколько напоминал бегство: с запада к Смоленску подходило большое литовское войско, усиленное иностранными наемниками (81, 192).
Обратный путь московской рати от Смоленска по раскисшим от непрерывных дождей осенним дорогам был труден и долог. Дмитрий Жилка вернулся в Москву лишь через месяц и неделю после прекращения осады — 23 октября 1502 года. Судя по тому, что для его въезда был избран воекресный день, Иван III старался придать встрече должную торжественность и убедить народ в успехе смоленской кампании. Однако это было лишь «хорошей миной при плохой игре»…
Итак, первая попытка московских князей овладеть Смоленском закончилась неудачей. Это была одна из самых крупных военных неудач за все время пребывания Ивана III на московском престоле. Избалованный длинной чередой побед, он тяжело переживал случившееся. Очевидно, Иван винил прежде всего самого себя: он не сделал необходимых выводов из неудачной осады Мстиславля осенью 1501 года. Полевые сражения вообще удавались москвичам гораздо лучше, нежели требовавшая сильной артиллерии и четкого взаимодействия всех полков осада крепостей.
В смоленской «конфузии» отчетливо дала о себе знать и слабая дисциплина московских воинов. Добравшись до богатой и многолюдной литовской земли, они, вместо того чтобы идти на штурм мощной крепости, рассыпались по окрестностям и принялись за грабежи. Надо полагать, что дурной пример подавали северские князья, чувствовавшие себя весьма независимо по отношению к московским воеводам. В этой ситуации воеводы не смогли унять своих ратников и, кажется, махнув рукой, также предались увлекательной охоте за пленными. Всю эту вакханалию грабежа и самоуправства могла остановить только железная рука главнокомандующего. Однако Дмитрий Жилка явно не годился на роль диктатора. Все, что он смог сделать, — это нажаловаться отцу по возвращении в Москву. «Приидоша же на Москву, и пожаловася отцу своему: многые дети боярские подступали под град и в волости отъежщаа грабили без его ведома, а его не послушашя». Запоздалые свирепые кары обрушились на головы ослушников. «За то князь великый въсполеся (разгневался. — Н. Б.) на тех детей боярских и многых велел поимати да велел и казнити, по торгу водя, велел кнутьем бити, а многых велел в тюрму пометати» (30, 215). Примечательно, что ни один из воевод наказан не был.
Необычная для Ивана мягкость в отношении провинившихся воевод имела свои причины. Великий князь уже чувствовал, что его жизненный путь близится к концу. Наступало время старости и немощи. Он лихорадочно искал наилучшего решения сложного вопроса о престолонаследии. При дворе шла глухая борьба боярских кланов. В воздухе запахло новой династической смутой. В эти сумеречные времена Иван не хотел портить отношения со своим «генералитетом»…
Зима 1502/03 года стала столь же горячим временем для дипломатов, как минувшее лето — для воинов. 29 декабря 1502 года в Москву пожаловал посол от венгерского короля Владислава Ягеллона Сигизмунд Сантай. От имени своего короля, а также от имени римского папы Александра VI он призвал князя Ивана к миру с Литвой и вступлению в антитурецкую коалицию. Не получив определенного ответа, венгерский посол остался ждать прибытия литовской делегации. Жизнь его в Москве была, надо сказать, нелегкой. Согласно местному обычаю, он должен был бражничать с боярами, которым предписано было спаивать посла и выведывать у него всякие полезные сведения. Для непривычного к московскому гостеприимству венгра дело кончилось тем, что после одного из таких застолий он на другое утро не смог даже явиться на прием во дворец. «И ел (посол. — Н. Б.) того дни у великого князя; а после стола князь велики посылал его пойти Михаила Андреева сына Плещеева да с ним Третьяка Долматова. И посол тое ночи пьян розшибся, да за немочью, с Королевыми речами не был, а был у великого князя с Королевыми речми толмач королев Юрьи…» (9, 346).
В марте на Боровицкий холм въехало и долгожданное посольство великого князя Александра Казимировича, вместе с которым прибыли и представители Ливонского ордена. На все требования литовцев о возвращении захваченных москвичами территорий Иван III через своих бояр отвечал несокрушимым аргументом: вся Русская земля является его наследственной вотчиной. Литовские послы привезли Ивану и послание от дочери. Несчастная Елена Ивановна (теперь уже не только великая княгиня Литовская, но и королева Польская), именуя себя перед отцом «служебница и девка твоа», умоляла Ивана прекратить войну с Литвой. При польском дворе был пущен слух, что именно из-за ее жалоб «государь всея Руси» начал военные действия с Литвой. Королеву окружала всеобщая ненависть. «И о том до тебе государя и отца моего широко челом биючи, у своей грамоте писала есми, с великих своих слез и тяжкое жалости, видячи гнев и нежитие промежку тебя государя и отца моего и межи государя и мужа моего, а наиболей слышачи, чтожъ со всех сторон тые слова говорят, будто тое крово-пролитье ни ким ся не деет, толко мною: мило деи отцу дитя; коли бы деи она не хотела, николи бы того не было» (9, 368). Великий князь был не из тех, кого могли свернуть с пути женские слезы, даже если это были слезы его родной дочери. Однако и без этого дело явно шло к миру с Литвой.
Обеим странам нужен был мир для решения внутренних проблем.
Отчаявшись выторговать у Ивана хоть что-нибудь, литовские послы вышли из тупика с помощью дипломатической казуистики. В марте 1503 года между Москвой и Вильно было заключено перемирие сроком на шесть лет — «от Благовещениева дни (25 марта 1503 года. — Н. Б.) до Благовещениева дни (25 марта 1509 года. — Н. Б.)» (19, 243). Вопрос о принадлежности захваченных Иваном земель, площадь которых составляла около трети всей территории Великого княжества Литовского, оставался открытым. Литва продолжала считать их своими. Однако фактически они оставались в составе Московского государства.
Формальным завершением переговоров было клятвенное утверждение текста договора государем 2 апреля 1503 года. Эту церемонию так описывает С. М. Соловьев: «…По написании двух грамот с обеих сторон и привешении к ним печатей бояре отнесли литовскую грамоту к великому князю, который, осмотревши посольские печати у нее, велел послам быть у себя; когда послы пришли, то он велел им сесть и послал за крестом; крест принесли на блюде с пеленою. Тогда великий князь встал, велел одному из бояр держать крест и в то же время приказал читать перемирные грамоты. Когда грамоты прочли и положили под крест, Иоанн, обратясь к послам, сказал: „Паны! Мы с братом своим и зятем Александром, королем и великим князем, заключили перемирье на шесть лет и грамоты перемирные написали, и печати свои к своей грамоте привесили, а вы к королевскому слову, к той грамоте, которой у вас быть, печати свои привесили. Мы на этих грамотах крест целуем, что хотим править так, как в грамотах писано. А вы на этих грамотах целуйте крест, что как будут у нашего брата наши бояре, то брат наш и зять к своей грамоте печать свою привесит и крест поцелует пред нашими боярами, отдаст им перемирную грамоту и будет править по ней; а не станет нам править, то Бог нас с ним рассудит“. Великий князь и послы поцеловали крест» (146, 201; 9, 405).
«Благовещенское» перемирие с Литвой стало новым впечатляющим успехом внешней политики «государя всея Руси». «Под власть Ивана III (формально на „перемирные лета“) на юго-западе переходили Стародубское и Новгород-Северское княжества, земли князей Мосальских и Трубецких и ряд городов (в их числе — Брянск и Мценск). На центральном участке порубежья Россия приобретала Дорогобуж, а на северо-западе — Торопец и Белый» (81, 195). Помимо этого король Александр вновь, как и в договоре 1494 года, называл князя Ивана «государем всея Руси»…
Иван III смотрел на перемирие с Литвой как на краткую передышку, необходимую Москве для прочного освоения захваченных территорий и подготовки к новому прыжку. Об этом он с холодным цинизмом говорил в своем наказе московскому послу, отправлявшемуся в 1503 году к крымскому хану Менгли-Гирею: «Если Менгли-Гирей захочет идти на Литовскую землю, то не отговаривать, только нейти самому (послу. — Н. Б.) с татарским войском. Если приедут литовские послы в Крым за перемирием, то говорить Менгли-Гирею, чтобы он не мирился, а если он скажет, что великий князь перемирье взял, то отвечать: „Великому князю с литовским прочного миру нет; литовский хочет у великого князя тех городов и земель, что у него взяты, а князь великий хочет у него своей отчины, всей Русской земли; взял же с ним теперь перемирье для того, чтобы люди поотдохнули да чтоб взятые города за собою укрепить: которые были пожжены, те он снова оградил, иные детям своим отдал, в других воевод посажал, а которые люди были недобры, тех он вывел да все города насадил своими людьми… С кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила!“» (146, 122).
Московская экспансия в западном и юго-западном направлении возобновилась через пять лет после заключения «Благовещенского» перемирия. Однако эту задачу пришлось решать уже наследнику Ивана Великого, Василию III. Все главные действующие лица предшествующего акта московско-литовского противостояния один за другим сошли в могилу. В апреле 1505 года умерла Софья Палеолог, а в октябре того же года за ней последовал и сам великий князь Иван Васильевич. В августе следующего года скончался великий князь Литовский Александр Казимирович, оставив оба престола своему брату Сигизмунду I Старшему (1506–1548). Несчастная православная королева Елена Ивановна, чья жизнь и счастье стали разменной монетой в большой политической игре, после кончины мужа прожила в Вильно еще шесть лет. В 1512 году она предприняла неудачную попытку бежать в Москву. После этого король Сигизмунд I приказал заточить ее в темницу, где она и умерла 20 января 1513 года в возрасте 36 лет.
Новое поколение правителей вступило на историческую сцену. Василий III следовал заветам отца. В 1514 году московские войска штурмом взяли Смоленск. Продвинуться дальше, на территорию современной Белоруссии, им не удалось из-за сильного сопротивления литовско-польских войск. Граница установилась немного западнее Смоленска. Такой она оставалась до Смутного времени. Утратив Смоленскую землю в 1610 году, Россия сумела вернуть ее лишь по Андрусовскому миру с Речью Посполитой в 1667 году. Что же касается Белоруссии и собственно Литвы, то они вошли в состав Российской империи только в царствование Екатерины II (1762–1796).
Долго не удавалось преемникам Ивана III и дальнейшее продвижение на Украину. Киев перешел под власть Москвы (с некоторыми оговорками) лишь по Андрусовскому миру 1667 года. Правобережная Украина, как и Белоруссия, была включена в состав России в ходе трех разделов Польши (1772, 1793 и 1795 годов) при Екатерине И.
Таким образом, Иван Великий отодвинул границу России на запад и юго-запад так значительно, как ни один из носителей российской короны вплоть до Екатерины Великой. Однако в этой «бочке меда» была своя «ложка дегтя». Московская экспансия консолидировала ее геополитических соперников. Ненависть к «московитам» становилась общим местом во внешней политике и общественном мнении западных соседей России. Для самой Москвы каждый новый шаг навстречу Европе был связан с угрозой «тлетворного влияния Запада». Основанная на азиатских по сути своей принципах, московская монархия была несовместима с западноевропейской системой ценностей. Не следует понимать это бесспорное положение как охуление нашего Отечества. Речь идет о типологически ином пути развития российского общества — пути, единственно возможном и по-своему продуктивном. Однако добровольная культурная изоляция России, позволявшая ей сохранять свою целостность и самобытность, постоянно наталкивалась на искушение заглянуть за «железный занавес», вкусить запретного плода европейской цивилизации. Последствия такого любопытства обычно бывали тяжелыми для смельчака.
Российское правительство издавна смотрело на Запад с опаской, интуитивно угадывая в нем врага. И дело заключалось не только в военной тяжбе. Запад коварно предлагал России свою систему ценностей, сознавая ее губительность для великой евразийской монархии. В тех случаях, когда насущная необходимость заставляла российское правительство пользоваться материальными достижениями Запада, оно ревниво следило за тем, чтобы «вместе с водой не зачерпнуть и жабу».
Русские в глубине души всегда считали себя народом, избранным Богом, и с этой верой одерживали великие победы. Однако бремя исторического одиночества порой становилось невыносимым. Попытки сближения с Западом были для России столь же естественными, сколь и необходимыми. Российское «западничество», несмотря на его внешнюю нелепость и беспочвенность, по существу, совершенно необходимо для нормального роста общественного организма. Оно является важным компонентом той уникальной смеси противоречий, которую со времен Ивана III стали называть Россией.
Иван Великий преподал нации весьма полезный урок. Несомненно, он много размышлял над тем, что есть Россия. Он научил своих соотечественников не бояться ни Востока, ни Запада. Но он же оставил недоумевающую Россию на вечном распутье между Европой и Азией.
ГЛАВА 13 Прибалтика
Никто не считает, что он надежно владеет тем, что у него есть, не приобретая большего.
Никколо Макиавелли
В последние десять лет своей жизни Иван Великий начинает наступление в Прибалтике. К этому вела внутренняя логика его достижений и замыслов. Взяв под свою опеку Псков (1460 год) и овладев Новгородом, московские великие князья неизбежно втягивались в тот сложный расклад военно-политических и торговых интересов, который существовал в регионе.
Интерес к балтийским делам подогревался и фискальными соображениями. Постоянные войны, которые вело Московское государство при Иване III, а также работы по строительству новых крепостей и вооружению армии огнестрельным оружием, требовали огромных средств. Великому князю, при всех его многократно возросших доходах, вечно не хватало денег. Одним из главных источников пополнения казны являлась балтийская торговля. (Торговля с Литвой была тогда довольно вялой, так как товары, предлагаемые к продаже той и другой стороной, были примерно одинаковыми. Немногим лучше шла и южная торговля, сдерживаемая риском степных транзитов и бедностью кочевников.) Однако доходы эти существенно ограничивались теми унизительными условиями, в которые были поставлены русские купцы. Не имея собственного морского флота (создание которого стало возможным для России только во времена Петра Великого), русские вынуждены были продавать свои товары за бесценок иноземным купцам на новгородском или псковском торге. Более того, русское купечество оказалось в тягостной зависимости от перекупщиков — предприимчивых торговых людей из Ревеля, Дерпта и Нарвы. Заручившись поддержкой Ганзы — могущественного союза торговых городов Балтийского моря, — они не позволяли никому покупать товары непосредственно у новгородских или псковских купцов. Русские вынуждены были продавать свои товары главным образом через Ливонию, неся при этом огромные убытки.
Даже объединив свои усилия (что само по себе было весьма проблематично), Новгород и Псков не могли добиться пересмотра тягостных условий принудительного ливонского посредничества. За спиной перекупщиков стояла не только Ганза, но и всегда готовые к войне рыцари Ливонского ордена. Союзницей Ордена в борьбе с Москвой могла выступить Литва. Появления русских на балтийских морских путях не желала и Швеция. Довольно противоречивую позицию (как показали события) занимала Дания, искавшая союзников для борьбы со Швецией, но при этом также не заинтересованная в русском присутствии на Балтике. Таким образом, решение нарвской проблемы могло быть достигнуто лишь в результате существенного роста военного потенциала Московского государства, а также его успешного сотрудничества с теми или иными участниками балтийского сообщества.
Балтийская политика Ивана III может быть правильно понята только с помощью некоторого экскурса в историю вопроса.
Территория современной Латвии и Эстонии, населенная местными племенами ливов и эстов, в конце XII века привлекла внимание немецкого купечества и католического духовенства. Пришельцы построили здесь каменные замки и призвали местное население к обращению в христианство. В устье Западной Двины в 1201 году был основан город Рига. Он быстро становится крупным торговым центром и одновременно местопребыванием епископов Ливонии. Для силовой поддержки католической экспансии в 1202 году с благословения папы Иннокентия III был создан рыцарский Орден меченосцев. (Примером для нового ордена мог послужить созданный в конце XII века тем же Иннокентием III Тевтонский рыцарский орден, развернувший с 1226 года активную деятельность в польском Поморье и Пруссии.) Члены Ордена меченосцев имели особую униформу — плащи с изображением красного меча и креста. Во главе Ордена стоял избиравшийся «братьями» магистр. Сами «братья» — высший слой орденского сообщества — должны были непременно иметь рыцарское звание не менее чем во втором поколении. При вступлении в Орден рыцари давали три монашеских обета — нестяжания, послушания и целомудрия. Единственной целью их жизни провозглашалась борьба с врагами христианства.
Для более энергичного освоения Ливонии рижский епископ пригласил датчан. Датский король Вальдемар II Победоносный (1202–1241) покорил племена, населявшие современную северную Эстонию, ив 1219 году построил крепость — историческое ядро современного города Таллина. (Русские называли этот город Колывань, а немцы — Ревель.
Название Таллин по-эстонски означает «датский город».) В 1227 году Ревель захватывают рыцари Ордена меченосцев, которые спешат поставить на холме каменный замок. Через три года у подножия замковой горы появляются около двухсот немецких переселенцев с острова Готланд. Они строят здесь церковь святого Николая — покровителя купцов и путешественников. В 1238 году Ревель вновь переходит под власть датчан, а через десять лет как значительный торговый центр вступает в Ганзейскую лигу. Помимо немцев, шведов и датчан, в городе особой слободкой проживали и русские купцы. В 1265 году начинается строительство каменной стены вокруг Нижнего города — торгово-ремесленной части Ревеля.
Помимо Ревеля, датчане выстроили на севере Ливонии еще несколько каменных замков, среди которых выделялся Раковор (современный город Раквере) и Нарва.
Устав от борьбы с рыцарями за власть над северной Эстонией, Дания в 1346 году продает Тевтонскому ордену эти территории за несколько сотен килограммов серебра. Отныне хозяином положения в регионе становится Тевтонский орден, в состав которого в 1237 году вошел и Орден меченосцев. (Впрочем, объединение тевтонских «братьев» на территории современной Латвии и Эстонии вскоре стало вполне автономным и потому получило в литературе особое название — Ливонский орден.) Власть в Ливонии Орден делил с католическими епископами (дерптским, рижским, курляндским и эзельским), а также с магистратами крупнейших торговых городов.
Из Риги рыцари и католические прелаты начинают экспансию на северо-восток. В 1211 году было учреждено особое эстонское епископство. Его центром поначалу была крепость Оденпе (современный город Отепя на юго-востоке Эстонии). Однако в 1223 году меченосцы взяли штурмом древний русский город Юрьев (современный Тарту, немецкое название — Дерпт), основанный еще Ярославом Мудрым в 1030 году. Сюда, к самым границам русских земель, в 1234 году была перенесена резиденция эстонского епископа.
Увлекшись относительно быстрым продвижением на восток, крестоносцы попытались завладеть Псковом. Однако здесь они столкнулись с сильным сопротивлением Новгорода и стоявших за ним великих князей Владимирских. Поражение на льду Чудского озера в апреле 1242 года убедило рыцарей в том, что они достигли пределов возможного. Отныне граница между русскими землями и завоевателями на несколько веков установилась по реке Нарве, Чудскому озеру и далее верст на двести к югу вдоль линии, продолжающей линию западного берега Чудского озера.
Отношение русских к датско-немецкой агрессии в Прибалтике определялось целым рядом обстоятельств.
Русская экспансия в земли эстов и ливов началась, кажется, еще во времена Ярослава Мудрого. Однако она носила довольно вялый характер. Речь шла главным образом о том, чтобы заставить местных жителей платить дань новгородским или полоцким князьям, а также не препятствовать русским купцам свободно выходить к Балтийскому морю по Западной Двине и речным путям современной Эстонии. Для контроля над регионом русские строят здесь несколько крепостей. Этого было достаточно для того, чтобы держать в повиновении ливов и эстов. Однако, столкнувшись в начале XIII века с методичной и всесторонне продуманной крестоносной агрессией, русские князья вынуждены были отступить обратно на восток.
Ни Новгород, ни Псков, ни Полоцк (до его захвата литовцами в 1307 году) не имели достаточного военного потенциала для изгнания из Ливонии крестоносцев. Даже в том случае, когда русским удавалось выиграть у рыцарей полевое сражение (а таких примеров немало), они не могли закрепиться в Ливонии, так как для этого требовалось возведение мощных каменных укреплений и хозяйственное освоение территории. Поэтому все русские походы в Ливонию в XIII–XV веках носили характер обычных набегов с целью грабежа и захвата пленных. А это, в свою очередь, определяло отношение к русским местного населения.
Опорными точками датско-немецкого присутствия в регионе служили мощные каменные замки. Русские вплоть до XVI столетия не имели достаточных сил и средств для их взятия.
Наконец, сама идея завоевания Ливонии и изгнания оттуда пришельцев весьма неоднозначно расценивалась боярскими кланами Новгорода и Пскова. Война с Орденом неизменно сопровождалась большими убытками для русского купечества. Налаженные торговые связи обрывались. Товары оставались нераспроданными. Русские купцы в прибалтийских городах подвергались репрессиям со стороны местных властей. Даже завоевав Ливонию, русские в ту пору едва ли смогли бы наладить в ее портах морскую торговлю так, как это умели делать немцы, датчане и шведы. Ответом на русскую экспансию мог стать торговый бойкот. С другой стороны, Орден очень быстро становится необходимым элементом разного рода военно-политических союзов, заключавшихся Новгородом и Псковом. С его помощью боярские республики сдерживали натиск Литвы, а иногда и мстили друг другу. В итоге до Ивана Грозного никто не ставил всерьез задачи полной ликвидации этого своеобразного государственно-политического образования. Однако разграбить его мечтали все.
Маленькая Ливония, с ее богатыми городами, сытыми крестьянами и гордыми рыцарями, пять веков была вожделенной добычей для «русского медведя». Однако добыть ее он смог только тогда, когда отчасти утратил свой медвежий облик и менталитет. Сокровенная сила Ливонии состояла в том, что она была как бы вершиной айсберга, имя которому — европейская цивилизация.
«Ливонский вопрос» тесно переплетался с давними проблемами русско-литовских, русско-польских и русско-шведских отношений. Владения Тевтонского ордена широкой полосой тянулись вдоль южного и восточного побережья Балтийского моря. «Братья» оттеснили от моря не только русских, но также литовцев и поляков. Их экспансия на юг приводила к постоянным войнам с Польшей и особенно — с Великим княжеством Литовским. Объединение сил этих двух государств (Кревская уния 1385 года) позволило нанести Ордену тяжелое поражение в битве под Грюнвальдом (1410 год). Новое противостояние Ордена с Польшей имело место в середине XV столетия. Согласно условиям Торунского мира (1466 год), завершившего так называемую Тринадцатилетнюю войну (1454–1466), Орден признавал себя вассалом польского короля и передавал Польше все свои западные владения. Столица его перемещалась из Мариенбурга (Мальборка) в Кенигсберг. Польша «вернула себе непосредственный доступ к Балтийскому морю и получила благодаря этому широкие возможности для ведения экспортной и импортной торговли со странами Западной и Северной Европы. Висла на всем ее протяжении стала польской рекой. По ней и ее притокам сплавлялась продукция со всех концов Польши в Гданьск, откуда морем она шла в порты Западной Европы» (84, 156).
Условия Торунского мира позволяли Польше и Литве выступить в роли законных наследников владений Ливонского ордена в случае его кончины. Иными словами, отныне большая война с Орденом означала бы для Москвы и войну с польско-литовским государством.
Ситуация вокруг Ливонии еще более усложнялась «шведским фактором». В XII столетии шведы захватывают и осваивают Финляндию. В начале XIII века они уже выходят к Ладожскому озеру и Карельскому перешейку. Опасность нависает над устьем Невы. В случае его захвата шведами Новгород терял свой главный выход к морю. Отсюда — необыкновенно решительное сопротивление новгородцев шведской экспансии, наиболее ярким эпизодом которого стала знаменитая битва на Неве в 1240 году. Успехи Александра Невского приостановили натиск шведов и вдохновили новгородцев на смелые контрудары. Для борьбы с набегами русских шведы построили в 1293 году мощную каменную крепость Выборг. «С постройкой Выборгского замка шведы закрепились в основном стратегическом центре западной части Карелии у выхода к морю важнейшего для всей Карелии вуоксинского водного пути; в результате вуоксинский путь (связывавший Ладожское озеро с Финским заливом. — Н. Б.) попал под шведский контроль» (166,229). Новгородцы тщетно пытались выбить шведов из Выборга. Даже грандиозный поход 1322 года, во главе которого стоял великий князь Владимирский Юрий Данилович, не принес успеха. Каменная твердыня оставалась неприступной. Однако столь же безуспешными были и попытки шведов продвинуться дальше на юг и поставить свою крепость прямо в устье Невы, на месте современного Петербурга. Дело окончилось заключением в 1323 году Ореховецкого договора. Устье Невы оставалось за Новгородом, который брал на себя обязательство обеспечивать безопасность иностранных купцов, направлявшихся в город как по суше, так и водным путем. Эта граница русских земель со Швецией соответствовала реальному соотношению сил и потому сохранялась неизменной несколько веков.
Во второй половине XIV — первой половине XV века отношения Новгорода и Пскова с западными соседями становятся более спокойными. Довольно частые пограничные стычки не могут изменить общей картины: стороны пришли к некоему устойчивому равновесию, нарушать которое просто не имело смысла. Это равновесие исчезло только тогда, когда оправившаяся после династической смуты Москва начинает быстро увеличивать свое военно-политическое присутствие в регионе.
Уже в 1463 году, ощутив за спиной Пскова мощную поддержку Москвы, Орден заключил с русскими перемирие на девять лет. Одним из его условий было возобновление уплаты дерптским епископом особой символической дани великому князю Владимирскому — напоминания о прежней принадлежности города к Древнерусскому государству.
В 1469 году немцы, нарушив перемирие, возобновили войну со Псковом. В 1471 году магистр Ордена перенес свою резиденцию из Риги в замок Феллин (в русских летописях — Вельяд, на современной карте Эстонии — город Вильянди), от которого насчитывалось не более 120 верст до русской границы. Псковичи вновь обратились за помощью к Москве. Иван III отправил им на подмогу своего лучшего полководца князя Данилу Дмитриевича Холмского с большим войском. Устрашенные перспективой опустошительного нашествия, немцы в 1474 году поспешили заключить мир со Псковом на тридцать лет, уступив при этом все спорные территории.
В 1480–1482 годах вновь шли военные действия между немцами и Псковом. На помощь псковичам Иван III в 1481 году посылал своих воевод Ярослава Васильевича Оболенского и Ивана Булгака, а также новгородскую рать. Общая численность собранных сил превышала 20 тысяч человек. Около месяца русские войска разоряли Ливонию, захватив при этом два города: Феллин (но не сам замок) и Тарваст. В итоге дерптский епископ и Орден прислали в Новгород своих представителей, которые и заключили новый мир с Иваном III сроком на десять лет. Нарушать этот мир немцы уже не отважились, и он действовал до истечения срока договора.
В отношениях с Орденом и дерптским епископом князь Иван предусмотрительно сохранил старый порядок, согласно которому немцы по всем вопросам обращались не прямо к великому князю в Москву, а к его новгородским наместникам. Этот рудимент прежней новгородской самостоятельности нужен был Ивану для того, чтобы понизить статус ливонских послов на переговорах. Когда немцы весной 1503 года попытались напрямую предъявить государю свои требования и с этой целью прибыли в Москву, Иван поначалу просто отказался с ними разговаривать. Желая любой ценой сохранить мир с московским самодержцем, немцы согласились даже называть его в официальных документах «царем». Вероятно, они знали, какое большое значение князь Иван придает своему титулу. В отличие от короля Казимира IV и его сыновей, ливонцы не придавали этому сюжету особого значения и, кажется, готовы были назвать московита как угодно, лишь бы избежать его гнева.
В начале 90-х годов в северо-западной политике Ивана III определяются новые задачи. От защиты новгородских и псковских земель и контрударов по ливонским землям он переходит к гораздо более сложному вопросу: избавлению русской торговли на Балтике от непрошеного и дорогостоящего посредничества со стороны Ганзейского союза. Воодушевленный своими успехами в деле объединения русских земель, избавленный от необходимости постоянной оглядки на татар, Иван берется за дело, которое требовало широкого кругозора, хорошего знания всех тонкостей политических отношений на севере Европы. Несомненно, здесь сказалась и некоторая самоуверенность, с возрастом приобретенная московским государем.
Подходил к концу 1491 год. В следующем году истекал срок десятилетнего перемирия, заключенного Иваном с ливонцами. Немцы явно хотели продлить мир. Однако на всякий случай великий князь выстроил в Новгороде новую каменную крепость. (Ее строительство завершилось осенью 1491 года.) Продолжалась война с Литвой, уже принесшая Ивану немалые успехи. Летом 1492 года в Москве узнали о кончине короля Казимира. В связи с этим Иван питал надежды на ослабление польско-литовского союза и начало смут в самой Литве.
Именно в это благоприятное для Москвы время великий князь начал едва ли не самое амбициозное из своих предприятий — строительство первого русского города-порта на Балтийском море.
Под 7000-м годом от Сотворения мира (1 сентября 1491 — 31 августа 1492 года) московские летописцы среди прочих новостей помещают и следующее известие: «Тое же весны повелением великого князя Ивана Васильевича заложиша град на немецком рубеже на реце на Нарове против Ругодева немецкого города (Нарвы. — Н. Б.) на Девичье горе на Слуде четвероуголено, и нарече ему имя Иваньград во свое имя» (31, 333).
Понятно, что приготовления к строительству начались еще зимой 1491/92 года. Только «по зимнему пути», на санях можно было перевозить к месту закладки крепости тяжелые камни и бревна. Очевидно, к Нарве были посланы те самые мастера, которые осенью 1491 года закончили строительство крепости в Новгороде.
Ивангород был поставлен на русской земле. Немцы не имели никаких формальных оснований для протеста. Однако они, конечно, хорошо понимали, какие плачевные последствия может иметь для них московский проект. Ревель и Дерпт, крупнейшие города Ливонии, были членами Ганзейского союза. Нарва формально не входила в лигу. Однако благосостояние всех этих городов зиждилось на перепродаже русских товаров. Прямая торговля русских с иностранными купцами через Ивангород означала бы крах всего ливонского купечества.
В 1493 году перемирие с немцами было продлено еще на десять лет. Однако постройка Ивангорода вызвала в ливонских городах взрыв ненависти к русским. Жертвами ее стали оказавшиеся там русские купцы и дипломаты. Московские летописи рассказывают, что в эти годы местные власти «на Колывани (Ревеле. — Н. Б.) гостем великого князя новгородцом многи обиды чиниша и поруганна самовольне, а иных великого князя людей живых в котлех вариша без обсылки (извещения. — Н. Б.) великого князя и без обыску (расследования. — Н. Б.); тако же и послом великого князя от них наругание бысть, которые послы ходили от великого князя в Рим, и в Фрязску землю, и в Неметцкую; да и старым гостем великого князя новгородцем от них многа неисправлениа и обида бысть и разбой на море» (27, 361).
Очень скоро Иван III убедился, что само по себе существование русского порта не меняет общей ситуации. Ганзейский союз не позволял своим членам торговать с Русью через Ивангород. Нарушителей ожидали строгие кары. Их суда грабили каперы — морские пираты, находившиеся на содержании у некоторых участников лиги.
(Великий князь предвидел, что прибалтийские государства ответят на русскую экспансию не только войной, но и торговым бойкотом. А между тем именно с запада Россия получала столь необходимые ей железо и цветные металлы. В этих условиях Иван решил начать поиски собственных природных ресурсов. 26 марта 1491 года, на следующий день после праздника Благовещения, «князь великий послал на Печеру Ивана да Виктора руды искати серебряные, а с ними послал Ондрюка Петрова да Василья Иванова сына Болтина» (32, 286). Экспедиция увенчалась успехом. 20 октября того же года посланцы вернулись с вестью о том, что «немцы» Иван и Виктор «руду нашли серебряную и медяную в великого князя вотчине на реце на Цылме, не доходя Космы реки за полднища, а от Печеры реки за семь днищ. А места того, где нашли, на десяти верстах, а от Москвы до того места, где руду нашли, полчетверты тысячи верст. А нашли руду лета 6999, августа в 8» (32, 287). Устройство рудника за три с половиной тысячи верст от Москвы, в глухих лесах нижней Печоры, было, конечно, крайне сложной задачей. Однако государь уже умел перемещать сотни и тысячи людей туда, куда ему было нужно. Ранней весной 1492 года начался новый этап печорской эпопеи. «Марта в 2 отпустил князь великий Иван Васильевич всеа Русии Мануила Илариева сына Грека да с ним своих детей боярских, Василья Иванова сына Болтина да Ивана Брюха Кузьмина сына Коробьина, да Ондрюшку Петрова, с мастеры с фрязы серебра делати и меди на реце на Цылме, а делавцов (работников. — Н. Б.) с ними, кому руду копати, с Устюга 60 человек, с Двины сто человек, с Пенеги 80 человек, а пермич и вымич, и вечегжан, и усолич сто человек, тем корм провадити в судех до места, а не делати» (32, 288). Дальнейшая судьба печорского рудника неизвестна. Однако вся эта история наглядно свидетельствует об уровне задач, которые ставил перед страной «государь всея Руси».)
Единственный способ борьбы с ганзейским бойкотом в условиях отсутствия у Руси своего морского флота князь Иван видел в прямой войне с лигой и покровительствовавшими ей государствами. Главным из них была Швеция, находившаяся в союзнических отношениях с Ливонией.
Ганза не имела собственных войск и в военном отношении не представляла опасности. Иное дело Швеция. Война с ней была рискованным предприятием, решиться на которое московский князь сумел лишь после того, как заручился поддержкой сильного балтийского государства — Дании, а также в известной степени и Тевтонского ордена, искавшего случая свести счеты с Литвой и Польшей.
Дипломатические отношения между Русью и Данией были установлены в 1493 году. Тогда же между странами был заключен договор о дружбе и взаимопомощи. Столь необычный альянс, разумеется, породил множество самых фантастических слухов и предположений. Ливонцы полагали, что альянс направлен в первую очередь против них. В Стокгольме толковали о том, что московский великий князь собирается выдать дочь за наследника датского престола и при помощи датчан отнять у шведов Финляндию. Впрочем, реальностью было лишь то, что датчане начали продавать Ивану III столь необходимое ему высококачественное огнестрельное оружие (161, 142).
Русско-датский союз, как и все союзы Московии с государствами Центральной и Северной Европы, носил довольно призрачный характер. Слишком велика была разница «союзников» во всем, начиная от менталитета и кончая геополитическими замыслами. Впрочем, у двух стран были и некоторые общие интересы. Правивший тогда в Дании король Ганс (1481–1513) имел враждебные отношения с правителем Швеции Стеном Стуре. К тому же датчане издавна сильно конфликтовали с Ганзой. «Политика датских королей по отношению к Ганзе заключалась в том, чтобы, избегая с ней открытого разрыва, в то же время содействовать ее ослаблению при помощи других государств» (55, 381). Всего этого казалось Ивану III достаточно для перспективного русско-датского союза. Опыт сотрудничества со Священной Римской империей в борьбе против Польши и Литвы учил его и на европейской политической сцене искать друзей среди врагов своих врагов.
Воодушевленный союзом с Данией, заключенным в 1493 году, князь Иван в марте 1494 года приступил к решительному наступлению на Ганзу. Он приказал отменить все привилегии, которыми пользовались в Новгороде ганзейские купцы. «Ганзейцы лишались права „колупать“ (пробовать) приобретаемый воск и требовать наддачу к мехам, которые они покупали у новгородцев» (81, 105). Обиженные негоцианты отправили к Ивану III двух своих представителей (обоих из Ливонии), которые и явились в Москву в сентябре 1494 года. Переговоры шли по обычной для тупиковых ситуаций схеме: ганзейские послы жаловались на притеснения новгородских наместников, а в ответ слышали от бояр упреки в нарушении прав русских купцов и дипломатов в Ливонии. Убедившись в бесполезности дискуссии, послы уехали обратно в Новгород. Однако уже на подъезде к городу оба были арестованы.
Причиной столь необычного обращения с послами стал громкий скандал, вспыхнувший осенью 1494 года и вконец испортивший отношения Ивана с ливонцами. В Москве стало известно о расправе с двумя русскими купцами в Ревеле. Первого из них местные власти обвинили в содомском грехе и сожгли на костре; второго объявили фальшивомонетчиком и заживо сварили в котле. В первом случае в ответ на протесты живших в городе русских ревельские старейшины ответили дерзостью: «Мы сожгли бы вашего князя, если бы он у нас сделал то же». Эти слова дошли до государя, и он потребовал от Ордена выдачи на расправу всего ревельского магистрата (146, 127). Ходили также слухи, что, узнав о дерзости ливонцев, Иван в ярости изломал свой посох и швырнул его на землю (55, 382). В выдаче обидчиков ему, разумеется, было отказано.
Ссора с ревельцами дала Ивану повод для разгрома всего Ганзейского двора в Новгороде. В ноябре 1494 года великий князь, по сообщению летописей, «послал… в Новъгород к наместником диака Василия Жука да Данила Мамырева и велел поимати в Новегороде гостей немецких колыванцев, да и товар их, переписав, привести на Москву за их неисправление…». Далее следует описание обид, нанесенных ревельцами великому князю: «И за то князь великий Иван Василиевич опалу свою на них положил, и гостей их велел в тюрмы посажати, и товары их спровадити к Москве, и дворы их гостиные в Новегороде старые и божницу велел отнята» (20, 239).
Под предлогом сведения счетов с ревельцами были схвачены и ограблены все немецкие купцы, бывшие тогда в Новгороде: 40 человек из 13 городов (146, 127). Только в апреле 1496 года по ходатайству великого князя Литовского Александра, а также «по челобитию магистрову и седмидесят городов заморских и всеа земли Ливонскиа» Иван велел отпустить томившихся в новгородских тюрьмах ганзейских купцов (20, 239). О возвращении их имущества никто, конечно, и не думал.
В ответ на московскую акцию (напоминавшую периодические разгромы русской купеческой колонии в Казани) Ливония могла бы объявить Ивану войну. Однако такой поворот событий показался Ордену в этот момент слишком рискованным. Более того, ливонцы сильно опасались, что за разгромом Ганзейского двора последует вторжение русских войск в Ливонию, и искали защиты у соседних государей. Вместе с тем пострадавшие решили ответить на московский произвол широкой торговой блокадой Руси. Литва объявила запрет на ввоз во владения Ивана III серебра и даже перестала пропускать через свою территорию московских послов (161,143). Ливония перестала продавать русским цветные металлы (медь, свинец, олово), столь необходимые в военном деле. (Такое положение сохранялось около двадцати лет.) Ганзейский союз по-прежнему бойкотировал Ивангород. Одна лишь Дания все еще сохраняла с Русью кое-какие торговые отношения.
Разгром Ганзейского двора в Новгороде относится к числу сомнительных предприятий Ивана III. Одни историки считают это решение ошибочным и объясняют его слишком ревностным исполнением пожеланий датского короля Ганса. Другие видят здесь обычную прозорливость «государя всея Руси» и полагают, что тем самым он нанес сокрушительной удар ганзейской монополии на Балтике, а также окончательно добил строптивое новгородское купечество. За недостатком источников трудно уверенно поддержать ту или другую точку зрения. Заметим лишь, что не следует лишать московского князя права на ошибки и представлять его своего рода машиной для принятия наилучших решений. Давно сложившийся в исторической литературе образ Ивана III как человека медлительного, осторожного, расчетливого, но при этом настойчивого и неизменно достигающего своих целей, грешит явным схематизмом. Ивану не раз случалось испытывать «головокружение от успехов». Он бросал одно предприятие и поспешно хватался за другое, поманившее его призраком небывалой удачи. При всей его опытности и проницательности, он был еще и человеком страстным, подверженным приступам ярости или восторга.
Вслед за сомнительной акцией против ганзейцев Иван затеял столь же сомнительную по своей целесообразности войну со Швецией. Русско-шведская граница оставалась неизменной с 1323 года, и у Москвы, в сущности, не было никаких оснований требовать ее пересмотра. Однако «государь всея Руси» почему-то решил, что настало время потеснить шведов. Возможно, он был увлечен теми далеко идущими замыслами, которые развивал перед русскими послами датский король Ганс.
Весной 1495 года московские дипломаты вели переговоры с представителями шведского правителя Стена Стуре об урегулировании пограничных споров. Переговоры закончились безрезультатно. В воздухе запахло войной. Стен Стуре обратился за помощью против русских к Литве и Ордену. Между тем уже в июне 1495 года в Карелии появился небольшой русский отряд — предвестник наступавшей большой войны.
В четверг 6 августа 1495 года из Москвы выступил передовой полк московской рати под командованием Даниила Васильевича Щени. 10 августа из столицы ушел и отряд, во главе которого стоял новгородский наместник, известный полководец боярин Яков Захарьич Кошкин (32, 289). Главной целью похода стал Выборг — оплот шведского господства в западных районах Карельского перешейка. Этот неприступный замок, окруженный водой, был построен шведами в 1293 году. Некоторые его части сохранились до наших дней, поражая своей суровой мощью. Особые надежды московские воеводы возлагали на артиллерию. В день Рождества Богородицы, 8 сентября 1495 года, Даниил Щеня приступил к осаде Выборга. Более трех месяцев грохотали орудия. Вновь и вновь шли на приступ русские воины. Однако и на сей раз шведская каменная твердыня устояла. Лишь ее окрестности и пригороды по обычаю того времени были разорены дотла.
Московские летописи весьма лаконично описывают эту бесплодную кампанию против «свеиских немцев» (шведов): «В лето 7004 (1 сентября 1495 — 31 августа 1496 года). Послал князь великый Иван Васильевич всеа Русии воевод своих Данила Васильевичя Щеня, да Якова Захарьичя, да князя Василья Федоровичя Шуйского съ пьсковичи ратью и на немцы Свеискую землю под город Выбор. Они же землю Немецкую поплениша и пожгоша, Выбора града не взяша. Тогда же под Выбором Ивана Андреевичя убиша ис пищали Суботу Плещеева» (38, 169). (Иван Андреевич Субота Плещеев — представитель московского боярского рода Плещеевых. Известно, что в 1494 году Су бота ездил с посольством в Валахию и на обратном пути был ограблен в степях какими-то «ордынскими казаками». Под Выборгом бедняге не повезло еще больше…)
В некоторых летописях сохранился перечень воевод по полкам. Здесь в основном Кошкины и Оболенские. «Послал князь великий Иван Василиевич всея Руси воевод своих с Москвы ратию на немцы, на Свийскую землю, под город Выбор: в большом полку князь Данило Василиевич Щеня, а в передовом полку князь Петр Никитич Оболеньской, а в правой руке Петр да Василей Борисовичи. А из Новагорода из Великаго послал князь великий воевод своих под Выбор же: в болшом полку Якова Захариича, а в правой руке Федор Костянтинович Беззубцов (Кошкин. — Н. Б.), а в левой руке князь Тимофей Александрович Тростенской (Оболенский. — Н. Б.). А изо Пскова послал князь великий Василиа Федоровичя Шуйскаго со псковичи…» (20, 240).
Более детальную картину этой войны, хотя и «со своей колокольни», рисует щедрая на бытовые подробности псковская летопись. «Того же лета прислал князь великий Иван Васильевич гонца своего, сына боярского во Псков: чтобы отчина моя псковичи послужили бы мне на свею на немцы, а яз отпустил своих воевод Якова Захарьина с новгородцкою силою, месяца августа в Богородицькое говение (Успенский пост, с 1 по 14 августа. — Н. Б.), да князя Данила Щеня с московским войском. И князь псковской Василей Федорович, и посадники псковский, и сынове посадничьи, и бояре, и весь Псков отчина государьская ялися в помощь великому князю Ивану Васильевичю. И псковичи срубилися (обязались. — Н. Б.) с десяти сох (условная единица древнерусского налогообложения. — Н. Б.) человек конны, да и священников и священнодьяконов почали рубити (облагать этой повинностью. — Н. Б.); и священники нашли в правилех святых отец в Манакануне (Номоканон, сборник церковных узаконений. — Н. Б.), что написано, яко не подобает с церковной земли рубитися; и посадники псковский и со псковичи… учали сильно деяти (творить насилие. — Н. Б.) над священники, и лазили многажды на сени и в вечьи и опять у вечье влезли и хотели попов кнутом избесчествовати, Ивана священника рожественьского и Андрея, и в одных рубахах стояли на вечи, а иных всех попов и дьяконов изсоромотиша».
(Несколько слов о месте, на котором разворачивался весь этот скандал. Дело происходило в Детинце, как ласково называли псковичи свой Кремль. Здесь, на высоком мысу у впадения Псковы в Великую, красовался опоясанный могучими каменными стенами Троицкий собор — главная святыня города. «Псковское вече… сделало Детинец центром вечевого управления, местом вершения важнейших государственных дел и связанных с ними обрядов. Вблизи Троицкого собора помещались сени, где заседал псковский правительственный совет, были канцелярия и архив веча, велось летописание, хранилась государственная казна, печати, грамоты, государственные договоры и копии частных документов» (147, 28). Впрочем, продолжим далее текст древнего летописца.)
«…Поехал князь псковской Василеи Федорович и с посадники псковскими с Левонтьем Тимофеевичем и со иными посадники и со псковичи на немцы на свею, а ехали на Запсковье месяца сентября в 6 недельный под обед (воскресенье, 6 сентября 1495 года. — Н. Б.); а были у свей 15 недель…» (40, 81). Другая псковская летопись уточняет срок пребывания русских войск под Выборгом: «Под городом стояли до Рожества Христова» (41, 251).
Скандал с псковскими попами, которых вопреки традиции хотели заставить выставлять ратников с церковных земель, по-видимому, объяснялся тем, что для шведской войны Иван III потребовал от Пскова очень большого числа воинов. Возможно, была даже названа какая-то конкретная цифра, для исполнения которой местные власти вынуждены были пойти на крайние меры. Согласно шведским источникам, численность армии, осаждавшей Выборг, составляла 60 тысяч человек (161, 145). Для того времени это была небывалая сила.
Иван III придавал огромное значение осаде Выборга. В случае успеха он мог рассчитывать на сговорчивость шведов в вопросе о снятии ганзейской блокады с Ивангорода. В сущности, под стенами Выборга решалась судьба всего балтийского проекта — любимого детища московского государя. Все это заставило 55-летнего Ивана лично сесть в седло и по скверным осенним дорогам отправиться в Новгород — поближе к месту основных событий.
Во вторник, 20 октября 1495 года, князь Иван выехал из Москвы. Одна из летописей (Вологодско-Пермская) сохранила удивительно подробное описание того, как великий князь отправлялся в этот поход. Несмотря на будний день, он совершил торжественный и пышный ритуал, начавшийся богослужением в Успенском соборе и завершившийся пешим прохождением государя через весь Кремль к Троицким воротам.
«Того же месяца в 20 день, во вторник, на память великого мученика Артемия, на исходе седьмаго часа (около 3 часов по полудни. — Н. Б.), после обедни поехал князь великии Иван Васильевич к Новугороду, а с ним князь Юрьи, сын его, да внук его князь Дмитреи. А из церкви соборныя Пречистыя князь великий шел пешь из города подле полату свою болшую, мимо митрополич двор да в ворота за Конюшенной дворец. И шел чрез стену и всел на конь за Неглинною противу Богоявленские стрельницы у Троецкого двора. И хлеба ел тогда у князя у Ивана у Юрьевича (Патрикеева. — Н. Б.) на Любохорине, в Третьякове селе Володимерова. То первой стан его от Москвы, а осмои стан его во Тфери» (32, 290).
Официально великий князь ехал в Новгород всего лишь «посмотрити своея отчины». Вероятно, именно так объясняли суть дела и московские дипломаты, отвечая на вопросы иностранных дворов. Здесь вновь проявилась столь характерная для Ивана установка: достигать своих целей незаметно, всегда оставлять возможность для преуменьшения значения происходящего, истолкования большой войны как незначительного порубежного конфликта, захвата целых областей — как возвращения когда-то ненароком утерянной вотчины. На первый взгляд такая игра кажется наивной и бесполезной. Однако не забудем, что с этой своей замоскворецкой хитростью князь Иван действительно сумел незаметно создать крупнейшее в Европе государство.
Государя сопровождали в новгородском походе его второй сын от Софьи Палеолог Юрий и внук Дмитрий (сын умершего в 1490 году Ивана Молодого), которому незадолго перед тем исполнилось 12 лет. В Москве осталась княгиня Софья и ее старший сын Василий с братьями.
Путешествие оказалось долгим. В Новгород Иван въехал лишь через месяц — во вторник 17 ноября. Примечательно, что в те же сроки Иван ездил в Новгород и осенью 1475 года. Но тогда он въехал в город во вторник 21 ноября, «на Веденьев день» (30, 195). В тот же праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы Иван явился под Новгород и в 1478 году. Вероятно, тут сказывалась старая привычка русских князей: летом заниматься южными делами, а зимой — северными.
Новгородский владыка Геннадий со своим духовенством, московские наместники в Новгороде князья Даниил Александрович Пенко и Семен Романович, вся новгородская знать встречали государя далеко за чертой города. По обычаю он начал свое пребывание на Волхове с литургии в Софийском соборе и торжественного обеда в палатах владыки. «И бысть тогда в Великом Новегороде радость велика о приезде государя великого князя», — сообщает официальный московский летописец (38, 170). (Если это не обязательная этикетная фраза, — то перед нами еще одна старинная русская привычка: со страхом и надеждой ждать приезда «барина».)
Но ни прибытие великого князя в Новгород, ни какие-то меры, предпринятые им для поддержки своих войск под Выборгом, не смогли изменить положения. Осада окончилась неудачей. Отступив от крепости в конце декабря, воеводы в январе 1496 года вернулись в Новгород.
Усталые и замерзшие (зима 1495/96 года отличалась свирепостью) участники выборгского похода надеялись отдохнуть на зимних квартирах. Однако великий князь рассудил по-иному. Уже 17 января, в воскресенье, он отправил их в новый поход — на южную Финляндию. На сей раз во главе войска (большого полка) Иван поставил старого сослуживца и двоюродного брата Даниила Щени — князя Василия Ивановича Косого (Патрикеева). Вместе с будущим вождем нестяжателей в поход был послан (вторым воеводой большого полка) боярин Андрей Федорович Челяднин. Вновь летописец дает полную роспись воевод по полкам: «В передовом полку князь Александр Володимерович Ростовской да князь Иван Михаилович Репня (Оболенский. — Н. Б.), а в правой руке Дмитрей Василиевич Шеин да Григорей Федорович Давидовича, а в левой руке Семен Карпович да Ондрей Иванович Коробов» (20, 242). Здесь уже не те воеводы, которые штурмовали Выборг. Очевидно, это свежие люди, прибывшие в Новгород вместе с Иваном III уже после начала выборгского похода. Впрочем, дело было не только в этом. Несомненно, государь следил за тем, чтобы среди его полководцев не появлялось незаменимых. К тому же постоянная ротация кадров поддерживала в среде воевод дух состязательности.
Основательно опустошив южную Финляндию, московские полководцы уклонились от сражения с посланной против них большой шведской армией и в воскресенье 6 марта 1496 года, благополучно вернулись в Новгород. Главной добычей этого набега стали тысячи пленных.
Весной 1496 года Иван III послал рать на «каянских немцев», как называли русские жителей центральных районов Финляндии. На сей раз удар был нанесен морем с севера по Лапландии. Выйдя из устья Северной Двины, «судовая рать» доплыла до восточного берега Кольского полуострова и далее реками — до шведских владений. Во главе войска, собранного из ополченцев северных волостей и городов, были поставлены братья Ушатые — князья Иван и Петр Федоровичи (из дома ярославских князей). Воины шли на судах по разлившимся в половодье рекам и сумели глубоко проникнуть в земли северной и центральной Финляндии. «Тое же весны послал князь великыи князя Ивана Федоровича да брата его князя Петра Ушатых на Каяньскую землю, на десять рек, а с ними рать беаше устюжане, двиняне, онежане, важане. А рекам имена коих воеваша 8: Кемь, Торма, Колокол, Овлуи, Сиговая, Снежна, Гавка, Путаш. А кои живут на Лименги реке, и те биша челом за великого князя и с воеводами приехаша на Москву, и князь великы их пожаловал отпустил…» (38, 170). Русские ратники хозяйничали в Каянской земле несколько месяцев. По домам они возвратились с богатой добычей в октябре 1496 года (32, 290).
По-видимому, князь Иван собирался продолжить наступление на шведов летом 1496 года. Есть сведения, что в воскресенье 24 апреля 1496 года, из Новгорода под Выборг вновь пошла русская рать во главе с князем Василием Ивановичем Косым Патрикеевым (81, 107). Однако сам государь вынужден был не мешкая покинуть Новгород. Весной 1496 года он получил известие о резком обострении ситуации в Казани, где закачался трон под московским ставленником Мухаммед-Эмином. Вероятно, именно эти вести и заставили Ивана вернуться в Москву. В четверг 10 марта он выехал из Новгорода и ровно через две недели прибыл в столицу.
Казанские дела потребовали пристального внимания великого князя. Для спасения преданного Москве казанского хана он собрал войско и отправил его под Казань. Однако сохранить трон для Мухаммед-Эмина в конце концов не удалось. По соглашению с казанской знатью Иван прислал ему на смену другого своего «царевича» — брата Мухаммед-Эмина Абдул-Латифа, жившего тогда в Москве.
Татарские распри отвлекли государя от Ивангорода и всех связанных с ним проблем. Расплата за неосмотрительность не заставила себя ждать. Летом 1496 года шведы нанесли Ивану неожиданный ответный удар.
Стен Стуре хорошо понимал, в чем заключаются глубинные причины внезапной воинственности «московитов». Не связывая себя сложными и рискованными сухопутными операциями на Карельском перешейке (на что, по-видимому, был настроен московский «генеральный штаб»), шведский стратег нашел иное решение вопроса, позволявшее использовать главное преимущество шведов над русскими — морской флот.
19 августа 1496 года немногочисленные обитатели Ивангорода с ужасом наблюдали за тем, как с моря вверх по реке Нарове плывет целая армада — 70 шведских кораблей, битком набитых облаченными в железо воинами. Цель их похода не вызывала сомнений: шведы пришли штурмовать Ивангород…
Разгром шведами Ивангорода — символа «русской мечты» на Балтике — едва ли не самая печальная страница отечественной военной истории времен Ивана III. Летописцы рассказывают об этом с горечью и сарказмом. Здесь в полном цвете проявились те пороки, которыми страдала русская армия, — равнодушие далекого «центра», беспечность и трусость местных военачальников, их неумение и нежелание действовать сообща, исходя из интересов дела.
«В лето 7004 (1 сентября 1495 — 31 августа 1496 года) августа 19 в пяток приидоша немци из-за мориа из Стеколна (Стокгольма. — Н. Б.) Свеискаго государьства князь Стефан Кстура (Стен Стуре. — Н. Б.), вскоре разбоем, семдесят бус (небольшое морское судно. — Н. Б.), в Нарову реку, под Иваньгород, и начяша къ граду вборзе приступати с пушками и с пищальми, и дворы в граде зажгоша огнем стреляа, понеже бо не бысть им супротивника. Воевода (в некоторых летописях „удалой воевода“. — Н. Б.) и наместник иванегородцкии, именем князь Юрьи Бабич (из князей Друцких. — Н. Б.), наполнився духа ратна и храбра, ни-мала супротивится супостатом, ни граждан окрепив (укрепив, воодушевив. — Н. Б.), но въскоре устрашився и побеже из града. В граде же не бысть воеводы и людей бе мало, и запасу ратного не бысть въ граде. А князь Иван Брюхо (из ростовских князей. — Н. Б.) и князь Иван Гундор (из князей Стародубских. — Н. Б.) стоаху с людми близ града и видяще граду пленусше от немец, и ко граду в помощь не поидоша. Немци же град плениша, и не обретоша в нем противящегося им, вскоре немилостивно пограбиша животы (имущество. — Н. Б.) и товар безчислено, а людей секоша, а иных с собою в плен ведоша. И тако въскоре възвратишася и побегоша из града в море» (38, 171).
С особым сарказмом летописцы изображают позорное поведение ивангородского воеводы. Очевидно, он был примерно наказан государем. Примечателен в этом отношении краткий рассказ Вологодско-Пермской летописи. «Того же лета пришедши немцы с моря в бусах, взяша Ивангород пищальми огнеными. А воевода был тогда великого князя в том граде князь Юрьи Бабич, и убеже из града чрез стену, а княгиню свою наперед выпровадил, и наималися (награбили. — Н. Б.) безчислено» (32, 290).
Поспешный уход шведов из захваченного Ивангорода объяснялся просто: со стороны Пскова на них уже шло войско под началом нового псковского наместника князя Александра Владимировича Ростовского. Рассказывая об этом походе, псковские летописи приводят некоторые подробности ивангородского дела. Шведы взяли крепость 26 августа, то есть через неделю после начала осады. Расправа с защитниками и мирными жителями была свирепой: «людей мужей и жен и детей мечю предаша, а во граде хоромы и животы огневи предаша» (40, 82). Гонец с вестью о нападении шведов на Ивангород, примчался во Псков 22 или 23 августа. (Расстояние от Ивангорода до Пскова — около 200 км. Не слезая с седла и меняя лошадей на ямах, этот путь можно было преодолеть за два дня.) Псковский наместник князь Александр Ростовский выступил в поход на третий день после падения Ивангорода — в воскресенье 28 августа. А четыре дня спустя, 1 сентября, из Пскова в сторону Гдова (расположенного на полпути к Ивангороду) выступило и псковское ополчение во главе с посадниками. Поражает медлительность псковичей: они смогли выступить на помощь осажденному Ивангороду только спустя пять дней после получения тревожного известия. (Очевидно, князь Александр Ростовский более других опасался наказания за промедление и потому вышел четырьмя днями ранее основных сил.) Относительно долгие сборы псковичей объясняются прежде всего тем, что приход шведов стал для них полной неожиданностью. Помимо этого они, вероятно, понадеялись на то, что крепость способна выдержать длительную осаду. В сущности, и здесь, во Пскове, наблюдается та же картина, что и в Ивангороде: беспечность, своекорыстие, низкая мобилизационная готовность.
Псковское войско вернулось домой на Николин день — 6 декабря 1496 года. Никаких потерь псковичи не понесли, так как шведы (число которых едва ли превышало 5 тысяч человек) уплыли обратно в море. Столкновение с многочисленным псковским войском явно не входило в их планы. Напоследок шведы предложили передать завоеванный Иван-город магистру Ливонского ордена. Однако тот благоразумно отказался от опасного «подарка» (161, 146).
Разгром Ивангорода был яркой, но, в сущности, бесплодной победой шведского оружия. Удержать город они не могли. Повторный набег уже не обещал такого легкого успеха. Русские восстановили город и усилили меры предосторожности. Идти в глубь русских земель, на Псков или Новгород, шведы не решались. Продолжение войны казалось вредным и бесперспективным. А между тем русские рати опустошали Финляндию.
Выход был найден в Дании. Король Ганс по просьбе шведской знати, обещавшей ему шведский престол, обратился к Ивану III с просьбой заключить перемирие. В Москве лелеяли мечту о браке княжича Василия (или Дмитрия-внука) с датской принцессой и потому были весьма отзывчивы к любым пожеланиям Ганса. Некоторые историки полагают также, что Ганс обещал увлеченному его смелыми планами московиту передать ему со временем, после своего восшествия на шведский трон, некоторые пограничные волости.
3 марта 1497 года в Новгороде было заключено перемирие между Русью и Швецией на 6 лет. А 26 ноября того же года король Ганс, захватив Стокгольм, стал королем Швеции. До августа 1501 года он удерживал на своей хитроумной голове сразу три короны — Дании, Норвегии и Швеции.
В Москве победа «друга Ганса» породила большие надежды, которые сменились вскоре горьким разочарованием. Датчанин не собирался делать Ивану III каких-либо территориальных уступок в южной Финляндии или Карелии. Раздосадованный Иван велел возобновить боевые действия на шведской границе. Но особых успехов здесь не достигли. Тогда Иван в 1499 году решил без обиняков высказать свою сокровенную мечту и послал сватов к датско-норвежско-шведскому королю (161, 148). Одновременно жених — княжич Василий — получил в управление Новгородскую и Псковскую земли. Теперь будущий тесть король Ганс имел все основания подарить Василию в качестве приданого за дочерью вожделенные карельские волости и погосты.
Все эти матримониальные планы Ивана III имели ряд существенных изъянов. Во-первых, перспектива породниться с «московитами» не вызывало энтузиазма у европейских монархов. Они продолжали смотреть на Русь как на варварское полугосударство, состоящее в непонятных отношениях с татарами и к тому же приверженное греческой «схизме» — неправильному вероучению. Брак с московским жецихом требовал от невесты перехода в православие, что также казалось своего рода унижением. Во-вторых, история с неудачным штурмом Выборга и захват шведами Ивангорода показали, что при всей своей многочисленности московская армия не умеет захватывать сильные каменные крепости европейского типа, а сама Россия с моря вообще не прикрыта каким-либо флотом. Наконец, власть самого короля Ганса в Швеции была относительно слабой и далеко не походила на ту деспотическую власть, которую выковал для себя московский государь. Его поступки зависели от мнения шведской аристократии, которая в массе своей не хотела и слышать о каких-либо территориальных уступках по отношению к Руси. Ганс был избран королем именно с тем расчетом, что он будет управлять страной «заочно», из Дании, и не станет стеснять полновластия аристократии (173, 117).
(В 1501 году Ганс был свергнут со шведского престола, и к власти вновь пришел Стен Стуре (1501–1503). Вернувшись в Данию, король Ганс принялся энергично строить корабли и прославился как создатель первого в Европе государственного военно-морского флота (173, 121). Однако вернуться на шведский трон и восстановить Скандинавскую унию ему так и не удалось.)
Иван III, кажется, несколько переоценил свои возможности. Сватовство княжича Василия было отвергнуто королем Гансом в 1499 году. Равным образом отвергнуты были и русские требования о возвращении некоторых приграничных волостей, высказанные русскими послами в Стокгольме в 1501 году. В дальнейшем отношения Руси со Швецией приняли прохладно-миролюбивый характер. Шведы обещали не вмешиваться в конфликты Новгорода и Пскова с Ливонией, а Москва отказалась от попыток военной силой пошатнуть власть шведов в южной Финляндии и на Карельском перешейке.
Разрыв отношений с Ганзейским союзом, предпринятый Иваном III в 1494 году в контексте его датско-шведских проектов, сохранялся до 1514 года, когда Василий III восстановил Немецкий двор в Новгороде. Все возвратилось на круги своя. Трудно подсчитать убытки, которые понесло русское купечество и казна от затянувшегося спора с Ганзой. Трудно подсчитать и то, скольких пушек и пищалей не получила русская армия из-за ганзейских запретов на продажу Руси цветных металлов и ввоз в страну серебра.
Затяжной конфликт с Ганзой объяснялся не только дружбой Ивана III с датским королем Гансом, который со временем начал морскую войну с лигой. Ситуация усложнялась позицией Ливонского ордена, который выступил на стороне Великого княжества Литовского во время московско-литовской войны 1500–1503 годов. Орден начал войну с Московским государством летом 1501 года, когда некоторые важные события (завоевание русскими Северской Украины, битва при Ведроши) были уже позади. В летнюю кампанию 1501 года можно было ожидать наступления русских на Смоленск. А между тем великий князь Литовский Александр был занят борьбой за польский престол, освободившийся после кончины короля Яна Ольбрахта 17 июня 1501 года. В этих условиях вступление Ордена в войну с Русью могло стать неоценимой услугой для Александра. Магистр Ордена Вальтер фон Плеттенберг решил оказать соседу эту услугу.
Действия Ордена в этой войне отличались стремительностью и натиском. Кажется, рыцари решили показать все, на что они были способны. Да и сам их магистр был, несомненно, одаренным полководцем.
Конфликт начался весной 1501 года достаточно традиционно — репрессиями против русских купцов в Ливонии. «Тое же весны немци в Юрьеве поимаша гостей князя великого новогородцкых и пьсковскых болши двоюсот человек и товар их пограбиша, и послаша их по городом в заточенье» (38, 174). Эта акция словно повторяла аналогичную акцию, предпринятую Иваном III по отношению к ганзейским купцам в Новгороде осенью 1494 года. Тогда ливонцы не стали браться за оружие и добились освобождения купцов средствами дипломатии. Теперь они решили наконец отомстить Ивану III тем же способом. Перспектива войны их уже не только не пугала, но даже радовала. Однако на сей раз войны не хотели русские. Ивану вовсе не нужен был «второй фронт» на пороге тяжелой смоленской кампании. Это понимали и псковичи, которые только недавно (в октябре 1500 года) вернулись из похода на Литву. Поэтому псковичи в этом деле поначалу проявили невиданное смирение и терпение. Они послали в Юрьев своего посла «Олексея судью» с требованием отпустить купцов. Немцы ответили отказом. Тогда из Пскова был послан другой посол. Немцы оставили его в Дерпте в качестве заложника, а в ответ прислали своего посла к псковскому вече с требованием вернуть те католические святыни, которые псковичи захватили в одной из предшествующих русско-ливонских войн. Тогда псковичи отправили в Дерпт третьего посла с какими-то предложениями. Они были отклонены, а посол остайлен в городе как пленник. Задержан был и посол, отправленный к немцам по тому же вопросу из Новгорода.
Дальнейшие попытки закончить дело миром становились бессмысленными. Теперь послов нужно было посылать не в Дерпт, а в Москву, «ко князем великим Ивану Васильевичи) и Василью Ивановичу» (40, 85). Первый псковский посол, некий «боярский сын» Созонт, получил от Ивана III заверения в том, что великий князь готов защищать свою «вотчину». Однако псковичи нуждались не в заверениях, а в войске. В Москву помчался новый гонец — некий Василий Опимахович. На сей раз Иван отдал необходимые распоряжения. Из Новгорода пошел во Псков с войсками наместник князь Василий Васильевич Шуйский «и со князи и с помещики с новгородцкими и с людьми своими и со всею ратною приправою» (40, 85). Через неделю вслед за ним пришел во Псков князь Даниил Александрович Пенко (из дома ярославских князей) «и с тверици и со всею силою своею» (40, 85). Среди участников похода источники упоминают и выдающегося московского полководца Даниила Щеню. (При этом в изложении хода боевых действий князя Даниила Васильевича Щеню псковские летописцы иногда путали с князем Даниилом Александровичем Пенко. Хронология этой войны в летописях вообще довольно сбивчива.)
Присланное великим князем войско три недели (с 1 по 22 августа 1501 года) простояло во Пскове. Псковский летописец, как обычно, жалуется на большие расходы, связанные с обеспечением воинов всем необходимым, и даже называет точную цифру — 25 рублей в день (40, 85). Однако Иван III не велел воеводам начинать кампанию без особого приказа. Вероятно, он надеялся, что появление во Пскове большого великокняжеского войска, как это не раз бывало, заставит ливонцев спешно идти на уступки. Эта игра нервов была особенно тяжкой для псковичей, страдавших от длительного пребывания в городе множества ратников. Желая поторопить Ивана, псковичи шлют в Москву нового гонца, а вслед за ним и еще одного. Этот последний, некий Моисей Волосов, сумел преодолеть весь путь от Пскова до Москвы (около 700 км) и обратно с невероятной быстротой — за 10 дней (40, 85). Таким образом, он мчался, меняя лошадей и не слезая с седла, со скоростью примерно 140–150 км в день.
Оба посла везли Ивану III весть о том, «что немцы жгут и грабят и головы секут и живых ведут в свою землю» (40, 85).
Моисей Волосов привез из Москвы долгожданное распоряжение воеводам: начать вторжение в Ливонию.
В воскресенье, 22 августа 1501 года из Пскова на запад выступил «первый стяг с воеводами». Псковскую рать возглавлял московский наместник князь Иван Иванович Горбатый Суздальский, новгородскую — князь Василий Васильевич Немой Шуйский, тверскую — воеводы Иван и Петр Борисович Бороздины (московские бояре тверского происхождения). Собственно московское войско вел князь Даниил Александрович Пенко (40, 85). Кроме основных сил, псковичи собрали отряд добровольцев для нападения на ливонские владения по водным путям — в ладьях и легких судах «ушкуях».
Московско-псковско-новгородская рать миновала Изборск и 27 августа столкнулась с немецким войском на берегу речки Серицы. Источники сообщают, что рыцарями командовал сам магистр Ливонского ордена Вальтер фон Плеттенберг (40, 86). Первыми в битву вступили псковичи. За ними двинулись и остальные русские силы. Ход сражения летописи изображают довольно туманно. Можно понять так, что ливонцы употребили против русских какое-то неизвестное прежде оружие, обратившее их в паническое бегство. «…И напустиша буртальники немецкий ветр на псковскую силу и на московскую силу, и пыль ис пушек и ис пищалей… И побегоша первое псковичи, и они погании навернуша на московскую силу пушками и пищальми, и бысть туча велика, грозна и страшна от стуку пушечного и пищального; и по том москвичи побегоша, и бежачи пометаша свои быта (имущество. — Н. Б.)» (40, 86). Кто такие «буртальники» и что за «ветер» и «пыль» они напустили на русские полки — неизвестно. С. М. Соловьев предлагал следующее объяснение загадочного сообщения: «Из этого рассказа ясно видно, что дело было решено немецкою артиллериею, с которой тогдашний русский наряд не мог соперничать» (146, 128).
Московские летописи добавляют некоторые подробности этого поражения: «Тоя же осени, октября, послал князь великий воевод своих князя Данила Александровича Пенка и иных своих воевод. И встретиша их немцы многие люди безвестно на Сирице, и потопташа их немцы, не поспели воеводы великаго князя въоружитися. И на том бою убили воеводу Ивана Борисовича Бороздина, убиша ис пушки; и князь Данил о отъиде и ста во Пскове» (20, 254). В этом сообщении спутаны даты отправления во Псков первой московской рати во главе с Даниилом Пенко (июль 1501 года) и второй, во главе с Даниилом Щеней (октябрь 1501 года). Однако при этом более ясно, чем в туманном сообщении псковской летописи, названа причина разгрома. Вальтер фон Плеттенберг сумел напасть на московских воевод внезапно. Вероятно, он приготовил засаду в какой-то лесистой долине и почти в упор расстрелял передовые походные колонны залпами из пушек и пищалей. Хорошими мишенями для прицельного огня стали ехавшие впереди командиры — московский воевода Бороздин и псковский посадник Иван Теншин…
Остатки разбитого русского войска бежали под защиту псковских стен, бросая по дороге тяжелое имущество и экипировку. Немцы даже не преследовали побежденных.
Очевидно, они боялись, что русские, опамятовавшись, повернут назад. Однако те, кто вырвался из адской западни, мчались так стремительно, словно за ними гнался сам сатана.
Не растерялись лишь привычные ко всему жители Изборска. Узнав о происходящем, они выбежали из крепости и бросились собирать имущество, брошенное бегущими ко Пскову ратниками…
Во Пскове весть о битве на речке Серице и ее плачевном исходе вызвала «плач и рыдание» (40, 86). Среди погибших был и псковский посадник Иван Теншин, сложивший голову в самом начале сражения. Вероятно, он, как и Бороздин, был убит метким выстрелом из пищали.
На другой день после битвы на Серице Плеттенберг подошел к Изборску. Этот западный форпост псковской обороны еще в первой половине XIV века был окружен каменными стенами. От его стойкости во многом зависела теперь судьба Пскова. Жители городка сами подожгли деревянные постройки посада, чтобы не дать немцам возможности использовать их для штурма крепости. Ливонцы постояли под стенами Изборска всего лишь сутки, подвергая крепость непрерывному обстрелу из пушек. Однако «городок Бог ублюде (сохранил. — Н. Б.) и святыи Никола» (40, 86). (Главный храм Изборска был посвящен Николаю Чудотворцу.) Магистр решил не терять времени на долгую осаду маленькой крепости и поспешил ко Пскову. Вероятно, он знал о том, что в августе 1480 года немцы уже пытались взять Изборск, но, потеряв два дня на штурм, вынуждены были отступить ни с чем (40, 78).
Псковская крепость и основная часть посада располагались на правом берегу реки Великой. Немцы знали, что переправляться через Великую возле Пскова им будет крайне сложно как из-за широкого разлива реки близ устья, так и из-за сопротивления псковичей. Поэтому они решили найти безопасный брод где-нибудь южнее, а уже потом идти к Пскову по правому берегу Великой. От Изборска рыцари двинулись на юго-восток и, выйдя к Великой, стали продвигаться на юг вдоль берега в поисках брода. Между тем псковичи, узнав о движениях врага, провели в городе новую мобилизацию. Пополнив войско свежими силами, они перекрыли все броды на Великой. Попытки немцев начать переправу наталкивались на их решительный отпор. Таким образом, Плеттенберг дошел до расположенного в 50 верстах выше по течению Великой городка Остров. Эта крепость, прикрывавшая подступы к Пскову с юга, располагалась на острове между главным руслом реки Великой и ее боковой протокой. Она впервые упоминается в документах под 1341 годом. В кольце каменных стен и башен, сложенных из серого колотого известняка, высился древний Никольский собор (77, 281).
7 сентября 1501 года немцы «начаша бити пушками городок Остров и огненые стрелы пущати» (40, 86). Что за «огненные стрелы» использовал магистр против Острова — неизвестно. Однако известен результат: немцы «плениша дом святого Николы, и городок взяше и огнем выжгоша, и людей плениша, иных мечю предаша, а иных огнем сожгоша, и жен и детей, в нощ на 8 день на Рожество святей Богородицы, и того дни прочь отъидоша» (40, 86). При взятии Острова погибли 4 тысячи «душ» — вероятно, почти все население города-крепости (41, 253).
Штурм Острова в ночь с 7 на 8 сентября происходил почти на глазах у перепуганных псковских ополченцев, которые стояли на расстоянии трех верст от города и с ужасом глядели на невиданные «огненные стрелы», которыми немцы выжигали обреченную крепость. «А псковские воеводы и псковичи только смотреша», — укоризненно восклицает летописец (40, 86).
Овладев Островом, магистр не стал переправляться на правый берег Великой, где стояли псковские полки, а предпочел повернуть назад к Изборску. Под стенами крепости немцы стали лагерем и провели ночь. Наутро они свернули лагерь и ушли прочь. Однако Плеттенбрег, заприметив еще после битвы на Серице жадность изборян до всякого брошенного войсками добра, решил воспользоваться этой слабостью неприятеля. В покинутом лагере он оставил засаду. Когда жители Изборска, полагая, что немцы ушли, кинулись обшаривать опустевший стан, рыцари внезапно выскочили из засады и принялись рубить оторопевших любителей легкой поживы. «…И гнашася за ними до самыя стены и всех изсекоша, а иных руками яша, 130 человек, а все то за умножение грех ради наших» (40, 86).
Победа под Изборском, остроумная и блестящая, как и все действия магистра в этой войне, могла воодушевить немцев на новые атаки. «Но Плеттенберг не мог воспользоваться этою удачею, — пишет С. М. Соловьев. — Он поспешил назад, потому что в полках его открылся кровавый понос, от которого занемог и сам магистр. Сильно загоревали ливонцы, когда узнали о возвращении больного магистра с больною ратью: они боялись мести от Москвы, и не напрасно» (146, 128).
Обогащенные добычей, немцы до поры ушли в свои владения. А между тем с юга им на помощь спешила припозднившаяся литовская рать, во главе которой стоял некий «пан Черняк». Узнав о том, что рыцари уже взяли Остров, а потом мимо Изборска вернулись в Ливонию, литовцы решили ограничиться захватом стоявшей на их пути псковской крепости Опочки, расположенной в 70 верстах южнее Острова на реке Великой. Судьба Опочки висела на волоске. «…А литва мало не взяли Опочки, святыи Спас ублюде (сохранил. — Н. Б.)» (40, 86).
Успехи бравого Плеттенберга вызвали серьезную озабоченность у Ивана III. В октябре 1501 года он отправил из Москвы во Псков новую рать. Ее командующие, князь Даниил Васильевич Щеня и князь Александр Васильевич Оболенский, выехали из Москвы последними, в понедельник 18 октября (20, 254). С войском шли и служилые татары под началом какого-то «царя тотарского», вероятно, низложенного казанского хана Мухаммед-Эмина, жившего тогда в Москве (40, 86). В походе, разумеется, приняли участие и псковичи.
Вступив на территорию Ливонии, московские воеводы принялись «землю Немецкую воевать» (40, 86). Собственно московские полки шли на правом фланге, а псковичи — на левом. Между ними образовался многокилометровый разрыв. Этим решили воспользоваться ливонцы. Возле замка Гельмед близ Дерпта московская часть войска 24 ноября 1501 года подверглась нападению немецкого войска. В схватке был убит один из больших московских воевод — князь Александр Васильевич Оболенский. Итог сражения псковский летописец изображает в самых обидных для немцев выражениях. «И биша поганых немец на 10 верстах, и не оставиша их ни вестноши (вестника. — Н. Б.); а не саблями светлыми секоша их, но биша их москвичи и тотарове, аки свиней, шестоперы» (40, 87).
Московские летописи вновь более реалистично, чем псковские, изображают ход сражения. Немцы напали на русский лагерь внезапно, в третьем часу ночи. Их войско было оснащено пушками и пищалями. Русские все же сумели отбиться и даже обратили немцев в бегство. Однако «много их утече» (19, 241).
После битвы Даниил Щеня повел себя довольно неожиданно. Московское войско быстро двинулось на север, «мимо Юрьев и Ругодива к Иванюгороду» (40, 87). Воевода не захотел даже подождать псковичей, которые грабили ливонские волости где-то поблизости и лишь через три дня, наехав на множество непогребенных тел, узнали о битве под Гельмедом. Все это можно объяснить только одним: вероятно, в эти дни Даниил Щеня получил от Ивана III грозное распоряжение: бросить все и немедленно идти к Ивангороду. Именно к этому предположению ведет и хронологическое сопоставление событий.
Читать бесплатно другие книги:
