Заключенный №1. Несломленный Ходорковский Челищева Вера

Глава 29

И снова Москва

В 20-х числах февраля 2009-го рано утром старикам Ходорковским позвонили читинские адвокаты: «В Чите его уже нет. Привезли в Москву. Все подробности потом. Доставили самолетом. Он уже в «Матросской тишине». Дают свидание жене и одному из родителей. Выбирайте…»

Старики решили, что поедет отец – ему реже всех удавалось встречаться с сыном (тяжело переносил длинные перелеты). Впопыхах засовывали в сумку все, что попадалось под руки, откопали где-то старое отцовское зимнее пальто, допотопную лыжную шапку – им сказали, что в СИЗО холодно. Настроение было приподнятое – все-таки сын в Москве…

……………….

Ходорковского и Лебедева и вправду доставили самолетом, а не спецэтапом на поезде. Более того – они летели в хвосте медведевского кортежа. Президент в тот момент совершал поездку по Забайкальскому краю и подхватил их в Чите…

– Вот как нас привезли… – рассказывал в первый день адвокатам Платон Лебедев.

– Да ладно!.. – не верили адвокаты.

Спрашиваю Ходорковского, какие-то надежды появились тогда в связи с тем, что летели в хвосте президентского кортежа?

Ходорковского и Лебедева доставили самолетом, а не спецэтапом на поезде. Более того – они летели в хвосте медведевского кортежа.

– Этапирование в Москву означало, что принято решение провести открытый процесс, и решение принималось на политическом уровне, – отвечает он. – Открытый процесс позволял обратиться к общественному мнению. Одновременно было ясно – в Москве оправдательных приговоров не бывает. Значит, политических возможностей прекратить позорище нет.

Но настроение у обоих все же было приподнятое. То ли от этой странной и быстрой доставки в Москву в хвосте президентского кортежа. То ли от предстоящего суда, к которому они, черт возьми, готовы как никогда. Аж руки чешутся… Только бы побыстрее начать доказывать бредовость обвинения – украли нефть у самих себя, да еще не заплатили с этого налоги…

«Зрелище гарантирую небезынтересное… – передает через адвокатов такое вот свое обращение к общественности Ходорковский. – Прятаться за процессуальные увертки не буду. Не буду говорить и о политической мотивированности процесса, чтобы не затруднять понимания шокирующей простоты дела. О моих политических взглядах всем и так известно…»

Еще бы.

3 марта 2009-го начался его второй суд.

Глава 30

Другой Ходорковский

– Поставлю в угол! Нет! Убью! Прекращай! – так на протяжении 2009–2010 годов начиналось мое каждое субботнее утро. Сии угрозы присылал мне по скайпу редактор Михалыч, вычитывающий мои тексты. А тексты – обзор за неделю из Хамовнического суда – всегда превышали все мыслимые и немыслимые лимиты. Идея писать хронику с каждого судебного заседания возникла у моей редакции, когда стало понятно, что второе дело Ходорковского и Лебедева будет слушаться в Москве. Проведение эксперимента поручили мне…

В суде я сидела у окна, на скамейке за маленьким столиком, который мне и моей напарнице – чтобы удобнее писать – любезно в начале процесса согласился выдать судья Данилкин. Место было дальше всех от «аквариума», но удобное тем, что было видно всех и вся. Например, следователя Салавата Каримова. Не вживую, конечно, а сидящего в аське у прокурора Лахтина и консультирующего его на протяжении всего процесса…

На этом месте я и просижу ровно год и восемь месяцев – все время процесса. И вместе с «аквариумом», прокурорами, адвокатами и судьей я с этим своим столиком стану постоянным атрибутом зала № 7, а также постоянной головной болью прокуроров (самое их мягкое ругательство в мой адрес – «журналюга») и того самого редактора Михалыча, который на протяжении двух лет каждое субботнее утро будет хвататься за голову и с криками: «Я больше не могу», «Это опять война и мир!!!», «Убью!» закидывать мне в Скайп бомбочки вместо смайликов…

К постоянной головной боли редактора примешивалось еще и то, что тексты я сдавала в самый последний момент. Ближе к концу процесса это запаздывание стало нормой. Свидетели говорили много, но одно и то же. Прокуроры говорили не меньше, но каждый раз что-то новое. То новый способ хищения изобретали, забраковывая опровергнутые свидетелями прежние 30 вариантов, то озвучивали такую конструкцию из оскорблений в адрес «аквариума», которую не слышали даже хамоватые и нагловатые студенты театральных вузов, иногда заскакивающие к нам на процесс…

– Вот загибает! – хором орали они, когда прокурор Лахтин выдавал, например, такое: «Ходорковский и Лебедев испытывают полное пренебрежение к правосудию. Обладая внешней мягкостью, Ходорковский на самом деле не такой, хоть и играет в суде роль нормального человека…» или «Преступления Ходорковского подрывают основу безопасности и устои государства. Всякий, кто так не считает, подрывает устои государства тоже…»

Прокурор Лахтин выдавал, например, такое: «Преступления Ходорковского подрывают основу безопасности и устои государства. Всякий, кто так не считает, подрывает устои государства тоже…»

В общем, каждый день отечественная юриспруденция пополнялась изумительными ноу-хау. А мне каждый раз сию фактуру надо было переварить, разложить по полочкам и в более-менее удобоваримой форме представить читателям. Чтоб было понятно и не скучно… Да, и не забыть про угрозы редактора – «Войну и мир не писать!».

Впрочем, все это было внешней стороной жизни. А вот внутренней… На самом деле причиной моего запаздывания в номер чаще служило иное. Уж слишком много времени у меня уходило на то, чтобы прийти в себя после этих заседаний в Хамовниках, постоянно присутствовать на которых нужно было разрешать лишь людям с устойчивой нервной системой…

– Михаил Борисович, успокойтесь!.. – умолял судья.

– Ваша честь, занесите в протокол возражения на ваши действия!

– Михаил Борисович…

– У вас нет возможности лишать меня права выразить мое мнение! То, что происходит, окончательно теряет связь с правосудием. Обвинение слеплено за взятку Каримовым. Ведь Каримов был вызван в Москву из Башкирии в ноябре 2006 года по рекомендации Сечина…

– Михаил Борисович, переходим к обвинительному заключению и оставим Каримова в покое! – напирал судья. Но Ходорковский продолжал:

– Генпрокурор и суды были обмануты Каримовым. Сначала власть требует с ЮКОСа дополнительные налоги за проданную нефть в 2004 году, потом утверждает, что ЮКОС нефть не продавал, а она похищена. А теперь в Страсбурге иски о незаконном банкротстве ЮКОСа. Появляется вопрос, зачем все это в таком виде предъявлено суду? Зачем сокрытие доказательств, давление на свидетелей? Следователи даже не сумели сформулировать нужные ложные показания…

– Михаил Борисович…

Если не каждый день, то уж каждую неделю такие диалоги в зале № 7 обязательно происходили. Любое напоминание о зачинателях дела ЮКОСа запрещалось. Любые инициативы подсудимых заворачивались на корню. На все накладывалось табу, запрет, цензура… Нельзя было требовать балансы и акты инвентаризации имущества у потерпевших «дочек» ЮКОСа. В обвинении говорилось, что у них украдены нефть, выручка и прибыль. Давайте посмотрим балансы, есть ли там ущерб?! Нельзя! Ну, тогда давайте хоть акты инвентаризации… Тоже нельзя?! А ведь, по логике, акты и балансы должны отражать ущерб, если он, конечно, имеется…

Нельзя было вызывать специалистов в области консалтинга, финансов и аудита – они «некомпетентны». Нельзя было вызывать свидетелем Путина и Сечина – вопросы, рассматриваемые в суде, к их сфере деятельности не относятся. Вот вам пожалуйста Христенко и Грефа, и еще Богданчикова… Ой, Богданчиков не пришел. Ну, что ж, не смог…

Нельзя было упоминать всуе громкие фамилии. Например главы Мосгорсуда Ольги Егоровой, и рассказывать о том, как она курирует данный процесс…

Зато прокурорам можно было спрашивать свидетеля, дающего не устраивающие показания, «не соскучились ли вы по Ходорковскому», «не боитесь ли вы за свой бизнес»… Разрешалось говорить свидетелям: «Вы никто», «Вы лжец и врун», «Вы проплачены Ходорковским», «Лучше сядьте в «аквариум»»…

Можно было тормозить свидетелей у суда сразу после дачи ими не совсем правильных показаний и вручать им повестки в прокуратуру…

Еще можно было кидать подсудимым: «В вашем возрасте все поздно», «С вашим пятым пунктом, Ходорковский, стоит подумать, прежде чем что-то говорить», «Лебедев, что запланировали, то и сделаем»…

Можно было подсчитывать деньги в карманах адвокатов и демонстрировать перед ними свою информированность обо всех их контактах, местах встреч, совещаний и даже то, что обсуждалось на этих совещаниях…

В общем, день ото дня было одно и то же.

А наш герой обещание свое сдержал – ни слова о политике за все два года. «Шокирующую простоту» продемонстрировал с лихвой. Продемонстрировали ее и прокуроры. И тоже с лихвой, превратив самый громкий процесс начала XXI века в откровенный фарс. А ведь могло быть все иначе… Если бы прошли элементарную экономическую подготовку перед процессом. Но не прошли. И на этот счет не комплексовали. Ни один не знал, что такое Роттердам и где он находится. Прокурор Лахтин вообще считал, что экспорт нефти – это и есть легализация «похищенных денежных средств»…

Ну, а Ходорковский к моменту этого процесса был уже другим, нежели пять-шесть лет назад – перед первым судом. Он теперь знал: суд не то что может, а без всякой застенчивости, если потребуется, вынесет обвинительный приговор без доказательств. Какие бы первоклассные адвокаты у тебя ни были. Кто бы что ни говорил и ни доказывал…

Но Ходорковский все два года все равно говорил и доказывал. И тоже делал это иначе, нежели чем пять лет назад. Так, в первый день взял и огорошил Данилкина:

– Ваша честь, мой девиз в этом процессе взят у советских политических диссидентов 70-х: «Власть, выполняй свои законы!».

Он теперь знал: суд без всякой застенчивости, если потребуется, вынесет обвинительный приговор без доказательств. Какие бы первоклассные адвокаты у тебя ни были. Кто бы что ни говорил и ни доказывал…

Вот так вообще произошло их знакомство с Данилкиным. Судья внимательно и с нескрываемым интересом посмотрел на Ходорковского. Нет, он, конечно, догадывался, что заявлений таких впереди будет много. И, конечно, черт возьми, его, наверняка, предупреждали, что с Ходорковским будет непросто, что подсудимый он непростой, что говорить будет много. Что надо не поддаваться… Но, черт возьми, ему было интересно. И чем дальше, тем больше. Ему вообще было интересно вести этот процесс. А главное – ему был интересен Ходорковский.

Как потом этот интерес будет растоптан самим же Данилкиным… Но до решающего для него события под названием «приговор» еще два года, и он еще даже не представляет, с чем столкнется через два года, накануне вынесения приговора… И похоже, пока еще не догадывается, что вынесет самый жесткий приговор по экономическим делам ЮКОСа…

Пока полное незнание. И он с нескрываемым интересом наблюдает за Ходорковским: как тот говорит, что говорит, манера поведения, стиль, характер… Отмечает про себя: сдержан. Правда, потом будут моменты в процессе, когда от сдержанности Ходорковского не останется и следа. А у Данилкина в глазах появится растерянность – когда Ходорковский будет кричать…

Но не будем забегать вперед и вернемся в весну 2009-го, когда и началось рассмотрение второго дела по существу. В открытом для публики процессе.

Глава 31

Так он думает

Расплывается в улыбке, наклоняет голову, руку прижимает к груди – так он приветствовал знакомых и друзей, приходивших к нему на суд. Вот стоял в этом своем стеклянном «аквариуме» и, завидев кого-нибудь, кланялся. И часто этим людям передавал через адвокатов: «Мы еще поборемся!», «Помню наше с Вами «противостояние»» – журналистке томского ТВ Юлии Мучник, или Марине Литвинович, осенью 2009-го написавшей громкую статью «Хочу перемен!», будет излагать свое видение темы, или показывать Немцову, не без приключений пытавшемуся в тот момент побороться за пост мэра Сочи, «рот-фронт»…

Люди вроде пришли человека поддержать, а выходили из суда совершенно обалдевшими – не они, а он их поддержал…

Он был разный в этом суде. Бодрый и усталый. Веселый и грустный. И даже не грустный, а скорее задумчивый (вспомним, что нам говорила его мама). А когда он думает о чем-то усиленно, он всегда сидит, отклонив голову к стене «аквариума», и устремляется глазами куда-то далеко-далеко, словно его и нет вовсе в этом зале, словно переносится он в какие-то иные потусторонние сферы…

– Смотри, какой Ходорковский уставший… Доконали, сволочи…

– Да… – часто говорили зрители в такие моменты.

А он просто думал.

Он был разный в этом суде. Бодрый и усталый. Веселый и грустный. И даже не грустный, а скорее задумчивый.

Еще в задумчивости он мог, наоборот, сгорбиться, опустить голову и теребить карандаш или ручку. И чем чаще он теребил что-то в руках, тем невыносимее было на него смотреть. Какая-то нервозность исходила.

– Ой, ужас… Совсем плох… – опять говорили зрители.

А он просто думал. Работал, искал, фонтанировал идеями, писал, слушал обвинителей. Но на фоне всегда уверенного в себе внешне Лебедева (что внутри – все равно не знаем), всегда невозмутимого, идущего с «накрахмаленной» уверенностью по жизни и сидящего в «аквариуме», как метко подметила одна из журналисток, словно «в залитом солнцем пентхаусе на Уолл-стрит»,

Ходорковский казался иногда каким-то незащищенным, что ли…

Еще Ходорковский по-настоящему, искренне пытался понять прокуроров. И всегда говорил им, если не понимал. А они считали это его сознательными «непонималками» перед публикой. «Тоже мне, политические узники…» – часто говорила ему и Лебедеву прокурор Ибрагимова. «Мадам, Вы не на базаре», – вставлял ей шпильку Лебедев. И тогда прокурор аж задыхалась от негодования. Ходорковский, конечно, себе таких шпилек не позволял… Он просто просил объяснить, что имеют в виду-то, что сказать-то хотели, какой «перевод нефти на баланс?». И объяснял, что перевода нефти на баланс не бывает вообще. А прокуроры в этот момент или ухмылялись, или делали вид, что не слушают.

Ходорковский по-настоящему, искренне пытался понять прокуроров. И всегда говорил им, если не понимал. А они считали это его сознательными «непонималками» перед публикой.

И в какой-то момент Ходорковский устанет. Не от них, а от накопившегося за все годы груза. Он, привыкший, что его деятельность должна приносить результаты, устанет от того, что результата все нет и нет, что вся его работа, все его объяснения из года в год, изо дня в день обессмысливаются…

– Он стучит в эту дверь, стучит, стучит, а она не открывается. Я эту его усталость почувствовала летом 2009, когда в суд пришла. На каком-то интуитивном уровне почувствовала. Я всегда четко чувствую людей, тем более – родного человека, – говорит Настя и повторяет: папа ее устал именно от этого – «когда бьешь, бьешь в одну точку, а ничего не происходит, а ведь он так привык, что его деятельность приносит результаты…» – Я в какой-то момент не выдержала и руками ему показала: мол, пап, давай выйдем отсюда. А он подумал, что я хочу уйти. Снова показываю: сначала рукой на него, потом на себя и, мол, пошли. Он улыбнулся и развел руками…

В какой-то момент Ходорковский устанет. Не от них, а от накопившегося за все годы груза. Он, привыкший, что его деятельность должна приносить результаты, устанет от того, что результата все нет и нет.

Еще Настя очень смешно пытается подобрать цензурную лексику, когда мы говорим о том, как проходил суд.

– Ахтунг… вот так бы я сказала. Ахтунг… – наконец, подбирает слово Настя.

Глава 32

Его второй процесс

– Что это вообще такое? Какие-то слайды… Я прошу сделать Ходорковскому замечание, – возмущалась прокурор Ибрагимова. Ходорковский пользовался своим излюбленным способом донесения информации до аудитории – презентации. Схемы, таблицы, чертежи – все через проектор (за устройством сидела защита) проецировалось на стену напротив судьи. К каждому слайду Ходорковский делал необходимые пояснения. Как, например, сейчас. Казалось бы, безобидная просьба – разъяснить способ, время и место «хищения нефти» и что он, Ходорковский, собственно, похитил. Он не просто просил, а предлагал оппонентам варианты: «А может, я так похитил?» – слайд изображал врезку в трубе, «А может, путем заключения договоров купли-продажи?» – слайд изображал копии этих договоров, «а может…»

– Хватит! Откуда слайды?! Ходорковский непонятно на что ссылается! Мы дезориентированы, – вмешивался Лахтин. – Прошу ограничить его выступление двумя-тремя словами…

И так все два года. Все направлено на то, чтобы заболтать, закричать, заговорить, «загасить» не нравящиеся вопросы, допросы, показания. Впрочем, в какой-то момент публика и сами подсудимые узнают, что прокуроры действуют не одни, а сообща – со следователем Салаватом Каримовым. Тот дистанционно управлял их действиями, сидя в Скайпе: «Попытайтесь снять вопрос», «Скажите то-то», «Лахтин, слушайте внимательно». И Лахтин со товарищи слушал внимательно, исполнял все, что говорил Скайп, а потом отчитывался – «судья с нами согласился»…

– Тот, кто сидит у прокурора Лахтина в компьютере… – не раз начинал так свои выступления Ходорковский. Прокурор молниеносно отрывался от компьютера и поднимал глаза на Ходорковского, а потом снова опускал их в компьютер. И ни одной попытки опровергнуть сказанное.

Вмешательство Каримова в процесс было незаконным – официально следствие-то окончилось ещё в 2008 году, и даже не им – он в то время уже не был следователем. Но никакого отношения к делу не имеющий Каримов почему-то все два года сидел в Скайпе и консультировал своих коллег, заботясь об обвинении, перед которым ответственен…

Сначала был драйв. Он с Лебедевым вошел в этот второй процесс с невероятным запасом сил и энтузиазма. Об этом говорил весь его вид.

И вот все эти дистанционные устройства, вся эта видимость самостоятельной работы – они не могли не раздражать Ходорковского. Ведь если бы они работали самостоятельно, самостоятельно гасили вопросы, допросы, слайды с презентациями, самостоятельно ругались, хамили, дерзили, забалтывали, перекрикивали – это было бы еще куда ни шло. Но присутствие вмешивающегося в процесс Каримова раздражало. Лебедев не раз говорил: почти в каждой фразе, требовании Лахтина и Ибрагимовой чувствовался Каримов. Его стиль, слова. Но если Лебедев воспринимал это с ухмылкой, то Ходорковский… Не сказать, что это было главной причиной, по которой он срывался и переходил на громкий тон. Его раздражал в целом их – Каримовых, лахтиных, ибрагимовых и прочих – подход к делу. И потому вещи, на которые раньше никто бы особого внимания не обратил, иногда вдруг переполняли чашу его долготерпения, и он, всегда подчеркнуто сдержанный, кричал или очень громко говорил. С долгими паузами, жестко и холодно. Проговаривая каждое слово. И тогда зал застывал в оцепенении…

Но новый Ходорковский «пришел» не сразу. Все происходило поэтапно. Постепенно. Сначала был драйв. Он с Лебедевым вошел в этот второй процесс с невероятным запасом сил и энтузиазма. Об этом говорил весь его вид. Лицо, глаза. То, как он говорил, объяснял, рассказывал… Во всем чувствовались подъем, темп, воодушевление, кураж.

Все-таки процесс проводят в Москве, а не в Чите. Все-таки приходит много людей. Он может рассказать, объяснить, показать. И он упивался этой возможностью. Это был его расцвет. Он состоялся. Он и Лебедев нашли, наконец, свою внутреннюю точку опоры. И, конечно, это был уже иной Ходорковский, нежели Ходорковский периода Мещанского суда. Там все же была некая осторожность, аккуратность, незнание, некая надежда на благоприятный исход, на возможность утрясти, кто-то скажет – ожидание сделки… Впрочем, уже не важно. Важно было то, что теперь, на втором процессе, он уже ничего не ждал. Во всяком случае, в его поведении не чувствовалась ни осторожность, ни аккуратность – ничего. Только готовность ко всему. Полное осознание того, что тебя ждет. «Не верь, не бойся, не проси», – читалось у него и Лебедева на лицах. И, конечно, если не в первую очередь, то и не в последнюю он работал на публику. В правильном понимании этого слова. Публика шла на него. Это не могло не подогревать. Он знал, что на него смотрят, что за ним записывают, что о нем говорят, что его обсуждают… И хотя он обращался к судье, он одновременно обращался и к людям. Доказывая свою невиновность в том числе и перед ними…

В общем, первый месяц это был драйв. Но не от понимания собственной значимости, а от того, что не один. Ну, и, конечно, драйв от того, что он опять вместе с Лебедевым. А когда вместе – вообще ничего не страшно, правда ведь?! А главное – они ведь столько могут обсудить и говорить, говорить, говорить… Что в Чите, конечно, было затруднительно – разные камеры, на суд возят почти всегда по отдельности. За пять лет после Мещанского суда виделись урывками…

Видеть их первую встречу после Читы в Хамсуде – это что-то. Он – стремительно входящий в зал, именно стремительно – складывалось впечатление, что не конвой за наручники ведет его к клетке, а он несет себя сам. Да еще такой необычный – не в кожаной куртке, а в старом широком пальто – отцовском (единственное, что в спешке прихватили с собой в СИЗО, узнав о приезде сына). Платон – в спортивной дутой куртке и белом джемпере. И тоже стремительный. Они оба войдут в «аквариум». Сначала он, потом Лебедев (такая поочередность будет всегда), их отстегнут от наручников, они повернутся друг к другу, посмотрят в глаза и пожмут друг другу руки. Под вспышки тысяч фотокамер и смотрящих на них глаз…

Короче, первый месяц Ходорковского переполняли эмоции. От людей, от друга, от прожитого, от предстоящей работы. Драйв, азарт… И одновременно – крайняя сосредоточенность на работе. Она будет всегда. Чтобы не происходило.

И – первые месяцы была еще сдержанность.

– Мне хочется знать, кого я обманул – давайте фамилии этих акционеров! – деловито говорил он прокурорам. – Для того чтобы выяснить, как проходили голосования, кто был обманут, повлиял ли чей-то голос на исход голосования, нужно этих людей установить и допросить. Я требую вызвать этих свидетелей. А то на первом процессе я уже обжегся… – и требовал от прокуратуры список «обманутых» акционеров. Список ему, конечно, не предоставляли.

Судья просто сидел, опустив голову, и молчал. Прокуроры демонстративно посмеивались. А он каждый день продолжал свое…

Но он пока воспринимает все спокойно. Даже очень спокойно. И спокойно то и дело снова требует разъяснить ему обвинение – как именно все-таки похищал нефть. И мимоходом позволяет себе даже такие заявления:

– Думаю, Ваша честь, Вам и в страшном сне не приснится оправдательный приговор. Вам не позавидуешь. С одной стороны, президент Медведев, требующий судить по закону, с другой – прокуроры, пытающиеся склонить Вас на свою сторону. Колесниковой (судья на первом процессе. – Примеч. ред.) было намного легче – ее никто не призывал действовать по закону… Ну, что на это скажешь? Судья просто сидел, опустив голову, и молчал. Прокуроры демонстративно посмеивались. А он каждый день продолжал свое – разъясните, как вина может доказываться тем обстоятельством, что с «похищенного» регулярно платились налоги, а само «похищенное» продавалось госструктурам… Не объясняли.

Спустя три месяца его голос стал жестче. Просит не обрамлять сухую документацию ЮКОСа словами «орггруппа Ходорковского», не произносить вместо «оплаты» «откаты», не завышать цифровые показатели в сотни и тысячи раз… Но пока у него – полуулыбка. Пока не устал. Пока ловит прокуроров на парадоксах.

Четыре месяца спустя. Желание ловить на парадоксах у него все реже. Реже улыбается. Эмоционален. Часто переходит на тот самый известный полушепот…

– Я на суд к Бахминой не был вызван даже в качестве свидетеля! Хотя моих показаний было бы достаточно, чтобы ее не посадили…

Прокуроры завели речь об обыске в подмосковном доме Бахминой. Постановление подписал Каримов, начав словами про «орггруппу, в которую входили Ходорковский и Бахмина».

Бахмина, повторимся, – для него больная тема. Всегда. Простить себе случившегося с ней он не сможет. Как, впрочем, случившегося со всеми сотрудниками, оказавшимися в застенках. И потому каждый раз, когда обвинение будет говорить про какое-то их участие в «орггруппе», он будет реагировать жестко и бить по рукам, если хоть слово не так про сотрудников скажут…

– Позорное дело Бахминой связано с тем, что ей и мне отказали в допросе меня по вопросу, кто и по какой причине принял решение о реструктуризации активов дочерних предприятий! Это решение принял я! С целью сокращения себестоимости производства нефти за счет ликвидации ненужных активов. В итоге значительно сократились затраты. И за ЭТО САЖАЮТ юриста! Который просто оформлял эту сделку! Да это вообще! Да обалдеть просто можно!..

Он останавливался. Делал передышку. И потом так же отрывисто продолжал, не в силах остановить себя:

– Группа Бирюкова и Каримова просто обманула Басманный суд, не допросив меня, представителя собственника и акционера, по делу Малаховского и Переверзина. В результате осуждены невиновные. А я лично юридически и фактически руководил ЮКОСом. Мои права определены Федеральным Законом «Об акционерных обществах». Претензии к действиям подчиненных у меня нет. Нет претензий к Бахминой, Переверзину, Алексаняну, Вальдесу-Гарсиа и другим перечисленным в обвинении сотрудникам ЮКОСа… Нет!..

Тогда и в лице что-то жутковатое было у него. И не то что усмешки, сказать что-либо прокуроры не могли от неожиданности…

………………

Пять месяцев после начала процесса. Все чаще эмоционален. Его обвиняют в инициировании процессов за рубежом «с целью возвращения отчужденных «Роснефтью» активов».

– Единственное обвинение, которое я признаю, – это участие в несправедливой, но законной приватизации.

Тактика судьи – «все для прокуратуры» – очевидна. Данилкин, не отрываясь, смотрит подсудимому в глаза. Нервничает.

Каримов и Лахтин позволяют себе приватизировать большее – право государства на уголовную репрессию. Заручившись поддержкой Бирюкова (бывший замгенпрокурора – Примеч. ред.), который получил полную поддержку от Путина… И хочу чистосердечно признаться: если бы руководству ЮКОСа потребовалась моя помощь в отчуждении у «Роснефти» в пользу акционеров ЮКОСа каких бы то ни было активов, я бы, несомненно, помог, поскольку считаю «Роснефть» незаконным приобретателем этих активов. Только Каримов может считать, что процедура защиты имущества международной компании в зарубежном суде является преступной, требующей создания орггруппы…

Шесть месяцев спустя. Тактика судьи – «все для прокуратуры» – очевидна. И Ходорковский позволяет себе такие, например, заявления: «Законного пути для вынесения обвинительного приговора я вам не оставлю…». Данилкин, не отрываясь, смотрит подсудимому в глаза. Нервничает.

Потом пошли свидетели. Октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, апрель, май, все лето… Наш герой окончательно изменился и был уже не тем, кем был в первые месяцы. На смену азарту и воодушевлению от предстоящей работы по доказыванию собственной невиновности пришла усталость. И как нельзя точно его тогдашнее состояние выразила все та же Настя: «Он бьется, бьется в одну точку и видит: ничего не происходит. А ведь он такой трудоголик…».

И в который раз Настя повторяет, что ее отец привык к тому, что его деятельность всегда приносила результат. «А тут вообще ничего. Пу-сто-та…»

Он и вправду устал. Было заметно. Но его всегда максимальная сосредоточенность на предмете, которым занимаешься, осталась. И как сказал в другом случае Лебедев («Лахтин и прокурорские переводчики – это страшная смесь»), про Ходорковского можно сказать, что его тогдашнее внутреннее состояние и одновременно сосредоточенность на предмете были смесью термоядерной. И эта смесь принесла результат, на который он, может, и не рассчитывал. Судья, по-моему, остался невротиком на всю оставшуюся жизнь, а люди, очарованные Ходорковским, табунами шли в суд, чтобы только посмотреть, послушать «живого Ходорковского»… И приводили с собой все новых и новых людей, и даже те, кто еще пять лет назад верили госканалам, теперь кардинально меняли свою точку зрения. Не все. Но кто-то менял. Стоило только его увидеть и услышать живьем… А это тоже был результат.

Одна знакомая рассказала, что самое страшное наказание для ее сыновей-подростков, если те в чем-то провинились, – это не взять их с собой на суд… А знакомые студенты из Высшей школы экономики, молодые балбесы, то и дело прогуливали лекции, просиживая в Хамовниках. Потом эти студенты (кстати, из обеспеченных семей) раздавали у метро информационные буклетики о процессе…

Ходорковский им был никто, и они ему были никем. Но он менял людям мировоззрение на 180 градусов. Стоило только его увидеть и услышать…

Но вернемся к нашему герою. К тому, каким он был во все оставшиеся – самые важные – месяцы процесса.

Лахтин, Ибрагимова, Шохин – они, казалось, соревновались друг с другом. Кто хлеще ответит на многочисленные ходатайства и просьбы подсудимых объяснить суть обвинения или пригласить экспертов, специалистов, следователей, чтобы они хотя бы объяснили… Ходорковский всегда ждал прямого ответа на прямой вопрос – в чем конкретно обвиняете, как можно похитить нефть при наличии прибыли; объясните, я, может, соглашусь, а, может, нет… Но никогда его не получал. А они, слушая его просьбы, всегда включали «непонималку» и прятались за те самые остроумные, как им казалось, речевки.

– …Еще раз повторю, как бы это ни было обидно для подсудимых, – для нас это очередной процесс. После Ходорковского и Лебедева будут другие подсудимые. И лично Лебедеву, который, наверное, вслух обращается с мольбами к Всевышнему, хочу сказать: не дождетесь!

И он уже и не ждал от них прямого ответа на прямой вопрос. Он все чаще слушал их, отклонив голову к стенке «аквариума». И в темных карих глазах его, казавшихся еще темнее на фоне бледного лица, стояла какая-то осатаненность. Если Лебедев смотрел на прокурорский квартет уверенно, и по лицу его было видно, что он уже готовит им ответный удар, не стесняясь в выражениях, то Ходорковский смотрел на все это с тоской. И не заметить его темные бездонные глаза, устремленные куда-то далеко сквозь прокуроров, было невозможно. Они излучали тяжесть. Обжигали. Он вроде находился в зале, но одновременно витал где-то в иной сфере, подключался к другому миру – где свои часы и свои дела… И заметить этот задумчивый, тяжелый взгляд не мешали ни отсвечивающие блики стеклянного «аквариума», в котором он сидел, ни блики стеклышек его очков…

Иногда он, впрочем, «возвращался» в зал. Удивленно вскидывал брови – когда прокуроры приписывали ему то, что он не говорил…

– А адвокатам, поддерживающим ходатайства Ходорковского, – доносилось от прокуроров, – надо было раньше заботиться о деньгах налогоплательщиков, уходящих на этот процесс. Раньше! Когда их подсудимые разворовывали страну…

Мысленно прожигаю своей зажигалкой шевелюру на голове Ибрагимовой. Через день – его ответ. Знакомым полушепотом. Встанет с места, включит микрофон в «аквариуме», скажет:

– Если прокурор не хочет или боится разъяснять свои собственные термины, то это очевидное манкирование интересами службы по причине какой-то личной заинтересованности. Разумное объяснение подобного, на мой взгляд, следующее. Разъяснение терминов уничтожит обвинение, и профессиональный прокурор Ибрагимова это понимает. «Собственник», «владение», «изъятие», «нефть» – объяснив эти термины, Ибрагимова сделает доступным даже для Лахтина то, о чем уже говорили свидетели обвинения, – 350 млн тонн нефти присвоить невозможно. Я дал Ибрагимовой приличный выход: скажите, что имели в виду, прикиньтесь, что не свинью суду подложили, а просто неудачно выразились. А она…

Лето 2010 выдалось тяжелым. Духота, смог, 40-градусная жара. Заседания велись каждый день, даже когда в зале порой стояла дымка. Жарким выдался в эти месяцы и сам процесс. Всех не переставал удивлять Ходорковский – он кричал.

Судья в просьбе разъяснить термины обвинения, как всегда, откажет. Ходорковский же ни разъяснить обвинение, ни что-либо другое просить больше не будет. Хватит.

– Интересно, на сколько суток меня посадят в обезьянник, если я запущу в него фантой?

– Запусти – увидим… Такие разговоры жарким летом 2010 года вели за моей спиной двое молодых людей. Потенциальной жертвой их так и не состоявшего эксперимента (запустить бутылку все же не решились) был прокурор Лахтин. Шло очередное заседание. Гособвинитель пачками выставлял за дверь специалистов, явившихся по приглашению защиты. Предварительно оскорбив и унизив и их, и подсудимых. «Ходорковский, сядьте! Я не вас спрашиваю!» – затыкал он подсудимого, когда тот пытался прекратить сей беспредел. Но прокурор при молчаливом согласии судьи продолжал оскорблять свидетелей и специалистов. Отчего число желающих запустить бутылкой воды, книгой и даже собственной обувью – что было под руками – день за днем увеличивалось. Некоторые, впрочем, мыслили революционней…

– Этих трех морд (прокуроров. – В. Ч.) надо расстрелять, оставить одну старуху Ковалихину, а остальных пострелять. Кащенко – для них роскошь… – баритоном говорил один мужчина.

– Да вы что?! Вы в своем уме?!

– А что…

– Все правильно человек говорит…

И велись такие разговоры нередко.

Вообще лето 2010 выдалось тяжелым. Духота, смог, 40-градусная жара. Заседания велись каждый день, даже когда в зале порой стояла дымка. Жарким выдался в эти месяцы и сам процесс. Всех не переставал удивлять Ходорковский – он кричал:

– Прошу направить в адрес Генпрокуратуры представление относительно Лахтина, который уже полтора года участвует в процессе и до сих пор не удосужился прочесть Гражданский кодекс! Пока до него это не дойдет, может, он не будет участвовать в процессе! Ну, достало уже это! – и резко отключал микрофон в «аквариуме».

Мы даже не знали, что и сказать…

Глава 33

Медведевская 108-я и последствия…

– Михаил Борисович… Встаньте… – тоном директора школы, чей ученик на перемене свесил ноги с четвертого этажа (историю помните?) обратился к Ходорковскому Данилкин. Но родителей вызывать не требовал. Речь шла о другом.

– Поскольку вы вчера объявили бессрочную голодовку, скажите, Ваше здоровье позволяет участвовать в заседании?

– Да, вполне Ваша честь.

– Прошу в случае необходимости сообщать о Вашем состоянии здоровья…

За время своего семилетнего нахождения в тюрьме на этот шаг Ходорковский, как вы понимаете, шел не первый раз. Но никогда еще он не объявлял голодовку в знак протеста против действий суда. На этот раз голодовка была начата против действий как раз обращающегося к нему Данилкина. Тот в очередной раз продлил подсудимым арест по второму делу еще на три месяца. Ходорковский бы и не объявлял голодовку – судья продлял арест каждые три месяца, – если бы не одно но… Если бы за месяц до описываемых событий Медведев не утвердил бы поправки в 108-ю статью УПК – ту самую, запрещающую применять арест или продлять его лицам, обвиняемым в экономических преступлениях. И хотя Ходорковский все равно бы не вышел (поправки могли лишь смягчить его с Лебедевым условия в СИЗО), для него претворение этих поправок в жизнь было делом принципа: раз в его показательном деле их саботируют, то что же будет твориться в делах более мелких предпринимателей…

Но ни прокуроры, прося продлить арест, ни судья, согласившийся с прокурорами и продливший арест, о вступивших в силу изменениях в законодательстве не заикнулись. Тупо проигнорировали. И Ходорковский начал голодовку.

В день, когда о ней стало известно в стране, Данилкин вышел в зал суда бледным и подавленным.

Шел уже 18-й месяц процесса… Скандалы следовали один за другим. Себя теперешнего судья, кажется, уже не выносил, впрочем, как и теперешнего Ходорковского. Тот еще и передал ему копию своего письма на имя главы Верховного суда Вячеслава Лебедева, где информировал о том, что Данилкин саботирует поправки… Да и президент Медведев был в курсе саботажа – Ходорковский тоже ему написал письмо. Медведев публично сообщил через своего пресс-секретаря, что ознакомился… По его указке даже срочно собрался Пленум Верховного суда, и сам глава ведомства объяснял районным и областным судьям, что поправки все-таки надо соблюдать, в том числе и в таких резонансных делах. Но на Хамовнический суд это продолжало не действовать, и каждые три месяца как нечто собой разумеющееся Данилкин продлевал арест. А Мосгорсуд, само собой, оставлял решение в силе…

В общем, наш герой опять не видел результата, которого он так привык добиваться в любой сфере деятельности. И потому были заявления, были эмоции, был совершенно другой, неизвестный еще никому Ходорковский…

– Причина такого поведения для меня очевидна, – жестко говорил он Данилкину. – Это московская судебная вертикаль. Где приказ важнее закона. Председатель Московского городского суда госпожа Егорова полагает, что инструкция, полученная ею лично на высоком уровне…

– Прошу пресечь такие выпады! – против любого упоминания про Егорову протестовал прокурор Лахтин. – Такие заявления Ходорковского в отношении председателя Мосгорсуда – это оскорбление!

– Я считаю, что оскорбление – это когда вы лгали! – закричал Ходорковский, как никогда еще не кричал. Судья стукнул молотком и объявил перерыв. После перерыва сам запретил Ходорковскому говорить про Егорову всуе.

– Лишаю вас возможности говорить о должностных лицах.

– У вас нет возможности лишать меня права выразить мое мнение. Занесите в протокол возражения на ваши действия, Ваша честь! Примеры судей Макаровой и Мальковой (снятых с должностей за то, что отпустили по президентской поправке предпринимателей. – В. Ч.) более чем показательны. Видимо, сейчас у неназываемой судебной вертикали есть основания полагать, что законы можно не исполнять, причем демонстративно. Власть долго терпеть это не будет, и крайними станут не те, кто давал инструкции, а те, кто эти инструкции исполнял. Так всегда было, и я не вижу причин, по которым будет нарушена эта традиция. Я просто призываю вас хотя бы ради себя, ради порядка в стране прекратить игнорировать закон. Я в ближайшее время из тюрьмы все равно не выйду. Но те основания, которые вы подберете, с учетом значимости процесса для страны, существенны. Призываю вас подойти к вопросу неформально, потому что я пройду ВСЕ судебные инстанции, чтобы они продемонстрировали, как они относятся к закону.

– Я считаю, что оскорбление – это когда вы лгали! – закричал Ходорковский, как никогда еще не кричал.

И он проходил все инстанции. И все поголовно поправки саботировали. Предпринимателей продолжали сажать или брать с них не поддающиеся здравому смыслу дикие залоги… Все будет привычно.

Непривычно будет продолжать себя вести только Ходорковский. Громкий голос, эмоциональность, задумчивость, по которой так было непонятно, то ли он сердится, то ли о чем-то усиленно думает. Не было результата – вот, скорее всего, о чем он думал. И продолжал обходить ВСЕ инстанции…

– Дураку понятен (я о себе) смысл внесенных президентом поправок, – говорил он судьям Могорсуда, где обжаловал решения Данилкина. Ведь обещал же… – Это запрет ареста по предпринимательским статьям, пока вина человека не установлена судом. Извернуться юристы всегда могут, но политически вопрос прост. Будут ли суды применять закон, очевидно невыгодный рейдерам и коррупционерам, в соответствии со смыслом или будут его саботировать. Все остальное, я считаю, – это тень на плетень. Теперь несколько слов о деталях. Специально хочу остановиться на фальшивках департамента режимных объектов МВД (говорящих о том, что в случае освобождения обвиняемый может скрыться. – В. Ч.). На них ссылается Лахтин, когда лжет, что какой-то суд положил их в основу своего решения. Но именно из-за подобных фальшивок тема намерений обвиняемого исключена из нового закона. Именно аналогичная фальшивка убила Веру Трифонову и Сергея Магнитского. Сейчас ответственность за эти последствия несут судья, следователь, начальник изолятора. А корень, оказывается, в этой фальшивке. По-хорошему, надо было бы вызвать так называемого подписанта фальшивки, на которую ссылается Лахтин, в суд, а потом возбудить уголовное дело за фальсификацию доказательств, так как бумагу этот самый подписант откровенно выдумал. Считаю, что за подобное надо безжалостно наказывать. Эти незаконные межведомственные услуги не пустяк, а преступление. Причем эти преступления, как мы видим, влекут за собой серьезные последствия.

Судьи слушали его подчеркнуто-внимательно, качали головами, как качал головой судья Данилкин, но…

– Решение суда понятно? – спрашивали судьи Ходорковского, оставляя решение Данилкина в силе.

– Понятно, – ответил он. Заседание окончилось. Все стали выходить из зала. Ходорковский посидел еще какое-то время за столом в специальной комнате СИЗО (в заседании участвовал по видео-конференц-связи из «Матросской тишины»). Его никто не торопил. Он посидел и, словно опомнившись, стал тоже собираться…

– Теперь будет весело… Очень весело… – собирая какие-то бумаги со стола, рассуждал он сам с собой. Кажется, он надеялся, что на такой откровенно-демонстративный шаг судьи не пойдут.

А они продолжали идти. Говоря, что президентские поправки в случае Ходорковского – Лебедева не работают, потому что их деятельность «не была предпринимательской» в каком-то там, неизвестном никому, кроме самих судей, смысле… При этом и других предпринимателей продолжали сажать.

Но результат от этой деятельности Ходорковского все равно был. Вне зависимости от того, хотел ли он именно такого результата или не хотел. Этот результат – люди, у которых «крышу» из-за этого Ходорковского и всего происходящего вокруг него уносило далеко и надолго. В хорошем смысле слова.

Глава 34

Зал

– Вот рожа!.. Ну идиот… – произносилось это так громко, что трое в мантиях от неловкости ежились. «Рожа», впрочем, относилось не к ним, а к прокурору Лахтину, который в этот момент убеждал мантий оставить решение Хамсуда в силе. Дело было в Мосгорсуде. Речь о поправках…

– Ну, идиот… – почти вслух комментировал прокурора импозантный гражданин в возрасте. Он ходил на все столичные суды, где рассматривались мало-мальски резонансные процессы. К Немцову, судившемуся с Лужковым, к Лимонову, к Яшину, судившимся с задержавшими их на митинге милиционерами, ну и, конечно, к Ходорковскому. Ему было интересно. Да к тому же имелся и свой «личный опыт». Не раз предлагал мне написать статью о том, как три месяца провел в «Матросской тишине» за то, что в каком-то очередном суде… прищемил палец судье и бросил судебного пристава на клетку. Я засмеялась. Человек обиделся. Что, впрочем, не помешало ему в следующий раз предложить мне написать о том, как он ворвался в кабинет к прокурору города, предварительно обматерив секретаршу и судебного пристава. Его судили за «хулиганку» и приговорили к штрафу в 1000 рублей… Я читала материалы дела и опять смеялась.

– Чем я хуже? У нас судьбы с Ходорковским почти похожи!

Таких чудиков было много. Особенный их наплыв суд переживал весной. Честное слово, не иронизирую. Они постоянно с кем-то спорили, вслух комментировали что-то во время заседания, ругались с приставами, если те просили их выйти из зала: «Отошел от меня, мандр…ла». И пристав действительно отходил…

Мы к ним привыкли. Мы принимали их такими, какие они есть. А им нравился ход процесса, то, как «бойко» работают подсудимые, но зато почти всех их раздражали адвокаты. «Надо сильнее. Надо кричать. Давить этих гнид (прокуроров. – Примеч. ред.)… А они, как вяленые рыбы. Фу…» И, конечно, они сами хотели бы быть адвокатами и даже возглавить команду адвокатов. Как им казалось, вот тогда бы…

Но были и другие. Спокойные, неприметные. Инженеры, учителя, молодые преподаватели Высшей школы экономики, биологи, научные сотрудники, доктора наук. Сидели с блокнотиками и с благоговейным видом записывали за Ходорковским и Лебедевым, иногда тоже не выдерживали и тихо ругались на прокуроров. Еле слышно. Но не опускались до нецензурщины…

Приходили молодые мамаши, которые в тот момент кормили детей грудью, чад оставляли на мужей. Потом сменялись, и приходили их мужья, а мамаш с чадами оставляли дома… Ходили даже будущие мамаши с животами… Ходили актеры из «Современника», МХАТа и БДТ. Актеру Юрскому Данилкин даже сделал замечание за «разговоры»… Актер Александр Феклистов в суде оставался даже до вечера и кушал вместе со всеми в столовой суда… Ходил офисный планктон (народ на полном серьезе брал отгул за свой счет), студенты-юристы и экономисты, ходили мелкие предприниматели (крупные – ни разу, ни одного лица из оставшихся олигархов и представителей крупного бизнеса), ходили учителя (специально выстраивали свой график в школах так, чтобы один день на рабочей неделе капитально был свободен), ходили инженеры, пенсионеры. Ходили все.

И опять же – Ходорковский им был никем, и они ему были никем. Но для него была очень важна их поддержка, для них было важно поддержать его. Это даже и объяснить-то трудно – зачем люди ходили в суд. Просто стоило его один раз увидеть и услышать…

Так что совершенно резонен был упрек Лахтина, как-то оглядевшего публику и заявившего, что надо, мол, всех присутствующих переписать. «Сидят тут в рабочее время»…

Ходорковский им был никто, и они ему были никем. Но он менял людям мировоззрение на 180 градусов. Стоило только его увидеть и услышать…

– О, Андропова вспомнил! – засмеется Ходорковский, на которого и приходил народ «в рабочее время». Что поражало народ? То, как говорит, держится, выступает, формирует мысли. Им восхищались. Впрочем, как и Лебедевым. Вибрации их голоса, тембр, умение держать себя, отсутствие какой-либо игры, двойного смысла в словах, темы, которые они поднимали, и то, как поднимали, – все это не могло оставить публику равнодушной. Зрители чувствовали подъем и сопричастность к какому-то важному историческому событию. Разворачивающемуся на их глазах здесь и сейчас.

Да, шестым чувством мы все улавливали: в этих стенах определенно происходит что-то исторически важное.

Перешагивая порог зала суда, мы попадали в другой мир, оставляя свои проблемы и проблемки за дверями… Поведение подсудимых давало импульс нашему обыденному сознанию. Импульс к творчеству, уверенности в себе, максимализму. К бесстрашию в какой-то степени. Ходорковский и Лебедев существовали в невидимом обывателю мире – мире бизнес-процессов, сделок, законов. И им не надо было знать эти законы наизусть. Они все чувствовали. Лебедев чувствовал финансы, наш герой – нефтянку…

И вот народ попадал в этот их мир, и на заседаниях через этих обоих подключался к сопереживанию весь зал, включая судью… И не процесс шел – шла сама жизнь. Зрители, становившиеся очевидцами этой жизни, испытывали такой подъем духовного переживания, что чувствовали: выйдя за порог суда, уже не смогут жить и видеть мир по-старому, не имеют права погрязать в мелочах. Потому что вот она, жизнь настоящая…

И в том, другом мире, за порогом суда, как правило, мы все сталкивались с непониманием окружающих. Почти все. Автору этих строк в родной редакции, например, было сказано, что он излишне впечатлителен…

– Это твои личные субъективные ощущения…

Вскоре перед «впечатлительной» мной встала еще одна проблема – Ходорковский. Он менялся на глазах. Нет, не осунулся, не постарел… Хотя и это тоже. Потухшие глаза. В них не было прежних огоньков, не было больше этой голливудской улыбки несмотря ни на что. И вроде улыбался по-прежнему, а в глазах – тоска.

Нет, это не значит, что что-то в нем сломалось. Просто менялся. И менялся, прежде всего, характер. Это был уже не прежний, известный своей сдержанностью, спокойствием и невозмутимостью подсудимый. Повторюсь: стал кричать. И это был не привычный тихий сдавленный полушепот в моменты крайнего недовольства, от которого проступали мурашки по коже, а буквальный крик. Крик, заставлявший прокуроров отрывать головы от своих компьютеров, а судью – снимать очки и нервно теребить оправу…

Ходорковский стал позволять себе то, что Лебедев позволял себе с первого дня ареста. Лебедев не изменял этой своей манере со 2 июля 2003 года, когда на допросе у следователя положил ноги на стол, сразу продемонстрировав свое отношение. У Ходорковского семь лет тюрьмы все было иначе. Он никогда не писал язвительных писем и жалоб на следователей и прокуроров, называя их «бандой преступников» и «шпаной» и требуя привлечь к ответственности. Ходорковский искренне пытался объяснить, показать, доказать что-то судьям, прокурорам, следователям, которые, как ему казалось, просто в силу своей некомпетентности не понимают гражданское законодательство, специфику ценообразования, свободу договора и прочее… И уж тем более никогда Ходорковский не повышал голос и не срывался. А тут… Он кричал. Громко, раздраженно и зло. Он говорил язвительные речи. Он вступал в полемику. Временами, устав от чтения и писанины за своим раскладным столиком в «аквариуме», он откидывал голову и смотрел в одну точку. Словно четки, перебирал пальцами те же ручку, маркер, карандаш – все, что попадалось под руку. И под взгляд его в этот момент было лучше не попадаться. Взгляд был напряженный и, казалось, устремлялся на вас, будто его обладатель недоволен и вами тоже. Напряжение Ходорковского стремительно передавалось залу…

В редкие минуты напряжение, впрочем, улетучивалось. Ходорковский вдруг начинал шутить.

– Ну, пусть на митинг тогда выйдут к Госдуме, с плакатом постоят, выражают недовольство! – это про следователя Каримова и прокурора Лахтина, вопреки Гражданскому кодексу считающим, что свободы договора не существует.

– Платон… ну, не дерзи!.. – а это уже относилось к Лебедеву, чересчур, по мнению Ходорковского, спорившего с судьей.

Обалдевать от Ходорковского будет и судья. Он будет слушать его с неподдельным интересом, в кулуарах даже делиться впечатлениеями – что поражен уровнем его интеллекта и складом ума, что уважает его позицию, что, наконец, все понимает, но…

– Ха! Молчите, представитель государства! – а это, смеясь, Ходорковский требовал от представителя Российского фонда федерального имущества, до какого-то момента присутствующего на процессе постоянно, но никогда не объясняющего, какой же урон потерпело от ЮКОСа государство, которое он представляет, зато всегда автоматически поддерживающего все ходатайства обвинения…

Но эта смена настроения Ходорковского была сиюминутной. Потом им снова надолго завладевало напряжение, он уходил в себя, о чем-то размышлял в уже привычной позе – откинув голову и смотря в одну точку. И не приведи Господь поймать на себе его тяжелый взгляд…

– Нет, вообще, он так думает. Он ни на кого не смотрит. Он так всегда думает, смотря в одну точку. Даже в детстве он так всегда думал, – говорит мне мама Ходорковского Марина Филипповна. – Я тоже поначалу думала: с мальчиком, наверное, чего-то того… Вот иду с ним по улице. Все дети как дети. А он уставится в одну точку, молчит, лицо сосредоточенное. И так всю дорогу. Как полоумный, ей-богу. Я говорю: «Миш, что с тобой?». Он отвечает: «Не мешай. Я прокручиваю фильм целиком». Мы накануне фильм смотрели, и он потом в голове его восстанавливал по фрагментам. Потом я к этому его методу думать привыкла. А сначала тоже пугалась…

……………..

Этой его особенности пугались и в ЮКОСе – правда, уже от того, что Ходорковский всегда такой разный.

……………..

– На очередном совещании он нас всех разнес, – вспоминает бывший сотрудник ЮКОСа. – Как всегда, говорил полушепотом. Прошелся по всем, в том числе и по мне. Все разошлись по кабинетам. Через пять минут мне звонок, поднимаю трубку – он. «Александр… Я извиняюсь… Вы не думайте, что я… Я не сильно вас обидел?» Я держу трубку в руке и медленно схожу с ума. «А… Михаил Борисович… чего?» – говорю. И так он довольно часто после совещаний многим названивал. Ну, да, разносил часто, но это были обычные рядовые совещания с разбором полетов, как и в любой компании… Что извиняться?.. Мы все обалдевали от этих его звонков…

Спустя годы обалдевать от Ходорковского будет и судья. Он будет слушать его с неподдельным интересом, в кулуарах даже делиться впечатлениеями – что поражен уровнем его интеллекта и складом ума, что уважает его позицию, что, наконец, все понимает, но…

Но Ходорковский менялся день ото дня, и все сталкивались с тем, с чем не сталкивались ни в школе, ни дома, ни в институте, ни в комсомоле, ни даже в ЮКОСе – с его громким, переходящим в крик, голосом…

И эту новую черту в Ходорковском всем предстояло понять и принять. Как неизбежность, не сейчас, так потом все равно бы просочившуюся на поверхность…

А народ на него продолжал ходить. Народ – как результат всей его этой семилетней деятельности. Результат, к которому наш герой, может быть, и не стремился.

Но Ходорковский менялся день ото дня, и все сталкивались с тем, с чем не сталкивались ни в школе, ни дома, ни в институте, ни в комсомоле, ни даже в ЮКОСе – с его громким, переходящим в крик, голосом…

Прокуроры же обзывали этот народ проплаченными маргиналами. Прямо на заседаниях. И именно про этих людей прокуроры потом в «Комсомольской правде» скажут, что, мол, их специально нанимала защита – для поднятия репутации подсудимых…

Думаю, стоит отдельно рассказать о некоторых из тех, кто приходил в суд.

…………………

Ливан – завсегдатай всех столичных митингов, пикетов и акций протеста. Состоял в ОГФ, «Солидарности», коллеги иногда подозревали его в двойной работе на органы. Впрочем, от задержаний, побоев и штрафов Ливана эта возможная работа почему-то не спасала…

Итак. Однажды Ливан кинул в спортивную сумку молоток и вечером, когда стемнело, отправился к Хамовническому суду. Подойдя к Хамовникам, Ливан посмотрел сначала на пятачок суда, поежился – стояли приставы, потом кинул взгляд на окна зала № 7, затем перенес взгляд на противоположную сторону – многоэтажка. Аккуратно сверил, какие окна дома находятся на том же расстоянии, что и окна зала № 7. Что-то просчитал в уме и двинулся во двор многоэтажки…