Доброй ночи, любовь моя Фриманссон Ингер

Глава 14

Свет.

Всполохами рассекающий темноту, черную, окутывающую все вокруг. Блеск осколка, глаза. Голоса матери и сестер: Флора, Флора! Или это чайки кричат вдалеке?

Неужели она это помнит? Она была совсем крошечной, лежала в корзине под деревом.

Нет.

Она слышала рассказы об этом.

Слышала, как старшая сестра вспоминает:

– Ты там лежишь, а мама от нас как побежит, как закричит!

Почему она кричала?

На грудь ребенка опустилась птица.

Она его в глаз клюнула своим здоровенным черным клювом.

Да. Там это и сидит. В ней. Запах из широко распахнутого клюва птицы, запах зоба: мышей-полевок, червей, тины. Капля слюны, упавшая ей на щеку, и как она, хотя и была слишком мала, чтобы бояться, испытала страх. Ее крик слился с криком матери. И с криком птицы, которая взлетела, когда прибежали сестры, они подбирали камни и швыряли в нее, но птица долго еще кружилась над деревом.

– Тебя, кажется, Флорой зовут? Ты ведь меня узнаешь?

Она повернула голову. Утро.

Женщина на соседней койке лежала и рассматривала ее. Как долго?

– Я понимаю... что ты не можешь говорить. Но ты должна бы меня узнать, я – Мэрта Бенгтсон. У твоего отца было садовое хозяйство, мы еще туда приходили, покупали свеклу.

Под подбородком какая-то пухлая серость, муть в глазах, рука в прожилках, протянутая в ее сторону.

– Подумай, обе мы здесь очутились... в одной палате. Прелестная Флора Дальвик и я.

О да. Она отлично помнила. Писклявая и капризная девчонка, вечно грязноватая... сестру ее звали...

– Вы ходили на танцы с моей сестрой. Ох, до чего ж я завидовала. Вы такие красивые были в платьях... а ты вечно в чем-то розовом, да-да, именно в розовом... а ты говорила, что абрикосовое! Абрикос! Я знала, что это фрукт какой-то, но не больше.

Мэрта Бенгтсон с трудом ухватилась за полку над спинкой кровати и попыталась встать. Руки в старческих пятнах напряглись. Но сил не хватило. Мэрта упала обратно на подушки и громко пукнула.

Хрипло засмеялась, не разжимая губ.

– Что мы так закончим! Кто бы подумал.

Флора закрыла глаза. Сив, ее звали Сив. У нее были такие длинные пальцы на ногах. Они учились танцевать в ее комнате, с ними еще была Флорина сестра. Кто-то из них, но кто? Роза, танцорка?

Она потом забеременела, Сив. Так получилось. Натянутая кожа на животе, однако она от этого не умерла. Она улыбалась. Улыбалась и смеялась всю беременность, пока ребенок не выскочил из нее ночью.

Стыд? Конечно. Всегда было стыдно, когда такое выходило наружу. Что кто-то без благословения священника обнимал и целовал мужчину. Сама она обнимала Свена сколько угодно благословленная. А толку?

– Ты знаешь, что Сив умерла? Уже давно, в девяносто втором, знаешь? Легла в постель и умерла. А мы почему не можем так, Флора? Просто лечь и умереть?

Белые брюки. Плеск, брызги от тазиков с водой. Влажность между ног смыта. Она всегда мерзла, когда с нее снимали подгузник, пупырышки волной выскакивали на животе и ляжках. Она просто лежала, и из нее шел пар. Как из только что выпотрошенной рыбы. Наблюдала за юными лицами, сумеют ли они сдержаться, удастся ли им скрыть, что они в действительности чувствуют? Липкая коричневая жижа. Да, кишечник не выдержал этого ночного кошмара. Или то был не кошмар? Она слышала их ночью, шаги девчонки, топот за дверью, словно маршируют солдаты, девчонка остановилась перед дверью, но дверь не шелохнулась. Ночь.

– Тебе что-нибудь не то дали, Флора? Хорошо, сегодня давай воздержимся от кофе, я тебе лучше чаю налью.

– Ух, как воняет.

– Да, да, Мэрта, мы окно откроем.

Она сидела в ярко-желтом кресле. Мэрта Бенгтсон напротив. Сидят, будто две подружки.

– Но одного я все же не понимаю. Ты-то что делаешь в этом отделении? Хотя меня и не касается... но ведь есть частные дома престарелых. Да, конечно, здесь тоже так называемый частный, но ведь это же так себе заведение. Я хочу сказать, есть ведь места пошикарнее. Где у каждого своя медсестра. Уж у тебя-то на это должны иметься деньги. Учитывая состояние Дальвиков. Вы ж не все прокутили. Пока жив был Свен Дальвик, я хочу сказать. Хотя у вас наверняка другая жизнь была. Не такая, как у меня и... Я иногда в газетах видела. Шикарные фотографии. У тебя была шикарная жизнь, Флора. И вот мы обе здесь закончили.

Шикарная жизнь? Да. Если речь о деньгах. Да. Шикарная.

Когда она справилась с девчонкой, стало полегче. Поначалу она к ней с любовью, готова была принять и полюбить. Но путь оказался ошибочным. Ежовые рукавицы – вот что требовалось. Взять над девчонкой верх.

Иногда она отводила Жюстину в подвал и задавала ей жару. Сажала в бак и включала подогрев. Никогда не доводила до того, чтобы та ошпарилась, нет, так далеко она ни разу не заходила.

Но девчонка должна знать свое место.

Ее начало раздражать, что Свен носится с девчонкой. Ее бесил взгляд, устремленный на нее, когда Свен брал девчонку на руки, осыпал поцелуями, ласками. Глаза девчонки так и впивались в лицо Флоры. Они победно сияли.

Было в ней что-то больное. Сумасшедшее.

Она пыталась поговорить со Свеном. После того, как они занимались любовью, только тогда. В такие моменты он был весь нараспашку и готов выслушать ее мнение. Даже если и не соглашался с ним.

– Нет! – говорил он. – С девочкой все в порядке. Попытайся понять, Флора. Она все еще тоскует по матери.

– Свен, дорогой, она вряд ли помнит свою мать.

– Это тоска. Она изнутри выедает ее, точит в ней дыру. Мы не должны этого допустить, мы должны отдать ей всю свою любовь, какая у нас есть.

Всю? – думала она. Всю нашу любовь?

И раскидывала руки и ноги – приди и снова возьми меня, любимый, засей меня, сделай плодородной.

– Она слышит, что я говорю? Она ведь слышит? Или как, сестричка?

– Никогда не знаешь. Но все же надо выбирать слова.

Нет, мы никогда не были такими уж подругами. Только с виду, если ты это понимаешь своими несчастными усохшими мозгами. Она была топорной и неуклюжей, в точности как ты, как вся ваша семья, я так и вижу твоего отца, как он, покачиваясь, плетется домой в субботу вечером, такой неровной, кривоватой походкой... а вы разбегаетесь из дома точно перепуганные мыши. Иногда он бил Сив, и она прибегала к нам и плакала. И как о таком можно рассказывать. А она почти хвасталась, синяки показывала. Правда, позже, когда эта беременность ее случилась, он спокойно новость воспринял. Но он к тому времени в религию ударился, его словно подменили, для малыша он стал чудесным дедушкой.

Но прежде-то! Выставлял на мороз жену и детей, вот он я, хозяин. Моя бы мать никогда, никогда не позволила, чтобы ее так выкинули. Из собственного дома. Да если бы мой отец наливался шнапсом допьяна... Думаю, она бы своими руками его на огороде зарыла.

А твоя мамаша была из бродяжек. Поэтому она и не сопротивлялась. В ней чувство вины намертво засело, клеймо бродяжки стояло на ней. Раз он ее по губам ударил, до крови разбил. Мы с Сив в окно видели. «Побродяжка чертова!» – орал он, а она стояла перед ним босая, полуголая. А она ведь согласна, сказала я Сив. Тогда мы по-настоящему поссорились.

– Потом ты вышла замуж за этого директора, за вдовца Дальвика. Подцепила его играючи. А с нами после едва здоровалась. Дочка моя, Розмари, ходила в один класс с его дочерью. Мы вас иногда на родительских собраниях встречали. Ты так крепко держала его под руку. Делала вид, будто не признаешь меня. А я ведь не очень изменилась, Флора, это ты изменилась. И все же я-то тебя сразу узнала. От людей никогда не спрячешься, понимаешь, в какие тряпки ни кутайся. Хоть в шелк, хоть в бархат, хоть в лохмотья.

Они были похожи на отца, такого же топорного сложения, кожа жирная, в складках. А она, Флора, была хрупкой.

– Ты маленькая как девочка, – говорил Свен и заключал ее в объятия.

Когда его дочь спала, он вспоминал наконец про свою женщину. Обхватывал ее тонкие бедра, поместится ли туда ребенок? Маленькие розовые соски, плоские, как у юноши. Тогда она была коротко стриженной, он называл ее своим мальчиком.

Девчонка спала, но никогда не было уверенности. В любой момент могла проснуться и возникнуть в дверях, уставиться своим сверлящим «что-ты-делаешь-с-моим-папой» взглядом.

Флора перестала испытывать оргазм.

Но Свен не заметил ничего. Интересно, он хоть догадывался?

– Я не могу расслабиться, во мне все блокируется.

– Не думай об этом столько. Это потому, что ты об этом думаешь, потому у тебя и не получается.

– Давай поедем куда-нибудь, наша поездка в Лондон ведь прервалась. Давай продолжим путешествие, только на этот раз Париж выберем.

Он не хотел оставлять девочку. Не так скоро. Он и так часто уезжает по делам. После, Флора, после.

А время утекало, и вот Жюстина отправилась в школу.

– Кто за ней будет смотреть? – сказал он. – Если мы оба уедем, и ты и я? Кто ее одевать будет и провожать в школу, ранец собирать?

– Ты же раньше эту проблему решал?

– Теперь все по-другому. Я не могу ее столько раз предавать.

И уезжал один. Возвращался с дорогими подарками. С бриллиантовым кольцом в знак примирения. А девчонке какую-то трубу привез.

– Если ты на ней в доме играть будешь, то я перееду!

Да и можно ли это назвать игрой?

Девчонка ушла на берег и дунула так, что все тело скрючилось. Утки приплыли на странный звук, ума-то у них немного. А она, видно, обрадовалась.

– Я птицам играю, папа.

– Хорошая моя, талантливая девочка. Ты скоро оркестр организуешь.

Утки влезли на причал и загадили все своим пометом. Он бы подумал, кто все это отскабливать будет! Он что, вообразил, что я сюда переехала, чтобы птичье дерьмо со старых мостков отдирать?

Нет.

С этим мужчиной невозможно ссориться. Он огрызался, а потом замолкал. И молчал, пока она сама не приползала с покаянием.

Девчонка! Она во всем виновата. С ней слишком носятся и балуют.

Флора скрючилась на стуле. Она очень устала. Мэрта Бенгтсон лежала и таращилась на нее, лишая покоя.

– Сестра! Подите сюда, пожалуйста. По-моему, госпожа Дальвик потеряла сознание.

– Нет, это только так кажется. Мы ее сейчас поднимем. Вот так!

– Может, она устала и хочет лечь?

– Это же хорошо, что вы не спите. Дни тогда не такие длинные.

Во всяком случае, мило с ее стороны. Со стороны Мэрты Бенгтсон. Флора взглянула на нее и кивнула. Мэрта Бенгтсон кивнула в ответ.

– Ну можно ли было себе представить? Чтобы мы так кончили?

В ней нарастал гнев. Не на Мэрту, не на санитарок. Нет, на Свена. Семидесяти лет от роду, ни разу не болевший, он как-то вечером схватился за грудь и упал на крыльце. Она стояла у окна и видела его, тут же позвонила в «скорую». Он лежал так, что дверь было не открыть. Ей пришлось толкать изо всех сил, чтобы отодвинуть его. Наконец ей удалось пролезть в щель. Он лежал на лестнице, в уголке рта пузырилась пена.

На следующее утро он был уже мертв.

Она сидела возле него, держала за руку. Жюстина сидела с другой стороны. Они обе были при нем, и все же он их оставил.

А кто со мной посидит, ты подумал?

Я не хочу умирать.

Я жить хочу.

Глава 15

В некоторые дни они разом на нее набрасывались. Целым классом. Брались за руки в варежках с промокшим большим пальцем. Вставали в круг. Учительница видела только то, что дети водят хоровод – совсем недавно ведь убрали рождественскую елку. Шарфики трепещут на ветру, тонкие голоса. Наверное, учительница чувствовала, как в груди разливается тепло. Вспоминала себя таким же невинным ребенком.

– Жюстина дура, Жюстина дура, в штаны надула!

Потому что Жюстина вечно хотела писать. Только она забывала в туалет сходить. Или тянула с этим делом до последнего. Наверное, все-таки тянула. В туалете вечно толпились девочки, а она стеснялась.

Флора, конечно, злилась. Совала ей под нос описанные трусики.

Вечно она мокрая ходила. У нее там было все стерто, покрасневшее.

Она падала в снег, ее никто не толкал, сама падала, а хоровод все крутился вокруг нее, мелькали ноги в потертых лыжных ботинках. Она лежала в центре, точно агнец на заклание.

В бок упиралось что-то твердое, слепленный снежок, совсем не холодный. Они строили вокруг нее снежные стены, рыли колодец, а она лежала на дне.

Белые стены, комковатые стены. А далеко в вышине свет, серый и воющий. Звонок. Надо возвращаться в школу.

– Пошли! – кричит Берит. Светлый ангел, она всегда верховодила. – Давай скорей, а то учительница будет ругаться.

Она могла встать. Могла навалиться на стену и разрушить, наверное, это было совсем не трудно.

Только она этого не сделала.

Учительница, Флора и она. Тиканье часов на стене.

– Смотри на нас, когда мы с тобой разговариваем!

– Она вообще-то лишилась матери...

– С тех пор уже много лет прошло. И теперь у нее новая мама, не может же она на всю жизнь на этом зациклиться. Нам надо вывести ее из этого состояния, помочь. Иначе у этой девочки будут проблемы на всю жизнь.

Флора в белой блузке.

– Мы тебе только добра желаем, Жюстина, ты же знаешь.

Учительница, руки испачканы мелом.

– Она не без способностей. Но ей нужно приложить побольше усилий. Не сидеть на уроках мышкой. Я знаю, что у нее есть потенциал. И она отвечает за свою жизнь, все люди отвечают за свою жизнь, даже школьники.

– А то мы с папой поговорим, Жюстина. А ты ведь этого не хочешь?

Нет. Прямое попадание. Папу нужно пощадить, ему ничего не нужно знать, ему своих забот хватает с этой ведьмой в женском обличье, с которой он делит кров и постель.

Сейчас мы подумаем о чем-то, о чем знаем только мы с тобой, Жюстина.

Да, мама.

Флора ее лупила. Но никогда не делала этого, если отец дома. Она запирала ее в подвале с учебниками, но запихивать ее в стиральный бак она больше не могла, не справлялась.

– Я потом проверю. Хотя все равно толку от тебя не будет. Пропащая ты.

Что значит «пропащая»?

Случалось, она удирала со школьного двора. Но когда они ее ловили, становилось еще хуже. Берит держала ее, тыкала в нее пальцем:

– Посмотрите на Жюстину, на ее французский нос!

– Фу, до чего же страшный, гадкий нос!

– Посмотрите на Жюстину, на ее французский подбородок!

– Фу, до чего же страшный, гадкий подбородок!

– Посмотрите на Жюстину, на ее французскую шею!

– Фу, до чего же страшная, гадкая шея!

Руки, которые тянут ее одежду, расстегивают пуговицы, молнию. Она вырывалась и убегала. Они не привыкли к ее неожиданным движениям. Но обычно она играла роль добровольной жертвы.

А теперь она снова от них сбежала.

Торчащие из земли выкорчеванные корни, лезущие из них побеги. Один раз она была там с Охотником. Убегая из школы, она часто встречала его там. Он был в кожаной куртке, от него пахло листвой и землей.

Охотник присел на корточки, рассматривал ее.

Никто так не рассматривал ее.

Он отвел ее к себе домой. Там была кошка с белыми усами и железная плита. За домом он рубил дрова, чтобы накормить эту плиту. Кухня трещала от жара.

Он не сказал, чтобы она не обращала внимания на обидчиков. Он ничего не сказал.

Он ласково погладил ее по спине.

Они сидели у него за столом и раскладывали пасьянс. У него были маленькие-премаленькие колоды карт с японскими цветами на обратной стороне. Они соревновались, у кого первого пасьянс сойдется. Кошка ходила по столу мягкими осторожными шагами. Когда кошка засыпала, он щекотал ногтем подушечки лапок. Все кошачье тело подергивалось.

– А ты тоже боишься щекотки, Стина?

Он дал ей имя Стина, никогда не называл Жюстиной на французский манер.

Как звали Охотника?

Она никому не должна была рассказывать про Охотника. В ее доме жила ведьма. Ведьмин взгляд мог упасть на Охотника. От этого взгляда даже молитва о спасении не помогала.

Отец иногда собирался с ней поговорить. О серьезных вещах. Она догадывалась об этом по его манере поднимать плечи уже за ужином, от этого у нее тотчас пропадал аппетит.

Вечером он заходил к ней в комнату.

Она быстро спрашивала:

– Ты снова собираешься уезжать?

– Нет, почему ты так думаешь?

– Если ты куда-нибудь поедешь, можно и я с тобой?

– Я никуда не еду, дружочек.

– Нет, ну если поедешь.

– Когда-нибудь ты обязательно со мной поедешь.

– А куда мы тогда поедем?

– Может быть, во Францию.

Она черкала по пластиковому листу, покрывавшему письменный стол. Она на нем немного порисовала, изобразила цветочки и спящих животных. Только бы он продолжал про путешествие, рассказал всякие подробности: а что нам понадобится в поездке, конечно, паспорт и чемоданы, а тебе мы что-нибудь новенькое купим для поездки, что-то из одежды.

Но отец кашлял, словно простуженный.

– Ты уроки приготовила как следует?

– Конечно, приготовила.

– Тебе в школе нравится, Жюстина?

– Да.

– Если что не так, то ты должна мне рассказать, обещаешь?

– Да.

– Школьные годы такие скоротечные и такие важные! Их надо полностью с толком использовать. Ты понимаешь, о чем я?

Она не очень-то понимала, тем не менее согласно кивала.

– Детство тоже надо правильно использовать. К сожалению, это понимаешь, только когда оно заканчивается. Детские проблемы такие... мелкие по сравнению с теми проблемами, с которыми человек столкнется, став взрослым. Ты понимаешь меня, Жюстина?

Она снова кивала.

Когда отец уходил, она неизменно принималась плакать. Пока он находился рядом с ней в комнате, ее переполняла надежда, что он наконец увидит ее всю, насквозь, вырвет из школьного ужаса, туда, к самому свету.

Мир сделался таким тяжелым и грязным.

Она лежала в кровати на животе, подушка была горячей и влажной.

Жюстина убежала в лес к вывороченным корням. Переплетение блестящих нитей. Снег отступил, повсюду мокрая бурая трава. Дятел остервенело стучит.

В комнате Охотника все еще стояла елка со светлыми мягкими иголками.

Он называл ее Стиной.

Когда-то у него была жена по имени Дора. Что-то произошло, он иногда рассказывал о ней, и лицо у него тогда делалось старым. В такие минуты он переставал быть Охотником, ее это немного беспокоило, но она слушала. Снова и снова.

У него была небольшая фирма по продаже товаров для садоводства. Он владел предприятием вместе со своим другом Яком. Дора вела бухгалтерию, она всегда ладила с цифрами.

– А дети у вас были?

Ей нужно задать этот вопрос, чтобы растянуть повествование.

Лицо его дернулось оттого, что пришлось отвлечься.

– Нет. Детей мы завести не успели.

Потом наступал трудный, но неизбежный момент.

– В один прекрасный день захожу я в сарай...

Она прямо видела сцену, он столько раз ей об этом рассказывал, что теперь все стояло у нее перед глазами, она словно в книгу смотрела, картинка с изображением любовной сцены из «Сердечной библиотечки». Волосы у женщины острижены под пажа, черные и гладкие, они свешивались со скамьи. Блуза мужчины из кожи оленя, слегка расшнурованная, она видела, как их губы сближаются, дрожат от желания, у нее холодели пальцы, дыхание почти останавливалось.

– А потом что случилось? – шепотом спрашивала она, а кошка спрыгивала на пол и шествовала к двери.

– Я не знаю, – невнятно бормотал он. – Я не знаю, что с ними сталось.

Тогда она приближалась к Охотнику и касалась его щеки. А в кухне было жарко, плита пылала.

– Когда ты вырастешь, забудешь меня, – сказал он, и колода карт исчезла в его кулаке.

– Ни за что в жизни! – воскликнула она и заплакала, она ведь была на пути из детства, на пути во взрослую жизнь.

– Я иногда забираюсь на гору, стою и кричу, – сказал Охотник. – Обычно помогает. Ведь люди могут подумать, что я сумасшедший, и тогда меня упекут в больницу Бекомберга. А на горе никто не услышит.

Она вышла из дома. Кухонное окно светилось в сумраке, но он не смотрел ей вслед, сидел у стола, застеленного цветастой клеенкой, и раскладывал пасьянс, раз за разом. Она встала у самого обрыва. Ветер задувал ей в глаза, в рот, когда она широко, как у зубного врача, разинула его.

Только крик из нее так и не вылетел.

– А что твои родители думают о твоих визитах ко мне? – спросил Охотник и слегка нагнул голову, словно хотел рассмотреть ее поверх очков.

Она чуть не проговорилась про ведьму. Только сейчас она уже была старше, слово «ведьма» поблекло.

– Одинокий мужчина, с ним всегда что-то не так, – пробормотал он.

– У меня пасьянс сошелся, смотри, я победила!

– Я же не об этом сейчас говорю.

Нет, не об этом. Она прекрасно понимала. Сейчас его мозг заполняли взрослые мысли, готовые перелиться через край.

Она взяла свою куртку и ушла.

Они гнались за ней вниз по склону горы возле общественной купальни. Отсюда недалеко было до ее дома. Но до дома она не добежала. Светлый ангел Берит с растрепанными локонами, за ней Эви и Герд, девочка из города. Она сюда попала как приемыш. Ее родители развелись и разлетелись, точно пыль на ветру. Так сказала Флора отцу, а Жюстина услышала.

Точно пыль на ветру.

Герд была длинная и тощая, она вечно огрызалась. Ее с самого первого дня затянуло в круг, в центре которого блистала Берит. Она выучила стишки и дразнилки.

Они еще не дошли до конца. Не раздели ее, не выставили на свет божий, чтобы плюнуть на то, что предстанет перед ними. Она знала, что когда-нибудь им это удастся, и это придавало ей сил, заставляло бежать.

Только у Герд были длинные сильные ноги. Вот они уже близко, рядом, повалили ее. Она кричала, сопротивлялась, под ногтями у нее стало скользко, они во что-то впились.

– Смотри, как она тебя поцарапала! – завопила Берит. – У тебя на шее кровь!

Герд сидела у Жюстины на животе. Герд била ее по щекам, раз, два, раз, два. Содрала с нее куртку через голову, скомкала, отшвырнула. Они что-то делали с ее брюками, стало шершаво и очень холодно.

Тогда в ней словно пробудилась звериная сила, она резким движением вывернулась. Она кинулась прочь, на бегу пытаясь подтянуть штаны, нога подвернулась, и она упала. В темноте она видела их глаза, видела, как побелели их лица.