Иван III Андреев Александр
Великие события, которым суждено войти в историю народов, зачастую зарождаются из мелочей. Конечно, эти мелочи играют роль искры, случайно упавшей на бочку с порохом. Не будь этой бочки — ничего, разумеется, не произошло бы. Однако и без искры порох мог пролежать сколь угодно долго, тихо отсыреть и прийти в полную негодность.
Окончательное освобождение Руси от двухсотлетнего монголо-татарского ига, знаменитое «стояние на Угре» зародилось… из семейной ссоры. Особое значение этому столь обычному явлению придавало лишь то обстоятельство, что ссора вспыхнула в московском княжеском семействе. Своего рода бунт устроили два брата Ивана III — 33-летний Андрей Васильевич Углицкий (по прозвищу Большой или Горяй) и 30-летний Борис Васильевич Волоцкий. Оба они уже давно копили злобу на великого князя, который, вопреки давней традиции, не стал делиться с братьями своими крупными приобретениями — выморочным уделом умершего в 1472 году Юрия Васильевича Дмитровского и новгородской добычей 1478 года. Ясно было и то, что трофеи нового новгородского похода, который начался осенью 1479 года, так же пойдут прямиком в казну великого князя. А между тем братья исправно ходили с Иваном во все походы и не давали ему никаких поводов для притеснений.
Чашу терпения удельных братьев переполнило вызывающее поведение Ивана III в истории с опальным князем Иваном Владимировичем Лыко Оболенским. Летописи позволяют увидеть лишь общие контуры этого примечательного эпизода. Двоюродный брат знаменитого воеводы Ивана Стриги Оболенского, Лыко занимал прибыльную должность великокняжеского наместника в Великих Луках. Местные жители, страдая от его произвола и мздоимства, отправили жалобу великому князю. Тот — обычно глухой к жалобам на своих наместников — на сей раз по непонятной причине сразу принял сторону истцов и присудил Оболенскому выплатить им значительные суммы. (Возможно, сыграло свою роль пограничное положение города. А может быть, у Ивана были какие-то свои личные счеты с Оболенским.) Оскорбленный таким поворотом дела, Оболенский перешел на службу к удельному князю Борису Волоцкому, но при этом, очевидно, не выплатил тех денег, которые с него причитались согласно великокняжескому суду.
Задетый таким поведением Оболенского, Иван III послал своего боярина Юрия Шестака к Борису Волоцкому с приказанием арестовать Оболенского и доставить в Москву. Удельный князь воспринял миссию московского порученца как грубое нарушение своих прав и суверенитета. Он силой отнял схваченного беглеца у стражников. Узнав о происшедшем, Иван отправил к брату для переговоров своего старого боярина Андрея Михайловича Плещеева. Однако Борис и на сей раз отказался выдать Оболенского, предложив вынести дело на общий суд. В этом случае Иван III мог проиграть дело: в договорных грамотах братья неизменно признавали право свободного переезда бояр от одного двора к другому. В реальности это была «игра в одни ворота»: знать охотно переезжала из удельных дворов в великокняжеский, но никогда — в обратном направлении. И все же в случае с Оболенским великий князь формально не имел никаких законных прав требовать назад своего бывшего боярина.
Иван III прекрасно понимал, что допускает несправедливость. Однако он решил любыми средствами добиться своего. Трудно сказать, был ли это вопрос принципа, «государственный подход», — или же обычное слепое упрямство. Но, так или иначе, великий князь, отправляясь в Новгород в октябре 1479 года, велел своему боровскому наместнику Василию Федоровичу Образцу устроить засаду в располагавшемся недалеко от Боровска селе князя Оболенского. Хитрость оказалась удачной: опальный боярин вскоре поехал навестить свою вотчину, был там схвачен и в оковах привезен в Москву.
И тогда Борис Волоцкий не стерпел. Он отправил к своему старшему брату Андрею Углицкому кипящее яростью послание, в котором перечислял все несправедливости и обиды, причиненные им обоим Иваном III. Завершалось оно сетованиями по поводу последних событий: «А нынеча и зде силу чинит, кто отъедет от него к ним (удельным князьям. — Н. Б.)и тех безсудно емлет (берет под стражу без суда. — Н.Б), уже ни за бояре почел братью свою; а духовные (завещания. — Н. Б.) отца своего забыл, как написал по чему им жити, ни докончания (договоры. — Н. Б.), что на чем кончали после отца своего» (18, 222).
Андрей Углицкий вполне разделял возмущение Бориса. Оба решили, что необходимо немедленно предпринять какие-то решительные шаги, чтобы заставить высокомерного Ивана считаться с собой. Сговорившись, Борис и Андрей от слов перешли к делу. Для начала Борис отправил свою жену и детей в относительно безопасное место — входивший в состав его удела город Ржев, неподалеку от литовской границы. (Судя по этой предосторожности, он допускал, что Иван может предпринять стремительный удар на Волок.) После этого, во вторник 1 февраля 1480 года, он вместе со своим двором отправился в Углич, к Андрею Большому (98, 286). Туда он прибыл в хорошее время — «на масленой недели», то есть между 7 и 13 февраля (18, 222). Конечно, братья не преминули опрокинуть по этому случаю добрую чару. Однако обычного масленичного веселья на этот раз не получилось: дело, которое затеяли младшие Васильевичи, было слишком серьезным. Ни один из них не родился мятежником. Ненависть к мятежу они впитали с молоком матери. И вот теперь судьба толкала их на эту скользкую дорогу… Так и сидели они, должно быть, вдвоем, подперши локтями тугие головы, толкуя так и этак о своем туманном будущем. И черные птицы беды снова кружили над заклятым городом Угличем.
Весть о возмущении братьев мгновенно долетела до Москвы и вызвала здесь всеобщий переполох. Многие еще хорошо помнили стремительные броски из Углича на Москву мятежного Дмитрия Шемяки. И все это всплыло именно тогда, когда сам Иван III и его лучшие войска были в Новгороде…
Загоняя коней, князь Иван примчался в столицу в Прощеное воскресенье, 13 февраля. И ему было в эту Масленицу не до пиров.
Разведка донесла, что Борис и Андрей покинули Углич и со своими многолюдными дворами отправились через Тверские земли вдоль Волги в сторону Ржева. При этом Андрей взял с собой свою семью. Михаил Борисович Тверской не препятствовал их передвижению.
Необходимо было срочно гасить скандал путем переговоров. Иван отправил к братьям во Ржев боярина Андрея Михайловича Плещеева, который незадолго перед тем ездил к Борису по делу об аресте Оболенского. Однако и на сей раз старика ожидала неудача. Братья отказались смириться с Иваном. Но и сидеть во Ржеве, ожидая нападения великокняжеского войска, было бессмысленно. Поразмыслив, мятежники «поидоша изо Ржевы со княинями и с детми, и бояре их и дети боярские лучшие и с женами и с детми и с людьми, вверх по Волзе к новгородским волостем» (18, 222).
Удивительное зрелище представлял этот странный караван, далеко растянувшийся по льду Волги. Словно целый народ поднялся со своих насиженных мест и, ведомый новым Моисеем, отправился на поиски Земли Обетованной. Какую землю они искали? Ту, где царит справедливость, где сильный не притесняет слабого, где заветы отцов почитаются превыше всего?.. Бедные странники! Если и вправду задумали они найти такую землю, — им пришлось бы до конца дней своих скитаться под этим холодным зимним небом…
В Москве между тем решили обратиться за помощью к испытанному миротворцу — Церкви. Князь Иван не захотел просить о помощи митрополита Геронтия, с которым у него уже давно сложились весьма неприязненные отношения. Миротворческая миссия поручена была ростовскому архиепископу Вассиану — авторитетному иерарху, искусному царедворцу, но при всем том — умному и мужественному человеку с проповедническим жаром в душе. Тот не заставил долго себя упрашивать.
Возок, уносивший ростовского миротворца, запрыгал по ухабам заснеженных проселков. Неделя лихой гоньбы от яма к яму — и вот уже Вассиан нагоняет печальный караван в погосте Молвятицы, за Селигером, в Новгородской земле. Братья выслушали увещания Вассиана и согласились вступить в переговоры с Иваном. Вместе с владыкой в Москву отправились их послы: князья Василий Никитич Оболенский — от Андрея Углицкого, и его младший брат Петр Никитич Оболенский — от Бориса Волоцкого.
Послы отбыли, а караван двинулся своей дорогой все дальше и дальше от Московских земель. От Селигера через южные районы Новгородской земли братья направились в Великие Луки. Этот большой и богатый город издавна входил в состав Новгородской земли. При этом отсюда было рукой подать и до литовского рубежа. Мятежники, кажется, уже поняли, что на сломленный при их же участии Новгород особых надежд возлагать не приходится и потому им не обойтись без помощи короля Казимира IV. Из Великих Лук братья направили послов к королю с просьбой о помощи или хотя бы о посредничестве в споре с Иваном. Ответ Казимира, судя по всему, был достаточно неопределенным. Известно только, что король любезно предоставил женам мятежников убежище в Витебске.
В Москве тем временем продолжали кипеть страсти.
Князь Иван сильно досадовал на мать, старую княгиню Марию Ярославну, полагая, что это она подтолкнула младших сыновей к мятежу. При дворе хорошо знали, что Андрей Большой был любимцем матери. Несомненно, она не раз пеняла Ивану на несправедливость по отношению к братьям. Не исключается и то, что действия Бориса и Андрея были каким-то образом согласованы со старой княгиней. Во всяком случае, Иван настоял на том, чтобы она написала и отправила в Великие Луки увещевательное послание.
На Страстной неделе (с 27 марта по 1 апреля 1480 года) в Москву вернулся наконец владыка Вассиан в сопровождении послов от Бориса и Андрея. Выслушав претензии братьев, Иван отпустил послов. Обдумав сложившееся положение, он решил пойти навстречу удельным князьям. Через своих послов (бояр Василия Федоровича Образца и Василия Борисовича Тучкова), отправленных в Великие Луки вместе с владыкой Вассианом (чей дар убеждения Иван ценил очень высоко), великий князь ответил братьям следующее: «Пойдите опять на свою отчину, а яз вас во всем хочу жаловати» (18, 223). Переходя от общего к частному, Иван обещал Андрею прибавить к его уделу два города на Оке — Калугу и Алексин. Борису предлагалось и того менее: несколько сел.
Великокняжеские послы отправились в путь в четверг 27 апреля. Из-за весенней распутицы («бе бо весна и путь истомен велми») путешествие затянулось, и в Великие Луки они прибыли только к Троице (22 мая) (18, 223). Изложив мятежникам мирные предложения Государя, послы стали ждать. Вскоре братья вышли с ответом. Условия примирения, предложенные Иваном, их не устраивали. Они ожидали большего («высоко мыслиша», по выражению официального московского летописца) (31, 326). Владыка Вассиан и московские бояре с пустыми руками пустились в обратный путь.
Братья требовали от Ивана более серьезных уступок. Однако теперь «нашла коса на камень». Великий князь счел, что он уже прошел свою часть пути к примирению, и от дальнейших шагов воздержался. Опыт подсказывал ему, что умение держать паузу — сильное оружие при любом торге. Кроме того, Иван, по-видимому, убедился в том, что его мятежные братья, по существу, оказались в изоляции. Их «сидение» в Великих Луках не имело серьезного резонанса внутри страны, хотя и вызвало пристальный интерес за ее пределами.
Между тем с юга пришли тревожные вести. Там назревал очередной набег степняков. Своевременно извещенный своей разведкой, Иван отправил «к берегу на Оку» своего сына Ивана Молодого, младшего брата Андрея Меньшого Вологодского и князя Василия Михайловича Верейского. Убедившись в надежном прикрытии московских рубежей, татары ушли, разграбив лишь одну пограничную волость. Однако это была «разведка боем».
В ссоре с братьями время работало на князя Ивана. Содержание нескольких тысяч человек, ушедших вместе с ними в Великие Луки, требовало немалых средств. А между тем удельные князья были бедны и даже в лучшие времена постоянно одалживались у московских богачей, у матери или у самого Ивана III. Испытывая непривычные лишения, не имея ни ясных целей, ни обнадеживающих перспектив, оба удельных двора находились в состоянии тоскливого брожения. Затянувшееся молчание Ивана только усиливало панические настроения. Наконец, братья решили отправить новых послов в Москву. На сей раз они уже не требовали, а просили. К их челобитию присоединилась и мать, княгиня Мария Ярославна. «Князь же Ондрей да князь Борис прислаша бити челом великому князю диаков своих, мати же их великая княини печаловашеся о них сыну своему великому князю, князь же велики отмолви (отказал. — Н. Б.) им и не прият челобитья их» (18, 223). Тягостная пауза продолжалась…
В то время как добровольные изгнанники вкушали в Великих Луках прелести неограниченного досуга, жизнь в Москве шла своим чередом. В марте случилась резня между жившими в городе татарами. Потом у великого князя родился очередной ребенок — сын, нареченный Георгием; потом явился в Москву редкий гость — брат Софьи Палеолог Андрей Фомич; потом схватили бежавшего из Крыма «царевича» Айдара, прижившегося в Москве, и, чтобы угодить крымскому хану, сослали беднягу в далекую Вологду; потом разобрали старую и начали строить новую церковь Богоявления на подворье Троице-Сергиева монастыря в московском Кремле… Но над всем этим московским коловращением неприметно собиралась гроза. На юге, в степях, опять гудела земля и клубилась пыль под копытами десятков тысяч коней. Медленно, но неотвратимо Орда подкатывалась к русским границам. Приближалось знаменитое «стояние на Угре»…
Официальная московская летопись прямо связывает нашествие Ахмата с мятежом Андрея Углицкого и Бориса Волоцкого. Более того, братья представляются в ней главными виновниками всего происшедшего. «Того же лета злоименитыи царь Ахмат Болшия орды по совету братьи великого князя, князя Андрея и Бориса, поиде на православное христьяньство, на Русь…» (31, 327).
Это, конечно, явное преувеличение. Трудно поверить, что братья призывали Ахмата на Москву ради мести Ивану III. Во-первых, это было бы ужасное злодеяние, на которое они едва ли могли решиться. А во-вторых, еще хитроумный Иван Калита завещал каждому из своих сыновей определенную долю в доходах, собираемых с Москвы. Наследники свято хранили этот порядок, заставлявший всех братьев быть кровно заинтересованными в процветании города. Разорение Москвы стало бы, кроме всего прочего, и тяжелым ударом по их удельной казне.
Итак, братья не звали на Москву ни татар, ни литовцев. Но в то же время вполне естественно, что раскол в московском княжеском семействе подавал новые надежды и Казимиру, и Ахмату. Переговоры между ханом и королем оживились, и вскоре было достигнуто соглашение об их совместном ударе на Москву. В июне 1480 года хан Ахмат вместе со своими шестью сыновьями и племянником Кайсымом выступил в поход. Они вели на Русь «бесчисленое множество татар» (31, 327).
Хан вел свою орду медленно, ожидая подхода войск Казимира IV. Вероятно, он и сам еще не знал, какой сценарий войны признать наилучшим. Собирая вести со всех сторон, Ахмат вынашивал окончательное решение. Главная опасность состояла в том, что за его спиной в любой момент мог появиться со своей ордой крымский хан Менгли-Гирей. В конце концов Ахмат решил выйти к московской границе в районе Калуги, совсем рядом с границей с Литвой. Оттуда вот-вот должен был зазвучать боевой клич идущих на соединение с татарами литовцев…
В Москве, разумеется, не имели ясного представления о планах Ахмата. Трудно было поверить в то, что татары, уже испытавшие на себе лукавство короля Казимира в 1472 году, вновь захотят связать с ним свои действия. Иван III поначалу ожидал прямого удара татар на одном из участков окского оборонительного рубежа. Для предотвращения прорыва он принял примерно те же меры, что и летом 1472 года. «Князь же великыи Иван Васильевич слышав то начат отпускати к Оце на брег своих воевод с силою, а брата своего князя Андрея Васильевича Меньшого отпустил в его отчину в Торусу противу же им, и по том сына своего великого князя Ивана отпустил ко Оце же на берег в Серпухов месяца июня в 8 день, и с ним многы воеводы и воиньство бесчисленое» (31, 327).
Основные силы московского войска под командованием 22-летнего Ивана Молодого выступили в поход в четверг, 8 июня 1480 года. В этот день церковь вспоминала знаменитого святого воина Феодора Стратилата.
Все понимали, что разгоравшаяся война с Ахматом будет иметь решающее значение. «Стояние на Оке» в 1472 году закончилось отходом татар, что позволило Ивану III прекратить (или свести к минимуму) выплату традиционного «выхода». Теперь же, в случае нового успеха, москвичи могли окончательно сбросить двухвековое чужеземное иго. Но в случае поражения войск Ивана III татары, конечно, постарались бы устроить русским кровавую баню и восстановить иго в полном объеме.
Драматизм ситуации усугублялся противостоянием между великим князем и митрополитом Геронтием, свежим поводом для которого стал спор о ритуале освящения Успенского собора московского Кремля в августе 1479 года, а глубинной причиной — недовольство церковных верхов внутренней политикой Ивана III. Впрочем, Геронтий не менее других был заинтересован в благополучном исходе войны с Ахматом. Но ключ к победе он искал не на земле, а на небесах. В пятницу, 23 июня (накануне большого церковного праздника — Рождества Иоанна Предтечи) в Москву была принесена чудотворная икона Владимирской Божией Матери. Знаменитый палладиум Северо-Восточной Руси, икона уже посещала Москву в августе 1395 года, когда столица жила в тревожном ожидании нашествия грозного азиатского завоевателя Тимура. Тогда, согласно легенде, чудесная сила обратила Тимура в бегство в тот самый день, когда икона была внесена в Москву. В память об этом чуде митрополитом Киприаном был установлен особый праздник — Сретение иконы Владимирской Божией Матери (26 августа). С иконы была сделана точная копия, помещенная в Успенском соборе московского Кремля, а сам оригинал отправили обратно во Владимир (73, 332). Теперь Божия Матерь вновь пришла на помощь Москве.
В середине июля в Москву прилетела весть о том, что хан с ордой появился в верховьях Дона — в районе современной Тулы. Это было повторение сценария кампании 1472 года. Ответный ход Ивана также был вполне традиционным. 23 июля, в воскресенье, он поехал из Москвы в Коломну, где и расположил свою ставку. «И тамо стояше до Покрова (1 октября. — Н. Б.)», — замечает летописец (31, 327). (Некоторые летописи, а вслед за ними и историки, датируют отъезд Ивана III 23 июня. Однако это была пятница, тогда как 23 июля — «неделя», воскресенье. К тому же трудно представить, что Иван мог покинуть столицу в день торжественной встречи иконы Владимирской Божией Матери.)
Коломенская позиция давала Ивану значительные стратегические преимущества. Находясь здесь, он закрывал татарам путь на Москву по торной коломенской дороге. Отсюда он грозил правому флангу ханского войска в случае, если бы хан пошел на прорыв в районе Серпухова, и мог быстро передвинуть силы в сторону Рязани, если бы хан двинулся туда.
Опасаясь попасть под двойной удар (Ивана-сына с фронта и Ивана-отца с фланга или с тыла), Ахмат повел орду на запад, в сторону Калуги, «хотя обойти чрес Угру» (31, 327). Татарам трудно было скрыть следы своего передвижения: там, где прошла орда, степь превращалась в пыльный шлях. Узнав о калужском маневре Ахмата, великий князь приказал сыну также двинуться в сторону Калуги по левому берегу Оки, не давая возможности татарам совершить переправу. Туда же был отправлен и удельный князь Андрей Меньшой. Все эти маневры напоминали тот медленный, завораживающий танец, который исполняют бойцы перед смертельным поединком. Каждый внимательно всматривается в глаза другого, словно испытывая твердость его духа. Оба медлят, надеясь, что у противника сдадут нервы и он опрометчиво бросится вперед — на любезно подставленный меч…
Правитель Большой Орды не хотел рисковать. Он понимал, что поражение может стоить ему жизни, ибо Степь не простит столь явной неудачи. В сущности, Ахмат оказался заложником геополитической ситуации. Для сохранения своей власти над Ордой ему необходимы были военные успехи. А воевать он мог только с Московской Русью. Крымское ханство стало неприступным для Ахмата, перейдя под покровительство Османской империи. Напасть на Казань — значило бы окончательно подтолкнуть ее к союзу с Москвой. Литва — единственный потенциальный союзник Большой Орды в регионе. Ссориться с ней было бы безумием. Война с бродячей Ногайской Ордой была рискованным и к тому же бесперспективным занятием: тамошние татары были такими же нищими, как и подданные Ахмата. К тому же ногайцы в эти годы были дружны с Ахматом и, по некоторым сведениям, даже принимали участие в его походе на Угру (10, 181).
Желание победы подогревалось жаждой мести. Ахмат хотел свести счеты с Иваном III за свои прежние неудачи. Вероятно, он чувствовал себя лично оскорбленным великим князем Московским. Здесь уместно будет вспомнить тот знаменитый эпизод, о котором рассказывает неизвестный автор «Казанской истории», — публичное надругательство Ивана III над знаками ханской власти. Приводим полностью этот колоритный рассказ.
«Царь же Ахмат восприят царство Златыя Орды по отце своем Зелетисалтане царе и посла к великому князю Ивану к Москве послы своя, по старому обычаю отец своих, с басмою (курсив наш. — Н. Б.), просити дани и оброков за прошлая лета.
Великий же князь ни мало убояся страха царева, но, приим басму, лице его, и плевав на ню, и излама ея, на землю поверже и потопта ногама своима, а гордых послов его избита всех повеле, пришедших к нему дерзостно; единого же отпусти жива, носяще весть ко царю, глаголя: „да яко же сотворих послом твоим, тако же имам тобе сотворити“…
Царь же, слышав сие, и великою яростию воспалився о сем, и гневом дыша и прещением, аки огнем, и рече князем своим: „видите ли, что творит нам раб наш, и как смеет противитца велицеи державе нашей безумник сей?“
И собра в Велицеи Орде всю свою силу Срацынскую… и приде на Русь…» (26, 200).
Ключевое слово всего рассказа — басма. Это русская передача монгольского слова «пайцза». Так называлась небольшая продолговатая пластина с надписью, предписывавшей всем подданным хана выполнять распоряжения предъявителя пайцзы. Такие «мандаты» выдавались в ханской канцелярии лицам, посланным с какой-то миссией в отдаленные края. В зависимости от значимости исполнителя и от важности дела пайцза могла быть золотой, серебряной или деревянной. Насколько известно, пайцзы не имели изображения ханского лица. Они лишь символизировали власть верховного правителя Орды и имели грозную надпись, требовавшую повиновения.
Рассказ о том, как Иван III топтал ногами ханскую «басму», носит ярко выраженный фольклорный характер. Едва ли он мог позволить себе такой вызов, последствием которого неизбежно должна была стать большая война с Ахматом. Известно, что Иван еще летом 1474 года установил дипломатические отношения с Ахматом, прерванные после войны 1472 года. Он принял в Москве его посла Кучюка и в ответ отправил в Большую Орду своего посла Дмитрия Лазарева. Занятый новгородскими проблемами, Иван в 1470-е годы менее всего был склонен идти на обострение отношений с татарами. Вероятно, он надеялся, что «стояние на Оке» в 1472 году достаточно убедительно показало Ахмату возможности московской боевой силы. Более того, во имя сохранения мира Иван, вероятно, готов был продолжить выплату дани, хотя и в сильно урезанных размерах.
Однако Ахмат, воодушевленный известием о мятеже братьев Ивана III, подстрекаемый обещаниями короля Казимира, видимо, решил, что более удобный случай для восстановления в полном объеме власти Орды над Русью ему вряд ли представится.
Итак, в действительности нашествие Ахмата было внезапным и неспровоцированным. Никаких театральных жестов, наподобие тех, что описаны в «Казанской истории», князь Иван, скорее всего, не делал. Однако логика мифа отличается от логики трезвого политического расчета. Для народного сознания необходимо было, чтобы долгий и тяжелый период татарского ига закончился каким-то ярким, знаковым событием. Государь должен был самым наглядным и общепонятным способом выразить свое презрение к некогда всесильному правителю Золотой Орды. Так родился миф о растоптанной «басме».
В этой странной летней кампании 1480 года все происходило в каком-то нарочито медленном, вязком темпе. Кажется, обе стороны решили, что им выгодно тянуть время. Действительно, время могло принести неожиданную удачу Ахмату: подход королевского войска. Время сулило благие перемены и Ивану III: примирение с братьями и их вступление в войну против татар.
Иван Молодой, выполняя приказ отца, пришел с полками в район Калуги, к устью реки Угры — левого притока Оки. Впрочем, Иван Молодой во всем этом деле играл роль скорее живого символа власти, нежели ее подлинного обладателя. За спиной 22-летнего наследника московского престола стоял знаменитый полководец князь Данила Дмитриевич Холмский. Именно он был фактическим руководителем всех московских войск, преграждавших дорогу Ахмату. По существу, Иван III доверил Холмскому судьбу всей кампании. И князь Данила с честью выполнил возложенную на него задачу. Татары не нашли ни одной бреши в развернутой им системе обороны «берега».
Можно только удивляться тому, как безупречно держал себя этот выдающийся человек, которому Иван III был обязан большинством своих громких побед. Вокруг него под топором великокняжеского гнева падали целые семейства. А Холмский оставался у престола и прибавлял к своим прежним победам все новые и новые. Лишь один раз, в 1474 году, полководец попал в опалу и сумел избежать темницы только благодаря поручительству нескольких знатнейших московских бояр. Во время летней кампании 1480 года Холмский вновь оказался в сложном положении: его дочь Ульяна с 1471 года была замужем за удельным князем Борисом Волоцким — одним из мятежных братьев Ивана III. Старший брат Данилы Холмского — князь Михаил Дмитриевич Холмский — вместе с князем Иосифом Андреевичем Дорогобужским возглавлял тверское войско, присланное на помощь Ивану III тверским князем Михаилом Борисовичем. Князю Даниле необходимо было заставить амбициозного старшего брата выполнять свои распоряжения. И все же Холмский сумел решить стоявшие перед ним сложные военные задачи: не допустить возникновения «бреши» в обороне «берега»; лесными дорогами перебросить московские полки к Угре раньше, чем туда дошла пылившая по степи татарская орда. Вероятно, Холмский догадывался, что у Ахмата есть проводники, хорошо знающие местность («знахари»), которые ведут его прямо к бродам через Оку иУгру (30, 199).
Угра служила границей между владениями Ивана III и территориями мелких «верховских» (то есть расположенных в верхнем течении Оки) княжеств, правители которых (князья Воротынские, Одоевские, Мезецкие, Мосальские) признавали над собой верховную власть короля. Очевидно, хан переправился на левый, литовский берег Оки, где-то в нескольких верстах выше устья Угры. Теперь ему предстояло физически более легкое предприятие: форсирование сравнительно небольшой реки Угры. Однако на переправах через Угру уже стояли опередившие татар войска князя Холмского. Узкие полосы бродов были взяты под прицел московскими пушками. Каждое ядро, попадавшее в плотную толпу всадников на переправе, сметало целую дюжину степняков.
Отправив армию к Угре, Иван III покинул Коломну и поспешил в Москву. В субботу 30 сентября он уже был в столице.
Летописи по-разному изображают поведение Ивана III в ту страшную осень. Официальные летописцы, рассказывая о его возвращении из Коломны, сохраняют величавое спокойствие, сквозь которое все же прорываются отголоски только что пережитого страха. К тому же в «мед» придворных хроник позднейшие редакторы и переписчики подмешали изрядное количество «дегтя» из сочинений враждебных Ивану III авторов.
«А сам князь великый еха с Коломны на Москву… на совет и думу к своему отцу к митрополиту Геронтию и к своей матери, великой княгине Марфе (монашеское имя княгини Марии Борисовны. — Я. ), и к своему дяде, князю Михаилу Андреевичу, и к духовному своему отцу, архиепископу Ростовьскому Васияну, и ко всем своим бояром, вси бо тогда быша в осаде на Москве, и молиша его великим молением, чтобы стоял крепко за православное хрестьяньство противу бесерменовству» (30, 199).
Иначе представляет дело летописец, труд которого сохранила Софийская II летопись. Великий князь изображен здесь растерявшимся и подавленным. Его панические настроения разжигают бояре Иван Васильевич Ощера и Григорий Андреевич Мамон. Они пугают его напоминанием о том, как Василий Темный попал в плен к татарам в битве под Суздалем. Они соблазняют его примером Дмитрия Донского, который бежал от нашествия Тохтамыша в Кострому. Под влиянием этих предателей христианства (злой нрав которых летописец не без наблюдательности объясняет их богатством) великий князь «оставя всю силу у Оки на березе, а городок Коширу сам велел сжечи, и побежа на Москву…» (18, 230).
В Москве царит тревожное ожидание. «Война нервов», которую вот уже десять недель ведут Иван и Ахмат, тяжелее всего сказывается на горожанах. Отвыкшие за три десятка лет спокойной жизни от угрозы татарского набега, они взволнованы до крайности. Москву будоражат самые противоречивые слухи о намерениях великого князя. Наиболее осведомленные обыватели даже называют имена бояр, которые продались хану и склоняют Ивана к бегству. Все вспоминают разгром Москвы Тохтамышем — и потихоньку перебираются с наиболее ценным имуществом в переполненный беженцами Кремль, где все же есть надежда пережить осаду. Правитльство, как всегда, хранит таинственное молчание. Да и кто может сказать что-то определенное о планах Государя, когда и сам он, кажется, не знает, что предпринять…
В этой обстановке (столь верно переданной Независимым летописцем) неожиданное появление Ивана III в Моекве вызывает у горожан всплеск эмоций, напоминающий массовую истерику. Толпа бросается ему навстречу. Одни проклинают князя за скупость: так объясняют его отказ платить привычную дань Орде; другие бранят за робость: так понимают его отъезд из Коломны и намерение бежать с семьей за Волгу. Третьи припоминают Ивану прежние грехи, за которые теперь Господь наказывает его, а заодно и весь народ, нашествием «поганых». Но при этом горожане умоляют князя не бросать их на растерзание татарам. Наученные горьким опытом смуты, москвичи уже твердо усвоили, что плохой государь все же лучше, чем никакой.
«И яко бысть на посаде у града Москвы, ту же гражане ношахуся в град в осаду, узреша князя великаго и стужиша, начаша князю великому, обестужився (потеряв стыд. — Н. Б.) глаголати и изветы класти, ркуще: „егда ты государь князь велики над нами княжишь в кротости и в тихости, тогды нас много в безлепице (несправедливо. — Н. Б.) продаешь; а нынеча разгневив царя сам, выхода ему не платив, нас выдаешь царю и татаром“» (18, 230).
Что отвечал Иван на вопли обезумевшего народа? Как пробился со своим небольшим отрядом через запрудившую узкие улочки Посада разъяренную толпу? Ответа на эти вопросы источники не дают. Однако запомним эту красочную картину: стиснутый толпой, утративший свою обычную высокомерную выправку чернобородый великан, ссутулившись, глядит затравленным зверем на плещущую у самого стремени городскую чернь. Редкий случай, когда на исторической сцене появляется народ — появляется, чтобы выкрикнуть свой страх и свою боль, а потом снова исчезнуть в сумерках повседневности.
Пробившись наконец, в Кремль, Иван был встречен здесь митрополитом Геронтием и ростовским архиепископом Вассианом. Оба они явно разделяли тревогу горожан. На правах великокняжеского духовника Вассиан стал упрекать Ивана за то, что он в такое трудное время бросил войско и приехал в Москву. «Нача же владыка Васиан зле глаголати князю великому, бегуном его называя, сице глаголаше: „вся кровь на тебе падет хрестьянская, что ты выдав их бежишь прочь, а бою не поставя с татары и не бився с ними; а чему боишися смерти? Не безсмертен еси человек, смертен; а без року (часа. — Н. Б.) смерти нету ни человеку, ни птице, ни зверю; а дай семо вой в руку мою, коли аз старый утулю лице против татар“ — и много сице глаголаше ему, а гражане роптаху на великого князя» (18, 231).
«Можно думать, — замечает Л.В.Черепнин, — что настроение московских горожан в 1480 году было примерно такое же, как и в 1382 году, когда московские посадские люди не хотели выпускать из осажденного Тохтамышем города жену Дмитрия Донского, считая, что она должна вместе с народом выдерживать все тягости осады» (164, 877). К этому верному наблюдению можно добавить лишь то, что и сам Иван III, судя по всему, предполагал последовать примеру Дмитрия Донского и уехать куда-нибудь за Волгу, поручив оборону города своим воеводам.
Впрочем, великий князь знал и более свежие примеры спасительного бегства из осажденной столицы. Мог ли он забыть, что именно так поступил его отец, Василий Темный летом 1451 года, когда татары «царевича» Мазовши из той же самой Большой Орды, прорвав оборону «берега», устремились к Москве? Поначалу Василий II кинулся тогда навстречу врагу, в Коломну, но с полпути вернулся назад и вместе с наследником престола отправился на север, за Волгу. Свою жену с младшими детьми он отправил в Углич, а в Москве оставил престарелую мать, княгиню Софью Витовтовну, со вторым сыном Юрием. В осаде сидели и митрополит Иона с ростовским архиепископом Ефремом (31, 271). Вся эта история окончилась тогда более или менее благополучно: предав огню московские посады и едва не спалив Кремль, татары ушли так же внезапно, как и появились.
Судя по действиям Ивана III в эти дни и по тому возмущению, которое открыто выражали москвичи, его замысел был именно таков. Можно думать, что близкие ему люди (Иван Юрьевич Патрикеев, архиепископ Вассиан, митрополит Геронтий, мать и жена) были извещены заранее о намерении великого князя. Кто-то из них (владыка Вассиан?) пустил эту весть в народ и подготовил ту манифестацию, которая встретила Ивана при его въезде в город. Соответствующие речи были заготовлены и на Боровицком холме. «Патриотическая» партия прилагала все силы для того, чтобы отклонить Ивана от мысли о бегстве на север.
Однако великий князь был не из тех, кто легко меняет свои намерения и поддается давлению окружающих. Несомненно, бегство от татар было его собственным, долго созревавшим решением. Ссылки на «злых советников» — лишь трогательная попытка спасти доброе имя великого князя, пожертвовав для этого двумя, быть может, вполне искренними его доброхотами. Узнав о том, что Ахмат двинулся через литовские владения в сторону Калуги, Иван пришел к выводу, что тот имеет самые серьезные намерения.
Надежда остановить хана на Угре была весьма слабой. А вот возможность подхода к Угре королевского войска казалась вполне реальной. Исходя из всего этого, великий князь и принял решение перейти ко второму, худшему сценарию развития событий — сценарию 1451 года.
Единственное, чего князь Иван не сумел по достоинству оценить своим холодным умом, был фактор героизма…
Убедившись в том, что москвичи до крайности возбуждены и даже готовы взять его в заложники, великий князь почел за лучшее переехать из Кремля в свою загородную резиденцию в Красном селе (в районе современной Красносельской улицы). Оттуда он продолжил исполнение своего «заволжского» замысла. К Ивану Молодому на Угру был отправлен скорый гонец с приказом немедленно оставить армию и вернуться в Москву. Однако 22-летний наследник престола «мужество показа, брань прия от отца, а не еха от берега, а хрестьянства не выда» (18, 231). Понятно, что отъезд Ивана Молодого в эти критические дни пагубно сказался бы на боевом духе войск и, напротив, придал бы уверенности татарам. Ослушавшись приказания своего грозного отца, Иван рисковал очень многим. Но, кажется, этот юноша, чей бледный силуэт вскоре пополнит галерею печальных теней русской истории, был не лишен характера. Да и сама атмосфера, царившая тогда в московском войске, была отмечена каким-то особым, почти мистическим воодушевлением. Все понимали, что от них зависит судьба России. Даже голубую ленту реки Угры, отделявшую русских воинов от темневшей на другом берегу орды, один восторженный летописец сравнивал тогда со знаменитой древней святыней — Поясом Пречистой Богородицы, спасающим христиан от нашествия поганых (26, 201).
Убедившись в том, что Иван Молодой не намерен исполнять его приказ, великий князь прибегнул к хитрости. Он послал распоряжение князю Холмскому силой привести наследника в Москву. «Князь же Данило того не сотвори, а глаголаше ему, чтобы поехал ко отцу, он же рече: „леть (лучше. — Н. Б.) ми зде умрети, нежели ко отцу ехати“» (18, 231). Храбрый Холмский совершил тогда, быть может, самый главный свой подвиг: он, в сущности, отказался исполнить губительный для страны приказ государя. Легко понять, что за это его могла постигнуть тяжкая опала. Душеспасительная беседа, которую старый воевода для видимости провел со строптивым наследником, конечно, не могла послужить ему серьезным оправданием перед разгневанным государем.
Отказ наследника поставил Ивана III в сложное положение. Уехать одному, оставив сына на Угре, было бы слишком позорно. Лично встать во главе полков — значило бы исполнить требования «патриотической» партии (и тем самым уступить чужому давлению), а в случае поражения подвергнуть смертельному риску все московское дело. Так и просидел Иван в своем красносельском тереме две недели, рассылая гонцов во все стороны.
(Некоторые летописи сообщают, будто великий князь пробыл в Москве всего четыре дня: с 30 сентября по 3 октября (31, 327). Однако это явная ошибка. Одни только пересылки с Иваном Молодым и Холмским заняли не менее четырех дней каждая. Таким образом, следует принять сообщения тех источников, в которых говорится о том, что 3 октября на Угру пришел не сам Иван III, а его сын Иван Иванович вместе с удельным князем Андреем Меньшим Вологодским (98, 286). Что же касается самого великого князя, то он, возможно, и в самом деле 3 октября уехал из Москвы, но не на Угру, а в Красное село.)
Одни гонцы неслись на юго-запад, в сторону Калуги, другие — на северо-запад, во Псков и Новгород, третьи — в подмосковные города, которые Иван спешно готовил к возможному нашествию татар. Двое воевод (Полуект Бутурлин и Иван Кика) отправлены были в Дмитров с приказанием перевести местных жителей в Переяславль-Залесский, где имелась мощная крепость. А в покинутый жителями Дмитров спешно посланы были строители для приведения в порядок тамошних оборонительных сооружений (18, 231). Тогда же князь Иван Юрьевич Патрикеев, назначенный руководителем обороны Москвы, по приказу государя сжег посады вокруг Кремля — крайняя мера, обычно предпринимавшаяся в ожидании неминуемой и скорой осады.
И все же главное, что сумел сделать Иван за эти две недели, было окончательное примирение с братьями.
Просидев все лето в забытых Богом Великих Луках, Андрей Углицкий и Борис Волоцкий утратили свой первоначальный мятежный пыл. Уходить в Литву и там просить у короля какое-нибудь кормление им явно не хотелось. В этом случае они сжигали последние мосты и навсегда обрекали себя на горький хлеб чужбины. Но и вернуться домой они также не могли: великий князь еще весной прервал с братьями всякие переговоры. Томясь бездельем и промышляя грабежом окрестных волостей, Васильевичи жадно ловили новости, долетавшие к ним с разных сторон. Ведь каждая из них могла сулить перемены в их незавидной судьбе.
Летом 1480 года Ливонский орден начал новое наступление на Псков. Несомненно, рыцарей воодушевило отсутствие в регионе московских войск, занятых войной с Ахматом. Захватив и разорив несколько небольших псковских крепостей, немцы почувствовали себя настолько уверенно, что в середине августа осадили Изборск, а затем двинулись на Псков. 28 августа они появились у стен города. Вскоре к рыцарям присоединилась «судовая рать», присланная им на помощь из Юрьева (Дерпта) тамошним епископом. Завоеватели расположились в Завеличье и приступили к осаде крепости. Над городом клубился дым сожженного посада, грохотали не умолкая немецкие осадные орудия.
Попавшие в беду псковичи взывали о помощи к Ивану III: «А гонцы многи гоняху ото Пскова к великому князю Ивану Васильевичю со многою печалью и тугою, а в то время притужно время было вельми» (40, 78). Однако государь, занятый войной с Ахматом, не мог оказать им никакой помощи. Этой ситуацией и воспользовались мятежные удельные князья, искавшие предлога для примирения. Они обратились к Ивану III с предложением, суть которого летопись передает так: «Уже ли исправишся (проявишь справедливость. — Н. Б.) к нам, а силы над нами не почнешь чинити и держати нас (будешь. — Н. Б.) как братью свою, и мы ти приидем на помощь» (18, 231). Великий князь согласился и даже, по выражению летописца, «во всю волю их даяся» (18, 231). Последнее — конечно, преувеличение: Иван всего лишь заключил с братьями какое-то соглашение, предусматривавшее расширение их владений.
Поладив со старшим братом, Васильевичи во исполнение его распоряжений готовы были выступить на помощь Пскову. Великий князь надеялся, что одного их приближения будет достаточно для того, чтобы заставить немцев прекратить войну и уйти восвояси. И расчет этот оказался правильным.
Выполняя указание Ивана III, псковичи отправили гонца к братьям — «чтобы помогли псковичам на немцы» (40, 78). Андрей и Борис Васильевичи не заставили себя долго упрашивать. В воскресенье 3 сентября они торжественно въехали во Псков. Ничто не омрачало их шествия: за день или два до прибытия братьев немцы, узнав об их приближении, прекратили осаду и ушли восвояси.
Удельное воинство простояло во Пскове десять дней. Псковская летопись по обыкновению полна сетований по поводу бесчинств и насилий, творимых в городе москвичами. «И псковичам быша много проторей (убытков. — Н. Б.)… И псковичи биша челом, чтобы они шли на немцы своим войском и со псковичи, и они не поидоша в немцы да прочь поехаша изо Пскова, и не учинив ничего же добра, и почаша волости грабити; и князь псковской Василей Васильевич (великокняжеский наместник Василий Васильевич Шуйский. — Н. Б.) с посадники псковскими послаше им 5 рублев, околицы (сельские округа. — Н. Б.) 15 рублев, и они поехаша за рубеж в Новгородцкую землю» (40, 78).
Отказ удельных братьев выступить вместе с псковичами против немцев объяснялся не ленью и не опасностью этого предприятия. Великий князь настойчиво звал Андрея Большого и Бориса с войсками на южную границу. Отогнав немцев от Пскова, они должны были спешить на войну с Ахматом.
(Рассказы источников о событиях 1480 года напоминают темный бабушкин чулан. Словно отчаявшись разложить по порядку целую гору красноречивых рассуждений, противоречивых мнений и колючих фактов, летописцы без всякого порядка высыпали все это в два огромных сундука, на крышке одного из которых красовалась надпись — «В лето 6988…», а другого — «В лето 6989…». Разбирая этот хаос, покрытый пылью пяти веков, историки внимательно разглядывают обломки, прилаживают один к другому. Из этих кропотливых упражнений постепенно возникают зыбкие очертания давно отшумевших событий.)
Переговоры Ивана с братьями тянулись все лето и первую половину осени 1480 года, то оживляясь, то затихая. Псковский поход Васильевичей явился лишь промежуточным результатом ожесточенного торга. За участие в войне с Ахматом они, по-видимому, запросили значительно более высокую цену, чем за Псков. Во время пребывания Ивана в Красном селе к нему прибыли послы от Андрея и Бориса с какими-то предложениями. Похоже, что поначалу великий князь отказался удовлетворить их новые пожелания. Но тут в дело вмешались митрополит Геронтий, владыка Вассиан, княгиня-мать и даже уважаемый Иваном за подвижническую жизнь игумен Троице-Сергиева монастыря Паисий Ярославов. Все вместе они стали уговаривать как Ивана, так и его братьев пойти навстречу друг другу. Особенно веским было, конечно, слово матери — инокини Марфы.
«…Князь же великий послушав моления их и повеле матери своей великой княине послати по них, а рекся (обещал. — Н. Б.) их пожаловати. Княиня же великая посла к ним, а веля им прямо идти к великому князю на помочь вборзе» (18, 224).
Источники не сообщают о том, что именно посулил Иван братьям за их повиновение. Если это то, что они получили после завершения всех тревог, весной 1481 года, — значит, Андрею Углицкому был обещан Можайск со всеми окрестными волостями, а Борису Волоцкому — лишь кое-какие села. В таком своеобразном разделе угадывается свойственный Ивану точный психологический расчет, не лишенный некоторого цинизма. Зачинщиком мятежа был Борис Волоцкий. Однако Иван понимал, что роль лидера в этом дуумвирате с самого начала играл Андрей Углицкий. Любимец матери, которая родила его в самые тяжелые дни своей жизни, когда углицкая темница, казалось, навсегда поглотила ее вместе с ее изуродованным мужем, — Андрей Большой был, судя по всему, человеком незаурядным. После смерти Юрия Дмитровского в 1472 году он по самому своему положению старшего среди удельных князей оказался главным соперником Ивана III. Похоже, это был человек чести, способный привлекать к себе людей. Бояре любили его за смелость и прямоту, а великий князь, кажется, несколько побаивался. Впоследствии, вскоре после кончины матери, Иван обманом заманил Андрея в Москву, велел схватить его и бросить в темницу.
Что же касается Бориса, то этот любимец двух бабушек (великой княгини Софьи Витовтовны и Марии Федоровны Голтяевой) был человеком набожным, добрым и слабовольным. В одиночку он не способен был на решительные действия. Примечательно, что, расправившись в 1491 году с Андреем Углицким, великий князь не тронул Бориса, лишь смертельно напугав его внезапным вызовом в Москву…
Итак, ценой переданного Андрею Большому Можайска мир в семье был восстановлен. Нахлестывая лошадей, гонцы помчались обратно в Великие Луки. Через несколько дней караван изгнанников потянулся обратно на юг сквозь осыпанные осенним золотом селигерские леса, вдоль подернутой хмурым октябрьским туманом Волги — назад, к родным очагам. Старики, женщины и дети вернулись по домам, а сами удельные братья со своими дружинами погнали коней на юг, к благословенной речке Угре, которая, словно Пояс Пречистой Богородицы, охраняла Русскую землю от нашествия варваров.
Дальнейшие действия и передвижения великого князя зависели теперь только от развития событий на Угре. Ясно было, что хан, опоздав к переправам, попытается пойти на прорыв. Иван III, фактически утративший власть над войском, мог либо очертя голову броситься туда, где решалась судьба войны, либо, оставаясь в Москве, смотреть, как другие вершат историю России. В каждом из этих вариантов были свои плюсы и минусы, подсчетом которых Иван, надо полагать, занимался с утра и до позднего вечера.
Между тем хан Ахмат, обосновавшись в районе Калуги, все еще терпеливо ждал своего неверного союзника, короля Казимира IV. Но тот, расточая обещания, на деле и не думал о войне. Вся история его отношений с Москвой свидетельствует о том, что мир на восточной границе был одним из главных принципов внешней политики этого осторожного короля. Серьезным аргументом в пользу мира с Иваном III была и крымская угроза. В начале осени 1480 года крымский хан Менгли-Гирей послал своих мурз в набег на Подолию. «Тогда бо воева Минли Гирей царь Крымскыи королеву землю Подольскую, служа великому князю», — сообщает московский летописец (31, 328). Набег крымских татар на Литву, судя по всему, не отличался большим размахом (90, 109). В Москве ему не придали серьезного значения и, кажется, даже поначалу не связывали с обязательствами хана помогать Ивану III против короля Казимира (98, 286). Однако этот военный эпизод дал королю хороший повод уклониться от сотрудничества с ханом Ахматом, «сохранив лицо».
Отчаявшись дождаться короля и, вероятно, получив от него соответствующее сообщение, Ахмат решил наконец действовать самостоятельно. В октябре на Угре закипело сражение. Татары в разных местах пытались нащупать слабину в расположении московских войск. С 8 по 11 октября Ахмат проводил интенсивную разведку боем (51, 106). Однако повсеместно ордынцы встречали отпор. «Ахмат же ирииде к Угре со всеми силами, хотя перейти реку; и приидоша татарове, начаша стреляти на наших, а наши на них… А наши стрелами и пищалми многих побиша, а их стрелы межи наших падаху и никого же уязвляху; и отбиша их от берегу. И по многи дни приступаху, бьющеся, и не возмогоша, и стояше, ждуще, егда река станет» (20, 201).
Несколько дней боевых действий на фронте, протяженностью в несколько десятков километров вверх от устья Угры, убедительно показали хану, что русское войско не уступает татарам ни по численности, ни по маневренности. Что же касается вооружения, то здесь преимущество, несомненно, было на стороне русских. Московские кузнецы поработали на славу. Едва ли не каждый всадник в армии Холмского имел железные доспехи: шлем, латы, поручи. У многих были кольчуги. При таком облачении татарские стрелы почти не могли уязвить русских воинов. Имелись у них и особые доспехи, защищавшие коней. Вероятно, не было недостатка и в стрелах с острыми наконечниками, которыми москвичи осыпали кое-как прикрытых своими кожаными доспехами и деревянными щитами ордынцев. «Оружием устрашения» служили пушки и примитивные ружья («пищали»). Они не могли нанести сильный урон рассеянным по полю татарским всадникам, однако были очень эффективным средством прикрытия узких бродов.
Итак, воинское искусство князя Холмского в сочетании с многочисленностью и хорошей экипировкой армии (результат многолетней административно-хозяйственной деятельности Ивана III) сделали свое дело. Татары были отброшены обратно на правый берег Угры. Переходить реку вслед за ними Холмский не хотел: это сразу лишило бы русскую армию ее позиционных преимуществ. Теперь все должна была решить «война нервов». Вновь началось изнурительное ожидание.
Узнав о том, что хан не смог с ходу переправиться через Угру и теперь в раздумье стоит за рекой, Иван III сделал свой ход. В середине октября он наконец покинул Москву и отправился на юго-запад, в сторону Калуги.
(Реальная хронология событий подтверждает известие Софийской II летописи о том, что, вернувшись в столицу 30 сентября, великий князь пробыл в Красном селе около двух недель (18, 231). Последний день боев за переправы на Угре — 11 октября (51, 106). Весть о том, что татары отражены на переправах, вероятно, была послана в Москву в тот же день и достигла столицы 13 октября. Получив это известие, Иван тотчас отправился к Угре. Несомненно, он заранее продумал свои действия на случай того или иного исхода сражения на Угре. Дата 3 октября в Московском летописном своде конца XV века и некоторых других летописях могла появиться как испорченная правильная дата отъезда Ивана из Москвы — 13 октября.)
Верный своему принципу руководить войсками из ставки, расположенной в глубоком тылу, князь Иван не поехал прямо на место противостояния. Он обосновался в абсолютно безвестном и до и после того городке Кременце (ныне рабочий поселок Кременск), на левом берегу речки Лужи (правый приток Протвы), верстах в шестидесяти к северу от устья Угры. Историки находят в выборе этой позиции выдающийся стратегический замысел: отсюда Иван мог при необходимости быстро двинуться на север и перекрыть дорогу литовцам, в случае, если те вздумали бы ударить от Вязьмы на Москву (52, 131). Однако следует заметить, что при том множестве неизвестных, которое составляет длинную свиту любого деяния нашего героя, всему можно найти глубокомысленное истолкование. В жизни все могло быть куда проще и банальнее.
В Кременце Иван III, по свидетельству летописи, стоял «с малыми людми, а людей всех отпусти на Угру к сыну своему великому князю Ивану» (31, 327). Сюда же к нему явились со своими дружинами умиротворенные удельные братья Андрей Углицкий и Борис Волоцкий. Однако, насколько можно понять из летописей, Иван до самого отступления Ахмата держал их при себе в Кременце. Пускать вчерашних мятежников на передний край в той шаткой ситуации было бы неблагоразумно.
По всей видимости, Иван III действительно был «скорее дипломатом, чем военачальником» (115, 194). Из Кременца он начал какие-то странные переговоры с Ахматом. «А ко царю князь велики послал Ивана Товаркова с челобитьем и с дары, прося жалования, чтобы отступил прочь, а улусу бы своего не велел воевати. Он же рече: „жалую его добре, чтобы сам приехал бил челом, как отци его к нашим отцем ездили в Орду“» (18, 231).
Великий князь обращался к хану как провинившийся вассал, готовый верной службой искупить свою вину. Трудно было понять, чего больше в этом подобострастном тоне: вкрадчивой восточной хитрости или наследственного страха перед степняками. Как бы там ни было, хан принял игру и отвечал в тон Ивану: приходи сам с повинной головой, тогда можешь надеяться на прощение. Именно так говорил когда-то хан Узбек своему опальному вассалу князю Александру Михайловичу Тверскому. Тот поехал в Орду с покаянием, был торжественно прощен Узбеком — а через два года без лишнего шума вновь вызван в Орду и казнен. Тело его палачи разрубили на части и бросили на растерзание бродячим псам…
Князь Иван, конечно, и не подумал ехать к хану. Кажется, он просто тянул время. Московская разведка через «своих поганых» внимательно следила за положением дел во вражеском стане. Известно было, что татары, выступившие в поход в разгар лета, измотаны, а главное — не готовы к зиме. «…Бяху бо татарове наги и босы, ободралися» (18, 231). Первые же морозы должны были стать для многих из них последними. До этих пор и следовало затягивать переговоры, усыпляя бдительность хана мнимой приниженностью.
Дни шли за днями. 26 октября православные праздновали память святого великомученика Дмитрия Солунского, издавна считавшегося на Руси небесным покровителем воинов. В Москве к святому Дмитрию относились с особым почтением. В Успенском соборе московского Кремля еще во времена Ивана Калиты был устроен придел во имя святого Дмитрия. Новый всплеск культа святого относится ко временам Дмитрия Донского и Василия I, когда святой Дмитрий вместе со святым Георгием Победоносцем вошли в состав «деисусного чина» — второго ряда иконостаса, в котором помещаются изображения самых почитаемых святых. Иван III украсил Фроловские (Спасские) ворота Кремля парными резными изображениями святого Георгия и святого Дмитрия. В день памяти святого Дмитрия в 1479 году Иван III отправился в очередной поход на Новгород. Согласно житию небесного воина, святой Дмитрий много раз спасал христиан от нашествия варваров. И кому, как не ему, должен был с особым усердием молиться князь Иван в эти тревожные дни в Богом забытом Кременце?
И словно услышав молитвы великого князя, небеса в этот день дохнули зимним холодом. «С Дмитреева же дни стала зима» (18, 231). Теперь для Ахмата удачное завершение переговоров становилось единственной возможностью окончить кампанию, «сохранив лицо». Он отправил к Ивану посла с предложением поручить переговоры сыну (Ивану Молодому) или любому из братьев. Иван ответил высокомерным молчанием. Тогда загнанный в угол хан предложил Ивану направить для переговоров хотя бы московского боярина Никифора Федоровича Басенкова, известного татарам по прежним дипломатическим поручениям. «Князь же велики того не сотвори» (18, 231).
В ханской ставке попытались начать свою «психологическую войну» с Иваном. Татары разными способами передавали русским слова Ахмата: «Даст Бог зиму на вас и реки все станут, ино много дорог будет на Русь» (18, 231). Слухи о «зимнем наступлении» татар должны были посеять страх в рядах московского воинства. Для князя Ивана, обладавшего подробными сведениями о тяжелом положении дел в орде Ахмата, эти угрозы стоили немногого. Однако и в армии, и в Москве подобные слухи производили тягостное впечатление. Многих взволновали и переговоры Ивана с Ахматом. Опасались, что великий князь может согласиться на выплату дани и вновь склонит голову под иго Орды. Особенно возмущался ростовский архиепископ Вассиан. На правах великокняжеского духовника он счел своим долгом отправить Ивану наставительное послание, в котором призывал твердо стоять за православную веру и Русскую землю против «поганых». Проникнутое патриотическим жаром, это знаменитое «Послание на Угру» Вассиана Рыло стало украшением древнерусской литературы. С ободряющим посланием к великому князю обращался тогда и митрополит Геронтий (45, 275–277). Настоятель Троице-Сергиева монастыря Паисий Ярославов отправил грамоту своему духовному сыну великому князю Ивану Молодому, также призывая его «стать крепко… за свое отечьство» (45, 269–271).
Морозы, наступившие после Дмитриева дня, крепко взялись за дело. «…И реки все стали, и мрази (морозы. — Н. Б.) велики, яко не мощи зрети» (18, 231).
Скованная льдом Угра больше не являлась препятствием для татар. Удерживать этот рубеж становилось неразумным по ряду причин. Во-первых, присутствие русского войска мешало татарам спокойно уйти восвояси; во-вторых, отчаявшийся Ахмат мог решиться на внезапный прорыв с неясными последствиями для русских. Осознав это, Иван III приказал Холмскому отвести войска к северу, в район Кременца.
Этот отход был, по-видимому, вполне оправданным, но весьма трудным делом. Русским воинам, привыкшим стоять лицом к лицу с врагом, было горько «показывать спину». Многие пугливо оглядывались. Им чудился позади нарастающий вой татарской конницы. Вместе с тем отход с «берега» вызвал взрыв эмоций в Москве. Великого князя вновь упрекали в трусости, в намерении бросить своих людей на растерзание татарам и бежать за Волгу.
Вероятно, и сам великий князь чувствовал тогда сильное волнение: возможность того, что Ахмат погонит своих обмороженных всадников прямо на Москву была ничтожна, однако не исключена полностью. Татары вообще были большие мастера такого рода импровизаций.
Смятение москвичей еще больше усилилось, когда по городу пронеслась весть об отъезде на Белое озеро великой княгини Софьи с детьми и о вывозе в том же направлении великокняжеской казны. Независимый летописец с плохо скрытым сарказмом представляет это решение князя Ивана: «А свою великую княгиню Римлянку и казну с нею посла на Белоозеро; а мати же его великая княгини не захоте бежати, но изволи в осаде седети; а с нею (Софьей. — Я. i>.) и с казною послал Василья Борисовича, и Андрея Михайловича Плещеева, и диака Василья Долматова, а мысля: будеть Божие разгневание, царь перелезеть на сю страну Окы и Москву возметь, — и им бежати и к Окияну морю» (27, 339).
Обороной Москвы от возможного нападения Иван III поручил руководить князю Ивану Юрьевичу Патрикееву. В помощь ему был дан искусный в постройке оборонительных сооружений великокняжеский дьяк Василий Мамырев. О том, как предполагал действовать сам Иван III в случае, если татары Ахмата все же устремятся к Москве, летописи умалчивают. Само расположение великокняжеской ставки к северу от тех районов, по которым татары могли пойти к Москве, дает некоторый намек на возможное бегство в направлении Можайска, Волоколамска и Верхней Волги.
Однако все эти страхи, предосторожности и укоризны были стерты, словно надпись на песке, одной стремительной вестью: в четверг 9 ноября Орда поднялась и стала отходить обратно в степи. В субботу 11 ноября ушел наконец и сам хан Ахмат (52, 133).
Отходя от Угры, татары пошли «по Литовъскои земле по королеве державе, воюя его землю за его измену» (31, 328). Разорением владений «верховских» князей, находившихся под верховной властью короля Казимира, Ахмат хотел не только отомстить королю, но и прикрыть очередной провал своего похода на Русь. Очевидно, хан предчувствовал недоброе. Неудачи в войнах с Москвой и Крымом расшатывали его авторитет в степях, приближали тот час, когда воинам надоест служить неудачнику. И такой час был уже совсем близок…
Иван III с большой осторожностью воспринял известие об уходе Ахмата с Угры. Логика событий говорила о том, что это конец кампании. И все же дальнейшие действия хана могли быть самыми неожиданными. Так, например, он мог попытаться разграбить русские земли по левому берегу Оки или даже ударить внезапным набегом на Москву. Учитывая фактор непредсказуемости степного мышления, Иван не спешил распускать войско. Он перенес свою ставку верст на сорок к востоку от Кременца — в Боровск. Оттуда, следуя вдоль Протвы, Иван мог быстро вывести войска к Оке в том случае, если хан попытается совершить внезапный рейд. Московские разъезды шли по пятам за Ахматом, посылая вести о его движении. Вероятно, русская разведка имела своих людей и среди ханских приближенных. По некоторым сведениям, ведущую роль в присмотре за уходящей Ордой Иван отвел своим мятежным братьям Андрею Углицкому и Борису Волоцкому (37, 49). Это сообщение вполне правдоподобно: братья только что прибыли на театр военных действий и должны были хоть как-то проявить свое усердие. Сомнительно лишь то, что Иван позволил Андрею и Борису действовать сообща…
Один из сыновей Ахмата испросил у отца дозволение напасть на самую беззащитную часть московских владений — малонаселенные волости по правому берегу Оки. Иван своевременно узнал об этом и послал навстречу грабителям Андрея Углицкого и Андрея Меньшого Вологодского. Услышав о приближении русских сил, «царевич» увел свой отряд обратно в степь.
Досада ханских вельмож на русских, по-видимому, усугублялась вестью о том, что в отсутствие Ахмата его столица подверглась нападению. Посланный Иваном III большой русско-татарский отряд под началом воеводы князя Василия Ивановича Ноздроватого Звенигородского и служилого «царевича» Нур-Довлата Городецкого спустился «в ладьях» вниз по Волге и напал на столицу Большой Орды. «И обретоша ю (ее. — Н. Б.) пусту, без людей, токмо в ней женеск пол и стар и млад; и тако ея поплениша, жен и детей варварских и скот весь; овех (одних. — Н. Б.) в полон взяша, овех же мечю и огню и воде предаша» (26,202). Это уникальное сообщение Казанского летописца звучит правдоподобно: с военной точки зрения, удар в тыл неприятеля был вполне оправдан. Подходящим кандидатом на роль руководителя этого похода был и воевода Василий Звенигородский. Вместе с братом Иваном он часто привлекался Иваном III к разного рода «восточным» делам (82, 56).
Однако неизвестный автор «Казанской истории» явно преувеличивает значение этого рейда, называя его главной причиной отхода хана Ахмата с Угры. «И прибегоша вестницы ко царю Ахмату, яко Русь орду его розплениша. И скоро, в том часе царь от реки Угры назад обратися бежати, никоея же пакости нашей земли учинив…» (26, 203). Здесь, как и во многих других сюжетах этого летописца, законы мифотворчества преобладают над законами исторического повествования. На деле Ахмат уходил с Угры отнюдь не стремглав. Его отряды на обратном пути успели пограбить верховские княжества и московские волости по правому берегу Оки.
Великий князь все еще опасался, что татары Ахмата могут нанести неожиданный удар на другом направлении. Он долго не решался отпустить воинов по домам. Очевидно, решено было держать собственно московское войско в готовности близ южной границы до праздника Рождества Христова — 25 декабря. Часть армии (отряды из других городов) была распущена раньше. Когда истек и последний срок, Иван велел поворачивать коней. Расстояние от Боровска до Москвы (около 100 км по прямой) он преодолел за два дня. Во вторник 28 декабря государь вернулся в столицу. «…И возрадовашася и возвеселишася вси людие радостью велиею зело» (31, 328).
Примечательно, что Иван III не стал приурочивать своего возвращения в Москву не только к одному из больших церковных праздников этого времени (память митрополита Петра — 21 декабря; Рождество Христово — 25 декабря; собор Пресвятой Богородицы — 26 декабря; память Василия Великого — 1 января), но даже и просто к воскресному дню. Прежние московские князья часто соединяли свои триумфы с церковными праздниками, подчеркивая тем самым роль небесных сил в даровании победы. Но князь Иван, кажется, не захотел, чтобы сияние его победы померкло в небесном сиянии вифлиемской звезды.
Отражение Ахмата на Угре было воспринято современниками как провиденциальное событие. Иного и быть не могло: если нашествие татар и установление ига были проявлением гнева Божьего, то избавление от власти «поганых» стало возможным только по милости Божией к многострадальной Русской земле. Именно так, через призму провиденциальных представлений, и рассматривали летописцы драматические события лета и осени 1480 года. При этом действия исторических лиц, и прежде всего самого Ивана III, подгонялись под определенные библейские прообразы. Этот возвышенный, «библейский» взгляд на события не противоречил обычному, житейскому, а сосуществовал с ним. Человек той эпохи не ощущал четкой грани между земным и небесным. Видимый глазом ход событий с его «злобой дня» и кипением человеческих страстей причудливо сочетался в летописях с невидимой работой таинственного механизма осуществления Божьего промысла.
Подобный взгляд, равно как и порождавшее его мироощущение, совершенно недоступен современным историкам, воспитанным на высокомерно-ироничном отношении ко всему «небесному». Лишь в самое последнее время обозначились попытки по-новому взглянуть на сам характер летописной работы, на те цели, которые ставил перед собой летописец (77, 187).
Поведение Ивана III осенью 1480 года отличалось, конечно, от поведения Дмитрия Донского накануне Куликовской битвы. В его действиях можно было с равным успехом увидеть и мудрые военно-стратегические расчеты, и обычную робость, боязнь повторить трагические ошибки отца. Но второе объяснение более соответствовало «библейскому» осмыслению событий в духе ветхозаветной книги пророка Ионы. И робость Ивана перед лицом грозного «царя» Ахмата, и его попытки уклониться от сражения, бежать вслед за женой и детьми в отдаленные безопасные места, — все это органично вписывалось в провиденциальную трактовку свержения чужеземного ига. Великий князь должен был исполнить предназначенное ему свыше благое дело вопреки всем препятствиям и вопреки собственному малодушию.
Бог вразумляет правителей устами пророков. В этой роли в 1480 году выступил ростовский владыка Вассиан. И не случайно почти все летописцы поместили в своих сводах его вдохновенное «Послание на Угру». Оно — необходимый элемент всей провиденциальной концепции освобождения от власти «поганых». Эта концепция наиболее отчетливо была выражена в летописях, происходящих из церковной среды. Однако в силу ее универсальности для той эпохи она оказалась уместной и в великокняжеских сводах. Ни сам Иван III, ни его наследники не могли уклониться от признания решающей роли Божьего промысла в таких судьбоносных событиях, как «стояние на Угре».
Особенно примечательна своим возвышенно-провиденциальным взглядом на события 1480 года Типографская летопись, в основе которой лежит Ростовский владычный свод.
«В лето 6989 прииде великый князь на Москву из Боровска и похвали Бога и пречистую Богородицу и святых чюдо-творец, избавлеших от поганых, и возрадовашася и возвеселишася вси людие и похвалиша Бога и пречистую Матерь, глаголаше: „Ни аггел, ни человек спасе нас, но сам Господь, Пречистые и всех святых моленми. Аминь“» (30, 201).
Тема малодушия Ивана III, столь часто звучащая при описании летописцами кампании 1480 года, получает в Ростовском своде новое развитие. Несколькими строками нарисована картина панического бегства на Белоозеро великой княгини Софьи Палеолог.
«Тое же зимы прииде великая княгини Софья из бегов, бе бо бегала на Белоозеро от татар, а не гонял никто, и по которым странам ходили, тем пуще стало татар и от боярьскых холопов, от кровопивцев крестьяньскых. Воздай же им, Господи, по делом их и по лукавству начинаниа их, по делом руку их дай же им. Быша бо их и жены тамо, възлюбиша бо паче жены, неже православную хрестьяньскую веру и святыя церкви, в них же просветившяся и породившася банею святаго крещениа, съгласившася предати хрестьянству, ослепе бо злоба их. Но премилостивый Бог не презри създаниа руку своею, слез крестьяньскых, помилова своим милосердием, и молитвами пречистыя его Матери и всех святых. Аминь» (30, 201).
Не великий князь Иван, а Бог и Божия Матерь избавили Русскую землю от врагов. Памятуя о заповеди монашеского смирения, летописец оправдывает свои упреки столь важным особам соображениями благочестия и желанием воздать хвалу истинным творцам победы — Богу и Божией Матери. При этом он считает нужным выразить свое уважение «добрым и мужественным» воинам, защитникам Руси от «бесерменства».
«Сие же писахом не укаряющи их, но да не похвалятся несмыслении во своем безумии, глаголюще: „Мы своим оружием избавихом Рускую землю“, но дадуть славу Богу и пречистой Матери Богородици, той бо спасе нас, и престануть от таковаго безумна, а добри и мужествении, слышавше си а, притяжуть брань к брани и мужество к мужеству за православное хрестьяньство противу бесерменству, да въсприимуть в сем житии от Бога милость, от государя жалование великого князя, а от всех людей честь и похвала, а во оном веце (в другой жизни. — Н. Б.) венци нетленными от вседръжителя Бога увязутся (увенчаются. — Н. Б.) и царство небесное наследять. Буди же сие получити и нам грешным молитвами Богородица. Аминь» (30, 201).
Далее следует заключительная часть этого замечательного рассуждения, исполненная благородной патетики, хотя не лишенная некоторого высокомерия по отношению к разным народам (и прежде всего — грекам), не сумевшим защитить свою землю от врагов и готовым ради спасения скитаться по чужим странам. Это — явный выпад в сторону тех скитальцев-греков, которые хлынули в Москву вслед за Софьей Палеолог. Столь непохожие на москвичей своим обликом, манерами и привычками, они вызывали у многих раздражение, а у некоторых — жгучую ненависть. Их влиянием (равно как и влиянием самой Софьи) объясняли дурные поступки государя. (Эту точку зрения высказывал позднее боярин Берсень Беклемишев в своих беседах с Максимом Греком (80, 283).) Да и чему хорошему могли научить люди, бросившие свою страждущую родину в поисках лучшего места под солнцем?!
«О храбри мужествении сынове Рустии! Подщистеся схранити свое отечьство, Рускую землю, от поганых, не пощадите своих глав, да не узрять очи ваши распленениа и разграблениа домов ваших и убиенна чад ваших и поруганна над женами и над дщерми вашими, якоже пострадаша и инии велици и славнии земли от турков, еже глаголю: блъгаре и сръби и греци и Трапизон и Аморея и арбанасы и хръваты и Босна и Манкуп и Кафа, инии мнози земли, иже не стяжа мужествене и погибоша и отечьство изгубиша и землю и осподарьство и скитаются по чюжим странам бедне и воистинну и странне и много плача и слез достойно, укоряеми и поношаеми, оплеваеми, яко немужествени, и иже збегоша котории с именми многыми и з женами и з детми в чюжие страны, вкупе с златом и душа и телеса своя загубишя и ублажають тех, иже тогда умерших, неже скитатися по чюжим странам, яко бездомком. Тако ми Бога, видех своима очима грешныма великых государьи, избегших от турков с имением и скитающихся, яко странных, и смерти у Бога просящих, яко мздовъздаяниа. От таковыя беды пощади, Господи, нас православных хрестьян молитвами Богородица и всех святых. Аминь» (30, 202).
Зимой 1480/81 года митрополит установил новый церковный праздник — 23 июня, день второго Сретения иконы Владимирской Божией Матери. Тем самым подчеркивалась решающая роль небесных сил, и в особенности Божией Матери, в победе над Ахматом. «В граде же богоспасаемом Москве от того времени уставиша праздник праздновати пречистой Богородицы и хожение со кресты, июниа 23» (20, 212). Однако, судя по весьма ограниченному количеству древнерусских месяцесловов, содержащих этот праздник, он не получил большого распространения (139, 189). Вероятно, это объяснялось его «вторичностью» по отношению к первому «сретению» иконы в 1395 году.
В числе тех, кто пытался в критические минуты наставлять Ивана III «на путь истинный», первым был великокняжеский духовник ростовский владыка Вассиан. Зная его проповеднический темперамент, столь ярко запечатленный «Посланием на Угру», можно думать, что проживи он еще лет десять, Вассиан имел бы все шансы стать героем и мучеником. Однако судьба распорядилась по-иному. 23 марта 1481 года Вассиан скончался. Теперь в Москве остался, кажется, только один человек, с мнением которого Иван привык считаться, — его мать, инокиня Марфа.
Влияние матери угадывается в некоторых событиях той памятной зимы. В пятницу 2 февраля 1481 года (в самый праздник Сретения) Иван III заключил договоры со своими братьями Андреем Углицким и Борисом Волоцким. Оба получили кое-какие прибавления к своим владениям, но за это поклялись верой и правдой служить великому князю. Так закончилась длившаяся ровно год удельная фронда.
Примечательно, что в оба договора была включена и статья о долевом участии братьев в разного рода расходах, связанных с татарами, которые по-прежнему именовали «выходом». Андрею Углицкому следовало заплатить «в тысячу рублев сто рублев и тритцать алтын и три денги» (6, 267). Доля Бориса Волоцкого была значительно скромнее: «…в тысячю рублев шестьдесят рублев с рублем да десять алтын с денгою» (6, 274). Выплата дани самим великим князем (а значит и его братьями) была давно приостановлена. Однако Иван понимал, что «стояние на Угре» отнюдь не подвело черту под проблемой отношений со степняками. Зная, что для обеспечения безопасности необходимо содержать на Руси служилых татарских «царевичей», щедрыми «поминками» привлекать на свою сторону Крым и Ногайскую орду, он хотел заранее оговорить с братьями эти немалые расходы.
Возвращаясь с Угры в Сарай, Ахмат с ужасом узнал о том, что за время похода его владения были опустошены не только войском князя Василия Звенигородского, но и дикими татарами из так называемой Ногайской Орды. Это странное кочевое сообщество, не имевшее ни городов, ни постоянных районов обитания, подобно Агасферу вечно скиталось по степям от Иртыша до Волги. Оставаясь верными памяти своего родоначальника — мятежного темника Ногая, павшего в бою в 1300 году, ногайские вожди держались особняком среди Чингизидов. При случае ногайцы равнодушно уничтожали какого-нибудь ослабевшего «царя» или неосторожно перешедшего им дорогу «царевича». Эта участь суждена была и вернувшемуся с Угры Ахмату. Не спасло его и родство с ногайской знатью по линии жены.
Русские летописи тщательно отмечают факт гибели Ахмата. «Егда же прибежа (Ахмат. — Н. Б.) в Орду, тогда прииде на него царь Ивак Нагаискыи и Орду взя, а самого царя Ахмута уби шурин его ногаискыи мурза Ямгурчии» (31, 328). Это была необходимая концовка той провиденциальной драмы, которая разыгралась в 1480 году. «Боже отмщений, Господи, Боже отмщений, яви Себя!» (Пс. 93, 1).
Более подробный, уникальный рассказ о гибели Ахмата содержит «Казанская история». Согласно этому рассказу, ногаи нагрянули в разоренную ставку Ахмата в низовьях Волги вскоре после ухода отсюда отряда князя Василия Ноздреватого. Их привлек запах свежей крови и вкус легкой добычи. Довершив начатое русскими, ногаи двинулись навстречу Ахмату. Очевидно, они знали, что его войско сильно ослаблено изнурительным «стоянием на Угре». В кровопролитном сражении армия Ахмата была разгромлена, а сам несостоявшийся покоритель Руси погиб.
«И приидоша нагаи, иже реченныя мангиты, по московском воинстве и тии тако же остатки ординския погубиша и юрт царев разориша и цариц его побиша, и самому въ стречю Ахмату царю поидоша; и преплыша Волгу, и сошедшася с ним на поле чисте внезапу, много бившеся с ним, и одолеша. И падоша ту воя его вся. Ту же и самого царя доехав уби шурин его Янъгурчеи мурза. И на костех вострубиша.
И тако скончашася царие Ординстии, и таковым Божиим промыслом погибе царство и власть великия орды Златыя…» (26, 203–204).
После гибели Ахмата власть в Большой Орде перешла к его детям Муртозе и Махмуту. От них можно было ожидать новых атак на Крым или Москву. В четверг, 26 апреля 1481 года, из Москвы в Крым поехало новое посольство во главе с боярином Тимофеем Игнатьевичем Скрябой. В наказе послу Иван ни единым словом не выдает своей досады по поводу отсутствия эффективной помощи со стороны Менгли-Гирея во время войны с Ахматом. О самой этой войне он сообщает хану с удивительным смирением и лаконизмом. «Ахмат пакъ (частица, указывающая на связь данной фразы с предшествующими. — Н. Б.) царь приходил на меня, ино Бог милосердный как хотел, так нас от него помиловал… Нынеча пакъ ко мне весть пришла, что Ахмата царя в животе не стало… А нынеча хто будет на том юрте (владении. — Н. Б.) на Ахматове месте царь, а покочюет к моей земле, и ты бы пожаловал, на него пошел. А яз челом бью» (10, 25).
Дети хана Ахмата втянулись в затяжную войну с Крымским ханством, во главе которого до 1514 года стоял давний союзник Ивана III хан Менгли-Гирей. В 1485 году братья Ахматовичи сумели захватить Крым. По признанию самого Менгли-Гирея, «в ту пору пришла на нас скорбь велика, и мы тогды… свои есмя животы пометали; а и мати ся моя в ту пору утеряла, а нам было тогды до своих голов…» (10, 51). Однако вновь, как и в середине 70-х годов XV века, на помощь крымским татарам пришла Оттоманская империя. Султан Баязид II (1481–1512) прислал в Крым свои войска. Одновременно он натравил на Ахматовичей Ногайскую Орду. В итоге те вынуждены были очистить Крым. Однако степи между Волгой и Днепром по-прежнему оставались главным образом под их контролем. Проезд московских послов в Крым был связан с большим риском. Война Большой Орды с Крымом продолжалась два десятилетия, то затихая, то вновь разгораясь (90, 116).
Москва старалась убедить Менгли-Гирея в том, что она оказывает ему значительную военную помощь. Каждую весну в Крым отправлялось очередное посольство с подарками и дружескими заверениями. По-видимому, московский посол проводил в Бахчисарае все лето, наблюдая за действиями хана и пытаясь направить их в нужном Москве направлении.
Время от времени для оказания поддержки Менгли-Гирею конные отряды московских «детей боярских» вместе со служилыми татарскими «царевичами» совершали рейды в глубь степей. Трудно сказать, сколь серьезными были последствия этих набегов для Волжской Орды. Однако в каждом случае Иван спешил известить крымского «царя» о проделанной работе. Добрые отношения с Крымом являлись краеугольным камнем всей внешней политики великого князя.
Занятая борьбой с Крымом, Волжская Орда после 1480 года почти не трогала московские земли. Лишь изредка небольшие отряды каких-то бродяг («ордынских казаков») совершали налеты на пограничные волости. Московские воеводы без особого труда отгоняли их обратно в степи.
На рубеже XV–XVI веков борьба Волжской Орды с Крымом вновь резко обостряется. Сын Ахмата Ших-Ахмед попытался вытеснить крымчаков с благодатных приморских пастбищ. Не сумев прорваться в Крым, он осенью 1501 года двинулся на Северскую Украину. Опустошив эти земли и захватив Новгород-Северский, хан попытался договориться с Иваном III о союзе. Однако тот сохранял молчание. Между тем крымские татары вышли из-за Перекопа и развернули решительные действия против Ших-Ахмеда. Его надежды на литовскую помощь не оправдались.
Летом 1502 года где-то около устья реки Сулы (левый приток Днепра) крымские татары нанесли решающее поражение Волжской Орде. Хан Ших-Ахмет бежал, а все его оставшиеся в живых подданные перешли под власть Менгли-Гирея. Большая (Волжская) Орда как самостоятельное государственное образование закончила свое историческое бытие.
Два других сильных наследника Золотой Орды — Казанское ханство и Крымское ханство — еще долго оставались «головной болью» московских правителей. С Казанью как потенциально (а зачастую и реально) враждебной России силой сумел покончить в 1552 году Иван Грозный. Вслед за Казанским ханством он присоединил к Московскому государству Астраханское ханство (1556 год). В конце правления Грозного русские проникают за Урал и начинают теснить еще одно татарское государство — Сибирское ханство. Вскоре и оно становится историческим воспоминанием.
Гораздо тяжелее складывались отношения с Крымским ханством. Уже по своему географическому положению оно представляло «крепкий орешек» для любого завоевателя. Кроме того, за спиной крымских ханов стояла Османская империя. Уже с 1475 года хан являлся вассалом турецкого султана. В случае необходимости султан высылал на помощь хану свои войска. (Только в 1783 году Российская империя сумеет наконец окончательно решить крымскую проблему.)
Для Ивана III вассальные отношения Крыма и Турции создавали весьма сложную дипломатическую ситуацию. В частности, русские купцы в Кафе часто жаловались на произвол управлявшего городом турецкого паши, который подчинялся не крымскому хану, а только самому султану. Крымский хан, не желавший вмешиваться в русско-турецкие торговые конфликты, готов был посодействовать в установлении прямых дипломатических отношений между Москвой и Стамбулом.
Обычной причиной этих конфликтов был вопрос о таможенных сборах в Тане (Азове) и Кафе. Существовало общепринятое правило, согласно которому без досмотра и беспошлинно провозились товары, принадлежавшие членам посольской делегации. Эти товары предназначались для подарков крымскому хану и его вельможам, а также для собственных нужд послов. Известно, что Василий III не любил оплачивать расходы своих послов, которым зачастую приходилось платить за «государево дело» из собственного кармана (4, 72). Очевидно, так поступал и его отец Иван III. Это заставляло послов надеяться только «на свой кошт» и пускаться в разные коммерческие предприятия. Посольский багаж непомерно увеличивался и по другой причине. Русские купцы в интересах безопасности часто следовали вместе с посольствами. Их груз подлежал досмотру и таможенным платежам. Однако купцы, подкупая послов, стремились выдать себя за членов посольства либо заявить свой груз как посольский. Другой причиной конфликтов бывало недостойное поведение русских купцов. В 1501 году правитель Кафы паша Мухаммед, сын султана Баязида II, жаловался Ивану, что русские купцы «пьют да ся упивают, один одного ножом колют, и турки промежю собою побивают» (10, 393).
Наряду с этим в Азове и Кафе случались и явные притеснения местных властей по отношению к русским купцам. Их заставляли выполнять всякого рода повинности, которыми обложено было местное население (например, таскать камни на строительство городской крепости). Их товары порой захватывались местными властями под разными надуманными предлогами. В ответ на это Иван III весной 1492 года вообще запретил своим купцам ехать в Азов и Кафу, что нанесло турецкой казне серьезный убыток (10, 155). Кафинский паша послал жалобу в Стамбул на Менгли-Гирея, который якобы подучил русских предпринять такую акцию. Перепуганный хан стал просить Ивана срочно написать султану грамоту с опровержением этой клеветы.
Обстоятельства требовали скорейшего установления дипломатических отношений с Турцией. Однако Иван III долго тянул с этим назревшим решением, опасаясь вконец испортить отношения со своим союзником в борьбе против Польши и Литвы молдавским господарем Стефаном, враждовавшим с турками. Лишь в сентябре 1496 года первый русский посол Михаил Андреевич Плещеев отправился ко двору султана Баязида П. В инструкциях, которые Иван III дал Плещееву перед отъездом, особое внимание уделялось вопросам сохранения достоинства перед лицом самого султана Баязида и его сына Мухаммеда: «Первое, пришед, поклон правити стоя, а на колени не садитися. Иоанъ, Божьею милостию государь всея Русии и великий князь, велел тебе поклонитися. А опосле поклона поминки (дары. — Н. Б.) явити…» (10, 232).
Посол Плещеев столь ревностно исполнял наставления великого князя, что даже вызвал возмущение турецких властей своим высокомерием. Менгли-Гирей жаловался потом князю Ивану, что, прибыв в Стамбул, Плещеев отказался, как это было принято при дворе, сначала встретиться с вельможами («пашами»), а уж потом идти на прием к самому султану. Он упрямо требовал отвести его прямо к султану, а до того не желал ни с кем разговаривать. «И Михайло молвил: мне с пашами речи нет; яз пашино платье не вздеваю и даных денег их не хочю, с салтаном мне говорити…» (10, 265).
И все же миссия Плещеева в целом прошла благополучно. С ответом в Москву был отправлен первый турецкий посол. Торговые конфликты были отчасти улажены. С этого времени дипломатические отношения между Россией и Турцией приобретают регулярный характер.
Подведем, однако, некоторые итоги. «Стояние на Угре» принадлежит к числу тех событий, которые требуют не только верного изображения, но и глубокого осмысления. Оно положило конец тому унизительному положению, в котором находились русские княжества и земли со времен Батыева нашествия. После «стояния на Угре», по словам неизвестного автора «Казанской истории», «великая наша Руская земля освободися от ярема и покорения бесерменъска, и начат обновлятися, яко от зимы на тихую весну прелагатися…» (26, 204). Однако то, что казалось таким очевидным для древнерусского книжника, порою вызывает сомнения у его скептических потомков.
Среди историков нет единомыслия по целому ряду вопросов, связанных со «стоянием на Угре». Во-первых, существуют различные оценки самого этого события и роли в нем Ивана III. Если свести всю пестроту мнений к двум крайним тезисам, то они будут звучать примерно так. По мнению одних, «стояние на Угре» — великое историческое событие, грандиозная победа Москвы, главным организатором которой был великий князь Иван Васильевич. По мнению других, в 1480 году произошла лишь заурядная стычка русских с татарами, в ходе которой князь Иван проявил слабость и малодушие. Русь давно уже не испытывала никакого «ига» и только время от времени подвергалась нападению кочевых орд.
Приведем, например, суждения Л. Н. Гумилева: «…Нет никаких оснований считать, будто стояние на Угре ознаменовало собой „свержение ордынского ига“. Как мы видим, с Ордой практически перестал считаться еще отец Ивана III — Василий Темный, который включал этнические осколки Золотой Орды в состав своего великого княжества. Да и современники воспринимали войну с Ахматом не как свержение ига, а как войну за веру с нечестивым противником, врагом православия. Представляется, что применительно к событиям 1480 года стоит говорить не о „крушении ига“, которого попросту не было, а о создании системы противостоящих друг другу политических союзов между государствами, возникшими на развалинах Золотой Орды: Великим княжеством Московским, Крымским и Казанским ханствами, Ногайской ордой» (75, 193).)
Не станем утомлять читателя подробностями ученых споров. Отметим лишь главные моменты, которые находят подтверждение в источниках и представляются нам очевидными.
«Стояние на Угре» было звеном в длинной цепи тех успешных оборонительных сражений с татарами, которые начались еще во времена Василия Темного. Распад единой Золотой Орды на несколько относительно небольших ханств сделал оборону южных и восточных границ единственной целесообразной формой вооруженной борьбы за независимость. Грандиозные, поражающие воображение сражения «в чистом поле», подобные Куликовской битве или битве на реке Ворскле (1399 год), безвозвратно уходят в прошлое. Действия Ивана III и его войск осенью 1480 года носили сугубо оборонительный характер и не отличались внешним блеском. Однако это была именно та стратегия, которая позволяла прийти к цели кратчайшим путем и с наименьшими потерями. Что касается внешнего драматизма, то он проявлялся уже не в поединках богатырей или самоотверженности предводителей, а в геркулесовой работе по ломке старых и созданию новых военно-административных, социальных и политических структур, — тех структур, которые и позволили Москве построить незримую «Великую китайскую стену», прикрывшую русские земли от степного ужаса.
«Стояние на Угре» принадлежит к тем событиям, историческое значение которых в полной мере проявилось лишь со временем. Это было последнее нашествие кочевников на русские земли, целью которого было их всестороннее порабощение. (После 1480 года можно говорить лишь о более или менее удачных грабительских набегах, полностью прекратившихся лишь тогда, когда все без исключения осколки Золотой Орды вошли в состав Российского государства.) Однако этот факт стал очевидным лишь несколько десятилетий спустя.
Вопрос о войне с Ахматом рассматривался Иваном III в тесной связи с целым рядом других сложнейших военно-политических проблем. Сохранение вассальных отношений с Большой Ордой имело в его глазах не только свои минусы, но и свои плюсы. Примиренческие настроения великого князя осенью 1480 года вначале существовали как факт, а уже потом стали необходимым элементом «библейской» трактовки событий в летописях. Они объяснялись не столько его личным малодушием, сколько пугающей необходимостью отказаться от привычных, освященных опытом предков политических установок. Как справедливо отмечает современный исследователь, «политика компромиссов с ханом — традиционная политика отца Ивана III Василия Темного; она восходила и к более давним московским традициям» (115, 193). Да и опыт московско-крымских отношений свидетельствовал о том, что прирученный дракон лучше мертвого. В споре с Ахматом риск разом потерять плоды многолетних трудов был очень велик. А рисковать в столь серьезных делах князь Иван не любил. Ведь помимо всего прочего он испытывал чувство ответственности перед Богом за порученный ему народ.
Многие подробности поведения Ивана III во время войны с Ахматом трудно понять до конца из-за крайней скудности наших знаний о реальном положении дел в Москве и на Угре. Однако совершенно ясно, что опасность прорыва татар к Москве великий князь оценивал как вполне реальную. Подобно своему отцу, деду и прадеду, Иван не считал позорным в случае крайней опасности бежать от врага в отдаленные края, предоставив защиту Москвы всемогущей судьбе и своим доблестным воеводам. Такое поведение давало повод упрекать великого князя в трусости. Однако не забудем, что речь вдет не о рядовом воине, обратившемся в бегство при виде врага, а о человеке, символизировавшем собою само государство. При тогдашней неразвитости аппарата государственной власти, при слабости внутренних связей, при доминирующем значении личностных отношений великий князь был одновременно мозгом и сердцем всего государственного организма. В эту роль он входил годами. Его опытность, знание людей и дел, широта кругозора, наконец — отшлифованное миллионами языков имя стоили не меньше, чем десяток опустошенных татарами волостей. Иван III имел гораздо больше оснований, нежели король Людовик XIV, для горделивого афоризма: «Государство — это я». И спасая себя, он одновременно спасал и государство.
ГЛАВА 12 Литва
Человек не может заставить себя свернуть с пути, на котором он до того времени неизменно преуспевал.
Никколо Макиавелли
Ивана III историки обычно называют человеком осторожным и неторопливым. Однако эти качества, основанные как на горьком опыте отца, так и на глубоком понимании человеческой природы, удивительным образом сочетались в нем со способностью заглядывать далеко за горизонт и ставить такие задачи, решение которых становилось возможным для Москвы лишь два или три века спустя. Одна из таких задач — собирание в единое государство всех восточнославянских земель…
Рассыпавшаяся в 30-е годы XII века на полтора десятка осколков Киевская Русь через сто лет стала легкой добычей для варваров. Однако степень зависимости отдельных княжеств и земель от ордынских ханов была различной. В Северо-Восточной Руси воздействие ига было глубоким и всеобъемлющим. Новгород отделался регулярной выплатой «черного бора» и периодическими всплесками паники, вызванными слухами о возможном нашествии татар, которое так никогда и не произошло. Галицко-Волынское княжество, ослабленное внутренними конфликтами, стало своего рода мягкой «буферной зоной» между Золотой Ордой и независимыми государствами Восточной Европы (Польшей, Венгрией, Великим княжеством Литовским). Западная Русь (Полоцкое, Витебское, Минское, Смоленское княжества) осталась в состоянии политической летаргии и шаткой независимости. Полному опустошению и запустению подверглись в середине XIII века Киевское и Черниговское княжества, которые оказались на самой границе со Степью, где кочевали татарские орды.
Рыхлая политическая структура этих обширных пространств (современная Белоруссия, Западная Украина и Северская Украина) создавала благоприятные условия для возникновения и быстрого роста сильного молодого государства — Великого княжества Литовского. Уже во второй половине XIII века оно расширяется главным образом за счет западнорусских земель. Экспансия Литвы была особенно успешной в период правления Гедимина (1316–1341). В 1320-е годы он подчиняет своей власти Волынь и Киевское княжество. Поначалу там существовала какая-то сложная система паритетного управления местных князей Рюриковичей, татарских баскаков и Литвы. Однако власть Орды постепенно отступала перед властью Литвы, которая была не столь тягостной для местного населения. Сыновья и внуки Гедимина вытесняют не только татар, но и Рюриковичей — потомков Романа Мстиславича Галицкого или Михаила Всеволодовича Черниговского. Наконец, в борьбу вступает и Польша, которая стремится установить свой контроль над Галицкой Русью.
В 1362 году сын Гедимина великий князь Литовский Ольгерд (1345–1377) разгромил татар в битве под Синими Водами и распространил свою власть на Подольскую землю (территорию между Днестром, Днепром, притоком Днепра рекой Росью и Черным морем) (165, 43).
Почти непрерывная борьба с татарами на юге и Тевтонским орденом на севере заставляла правителей Литвы избегать столкновений с восточным соседом — политической системой Великого княжения Владимирского. Со своей стороны владимирские князья (с 1328 года — московские) также не хотели войны с Литвой. И хотя время от времени мир нарушался (главным образом, по инициативе литовцев), в отношениях Москвы и Вильно преобладали все же сдержанность и стремление решать проблемы дипломатическими средствами.
Помимо внешнеполитических факторов, на характер литовско-московских отношений сдерживающее влияние оказывала сложная этническая и конфессиональная ситуация в Великом княжестве Литовском. «Коренные земли Литвы (Аукштайтия и Жемайтия) составляли лишь около 1/10 в сравнении с попавшими под ее власть восточнославянскими землями Белоруссии, Украины, Великороссии» (126, 27). Восточные славяне, составлявшие подавляющее большинство населения Великого княжества Литовского, еще со времен Киевской Руси исповедовали православие. Таким образом, возникали серьезные предпосылки для политического и культурного сотрудничества Литвы с Великорусским государством. Тяготение славянской части населения Литвы к Москве усиливалось по мере того, как московские князья освобождались от ордынского контроля и подчиняли себе соседние земли и княжества.
Находясь между католической Польшей и православной Московской Русью, Литва должна была особенно осторожно подходить к выбору государственной религии. В этом — причина длительного сохранения язычества в собственно литовских землях (до конца XIV — начала XV века). Гедимин и его ближайшие потомки легко переходили от одной веры к другой в зависимости от изменений политической ситуации, оставаясь в душе язычниками. Однако логика борьбы все же заставила Литву окончательно определиться в религиозном вопросе. После кончины Ольгерда в мае 1377 года его сын и преемник князь Ягайло в тяжелой борьбе со своим дядей Кейстутом и двоюродным братом Витовтом сумел получить верховную власть. В 1385 году он заключил знаменитую Кревскую унию с Польшей, условием которой стало принятие литовцами католичества и отказ от языческих традиций. Женившись на польской королеве Ядвиге, Ягайло стал польским королем под именем Владислава П. Для установления действенного контроля над Литвой ему необходимо было уничтожить Витовта. Однако тот при поддержке Ордена и доброжелательном нейтралитете Москвы оказал энергичное сопротивление. Война продолжалась с переменным успехом до августа 1392 года, когда братья заключили соглашение в Острове. Признав верховную власть Ягайло, Витовт получил престол Великого княжества Литовского и право вести практически самостоятельную внешнюю и внутреннюю политику (74, 201). Энергичный и властный правитель, Витовт укреплял свою власть с помощью таких мер, которые в Московской Руси сумел осуществить лишь Иван III. «Правителям уделов было предложено отказаться от статуса наследственных правителей и перейти в ранг пожизненных наместников, хотя и с очень широкими правами» (70, 575).
Собрав под своей властью к концу XIV столетия едва ли не половину Киевской Руси, правители Литвы столь же обоснованно, как и московские Даниловичи, могли претендовать на роль «собирателей Русской земли». На это указывало и официальное название государства: Великое княжество Литовское и Русское. По мнению некоторых историков, в конце XIV — первой четверти XV века существовала реальная возможность превращения Вильно в столицу будущего единого Русского государства. Разумеется, и московские князья, и ханы Золотой Орды всеми средствами старались предотвратить такой поворот событий.
Кревская уния и принятие литовцами католичества проложили глубокую межу между Великим княжеством Литовским и политической системой Великого княжения Владимирского. Однако Витовт, судя по всему, не терял надежды на воссоединение всей Русской земли под его державой. Для этого необходимо было прежде всего разгромить Золотую Орду, могущество которой сильно ослабело в результате неудачных войн хана Тохтамыша с Тимуром. Вынужденный бежать из степи от преследования ставленников Тимура, Тохтамыш нашел приют в Литве. Результатом содружества Тохтамыша с Витовтом стал замысел, который историки не без основания называют «колоссальной авантюрой» (70, 577). Литовский князь обещал вернуть Тохтамышу престол Золотой Орды, а в награду требовал передачи ему верховной власти над Северо-Восточной Русью.
Собрав в кулак все свои боевые силы, присоединив к ним польские и немецкие отряды, а также Тохтамыша с его татарами, Витовт в августе 1399 года дал новому правителю Золотой Орды хану Тимур-Кутлугу решающее сражение на реке Ворскле, близ Полтавы. Однако удача на сей раз изменила знаменитому воителю. Он явно недооценил военный потенциал Золотой Орды. На помощь Тимур-Кутлугу подоспел с большими силами темник Едигей. Русско-литовское войско Витовта было окружено и разгромлено, а сам он с небольшим отрядом едва успел бежать с поля боя.
Поражение на Ворскле оставило Витовта без армии. Он вынужден был искать спасения в более тесном сближении с Польшей. 18 января 1401 года в Вильно было подписано польско-литовское соглашение, по существу превращавшее Витовта в вассала короля Ягайло (74, 245). Отныне литовская экспансия на восток становилась одновременно и польско-католической. Это коренным образом меняло отношение к ней со стороны местного населения и князей Рюриковичей. Вместе с тем новое сближение с Польшей усилило военно-политический потенциал Литвы. Московский великий князь Василий I (1389–1425), женатый на единственной дочери Витовта Софье, вынужден был примириться с захватом Литвой Смоленского княжества в 1404 году и едва сумел отстоять от литовских посягательств Новгород и Псков. К счастью для Москвы, соединенные боевые силы Польши и Литвы развернулись не на восток, а на север. 15 июля 1410 года польско-литовско-русское войско нанесло сокрушительное поражение Тевтонскому ордену в Грюнвальдской битве.
Великое княжество Литовское в XIII–XV вв.
Обстоятельства требовали от Витовта дальнейшего укрепления отношений с Польшей. 2 октября 1413 года в Городло, во время личной встречи Витовта с королем Ягайло, был заключен ряд соглашений, известных в истории под названием «Городельской унии». «В этих документах подтверждалось объединение обоих государств, предполагавшее как проведение ими общей внешней политики, так и дальнейшую „унификацию“ их внутриполитической жизни, а вместе с тем и дальнейшее подчинение великого княжества Литовского феодальной Польше… Согласно этим грамотам, лишь те литовские феодалы могли занимать должности и прочно удерживать в своих руках владения в княжестве, которые являлись католиками, имели отношение к польским гербам и находились в браке с католичками (браки с православными запрещались)» (74, 286). Эти решения способствовали постепенной полонизации Литвы. Вместе с тем они обостряли отношения между католиками и православными, которые оказывались в унизительном положении. В итоге усиливалось тяготение православной знати Великого княжества Литовского к Москве.
Относительно спокойные отношения Вильно с Москвой сохранялись до самой кончины Витовта в 1430 году. На то были свои причины: высокий военный потенциал Москвы; существование в самой Литве своего рода «пятой колонны» — православной части литовско-русского боярства; возможность новой литовско-татарской войны, вызванной нападением Витовта на «русский улус» Золотой Орды; миротворческие усилия митрополитов Киприана (1390–1406) и Фотия (1408–1431), а также княгини Софьи Витовтовны; наконец, сдержанностью и уступчивостью московского великого князя Василия Дмитриевича, явно не желавшего войны с Литвой. Помимо всего этого, Витовт, несомненно, использовал свои родственные и дружественные отношения с Москвой в качестве козыря в дипломатической игре с Краковом.
Убедившись в том, что завоевание Московской Руси более не является стратегической целью великого князя Литовского, Василий I в своем завещании называет Витовта первым среди гарантов прав своего малолетнего наследника Василия II — внука Витовта. «А приказываю (поручаю. — Н. Б.) сына своего, князя Василья, и свою княгиню, и свои дети своему брату (в смысле равному по статусу государю. — Н. Б.) и тестю, великому князю Витовту, как ми рекл (обещал. — Н. Б.), на Бозе и на нем, как ся имет печаловати, и своей братье молодшеи, князю Ондрею Дмитриевичю, и князю Петру Дмитриевичю, и князю Семену Володимеровичю, и князю Ярославу Володимеровичю, и их братье, по их докончанью, как ми рекли» (6, 62). Полагают, что именно могущественное покровительство Витовта спасло Василия II от серьезных покушений на его власть со стороны Юрия Звенигородского. После кончины Витовта удельный князь заметно усилил свою активность.
Со смертью Витовта в Литве началась затяжная борьба за власть, главными участниками которой стали сын Ольгерда Свидригайло и брат Витовта Сигизмунд. Положение осложнилось кончиной польского короля Ягайло в 1434 году. Его сын и наследник Владислав III занимал польский престол в 1434–1444 годах. В марте 1440 года великий князь Литовский Сигизмунд был убит в результате заговора аристократии. При поддержке Владислава III Литовский престол занял младший брат Казимир. После того как польский король погиб в битве с турками под Варной (1444 год), польский Сейм избрал Казимира и новым королем Польши. Этот престол он занимал в 1446–1492 годах, то есть до конца своей долгой жизни. Понятно, что каждая новая ступень в восхождении Казимира стоила ему новых уступок по отношению к польской и литовской аристократии. За поддержку он вынужден был щедро платить деньгами, землей и властью. Все это в конечном счете ослабляло Литовское государство, разрушало те хрупкие основы для его централизации, которые возведены были Витовтом.
«…Польский Сейм выбрал Казимира королем. Литовцы, однако, не хотели позволять Казимиру принять польскую корону, опасаясь, что это приведет к подчинению Литвы Польше. Они пошли на это только после того, как Казимир подписал обязательство сохранить для Литвы отдельную администрацию. Хотя поляки отказались утверждать эти гарантии, Казимир издал новый указ, подтверждающий права и привилегии и литовских, и русских земель. Этот его привилей (1447 год) стал краеугольным камнем конституционного правительства Великого княжества. Вскоре в Кракове Казимира короновали королем Польши. Таким образом, союз Польши и Литвы был восстановлен при одном правителе для обеих наций, но Литва фактически осталась отдельным государством» (66, 321).
Отношения Казимира IV с Василием Темным были настолько дружественными, насколько это вообще возможно между суверенными правителями соседних государств. Казимир не прочь был направить татар на русские земли, чтобы отвести их от своих владений. Однако он избегал открытых военных столкновений с Москвой. В условиях резкого ослабления могущества московских Даниловичей, вызванного феодальной войной второй четверти XV века, Казимир удержался от соблазна интервенции. Впрочем, это не мешало ему привлекать на свою сторону русских князей-изгоев щедрыми пожалованиями и обещаниями поддержки в борьбе с Василием Темным. Сохранилась крестоцеловальная грамота (5 февраля 1448 года) князей Федора Львовича Воротынского и его зятя Ивана Андреевича Можайского, в которой последний обещал Казимиру свою верность и некоторые территориальные уступки в случае, если король посадит его на великом княжении Московском (6, 149).
Однако Казимир не стал вмешиваться в московские дела в период династической смуты. Более того, в воскресенье 31 августа 1449 года между Василием Темным и Казимиром было заключено «перемирье вечное великое». В нем князья в самых трогательных выражениях обязывались хранить взаимную дружбу и союз, не вмешиваться во внутренние дела и даже помогать друг другу при необходимости (6, 160–163). В случае кончины одного из правителей другой обещал защищать законные права его наследников.
Это перемирие оказалось на редкость прочным и сохраняло свою силу почти до самой кончины короля Казимира.
Удивительное долголетие договора 1449 года объяснялось тем, что он отвечал интересам обеих сторон. Москва была поглощена своими внутренними проблемами. Король Казимир многие годы (1454–1466) был занят так называемой «Тринадцатилетней войной» с Тевтонским орденом. Ему удалось заручиться поддержкой папского престола и выиграть давний спор с рыцарями. «В результате Торуньского мира, заключенного в 1466 году, к Польскому королевству отошли западные владения Ордена — Гданьское поморье, земли Хелминьская и Михаловская, Мальборк, Эльблонг и епископство Вармия. Орден, столицей которого после потери Мальборка (Мариенбурга) стал Кенигсберг, признал себя вассалом польского короля» (128, 71).
Мудрую сдержанность Казимира в Москве ценили очень высоко. В завещании Василия Темного польский король и великий князь Литовский назван гарантом исполнения данного документа. «А приказываю свою княгиню, и своего сына Ивана, и Юрья, и свои меншие дети брату своему, королю польскому и великому князю литовскому Казимиру, по докончалнои нашей грамоте (то есть по договору 1449 года. — Я. .), на Бозе и на нем, на моем брате, как ся учнет печаловати моею княгинею, и моим сыном Иваном, и моими детми» (6, 197). Очевидно, Василий Темный полагал, что аналогичный жест доверия, сделанный перед кончиной его отцом Василием I по отношению к Витовту, сыграл положительную роль. Распоряжения, сделанные у порога вечности, имели особое, сакральное значение. Между могущественным соседом-опекуном и молодым наследником московского престола рукою умиравшего отца протягивалась незримая нить духовной связи. При благоприятном развитии московско-литовских отношений это обстоятельство давало Казимиру повод отказаться от войны с молодым московским правителем, а Ивану — искать помощи Казимира в случае крайней опасности.
В первой половине великого княжения Ивана III король Казимир проявлял удивительное спокойствие по отношению к московской экспансии в Новгороде и Пскове, которая, впрочем, не выходила за рамки, очерченные договором 1449 года. Там прямо признавалось московское преобладание в этом регионе. «Таке жъ в Новгород Великий, и во Псков, и во вся Новгородская и во Пъсковская места тобе, королю и великому князю, не вступатисе, а и не обидети их. А имут ти се новгородцы и пъсковичи давати, и тобе их не прыимати, королю» (6, 162).
Конечно, позицию Казимира по отношению к Москве в 70-е годы XV века едва ли можно определить как доброжелательный нейтралитет. Ходили слухи, что в 1471–1472 годах он подстрекал хана Ахмата к нападению на московские земли. Однако при этом сам король не пришел на подмогу Ахмату. В 1471, 1475 и 1478 годах Казимир оставил без ответа отчаянные призывы новгородцев, сдавленных железным обручем московских полков. В 1480 году он предоставил Ахмату самому выяснять отношения с пушками Фиораванти.
Сдержанность Казимира историки традиционно объясняют объективными причинами: «Казимир возбуждал против Москвы Ахмата, Иоанн возбуждал против Польши Менгли-Гирея; но открытой войны не было; Казимир не имел для этого средств и времени, Иоанн не любил предприятий, войн, не обещавших верного успеха» (146, 91). Не отрицая роли обстоятельств, напомним, однако, что в средневековых политических отношениях субъективный фактор (характер правителя, его симпатии и антипатии) играл несравненно большую роль, нежели в современных. Признавая это для Ивана III, будем объективны и к королю Казимиру. Даже русские летописцы называли его «справедливым» и «добрым» (93, 553). Историки отмечают, что по крайней мере в первой половине своего великого княжения «Казимир IV был другом русских и любил больше Литву, чем Польшу» (93, 544).
Как бы там ни было, нельзя не признать, что именно сдержанность Казимира (за которую соотечественники бранили его и при жизни, и после смерти) позволила Ивану III успешно завершить покорение Новгорода.
Однако тот, кто ждет благодарности, обыкновенно награждается неблагодарностью. Следуя неумолимой логике геополитических интересов, Иван III не замедлил отплатить своему опекуну черной неблагодарностью. Покончив с Новгородом и отбившись от хана Ахмата, московский великий князь выдвигает программу воссоединения русских земель в объеме Древнерусского государства под эгидой Москвы.
Лаконичной формулой этой головокружительной идеи стал принятый Иваном новый титул — «государь всея Руси».
(История этого титула прослеживается лишь пунктирно. Подобно другому знаменитому титулу — «царь» — он уже задолго до Ивана III применялся по отношению к сильнейшим князьям как риторическая формула особого почтения. Так, например, на некоторых печатях Семена Гордого и Дмитрия Донского присутствуют слова «князь великий… всея Руси» (144, 148). Василий Темный начиная с 1450 года приказывал чеканить на своих монетах надпись «государь всея Руси». Его примеру последовал и Иван III. Во внутреннем делопроизводстве Московского государства титул «государь всея Руси» постепенно утверждается в период с 1479 по 1487 год (110, 29). К этому подталкивали москвичей впечатляющие успехи, достигнутые Иваном III. Вскоре Иван стал требовать принания своего нового титула и от великого князя Литовского. Там хорошо понимали «притязательный» (по выражению В. О. Ключевского) характер добавления «всея Руси» и выражали решительный протест. Однако под энергичным давлением московской дипломатии литовцы вынуждены были уступить и включить желанный титул в текст договора 1494 года. Впрочем, вопрос о титуле Ивана III крайне запутан. Документы великокняжеской канцелярии свидетельствуют о том, что титул изменялся не только со временем, но и в зависимости от лица или государства, для которого предназначался данный документ. Титул мог варьироваться и по прихоти (или оплошности) того чиновника, который готовил документ (109, 8—15). Наконец, не следует ожидать от делопроизводства конца XV века того механического единообразия, которое характерно для российских канцелярий более позднего времени).
Только теперь в Литве и Польше осознали, какая угроза исподволь созрела на восточных рубежах. Появились панические слухи о том, что Иван якобы просил папу дать ему корону «всей Русской нации» (161, 85). На всякий случай Казимир даже отправил папе прошение не соглашаться на возможные просьбы московского правителя.
Благоприятное для Москвы завершение «стояния на Угре» в 1480 году наглядно продемонстрировало ее военный потенциал и, соответственно, реальную возможность наступления Ивана III на литовские земли. Кажется, король Казимир не был вполне уверен в том, как ему следует отозваться на эти действия, и долго колебался. Так, например, одни считают, что в 80-е годы XV века в Литве началось гонение на православие, другие — что король, наоборот, решил заручиться поддержкой своих православных подданных перед лицом московской угрозы (161, 86). Заслуживает внимания истолкование этой ситуации известным историком Русской Церкви А. В. Карташевым: «Казимир, изменивший свою первоначальную политику, начинает усиленно строить на русских землях латинские костелы. В 1483 году издает указ, воспрещающий русским строить новые церкви и починять старые в духе полузабытого Городельского постановления 1413 года. Но такой запретительный указ мог быть беспрепятственно проводим только на землях лично королевских, княжеских и панов латинских. Паны русские в своих владениях оставались еще полноправными „патронами“ своих церквей и строили новые и починяли старые пока еще свободно» (93, 544).
Воодушевленная успехами Москвы, православная знать русского и литовского происхождения в 1482 году предприняла попытку возвести на литовский престол князя Михаила Олельковича. Однако многоопытный Казимир успел опередить заговорщиков. Одни из них были казнены, другие бежали в Москву.
«Ахиллесовой пятой» Литовского государства была его невысокая, по сравнению с Московской Русью, внутренняя консолидация. Великий князь не имел сильной власти и принужден был делить ее с крупной аристократией, городскими верхами и другими общественными силами. Материальные ресурсы, которыми он располагал, были достаточно скромными.
Наглядным проявлением недостатков внутреннего устройства Великого княжества Литовского, с точки зрения стоявших перед его правителями задач, стали события 1484 года, когда крымский хан Менгли-Гирей по совету Ивана III совершил поход на Киев. Для борьбы с татарами к Киеву пришли со своими отрядами «князья Одоевский, Вяземский, Можайский, Трубецкой, Воротнынский, Козельский, „вся земля“ Смоленская, Витебская, Полоцкая, Волынская, Подольская, Брестская и т. д.» (126, 142). Однако дружного отпора татарам не получилось. Киев был взят и страшно разорен татарами. Невольно напрашивалось сравнение с успешной обороной Иваном III московских рубежей в 1472 и 1480 годах. Крепнущая московская деспотия сумела защитить своих людей от нашествия варваров гораздо успешнее, чем гордившаяся своими древними вольностями Литва.
Постепенно в Литве выработали публицистический аргумент против московского тезиса о воссоединении «всея Руси» под скипетром Ивана III. Государство Даниловичей здесь стали называть «Московией» — неким побочным продуктом исторического развития древнерусской народности. Великое княжество Литовское и Русское объявлялось единственным прямым наследником Киевской Руси (126, 137).
И все же исход событий решали, конечно, не слова и громкие титулы, а реальные возможности государств. Новый титул Ивана III — «это целая политическая программа, характеризующая не столько действительное, сколько искомое положение» (102, 115). И достичь этого искомого положения можно было только на путях войны.
Старый король Казимир уже хорошо понимал, к чему идет дело. Молодое московское самодержавие расправляло плечи. Оно по многим причинам нуждалось в наступательной войне. Одной из этих причин было то, что именно победоносная война наилучшим образом оправдывает диктатуру и произвол. А наиболее перспективным направлением московской экспансии в те годы была Смоленская земля и Северская Украина. Таким образом, избежать конфликта оказалось почти невозможно.
В середине 80-х годов король предпринял попытку отвлечь Ивана от войны с Литвой и переключить его внимание на южные проблемы. В Северном Причерноморье стремительно расширялась турецкая агрессия. В 1484 году турки захватили города Килию и Белгород, располагавшиеся соответственно в устье Дуная и Днестра. Опасность турецкого порабощения нависла над Молдавией, где правил тесть Ивана Молодого, Стефан Великий. Как сам Стефан, так и король Казимир надеялись на то, что под давлением сына и снохи московский государь не удержится и придет на помощь своему родственнику. В таком случае мог разом рухнуть столь важный для Москвы союз с крымским ханом — вассалом турецкого султана. Однако эти надежды оказались тщетными. Иван, менее чем кто бы то ни было, способен был действовать в политике под влиянием дружеских или родственных чувств. Дружба с Молдавией, скрепленная браком Ивана Молодого и дочери Стефана Елены в 1483 году, нужна была ему лишь в контексте московско-литовского противостояния. Еще в 70-е годы он стремился наладить добрые отношения со всеми соседями польско-литовского государства, которых можно было рассматривать как потенциальных союзников Москвы в будущей войне с королем Казимиром. Эта работа стала приносить плоды уже в первой половине 80-х годов, когда Московское государство стало полноправным участником различных политических комбинаций в Восточной Европе. В 1482 году Москва установила дипломатические отношения с Венгрией, которая в ту пору также враждовала с Польшей. С 1486 года начинают налаживаться контакты со Священной Римской империей. Современные исследователи полагают, что именно оттуда, с эмблемы воинственных Габсбургов (а вовсе не из Византии), «перелетел» в Россию знаменитый двуглавый орел, изображение которого появляется на печатях Ивана III в 90-е годы XV века (109, 18).
Вся эта дипломатическая активность Москвы была подчинена главной задаче — борьбе с польско-литовским государством. Причем борьбу эту предпочтительно было вести чужими руками. Никакой филантропии здесь не допускалось. И ввязываться в более чем сомнительную войну с Турцией из-за Молдавии Иван, разумеется, не стал, сославшись для приличия на то, что его земли отделяет от владений Стефана слишком большое расстояние. В итоге Стефан Великий в 1485 году признал себя вассалом Казимира IV. Однако и тот не сумел (или не захотел) всерьез воевать с Турцией из-за Молдавии. Тогда оставленный всеми Стефан с 1487 года вынужден был начать уплату дани султану Баязиду II (161, 94). А через два года молдавский господарь сменил бесполезное польско-литовское покровительство на союз с врагом Казимира — венгерским королем Матвеем Корвином.
Первая московско-литовская война, носившая со стороны Москвы наступательный характер, началась в 1487 году и продолжалась до 1494 года. Предметом спора в этой, по выражению А. А. Зимина, «странной войне» были пограничные области с неопределенным или двойственным политическим статусом.
Конфликт вызревал постепенно. Издавна великий князь Литовский имел некоторые статьи доходов с новгородских владений, располагавшихся у границы с Литвой. Так, ему платили дань жители Великих Лук, Торопца и Ржева. Окончательно присоединив Новгородскую землю к Московскому государству в 1478 году, Иван III распорядился впредь не давать королю каких-либо платежей с этих территорий (81,95).
Пограничные споры в западных областях получили новый импульс после ликвидации независимости Тверского княжества. Границы московских владений вплотную подошли теперь к вотчинам подвластных Литве князей Вяземских — представителей смоленской ветви династии Рюриковичей. Это создавало почву для конфликтов. Подливало масла в огонь и то обстоятельство, что значительная часть московско-литовской границы оказалась в руках двух амбициозных распорядителей — посаженного на тверской стол в 1485 году князя Ивана Ивановича Молодого и награжденного можайским уделом в 1481 году князя Андрея Васильевича Большого. Поощряя их наступательный пыл, Иван III сам оставался в тени и всегда мог сослаться на свою неосведомленность.
Но наиболее острое столкновение интересов Ивана III и короля Казимира было связано с так называемыми «верховскими княжествами» — располагавшимися в бассейне верхней Оки владениями потомков святого князя-мученика Михаила Всеволодовича Черниговского, казненного татарами в 1246 году.