Женщина-VAMP Микулина Евгения

Глава 6

Когда примешь решение, даже глупое и неправильное, жить сразу становится легче. Да, ты понимаешь, что у твоего решения будут последствия, что это не конец тревогам, а начало проблем. Но так лучше и проще, чем терзаться сомнениями. Сомнения выматывают. Принятие решения дает силы – даже для того, чтобы нести потом за него ответственность. Решение, даже тяжелое, приносит с собой некое подобие эйфории.

Именно поэтому теперь, сидя на заднем сиденье своей служебной машины, увозящей нас в ночь после утомительного светского вечера, чувствуя рядом с собой теплое плечо Влада, видя боковым зрением его напряженный профиль и чуть дрожащую руку, которую он скованно положил на колено, я чувствую себя радостно. Мне хорошо, потому что я приняла решение. Моя совесть молчит. У нее еще будет шанс меня помучить, но не сейчас. Сейчас мне не до совести.

Удивительно, что я продержалась так долго. Так долго не уступала желанию – я, кого природа снабдила инстинктом мгновенно удовлетворять свои нужды, утолять свой голод. Несколько месяцев я не давала себе воли – это просто чудеса выдержки. Конечно, я очень старалась, и Сережа помогал – отвлекал и развлекал меня, как мог. Но мне с каждым днем становилось все яснее, что я сдамся. Я слишком эгоистична, слишком привыкла получать то, что хочу. Или кого хочу. И тот, кого я хочу, слишком мне нравится. Просто наваждение какое-то – сегодня, на этом вечере, было много красивых людей: мы их собрали, чтобы вручить призы именно за красоту. Но он, высокий, смурной, чуточку сутулый, лохматый, затмил для меня всех. Несколько раз за вечер мне хотелось отбросить приличия и начать целовать его – прямо там, при всех этих людях, под ироничным взглядом Гранта Хэмилтона, который все прекрасно понимает и очень оттого веселится. Был один момент, когда Влад сидел на одном из низких красных диванов, которыми мы для удобства гостей обставили фойе, тянул какой-то коктейль через соломинку и вдруг бросил на меня взгляд искоса… Я едва удержалась. Мое терпение на исходе. Я не могу больше отказывать себе в том, чего хочу. Что мне жизненно необходимо.

Но дело не только в этом – не только в слабости моей воли. Дело в том, что я с каждым днем видела: самоотречение не приносит никакой пользы. Оно бессмысленно, потому что мое старательно разыгранное равнодушие не помогает Владу отвлечься, забыть, переключиться на что-то другое. Сколько бы я его ни избегала, он все равно думает обо мне. Мне не удастся его отпустить – слишком поздно. Возможно, уже в момент нашей первой встречи все решилось, и у него – и у меня – вообще не было шанса избежать всего этого. И потому моя холодность не приносила пользы – она только заставляла его страдать.

Сегодня, когда я шла к нему по двору, у него были такие несчастные глаза. Они растеряли всю свою дерзость – теряли ее на протяжении всех этих месяцев, пока он тоскливо следил за мной взглядом, и печаль в них все копилась и копилась. И теперь в его глазах плескалось целое море тоски. И тогда я решилась. Я не буду его больше спасать – не буду мучить. Не буду продолжать сознательно и намеренно причинять ему боль. Я возьму его. И дам ему все, что смогу дать. А я могу дать ему так много.

Я не буду сейчас думать о последствиях. Что толку о них думать? Они неизбежны. Но они будут… потом, и кто знает наперед, какие они? То, что было раньше, было не с ним и не со мной. Мы – другие. У нас может получиться что-то хорошее, особенно если я буду разумна и осторожна, а я буду: у меня есть и опыт, и выдержка, и главное – стремление его защитить, уберечь от беды. Что бы ни было, произойдет потом. Сейчас я думаю только об одном: мне не нужно больше сдерживаться. Ему не нужно больше страдать. Сегодня, нынешним вечером, я смогу сделать его счастливым. Да, это самое важное. Не то, что я получу желаемое, а то, что ОН будет счастлив.

Какие странные, непривычные для меня соображения и чувства…

Он боится смотреть на меня – не доверяет себе. Он не решается надеяться. Дурачок. Какие у него были глаза, когда я прикоснулась к его волосам, – сколько в них было потрясения, томления… И гнева. Он сердился на меня – думал, что я его дразню. Как он зажмурился, пытаясь от меня отгородиться, и с какой паникой снова открыл веки и отдался на мою милость. Как он дрожал, когда я расстегивала его рубашку. Как прерывисто дышал и как стремительно побледнел… Мой ослепительный мальчик. Он в самом деле не понимает, как сильно мне нужен.

Я поворачиваю к нему лицо и улыбаюсь. Он немедленно реагирует: смотрит на меня. На его губах тоже появляется некое подобие улыбки – робкой, неуверенной. Он не знает, чего от меня ждать. Он стесняется моего водителя.

Я нажимаю на кнопку, чтобы поднять перегородку, отделяющую нас от шофера. Она ползет вверх бесшумно и, по моим ощущениям, слишком медленно. А потом мы оказываемся вдвоем в полутемной машине, невидимые для мира – с поднятым экраном, за тонированными стеклами. Его рука все еще лежит у него на колене, и я беру ее в свою. У Влада снова перехватывает дыхание – этот звук похож на маленький стон. Он не может его контролировать, он даже не сознает, что я его слышу. А я так люблю этот звук, он так меня возбуждает. Казалось бы, что мне от сознания того, что он меня хочет? Я должна бы привыкнуть к такой реакции со стороны людей. Но для меня это так важно – в ответ на его тихий вздох меня пронзает короткая, горячая вспышка желания. Как если бы кровь прилила к сердцу. Я сама состою из одних желаний – такова моя натура. И ничто в мире не доставляет мне большего удовольствия, чем ответное желание. Чувствовать его, ощущать физически для меня куда важнее, чем даже удовлетворять свои прихоти.

Я сжимаю его пальцы, и он закрывает глаза. Как легко его взволновать. Может ли быть, чтобы он так же остро чувствовал меня, как я его? Я не хочу больше сдерживаться – его реакции нужны мне, они меня согревают – в буквальном смысле слова. Я глажу пальцами его запястье – в том месте, где сильнее всего ощущается пульс, там, где люди обычно режут вены. Снова мой любимый вздох. Все еще не открывая глаз, он тихонько качает головой – то ли безмолвно возражает мне, то ли старается стряхнуть наваждение. Я отпускаю его руку и кладу пальцы ему на бедро.

Он резко вскидывает голову, его глаза распахиваются, и в них вся та же смесь возбуждения, гнева и боли, которые мне так лестны. Ему явно требуется усилие, чтобы заговорить, и голос его не очень хорошо слушается:

– Марина, что ты делаешь?

Это не грубость, не попытка меня остановить. Он в самом деле глубоко растерян. Я его понимаю: после того, как я с ним все это время держалась, мое поведение наверняка обескураживает.

Я отвечаю мягко:

– То, чего хочу. То, чего мне давно хотелось.

Он болезненно хмурится:

– Зачем ты так со мной?.. – и огорченно замолкает.

– Что? – Я так хочу его утешить!

Он собирается с силами и говорит с горечью:

– Ты со мной играешь. Зачем? Я сам виноват – я веду себя как полный идиот, я и правда жалок. Я понимаю – ты не могла, конечно, не заметить, что со мной творится. Это моя проблема, и я не хотел тебя ею беспокоить. Но ты знаешь – ты не можешь не знать, что со мной делаешь. – Он пожимает плечами, невесело улыбается и повторяет: – Ты не можешь не знать. У меня все на лбу написано. И я понимаю, что тебе все равно. Это нормально – это в порядке вещей, со всеми бывает. Так зачем ты теперь это делаешь? Ты издеваешься, или дразнишь меня, или пожалеть решила?..

Он закусывает губу, явно раздосадованный своей неожиданной откровенностью. Он не собирался говорить так много, не собирался так раскрываться – но я уже заметила, что рядом со мной он всегда говорит, не подумав, и жалеет об этом, и злится на себя. Я нахожу это невероятно трогательным. Но я несколько обижена тем, что он не верит ни в себя, ни в мою искренность. Впрочем, я сама виновата – слишком хорошо себя контролировала. Конечно, в моих сегодняшних действиях ему видится подвох. Но как он мог не заметить, что нравится мне? И как может думать, что я стану над ним издеваться?

Я кладу пальцы на его щеку, заставляя повернуться к себе. Какие у него все-таки глаза невероятные! И в них снова есть не только боль – он на меня сердится. Я смотрю на него пристально – мне нужно его убедить, потому что, пока он мне не поверит, ему будет больно. А когда больно ему – больно мне.

– Влад… Ты говоришь глупости. Я не играю. И жалость тут ни при чем. Неужели ты не видишь – не понимаешь? Или ты был слишком занят тем, что происходит с тобой, чтобы заметить, что происходит со мной? Так, для справки: все то же самое.

Он прикрывает на секунду глаза и снова качает головой, отрицая мои слова:

– Не может быть.

Но, даже говоря это, он непроизвольно прижимается к моей ладони щекой, инстинктивно ищет ласки, в возможность которой еще не поверил.

Я пользуюсь моментом – провожу пальцем по его угольной брови, погружаю руку в непослушные волосы… На его виске бьется жилка. Он такой… теплый. Такой живой. Кровь под его кожей так горяча.

Теперь уже моя очередь коротко вздыхать:

– Ты не представляешь, как давно мне этого хотелось.

Он чуточку поворачивает голову и целует мою ладонь. И шепчет снова:

– Не может быть. – Еще один поцелуй. – Я сплю.

– Я тебе снилась? – Надо же, он мечтал обо мне даже во сне. Мне должно быть стыдно той жаркой волны удовольствия, которая настигает меня от одной этой мысли, но мне слишком хорошо, чтобы растрачивать силы на стыд.

Он вскидывает на меня глаза и пытается изобразить улыбку:

– Когда мне удавалось заснуть… Да.

У него и правда измученный вид – под глазами тени. Я ощущаю новый укол совести – я так долго его терзала, борясь с неизбежным. А разве я стою его бессонных ночей?

Я поднимаю руку, чтобы коснуться его губ. Мои пальцы дрожат. Его губы – тоже.

Мой голос опускается до шепота:

– Ты не будешь больше страдать.

Он смотрит на меня очень серьезно:

– Почему-то я тебе не верю.

Влад, Влад… Ты куда мудрее, чем положено быть человеку, особенно столь молодому. Ты понимаешь – чувствуешь, – что от меня добра не будет. Но ты не прав. Я сделаю так, что ты БУДЕШЬ не прав. Я так хочу дать тебе радость.

Так же глядя ему в глаза, я отвечаю:

– Верь.

Он кивает:

– А что мне еще остается?

Машина давно уже остановилась – дорога от театра, где проходила наша вечеринка, до моего дома очень короткая. Вышколенный шофер – личный водитель Хэмилтона, привычный ко всему, – деликатно молчит за поднятой перегородкой. Изначально – официально – план был такой, что он отвезет домой меня, а потом уже Влада: он живет, что характерно, совсем рядом со мной, в тихом переулке у Садового кольца. Сейчас я должна уйти. Но я не могу – теперь, когда я наконец позволила себе к нему прикоснуться, я не могу от него отказаться. Я не хочу ощутить на месте его тепла пустоту.

Влад тоже почувствовал наконец, что мы стоим. Он опускает глаза, и у него неожиданно становится невероятно смущенный вид. Он выглядит совершеннейшим мальчишкой, когда, держа мои руки в своих, говорит со вздохом, чуточку хмурясь:

– Марина… Я сейчас буду выглядеть законченным козлом и придурком, но молчать – выше моих сил. – Он поднимает на меня взгляд, и я вижу его смятение, его полностью открытую навстречу мне душу и его жажду, которая, кажется, не уступает моей. – Я очень хочу тебя поцеловать. Но я не могу сделать это в твоей служебной машине…

Я улыбаюсь:

– Проблема легко решается. Мы стоим у моего подъезда. Пойдем.

– Я не могу… Получится, что я к тебе напросился. Это довольно унизительно.

– Не говори ерунды, ладно? Это я тебя прошу. – Я быстро провожу кончиками пальцев по его щеке и говорю правду: – Я не могу сейчас тебя отпустить.

Он снова опускает глаза и говорит с коротким смешком:

– Это хорошо. Потому что я бы не смог уйти.

Я отпускаю водителя, и мы с Владом идем молча по темному двору к моему подъезду. В синем свете горящего на крыльце фонаря он останавливается на секунду, держа меня за руку, но ничего не говорит – просто смотрит в глаза и опять качает головой, как в машине, словно пытаясь очнуться. Я не знаю, что он видит сейчас на моем лице. Надеюсь, что-то хорошее, а не только голод, который меня душит. Мне не хочется быть в его глазах хищницей. Я хочу быть в его глазах… человеком. Женщиной, которая влюблена.

Не надо, не надо мне говорить этих слов. Даже самой себе. Тем более – ему.

Я отпираю дверь магнитным ключом и вызываю лифт. На верхний этаж мы едем тоже молча, даже не прикасаясь друг к другу, стоя у противоположных стен кабинки. Я не могу оторвать от него глаз. Воздух вокруг меня звенит и поет.

Он МОЙ. Или скоро будет моим. Это так глупо, так опасно и так прекрасно.

В моей квартире всегда горит мягкий ночной свет – я не люблю, входя в комнату, обременять себя возней с выключателем. Мы стоим в полумраке прихожей, и я с удовольствием отмечаю, что Влад справился наконец со своим смущением. Его прекрасное лицо спокойно и серьезно – словно он осознал, что находится здесь по праву.

Секунду он стоит, просто глядя на меня в сумраке. Я смотрю на него снизу вверх – он настолько выше меня… Он делает шаг вперед, и он рядом со мной. Он нежно, аккуратно, словно боясь сломать, берет мое лицо в ладони. Улыбается чему-то внутри себя, какой-то тайной мысли, и говорит с протяжным вздохом:

– Моя Снегурочка.

А потом – наконец! – я чувствую на своих губах его губы.

И я не могу дышать. Не вижу ничего, кроме него – света его глаз, ласковой тьмы его волос. Не чувствую ничего, кроме его тепла, его запаха, его кожи и быстрого, сбитого ритма его сердца. Не слышу ничего, кроме его дыхания – его коротких, на стоны похожих вздохов. И я не хочу ничего видеть, чувствовать и слышать – ничего, кроме него. Я не хочу дышать без него. Я не хочу жить без него.

Я люблю его.

Я произношу эти слова про себя – признаю для себя их абсолютную, необратимую правду. И мне кажется, что я слышу где-то в глубинах мироздания глухой рокот: природа стонет, стонет так же, как когда встречаются друг с другом грозовые тучи, ломаются пласты земной коры во время землетрясения и сходят с орбиты планеты. Случилось то, чего не может и не должно было быть. То, чего не исправить.

Я люблю его.

Я убью его.

Если бы я могла плакать, я бы затопила мир слезами. Если бы я могла умереть, я бы умерла. Если бы я могла остановиться… Но я не могу.

Он целует меня, и вокруг нас рушатся и возникают из праха целые миры. Они должны сокрушить нас. Но я им не позволю. Никакая сила в мире не отнимет у меня человека, которого я люблю. Даже я сама.

Пусть они падают вокруг нас, эти обломки чужих миров. Они сложатся снова – в новый, иной, наш собственный рисунок, и в центре его будем мы.

Он целует меня, и вокруг нас возникает наш собственный мир. Своя Вселенная. В ней светит мое личное Солнце. И я никому не дам его погасить.

Глава 7

Я просыпаюсь в сумеречном свете раннего утра.

Мне холодно.

Как это часто бывает спросонья, несколько секунд я не могу сообразить, где я, – не помню, что со мной происходило. Видно, я очень крепко спал, в последнее время со мной это случается редко, – неудивительно, что у меня в голове такой туман.

Я лежу с закрытыми глазами, стараясь привести мысли в порядок. Мне снилось сегодня ночью что-то неимоверное, невероятное и несбыточное. Но, что особенно странно, чрезвычайно реальное. Мое тело чувствует себя так, словно мой сон не был сном: оно устало, его словно бы ломит, будто мои кости расплавили, а затем отлили заново. Но в то же время мне как-то легко. Это ощущение реальности меня, честно говоря, несколько пугает. Сны психически здорового человека не должны быть такими… осязаемыми.

Я открываю глаза и вижу над собой бледный квадрат незнакомого потолка с лепным карнизом. Я слышу за окном гудение машин. Москва – город, в котором этот шум не смолкает в любое время суток. Я поворачиваю голову и встречаюсь взглядом с мерцающими нежными темными глазами женщины, которая мне снилась. И до сих пор снится?

Она улыбается уголками губ и поднимает руку, чтобы погладить меня по щеке. У нее такие холодные пальцы, и ее прикосновение так невесомо – словно на мою кожу опустились снежинки.

Я смотрю на ее бледное, хрупкое, невыразимо прекрасное лицо и говорю то, что чувствую, – говорю правду, которую не успел еще даже для себя осознать:

– Я люблю тебя.

Великолепно. Просто отлично: берем свое сердце и выкладываем перед ней на тарелочке, чтобы она могла его хорошенько рассмотреть, поковырять тонким пальчиком, может, даже разорвать пополам и заглянуть внутрь – проверить, как оно работает. Что еще она может сделать с моим сердцем – зачем оно ей, кроме как для удовлетворения любопытства? Я готов прикусить себе язык, но уже поздно. Это, впрочем, вполне в моем стиле – я же мастер необдуманных, спонтанных высказываний.

Она, однако, не смеется. Она закрывает на секунду глаза, и на лице ее мелькает странное выражение – словно мои слова причиняют ей боль. Но уже через мгновение она овладевает собой, встречается со мной взглядом и с легким вздохом вторит мне, как эхо:

– Я люблю тебя.

И хотя вот этого-то как раз совершенно точно не может быть, потому что не может быть никогда, именно теперь я окончательно осознаю, что не сплю. И все, что со мной – с нами – было, мне не приснилось.

Не сон. Ее ладонь на моей щеке в машине, ее слова о том, что она давно хотела прикоснуться ко мне, – не сон. Ее расширенные от желания зрачки, ее приоткрытые в ожидании губы – не сон. Ее поцелуй, ощущение ее холодных губ, которые каким-то образом обжигают, и от них невозможно оторваться, потому что это физически больно… Мальчишкой я однажды лизнул на морозе металлическую стойку качелей, и пристыл к ней, естественно, и порвал губу, стараясь освободиться. Я хорошо помню, как решался на это: знал ведь, что будет, всех детей об этом предупреждают, но не смог удержаться от соблазна узнать, КАК будет. Это повторилось, когда я поцеловал ее вчера. Я пристыл к ней навеки. Я навсегда прикован к ее обжигающе холодным губам и не хочу даже пытаться освободиться. Не потому, что будет больно, – хотя больно будет невыносимо. Потому, что это бесполезно, – мне все равно больше не понадобятся мои губы. Я никогда не буду целовать других женщин. Других женщин просто не существует. Это – не сон. Это ослепительная реальность моей новой жизни, которая возможна только рядом с ней.

Я целовал ее и слышал вокруг нас какой-то глухой рокот – смутный потусторонний гул. Наверное, это кровь шумела у меня в ушах – я сам понимал, что она мчится по моим венам с ужасающей быстротой. Но мне казалось, что этот звук – отголоски того, как рушится вокруг нас привычный мир и как собирается вновь, навеки измененный. Новый мир, построенный вокруг нас двоих.

То, как соскальзывал на пол белый мех норковой шубы, обнажая ее еще более белые плечи, – не сон. Контраст между ослепительной белизной ее кожи и темной кроваво-бордовой, цвета ее губ, тканью платья – не сон. Ее пальцы, избавляющие меня от одежды, ее легкие, быстрые, холодные прикосновения, оставляющие на моей коже огненные островки желания, похожие на ожоги, ее обнаженное тело, прижатое к моему – так, что я весь объят ледяным пламенем… Не сон. Мои руки, скользящие по ее гладкой прохладной коже, по ее груди, бедрам, шее, по спине и заставляющие ее вздрагивать от каждого МОЕГО прикосновения, – не сон. Ее губы, прижатые к моей шее – к тому месту, где бьется пульс, – и застывшие там на какое-то одно бесконечное мгновение, перед тем как она с усилием отрывается, чтобы прижаться лицом к моему плечу. Яростная жажда в ее глазах. Невыразимая печаль, с которой она повторяет мое имя. Сила, с которой ее тонкие руки обнимают меня за плечи, призывая опуститься вслед за ней на кровать. Стон, которым она приветствует соединение наших тел. Ее руки, сжатые в кулаки у нее над головой – ногти впиваются в ладони, словно она боится сделать этими руками что-то не то и останавливает себя на самом краю. Это она зря – мое тело с радостью примет все, что ей хочется с ним сделать, даже боль. Любую боль. Ее губы, сначала плотно сомкнутые, а потом искаженные странной гримасой страсти, – это почти оскал, он бы должен меня испугать, но только возбуждает сильнее. Судорога, проходящая по ее телу в момент оргазма. Не сон. Ее распахнутые, глядящие прямо мне в душу глаза. Мой ответ – мое полное, абсолютное опустошение, меня больше нет, я отдал ей всего себя, словно меня засосало в темную глубину ее зрачков. То, как дрожат мои плечи, когда я опускаюсь на нее во внезапно наступившей вокруг нас оглушительной тишине, и ее руки – все такие же холодные руки, – гладящие меня по спине. Не сон. Всё – не сон.

И это утро, утро нового мира, нашего мира, и ее взгляд, потрясенный, как будто и с ней произошло что-то невероятное, и ее ладонь, лежащая сейчас на моем сердце, – не сон.

Я немного напуган, но я улыбаюсь. А что еще делать человеку, с которым случилось чудо? Я зарываюсь пальцами в ее шелковые темные с красным отливом волосы. Моя рука дрожит.

– Я так счастлив. – Эти слова мелковаты для того, что я хочу выразить, они совершенно неадекватны масштабам моих чувств, но других я не знаю. Да и с любыми другими словами будет такая же проблема.

Она удовлетворенно вздыхает, придвигается поближе, чтобы прижаться ко мне, и произносит странную фразу:

– Это – самое главное.

Я хочу спросить ее, что она имеет в виду, хочу понять, что чувствует сейчас она. Но меня отвлекает тот факт, что ее кожа опять оказывается ледяной на ощупь. Неудивительно, что ей не до разговоров о счастье, – она просто-напросто замерзла. Я крепко прижимаю ее к себе.

– Ты совсем окоченела. Иди сюда – будем тебя греть.

Ее голова лежит у меня на груди. Она улыбается, закрыв глаза, и говорит насмешливо, напоминая мне о бородатом анекдоте:

– Графиня и при жизни не отличалась горячим темпераментом.

Я ерошу ей волосы:

– Дурочка. Ты замерзла, это правда, но я никак не могу пожаловаться, что ты была со мной холодна.

Марина приподнимается на локте, чтобы посмотреть мне в лицо – оценить его выражение. Похоже, ей нравится то, что она видит. Снова опустив взгляд, она объясняет:

– Я не замерзла, на самом деле. У меня просто пониженная температура тела. Всегда. Такая… м-м-м, генетическая особенность организма.

– Что-то серьезное? – Уровень тревоги в моем голосе удивляет меня самого. Я боюсь за нее – она такая хрупкая, и мне все время страшно, что она вот-вот почему-то исчезнет, и на этом фоне мысль, что она может быть больна, меня по-настоящему пугает.

Но Марина отвечает совершенно спокойно:

– Боже упаси. Просто генетика – у меня это с детства. С тех пор, как я себя помню. Мне это не доставляет никаких неудобств. Но тебе, наверное, рядом со мной неуютно?..

Мне хочется, став на секунду тем героем мелодрамы, который бьет кулаками по стене, заявить ей, что единственное место в мире, где мне хорошо, и правильно, и вообще следует быть, – это рядом с ней. Но я понимаю, что пафос в духе галантных романов XIX века покажется ей смешным. Хотя, с другой стороны, я уже сообщил ей, что люблю ее и что она делает меня счастливым. Сентиментальнее этого, наверное, уже ничего не может быть. Но мне все-таки кажется, что нужно сохранить остатки мужества и независимости – хотя бы внешние их признаки изобразить, чтобы она видела во мне хоть какую-то силу. А этого не будет, если она поймет, что наша ночь все внутри меня перемолола, как в мясорубке, и лишила всякой ориентации во времени и пространстве. Но, как шутится в старинной шутке, «фарш невозможно провернуть назад». Мне теперь так жить, и если я хочу, чтобы Марина позволила мне жить рядом с ней, я должен казаться сильным. Так что мне остается только спрятаться за бравадой. Я поднимаю бровь и усмехаюсь:

– Как же – неуютно мне… Это ты смотри, будь осторожна рядом со мной. А то растаешь, как Снегурочка.

Она смеется:

– Почему Снегурочка? Ты и вчера меня так назвал.

Я мучительно краснею, но врать ей не могу – мне остается только признаться, до какой степени она занимает мои мысли, как часто я о ней мечтаю.

– Потому, что я думал… ну раньше… Я помнил, какие у тебя холодные пальцы, и все время задавался вопросом: а холодные ли у тебя щеки? Потому что хотел сделать вот так… – Я беру ее лицо в ладони, как вчера в прихожей. – Хотел так сделать, и все думал – какой будет твоя кожа. И думал, что холодной. И называл тебя мысленно Снегурочкой. И был прав, оказывается.

Она хмурится в притворном замешательстве – включается в игру:

– Хм… Если я Снегурочка, то кто же ты? Юный пастушок Лель?

Я качаю головой:

– Нет. Он противный инфантильный хмырь. И он ее не любил. Очевидно, я Мизгирь – горячий и страстный мужчина.

Она вскидывает брови:

– Не подходит. Снегурочка его не любила… И он умер. – Марина передергивает плечами, словно стряхивая неприятную ассоциацию. – Нет, это противная сказка, где никому не досталось ничего хорошего. А быть Снегурочкой при Деде Морозе я не хочу – у нее нет личной жизни. И таять над костром не хочу. Нам надо найти другую сказку.

Я пожимаю плечами:

– Снежная королева? Я, конечно, староват для Кая, но мы можем считать, что мальчик вырос. За время пути собачка могла подрасти.

– Я не отдам тебя какой-то занудной и правильной Герде. – В эту секунду она очень серьезна.

Я смотрю ей в глаза и отвечаю тоже совсем нешутливо:

– Я не уйду. Мне не нужна никакая Герда. У тебя есть лед в холодильнике? Давай сюда – я сложу тебе слово «вечность».

– И ты будешь сам себе господин, и я буду должна подарить тебе весь свет и новые коньки? – Она улыбается какой-то особенной, мудрой и тихой улыбкой.

– Весь свет и новые коньки – это отличная идея. Но ту часть насчет «сам себе господин» можешь забыть. Это мне не надо.

Зачем мне быть самому себе господином, если мне нравится принадлежать ей? Что я буду делать со своей свободой, если вдруг ее обрету – если она вдруг меня прогонит?

Она смотрит мне в глаза и повторяет – будто переспрашивая:

– Вечность?..

Я не понимаю, что означает выражение ее лица. По нему снова как будто проскальзывает боль. Я только киваю:

– Вечность.

Она закрывает глаза и наклоняется ко мне. Я прижимаюсь губами к ее лбу; моя рука лежит на ее волосах. Мы сидим так в постели, не шевелясь, очень долго. Будь моя воля, я бы вообще с места не двигался.

Но ее настроение уже изменилось – она мягко отстраняется от меня и соскакивает с кровати:

– Кстати, о холодильнике. Ты, надо думать, умираешь с голода. Пойдем, я тебе приготовлю завтрак.

Она удаляется своей характерной танцующей походкой – предположительно, в сторону кухни. Она ослепительно красива: тонкая, точеная обнаженная фигура, словно вырезанная из слоновой кости или какого-то особенно гладкого, лишенного прожилок мрамора. Ее нет рядом всего-то пять секунд, но я уже ощущаю пустоту и сиротское одиночество. Быть вдали от нее – невыносимо, пусть даже эта «даль» измеряется тремя метрами пола, покрытого пушистым белым ковром.

Марина замечает мой взгляд и грозит мне пальцем:

– Я знаю, о чем ты думаешь. У тебя голодные глаза. Но поверь мне: сначала тебе лучше утолить настоящий голод.

Я, конечно, повинуюсь ей и тоже поднимаюсь с постели. Но бормочу очень тихо:

– Мне лучше знать, какой голод – настоящий.

Она отвечает мне с порога комнаты, не оборачиваясь, и в голосе ее звучит смех:

– Я тебя слышала… И ты все равно не прав. Я хорошо знаю людей! Давай ты подождешь с такими безапелляционными утверждениями, пока не попробуешь мой фирменный омлет с сыром. Кстати, ванная – через левую дверь, сразу за гардеробной.

Мне определенно нужно в ванную, и я следую ее указаниям, заодно пользуясь случаем изучить квартиру, которую вчера вечером, естественно, не разглядел, – я вообще ничего вокруг себя не видел, не то что красот интерьера. Судя по высоте потолков, это старая квартира – дом, очевидно, «сталинский», из довоенных: мои родители-архитекторы научили меня распознавать подобные тонкости. И Марина мало что в ней изменила: двери, лепнина, паркет выглядят подлинными – хотя, конечно, отреставрированными. Это мне нравится – терпеть не могу, когда хорошие квартиры покупают ради места или вида из окна, а потом потрошат, лишая какой-либо индивидуальности, и набивают холодной угловатой белой мебелью.

Мебель у Марины, правда, тоже белая – в основном, хотя в наличии множество оттенков от слоновой кости до туманно-серого. Даже деревянные части вроде подлокотников кресел или книжного шкафа побелены. Но стиль у вещей очень правильный – спокойно-консервативный. Словно это «бабушкины» вещи, только чуть обновленные, перетянутые модным холстом вместо протертого старого бархата. Может быть, кстати, так оно и есть – может, здесь и жила когда-то ее бабушка. Я не знаю этого – я вообще, в сущности, очень мало о ней знаю.

Через ее гардеробную я прохожу зажмурившись. Не хочу знать, как много у нее дизайнерских шмоток, и не позволю царящему там идеальному порядку заставить меня мысленно устыдиться собственной квартиры, где мятые джинсы и майки разбросаны по всей мебели, книжки и диски лежат где попало и все покрыто шерстью вечно линяющего престарелого кота Баюна – к которому мне, кстати, нужно бы сегодня попасть, чтобы подсыпать еды в миску и несколько развеять его сонное одиночество.

Интересный у меня ход мыслей – «надо бы попасть домой»… С чего я взял, что у меня будут с этим трудности? Вероятнее всего, она меня сейчас накормит и выставит. Это моя проблема, что я совершенно не хочу уходить, что в моем мозгу одна за другой проносятся увлекательные картины того, как можно провести нынешнюю субботу, вообще выходные… Разные есть способы – главное, что все они для меня завязаны на желании быть с ней рядом. А в том, что она это желание разделяет, никакой уверенности нет.

Ее ванная похожа на спальню – тоже вся в оттенках белого. И тоже уютная. На видном месте на столешнице матовой фарфоровой раковины я обнаруживаю запечатанную зубную щетку. Интересно, когда она успела ее тут положить? Меня как-то неприятно поражает мысль, что, пока я валялся в отключке на ее кровати и невежливо дрых, она вставала, ходила по квартире без меня, принимала душ и доставала эту зубную щетку. Кстати, очень предусмотрительно иметь в хозяйстве запасные гигиенические принадлежности для случайных гостей. Моя щетка, между прочим, синяя. Из запасов для гостей-мужчин, надо думать.

О – ну конечно. Она и свежее полотенце тоже положила на видном месте. Очень гостеприимная девушка.

Я принимаю душ, в очередной раз за это утро поражаясь тому, каким чужим мне кажется собственное тело. Словно соприкосновение с ней что-то во мне изменило. Фарш невозможно провернуть назад… Все правильно, мое тело больше – не мое. Оно принадлежит ей.

Господи, какой же я сентиментальный кретин!

Собственная физиономия в зеркале меня не вдохновляет. Влажные волосы стоят дыбом – ну это как всегда. Я делаю попытку несколько причесать их пальцами – без какого-либо успеха. Остается надеяться, что Марине действительно нравится моя растрепанная шевелюра. Выражение глаз у меня какое-то дикое – словно я чем-то потрясен и напуган. Впрочем, так ведь оно на самом деле и есть, и удивляться тут нечему. На шее у меня засос. Это хорошо, это приятно. Плохо то, что я здорово оброс, – у Марины такая нежная кожа: наверное, ей неприятно прикосновение рыжей щетины на моем подбородке. Бритвы, однако, нигде не видно – бритвы ее стратегические запасы для приходящих мужчин не предусматривают. И на том спасибо. Бриться ее станком Venus я, пожалуй, все-таки не буду.

Самое обескураживающее в моем положении, конечно, то, что я голый. Сюда я пришел, как-то об этом не подумав. Но выходить голым из ванной… по-моему, несколько самонадеянно.

Я нервно оглядываюсь по сторонам в поисках выхода из положения. Я могу, конечно, обернуться полотенцем и пуститься на поиски своих штанов. Но я понятия не имею, где их искать, и это тоже может оказаться неловким ходом…

И тут я вижу на двери заботливо приготовленный для меня мужской халат – атласный, прости господи. Приятного темно-серого цвета.

Черт возьми, лучше бы у нее была наготове бритва.

Несколько секунд я провожу в каком-то очень противном разделе своего мозга – там, где перед моими глазами стоит образ расслабленного и самовлюбленного арткритика Холодова, одетого в халат, который теперь приготовлен для меня.

Но потом я замечаю то, что хотя бы отчасти примиряет меня с действительностью. На воротнике халата имеется магазинная бирка. Он совершенно новый, этот халат, – никакой Холодов его не надевал. Просто опять стратегические запасы.

Я улыбаюсь, вертя бирку в руках, а потом обвязываюсь полотенцем. Я вполне способен отыскать свои джинсы и в таком виде. Ничего со мной страшного не случится.

Мои джинсы, кстати, оказываются тоже на видном месте – на стуле возле кровати. Марина – очень вдумчивый, предусмотрительный и заботливый человек. Я натягиваю джинсы и иду в кухню – направление мне указывает запах свежего кофе.