Заключенный №1. Несломленный Ходорковский Челищева Вера

Глава 35

Он и Платон

– Дьявол кроется в деталях. Так что давайте это проверим еще раз, а то, может, Лахтину опять что-то в глазик попало…

В зале – смех, судья морщится, Лахтину все равно. Так о методах работы прокурора, конечно же, отзывается Платон Лебедев. Ну, а кто еще? Представить в этом амплуа Ходорковского, согласитесь, трудно. Такие разборы полетов, а иногда и похлеще, Лебедев проводил в суде каждый день. Словно на совещании в «МЕНАТЕПе»…

– Дьявол кроется в деталях, – часто о чем-то сосредоточенно думая, повторял он. И в этом весь он, Платон Лебедев. Угодивший в тюрьму на три с половиной месяца раньше Ходорковского. Официально – как подозреваемый в преступлении. Неофициально – и это все понимали – как заложник.

Это про него, арестованного в госпитале имени Вишневского (схватило сердце) прокурор Лахтин потом будет везде и всюду говорить, что тот, мол, не являлся на повестки в прокуратуру и вообще «пытался скрыться» от органов дознания… Это Лебедев-то «пытался скрыться», у которого за две недели до ареста дочка родилась…

Оба понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда. Как медиумы, принимали сигналы друг друга, трансформировали их и в свойственной каждому индивидуальной форме направляли эти сигналы в дело, в работу.

Без Лебедева книга о Ходорковском была бы не полной. Мы уже как-то привыкли, что он на втором плане, что, говоря о Ходорковском, мы, да, конечно, и Лебедева имеем в виду, но почему-то всегда говорим в единственном числе. «Когда освободят Ходорковского», «Ходорковский сидит», «дело Ходорковского» и т. д. Лебедеву нисколько не обидно, Ходорковскому – наоборот. Он даже просит СМИ, если у них обоих берут интервью, «напирать в вопросах в основном на Платона».

Но они оба уже давно одно целое. Они друг друга обожают.

Внешне незащищенный, до какого-то момента тихий Ходорковский и он, казалось бы, баловень судьбы, всегда с той самой накрахмаленной уверенностью по жизни… Ходорковскому импонирует его волевое начало, Лебедеву в Ходорковском импонирует все, за исключением некоторых моментов. Ну не надо говорить этому «псевдопрокурору Лахтину», у которого шпаргалки на столе, а в компьютере – следователь Каримов, – не надо говорить ему «уважаемый прокурор Лахтин».

Платон так и передразнивал при всех Ходорковского в суде. Выступал Ходорковский, а следом за ним Лебедев, и нарочито растянуто начинал свою речь:

– Глубоко УВА-ЖА-ААА-ЕМЫЙ мною (зал лежал, Ходорковский стеснительно опускал глаза) прокурор, точнее, псевдопрокурор Лахтин опять врет суду.

– Эти комментарии можно не слушать! – нервничал Лахтин.

– Платон Леонидович, замечание! – традиционно доносилось от судьи.

А Лебедеву хоть бы хны. В суде между ним и Ходорковским установилась связь. Оба понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда. Как медиумы, принимали сигналы друг друга, трансформировали их и в свойственной каждому индивидуальной форме направляли эти сигналы в дело, в работу. Так выстраивали свою линию поведения, свою каждодневную жизнь, свою защиту.

Ходорковскому, казалось, не хватало хулиганистого азарта, язвительности. Уж слишком внешне интеллигентный и воспитанный он был. Представить его советующим Лахтину обратиться за помощью в Кащенко, согласитесь, весьма трудно. Это уже будет не Ходорковский. Но зрителей его вежливое обращение «уважаемый прокурор» порой тоже раздражало. Да так, что по рядам проносился шепот: «Да не уважаемый он, не уважаемый… Ну, Михаил Борисыч…».

На один и тот же вопрос судьи, были ли они судимы ранее, Ходорковский ответил: «Да, в 2005 году», Лебедев: «Да, преступным приговором Мещанского суда».

Вообще, характер и поступки Лебедева преображали черты Ходорковского – его сдержанность, интеллигентность. Рядом друг с другом они испытывали вдохновение, заряжались…

На первый взгляд, незащищенный от внешнего мира Ходорковский и Лебедев, внешне ничего не боящийся и самоуверенный. Он относился к Ходорковскому с каким-то трепетом что ли. Часто можно было увидеть картину, как они оба стоят в «аквариуме», разговаривая с адвокатами.

Ходорковский напряжен, Лебедев кладет ему руку на плечо. И вот так они стоят и слушают адвокатов…

Щепетильный, пунктуальный, Платон Лебедев не пропускает и не прощает мелочей. Даже с какой-то порой болезненной педантичностью. «Дьявол кроется в деталях», – если не девиз, то любимое выражение. С каждой деталью работает подолгу, показывая ее с разных ракурсов. Вывод часто один – «не годится, не позорились бы». А уж если это крупная ошибка, то все… «Ваша честь, свидетельского иммунитета у подельника Лахтина – Каримова нет. Сюда его, на трибуну!»

Строг, но справедлив. К прокурорам обращается не иначе как «подставные», следователей и всех, кто причастных к делу ЮКОСа, называет «шпаной». На время процесса по просьбе всего боящегося судьи Данилкина от употребления этого термина согласится временно отказаться. В обмен на то, что судья все же будет делать прокурорам замечания. Судья слово часто не сдерживал. Лебедев каждый раз публично напоминал о договоренностях. Данилкин молчал.

Такое отношение к прокурорско-следовательскому институту не показное, а образ жизни. Рядовыми исполнителями этих людей не считает. Да, все вместе с зачинателями дела ЮКОСа из высших эшелонов власти – «шпана». Причем, по Лебедеву, в прямом смысле этого слова. Даже не раз приводил судье определение термина из словаря Ожегова… «Шпана» – потому что заинтересована, потому что – и в этом с ним согласен Ходорковский – доходы «шпаны» с 2003 года выросли в разы. Например, в разы выросли доходы у прокурора Лахтина, всегда для виду катающегося на метро и ходящего в мундире круглый год…

Лебедев своенравен. Сидит в «аквариуме», положив ногу на ногу. Абсолютно свободен. Раскрепощен. Жует жвачку. Что не может не раздражать. «Жвачку-то выньте изо рта, когда с прокурором говорите», – прокурор Ибрагимова. Ноль внимания. Презрения нет. Просто ноль внимания. И это еще больше раздражает. «Хам, хам, хам!..» – возбужденно кричит Ибрагимова. И дальше уже смешит весь зал. – «Привыкли быть там у себя на лидирующих позициях…»

И на язык в том числе. Взгляд орлиный. Чертовски обаятелен.

– Орел, в общем, – вдыхают поклонницы всех возрастов, которых я лично за все время процесса насчитала от пяти до десяти, хотя наверняка их больше…

Лебедева обожают. Как и на Ходорковского, на Лебедева собираются аншлаги во время дачи им показаний.

Мужчины любят его за четкость мысли, хулиганистый слог, женщины – за все вместе взятое. Судья, когда выступает Лебедев, всегда нервничает и держит наготове молоток – чтобы стукнуть по столу, или ручку – чтобы записать тысячное замечание в протокол…

– Пишите, пишите, Ваша честь, – не останавливаясь и боясь потерять мысль (а говорит в этот момент, как правило, о «шулерстве» Лахтина), мимоходом бросает Лебедев.

Сначала судья, не встречавший еще такого в своей практике, балдел. Потом решил повторять: «Я заношу вам повторное замечание».

– Я понял, понял. Заносите, Ваша честь… Итак, идем дальше.

Эмоционален и свободен в проявлении чувств. Когда приходит красивая жена Маша, расплывается в улыбке. Просит Ходорковского поменяться с ним местами, чтобы быть ближе…

– И обязательно купи им мороженое. Много! – всегда кидает, когда Маша уходит и даже показывает руками – как «много».

Ходорковский в проявлении чувств при приходе жены менее эмоционален. Он разговаривает с Инной глазами. Часто ее чем-то смешит. Иногда они так подолгу беседуют глазами, что ими не может не любоваться судья – уставится на них, как в кино, и даже не слушает, что там в данный момент читает Лахтин… А Ходорковский показывает Инне глазами на Лахтина, подносит палец к виску, косит глаза… Инна смеется. Судья смотрит на них, забыв обо всем на свете…

Ходорковский и Лебедев разные. Ходорковский – гораздо публичнее, строго в рамках бизнеса себя к моменту ареста уже не держащий. Не для формы, а с головой погружавшийся в общественные проекты, не для формы, а осознанно спонсирующий политические партии. Словом, к 2003 году коллеги по цеху вполне справедливо могли про него сказать: «Мы его теряем». И его действительно теряли стремительно. И он терялся среди них. Окончательно и бесповоротно. Лебедев был менее публичен, не закрывался работой, но и за ее рамки не выходил. Это была частная жизнь частного успешного человека. Занимающегося частной благотворительностью, но в общественные проекты, политику и все то, во что так стремительно втягивался его друг и партнер, не ввязывающегося. Не то чтобы это его не интересовало. Он понимал, что где-то там есть другая жизнь, со своими бедами и трудностями, но…

– Последние года три-четыре до ареста у меня было ощущение суперкомфорта работы. Понимаете, замечательное ощущение комфортности работы, – говорил он нам с Муратовым и Ростом на очном интервью. – Конечно, коллеги (и опускал руку на плечо Ходорковского. – Примеч. ред.) к этому тоже прикладывали определенные усилия. Комфортно было работать. Некогда было, с сожалением могу сейчас констатировать, слишком глубоко задумываться о той параллельной грязи и рисках, которые существуют в стране. Ну, иногда что-то читаешь в газетах, видишь по телевизору… Но затягивание в комфортную работу притупляет, что ли, чувствительность ко многим темам, которые на самом деле есть и были, оказывается. Ты их не то что вовсе не замечал, но по-другому оценивал. А сейчас, когда это коснулось себя любимого, ну что ж!..

Возвращаясь к суду, скажу, что там Платон Лебедев был разным. Внешне – балагур, да. Но сказать, что он только и делал, что развлекал и эпатировал публику, было бы неверно. Он был разным. Он мог частенько, как и Ходорковский, сидеть, о чем-то задумавшись. Он мог быть печальным, грустным, сильно сосредоточенным. Он мог прямо во время заседания после очередной своей речи и тысячных объяснений суду о том, что при хищении не может одновременно появляться выручка и прибыль, – он мог, проговорив это все, опуститься на место, откинуть голову к стене «аквариума», закрыть глаза и о чем-то надолго задуматься, а потом вдруг тихо произнести: «Устал…».

Глава 36

Последнее слово

Наступил октябрь. Дожди, сопровождаемые сильным ветром, шли без остановки. Почти каждый день. Приближалась развязка. Вот-вот прокуроры должны были назвать суду сроки, к которым надо приговорить подсудимых. 22 октября 2010-го ближе к вечеру назвали – 14 лет каждому. Через три дня исполнилось ровно семь лет с момента ареста Ходорковского. А еще через неделю…

Ходорковский выступил со своим последним словом. В котором было выражено все, что накопилось и за два года, и за эти семь лет. Без купюр.

– Уважаемый суд! Уважаемые присутствующие! Сегодня для меня очередная возможность оглянуться назад. Я вспоминаю октябрь 2003 года. Последний мой день на свободе. Через несколько недель после ареста мне сообщили, что президент Путин решил: я должен буду «хлебать баланду» восемь лет. Тогда в это было сложно поверить. С тех пор прошло уже семь лет. Семь лет – достаточно большой срок, а в тюрьме – особенно. У всех нас было время многое переоценить и переосмыслить. Судя по смыслу выступления прокуроров: «Дайте им 14 лет» и «Наплюйте на прежние судебные решения», за эти годы меня опасаться стали больше, а закон уважать – еще меньше. <…>

Не хочу сейчас возвращаться к юридической стороне дела. Все, кто хотел что-то понять, – давно всё поняли. Думаю, признания вины от меня никто всерьез не ждет. Вряд ли сегодня кто-нибудь поверит мне, если я скажу, что похитил всю нефть собственной компании. Но также никто не верит, что в московском суде возможен оправдательный приговор по «делу ЮКОСа». Тем не менее я хочу сказать о надежде. Надежда – главное в жизни.

Я помню конец 80-х годов прошлого века. Тогда мне было 25. Наша страна жила надеждой на свободу, на то, что мы сможем добиться счастья для себя и для своих детей. Отчасти надежда осуществилась, отчасти – нет. Наверное, за то, что надежда осуществилась не до конца и не для всех, несет ответственность все наше поколение, в том числе и я. Я помню и конец прошлого десятилетия. Тогда мне было 35. Мы строили лучшую в России нефтяную компанию. Мы возводили спорткомплексы и дома культуры, прокладывали дороги, доразведывали и разрабатывали десятки новых месторождений, начали освоение восточносибирских запасов, внедряли новые технологии – в общем, делали то, чем сегодня гордится «Роснефть», получившая ЮКОС. Благодаря значительному увеличению добычи нефти, в том числе и в результате наших успехов, стране удалось воспользоваться благоприятной нефтяной конъюнктурой. У нас у всех появилась надежда, что период потрясений, смуты – позади, что в условиях достигнутой огромными трудами и жертвами стабильности мы сможем спокойно строить новую жизнь, великую страну.

Увы, и эта надежда пока не оправдалась. Стабильность стала похожа на застой. Общество замерло. Хотя надежда пока живет. Живет даже здесь, в зале Хамовнического суда, когда мне уже без малого 50 лет. С приходом нового президента, а с того времени прошло уже больше двух лет, у многих моих сограждан тоже вновь появилась надежда. Надежда, что Россия все же станет современной страной с развитым гражданским обществом. Свободным от чиновничьего беспредела, от коррупции, от несправедливости и беззакония.

Ясно, что это не могло случиться само собой и за один день. Но и делать вид, что мы развиваемся, а на самом деле стоять на месте и пятиться назад, пусть и под личиной благородного консерватизма, – уже невозможно и просто опасно для страны. Невозможно мириться с тем, что люди, называющие себя патриотами, так отчаянно сопротивляются любому изменению, ограничивающему их кормушки или вседозволенность. Достаточно вспомнить ст. 108 УПК РФ – арест предпринимателей или чиновничьи декларации о доходах. А ведь именно саботаж реформ лишает нашу страну перспектив. Это не патриотизм, а лицемерие. Мне стыдно смотреть, как некоторые, в прошлом уважаемые мной люди, пытаются оправдывать бюрократический произвол и беззаконие. Они обменивают свою репутацию на спокойную жизнь в рамках сложившейся системы, на привилегии и подачки. К счастью, такие – не все, и других всё больше.

Я горжусь тем, что среди тысяч сотрудников ЮКОСа за 7 лет гонений не нашлось тех, кто согласился бы стать лжесвидетелем, продать душу и совесть. Десятки человек испытали на себе угрозы, были оторваны от родных и близких, брошены в застенки. Некоторых пытали. Но, теряя здоровье и годы жизни* люди сохранили то, что сочли для себя главным, – человеческое достоинство. Те, кто начинал это позорное дело – Бирюков, Каримов и другие, – тогда презрительно называли нас «коммерсантами», считали быдлом, готовым на все, чтобы защитить свое благополучие, избежать тюрьмы. Прошли годы. Кто оказался быдлом? Кто ради денег и из трусости перед начальством врал, пытал, брал заложников? И это они называли «государевым делом»!

Стыдно. Мне стыдно за свое государство.

Ваша честь, я думаю, мы все прекрасно понимаем: значение нашего процесса выходит далеко за пределы наших с Платоном судеб, и даже судеб всех тех, кто безвинно пострадал в ходе масштабной расправы над ЮКОСом, тех, кого я оказался не в состоянии защитить, но о ком я не забываю, помню каждый день. Спросим себя: что сегодня думает предприниматель, высококлассный организатор производства, просто образованный, творческий человек, глядя на наш процесс и полагая абсолютно предсказуемым его результат? Очевидный вывод думающего человека страшен своей простотой: силовая бюрократия может все. Права частной собственности нет. Прав у человека при столкновении с «системой» вообще нет. Будучи даже закрепленными в законе, права не защищаются судом. Потому что суд либо тоже боится, либо является частью «системы». Стоит ли удивляться, что думающие люди не стремятся к самореализации здесь, в России? Кто будет модернизировать экономику? Прокуроры? Милиционеры? Чекисты? Такую модернизацию уже пробовали – не получилось. Водородную бомбу, и даже ракету, сделать смогли, а вот свой хороший, современный телевизор, свой дешевый, конкурентный, современный автомобиль, свой современный мобильник и еще кучу современных товаров – до сих пор не можем. Зато научились красиво демонстрировать производимые у нас чужие, устаревшие модели и редкие разработки российских изо – бретателей, которые если и найдут применение, то не у нас, за границей.

Прав у человека при столкновении с «системой» вообще нет. Будучи даже закрепленными в законе, права не защищаются судом. Потому что суд либо тоже боится, либо является частью «системы».

Что случилось с прошлогодними президентскими инициативами в области промышленной политики? Похоронены? А ведь они – реальный шанс слезть с сырьевой иглы. Почему похоронены? Потому что для их реализации стране нужен не один Королев, и не один Сахаров под крылом всемогущего Берии и его миллионного войска, а сотни тысяч Королевых и Сахаровых, защищенных справедливыми и понятными законами и независимыми судами, которые дадут этим законам жизнь, а не место на пыльной полке, как в свое время Конституции 1937 года. Где эти Королевы и Сахаровы сегодня? Уехали? Готовятся уехать? Опять ушли во внутреннюю эмиграцию? Спрятались среди серых бюрократов, чтобы не попасть под каток «системы»? Мы, граждане России, патриоты своей страны, можем и должны это изменить. Как сможет Москва стать финансовым центром Евразии, если наши прокуроры в публичном процессе прямо и недвусмысленно, как 20 и 50 лет назад, призывают признать стремление к увеличению производства и капитализации частной компании преступно-корыстной целью, за которую надо сажать на 14 лет?

<…> Страна, которая мирится с тем, что силовая бюрократия в своих интересах, а вовсе не в интересах страны, держит по тюрьмам – вместо и вместе с преступниками – десятки, если не сотни тысяч талантливых предпринимателей, управленцев, простых граждан, – это больная страна. Государство, уничтожающее свои лучшие компании, готовые стать мировыми чемпионами, государство, презирающее своих граждан, доверяющее только бюрократии и спецслужбам, – больное государство.

Надежда – главный движитель больших реформ и преобразований, залог их успеха. Если она угаснет, если сменится глухим разочарованием – кто и что сможет вывести нашу Россию из нового застоя?

Я не преувеличу, если скажу, что за исходом этого процесса следят миллионы глаз по всей стране, по всему миру. Следят с надеждой, что Россия все-таки станет страной свободы, где закон будет выше чиновника. Где поддержка оппозиционных партий перестанет быть поводом для репрессий. Где спецслужбы будут защищать народ и закон, а не бюрократию от народа и закона. Где права человека не станут больше зависеть от настроения царя. Доброго или злого. Где, наоборот, власть будет зависеть от граждан, а суд – только от права и Бога. Хотите – называйте это совестью. Я верю, так – будет. Я совсем не идеальный человек, но я – человек идеи. Мне, как и любому, тяжело жить в тюрьме и не хочется здесь умереть. Но если потребуется – у меня не будет колебаний. Моя Вера стоит моей жизни. Думаю, я это доказал. А ваша, господа оппоненты? Во что вы верите? В правоту начальства? В деньги? В безнаказанность «системы»?Я не знаю. Вам решать.

Я совсем не идеальный человек, но я – человек идеи. Мне, как и любому, тяжело жить в тюрьме и не хочется здесь умереть. Но если потребуется – у меня не будет колебаний. Моя Вера стоит моей жизни.

Ваша честь! В ваших руках гораздо больше, чем две судьбы. Здесь и сейчас решается судьба каждого гражданина нашей страны. Тех, кто на улицах Москвы и Читы, Питера и Томска, иных городов и поселков рассчитывает не стать жертвой милицейского беззакония, кто завел свой бизнес, построил дом, добился успеха и хочет, чтобы это досталось их детям, а не рейдерам в погонах, – наконец, тех, кто хочет честно исполнять свой долг за справедливую зарплату, не ожидая ежеминутно, что будет под любым предлогом уволен коррумпированным начальством. Не в нас с Платоном дело, во всяком случае – не только в нас. Дело в надежде для многих наших сограждан. В надежде на то, что суд завтра сможет защитить их права, если каким-то очередным бюрократам-чиновникам придет в голову эти права нагло и демонстративно нарушать.

Ваша честь, я знаю, есть люди (я называл их в процессе), которые хотят оставить нас в тюрьме. Оставить навсегда! В общем, они это не скрывают, публично напоминая о существовании «вечного» «дела ЮКОСа». Потому что хотят показать: они выше закона, они всегда добьются того, «что задумали». Пока добились обратного: из нас – обычных людей сделали символ борьбы с произволом. Это не наша заслуга. Но им необходим обвинительный приговор, чтобы не стать «козлами отпущения». Я хочу надеяться, что суд с честью выдержит их психологическое давление. А давление будет. Мы все знаем, как и через кого оно будет происходить. Я хочу, чтобы независимый суд стал реальностью и буднями моей страны, чтобы слова о «самом справедливом суде в мире», рожденные в «совке», перестали столь же иронично звучать сегодня. Чтобы мы не оставили в наследство нашим детям и внукам опасные символы тоталитарной системы. Ваша честь, я готов понять, что вам очень непросто, может быть, даже страшно, и желаю вам мужества. Все понимают, что ваш приговор по этому делу – каким бы он ни был – станет частью истории России. Более того, он ее будет формировать для будущих поколений. И вы это понимаете лучше других. Все имена останутся в истории – и обвинителей, и судей – так же, как они остались в истории после печально известных советских процессов. Ваша честь, у меня все.

Когда Ходорковский окончил, все молчали. Несколько секунд. Оторопь – ничего не сказать. В зале было оцепенение. У каждого присутствующего оборвалось что-то внутри…

Выдержав паузу, хотя по закону судопроизводства мог и не выдерживать, судья поинтересовался у Лебедева, будет ли тот что-то говорить и, получив ответ: «Свое последнее слово я скажу в другом месте и в другом суде», объявил:

– Дата оглашения приговора 15 декабря…

Глава 37

Ходорковский жалеет Путина

Но 15-го числа не случилось. Дальнейшие события опишу пунктиром. Объявление на двери суда – «Переносится на 27 декабря». На следующий день – прямой телемост «Путина с народом». Слова «Российский суд – самый гуманный суд в мире». «Я, как известный персонаж Владимира Высоцкого, скажу: вор должен сидеть в тюрьме», «исхожу из того, что доказано судом», «суровые приговоры за хищение – норма в других странах. У нас гораздо либеральнее».

И, как всегда, лицо премьера при упоминании фамилии Ходорковского было злым, а голос нервным…

И, как всегда, лицо премьера при упоминании фамилии Ходорковского было злым, а голос нервным… Вроде все старое и пора уже привыкнуть, но так демонстративно – с прямым указанием суду, что ему делать, еще не было…

А Ходорковскому нервов премьера по его, Ходорковскому, поводу было жалко. Что он так не бережет и растрачивает себя. Правда. Ему было жалко Путина как человека. Как личность.

И впервые за много лет он решит пожалеть премьера публично. Буквально накануне приговора. Рисковать в принципе было нечем – на приговор уже ничего не влияло.

И впервые за много лет он решит пожалеть премьера публично. Буквально накануне приговора. Рисковать в принципе было нечем – на приговор уже ничего не влияло, а его публичная жалость и напутствие к Путину быть хоть чуточку добрее к народу (о себе и речи не шло) – тем более уже не могли ни на что повлиять. Это был очень эмоциональный текст. Очень личностный. Впервые Ходорковский писал так. Точно, емко, хлестко. Как настоящий публицист. Каковым он собственно к тому времени окончательно и стал. В тексте – ни агрессии, ни жестокости, ни презрения. Да и он не производил впечатления униженного и оскорбленного. Просто выразил то, что почему-то не могли выразить мы на свободе. А он по ту сторону, в тюрьме, смог…

И еще. Впервые позволил себе стеб, что, конечно, было для него ново…

– Признаюсь, во время предновогоднего телемарафона нашего «национального лидера» я с трудом сдерживал раздражение. Когда знаешь, даже из СМИ, что происходит в стране, ощущение, что тебя держат за малолетнего несмышленыша, – неприятно. Однако после первых эмоций пришло иное чувство – чувство жалости к этому уже немолодому человеку, такому бодрому и такому одинокому перед бескрайней и беспощадной страной. Заметно – он не в состоянии оторвать себя от ставшего неподъемным «весла» выстроенной им самим чудовищной «галеры». Галеры, равнодушно плывущей по судьбам людей. Галеры, на которой гражданам России все чаще мерещится черный пиратский флаг.

С ним никто не спорил «в эфире» – не тот «формат». Но и убеждал он не нас – себя. Что во всем прав, что «рулит», что все еще «на месте». Но будучи, очевидно, человеком неглупым, Путин прекрасно все понимал. Он привычно «рычал» на оппозицию, которая, «придя к власти, разворует страну», а в поседевшей голове несомненно мелькала мысль: «Это ведь при мне, а не при «них» коррупция выросла в 10 раз, при мне, а не при «них» имеющие власть бюрократы стали богатейшим сословием России».

И, вероятно, вспоминалась злая, но справедливая мысль его финансиста Кудрина, что невозможно с пользой для страны вложить в экономику шальные нефтегазовые доходы, поскольку «вертикаль» разворует все, все обратит в прах, растащит по бездонным и бесчисленным карманам… Его, «путинская», «вертикаль», его галера, его «подарок» России.

Устав от горьких упреков, он еще скажет, что «если система не работает, то нельзя же сидеть сложа руки», что пусть хоть «ручное управление»…

Он вспомнит Гусь-Хрустальный[24] и свое поручение «разобраться». А потом, возможно, с раскаянием сообразит, что жаловались ему те женщины в октябре 2009 года, и тогда же он решил – все в порядке, несправедливость устранена, «вертикаль» сработала… Теперь же, оказывается, на самом деле в городе еще целый год продолжался бандитско-милицейский беспредел, завершившийся грандиозным скандалом ноября 2010 года. Уже после Кущевской, после жутких слов губернатора Ткачева, что таких «кущевских» по всей России – море безбрежное…

А дальше – на неизбежный вопрос о Манежной в Москве, Сенатской в Питере, Ростове-на-Дону, об Ижевске, о Солнечногорске, Люберцах – он привычно включит свой «стальной взгляд», традиционно грубо съязвит о «бородатых либералах». Кто привиделся ему? Лимонов? Чуров? Может быть, покойный Солженицын?

Но себя не обманешь. Тысячи и тысячи внезапно озверевших подростков – слишком яркий сигнал: наши дети не видят для себя жизненных перспектив. Грозный и очевидный результат его, путинской, «стабильности». Русские дети и дети народов Кавказа. Такая похожая, жалкая злоба, такое общее ощущение ненужности и беззащитности вне стаи… Они – наше будущее, они – наше горе, они – самый трагичный итог десятилетия «вставания с колен», когда есть деньги, но нет сострадания…

Скоро наступят светлые, праздничные дни. Мы будем желать друг другу добра и счастья. Это – мудрая традиция. Вот и я желаю Путину добра и терпимости, чтобы его не боялись, но любили.

Он все понимает, но «держит марку», – ему «не стыдно». Он так и заявил – «не стыдно». Пусть так. Пусть стыдно – нам. Ведь это мы позволили себе, ему, им стать такими жестокими, какими стали. Любовь к собакам – единственное искреннее, доброе чувство, прорывающее ледяной панцирь «национального символа» начала 2000-х. Любовь к собакам, как и любовь к футболу у этих детей, заменившая любовь к людям… Человек в таком панцире счастлив быть не может.

«Вас все боятся» – страшный комплимент, прозвучавший с экрана. Нужно ли нам, чтобы Россия снова строилась на жестокости? Хотим ли мы, чтобы наши дети доказывали, чего на самом деле надо бояться?

Скоро наступят светлые, праздничные дни. Мы будем желать друг другу добра и счастья. Это – мудрая традиция. Вот и я желаю Путину добра и терпимости, чтобы его не боялись, но любили. Пусть не все, но искренне, бескорыстно, и не только собаки. Это и будет его настоящее счастье. А нашу страну мы обустроим сами. Без злобы и зубовного скрежета. Без выдуманных врагов и корыстной «вертикали». Все вместе. Для детей и внуков. Мы сумеем. Мы ведь народ. А она – наша. Россия. Счастья вам, люди[25].

Это один из лучших его текстов. Чистая эмоция на сказанное Путиным. Эмоция, которую он себя впервые позволил публично. На бумаге. У него, правда, будут сомнения – давать или не давать текст в печать. Решился дать. И какое счастье, что решился…

А жене Инне перед приговором скажет: «Готовь вещи». Она вопросов не задаст. Привыкла за семь лет их не задавать. И с этого дня начнет шить робы для зоны, искать нужного размера ботинки на зиму, лето, осень и весну…

Жене Инне перед приговором скажет: «Готовь вещи». Она вопросов не задаст. Привыкла за семь лет их не задавать. И с этого дня начнет шить робы.

Семья была готова ко всему: и к новому приговору, и к новому сроку, и к новому этапу. Он научил их не обольщаться…

– Он просто фаталист, – говорит Инна.

То есть считает, что события в его жизни уже предопределены и изменить эту предопределенность нельзя?.. И это Ходорковский, о котором принято считать, что он человек исключительно практического склада ума, химик, прагматик, рационалист и т. д., и т. п.?..

Фаталист не фаталист, но однозначно – уже совсем другой человек, нежели раньше.

Глава 38

Второй приговор

В ночь на 27 декабря мы почти и не спали. Мы – это я и мои коллеги. В «Газете. ру» появилось то самое известное сообщение о том, что «Накануне оглашения приговора по делу ЮКОСа на судью Данилкина оказывается давление». Говорилось, что Данилкина за два дня до приговора доставляли в Мосгорсуд, что за ним приехали домой «несколько человек в штатском»… Издание ссылалось на источник в силовых структурах, по словам которого в это же время в Мосгорсуде, возможно, находилась Ольга Егорова, а также ожидался «приезд крупного начальства». И якобы от Данилкина желали увидеть подпись под приговором, предусматривающим более жесткое наказание, чем запросило обвинение. И, мол, если Данилкин не согласится, то начало оглашения приговора «будет отложено» «в связи с болезнью судьи»…

И в ту ночь мы все уже не уснули, гадая, что же выберет Данилкин. По телефону не общались, сидели в Скайпах (кажется, их не прослушивают).

– А что ей оставалось еще сказать? – спрашивала моя подруга Марина.

– Ничего не говорила бы, – отвечала я. Мы обсуждали пресс-секретаря Мосгорсуда Усачеву, чей комментарий стоял в конце статьи: «Ольга Александровна Егорова работает в суде 16 лет и хорошо знает особенности судебной системы. Общаться с судьями по делам и вмешиваться в отправление правосудия не только не принято, но и прямо запрещено законом. Тем более в случаях, когда судьи находятся на приговоре. Я призываю Вас не тиражировать слухи непроверенных источников. Цель распространения в СМИ таких мифов – создание нервозного медийного фона… К журналистике такого рода материалы не имеют никакого отношения»…

– Ага, мы так и думали… – переписывались мы. А утром поехали в то самое место, чтобы посмотреть, как мы все нервно смеялись, на «отправление правосудия»…

Судья не заболел. Оглашение заняло четыре дня. В двух словах условно эти четыре дня можно назвать так: «Рассказ о том, как судья Данилкин вместо приговора читал обвинительное заключение Генпрокуратуры». Схема оказалась проста: вместо слова «по данным следствия» вставляешь слово «суд установил»…

Чего уж лукавить – в каждом из нас сидела надежда. Она иногда отдалялась, иногда приближалась, но она была. Все два года нам казалось, что Данилкин может совершить подвиг.

Чего уж лукавить – в каждом из нас сидела надежда. Она иногда отдалялась, иногда приближалась, но она была. Все два года нам казалось, что Данилкин может совершить подвиг. Может, потому что он внешне был необычный судья. Вежлив, доброжелателен, предельно внимательно выслушивал подсудимых, с нескрываемым, как казалось, интересом на лице. Старался их понять, мучился, когда не понимал сложных финансовых вопросов, которые поднимал Лебедев, или сложных вопросов нефтянки, знатоком коей был Ходорковский. А уж когда эти двое читали суду свои длинные лекции (они же – показания), это был праздник не только для публики, заполнявшей в такие дни суд до упора, но и для Данилкина. На его лице была гордость за себя, за профессию, за них, за свою причастность ко всему этому Он чувствовал уникальность их обоих. Их масштаб. Мне даже иногда казалось, что Данилкин их любит и за то, что те оказались в его жизни, в его юридической практике, наконец, просто за то, что они такие…

Он кивал головой, когда те что-то объяснили. Помимо того, что он смеялся над прокурорами, он на прокуроров еще и кричал, когда те его доводили. Мелочи, да. Но не в каждом суде такие мелочи есть. А по сути – ни в одном.

Еще казалось, что он реально хочет разобраться в деле. Он часто задумывался, слушая Ходорковского и Лебедева. Опускал голову, когда они затрагивали больную тему – называли главных следователей, создавших это обвинение и сделавших на этом себе неплохую карьеру. А когда называли прямых заказчиков дела, опускал голову, как бы умоляя: «Давайте не будем. Я и так все понимаю»…

Он внушал нам маленький, но оптимизм. Надежду.

27 декабря 2010 года все надежды рухнули в одночасье. Со вступительного слова судьи, как только он приступил к оглашению приговора. «Суд установил, что Ходорковский и Лебедев совершили хищение нефти путем присвоения». Не «согласно обвинению», а «суд установил». Именно суд.

Читал без интонаций, быстро, еле слышно, заглатывая слова, спешил. Читал, что суд установил и хищение нефти, и хищение акций, и легализацию, и обман аудиторов… Читал. Но не свой приговор. И даже не приговор вовсе, а обвинительное заключение прокуратуры. Я раньше слышала, что такое бывает в 90 % российских судах: судья переписывает обвинительное заключение, переданное ему прокуратурой, и выдает его за приговор. Я лишь слышала об этом. А теперь…

Мои старшие коллеги-журналисты, гораздо опытнее меня, принесли с собой то самое обвинительное заключение Генпрокуратуры по второму делу Ходорковского и Лебедева, раскрыли и сверяли его по буквам, по запятой с тем, что читал Данилкин. Калька. Идентичность абсолютная. Просто вместо слов «по данным следствия», вставлял «суд установил»…

– Как же так, ребята? – спрашивала я своих коллег.

– Успокойся. Почти для каждого суда – это норма. Ну, норма это… Люди на этом руку набили.

И мы с коллегами все сверяли и сверяли имеющиеся у себя тексты обвинительного заключения с тем, что говорит Данилкин, и передавали в свои редакции: по тому эпизоду виновными признал, по другому, по третьему… Кстати, по распоряжению Данилкина журналистам вырубили трансляцию в другом зале. Почему он так не хотел, чтобы его видели больше журналистов?..

Кстати, о журналистах. Каждое утро нас держали на морозе возле суда и только потом запускали внутрь. То ли таково было распоряжение председательствующего, то ли службы судебных приставов, но стабильно каждый день по часу мы, огороженные железными заборчиками (как в гетто: вокруг все было оцеплено – ни души), стояли возле огромной урны и ждали, когда нас «запустят» на событие под названием «отправление правосудия»… В один из дней я увидела девушку-журналистку, скорее похожую на 13-летнего подростка или на молодую сотрудницу детской библиотеки. Что-то детское в ней самой было. Невыспавшаяся и явно чем-то недовольная в столь утренний час. В какой-то момент мы с ней поравнялись.

– Я ведь… – вдруг обратилась она ко мне. Голос был печален, – всегда каждый год в это время на утренниках в детских садах работаю. Пишу об этих маленьких Снегурочках, снежинках, хороводах вокруг елок… Каждый год в последних числах декабря меня всегда отправляли на утренники… А тут…

Ну, думаю, шутит. Шутит человек. Стою и молчу. Жду, когда скажет, мол, «а тут отправили на такой утренник – ничего себе – ха-ха-ха».

– Понимаете, так удобно мне всегда было, знала, что в 30-х числах у меня всегда утренники, дети, елки… – голос становился еще печальнее.

И я, наконец, поняла: она не шутит.

– А тут, – кинула она наполненный ужасом взгляд на здание суда, – так все сложно, долго, муторно… Ужас… Надолго все так. Не ХО-О-О-ЧУ… А наши отправили – я из многотиражки чеховской… А ведь могла уже на утреннике быть…

Я даже не знала, что сказать…

А вскоре открылись двери в суд, и я отправилась освещать свой «утренник». Эх…

Данилкин по-прежнему выезжал в своем «приговоре» на криминализированных штампах прокуратуры, от которых ранее кривил лицо, смеялся вместе с залом, слушая их из уст прокуроров. Но теперь он лица не кривил и с залом не смеялся.

Не смеялся теперь и зал. Видя уже совсем другого Данилкина. Обычного чиновника, обычного председателя районного суда Москвы, судью, каких тысячи по всей России… Он был бледный, невыспавшийся, затюканный работой, начальством…

И четыре дня дублировал в «приговоре» обвинительное заключение…

Прокуроры слушали свое обвинительное заключение в исполнении Данилкина равнодушно. Только Лахтин занимался делом – сверял читаемое судьей с обвинительным заключением. С ручкой следил за каждым абзацем, где пропускает судья, где обобщает, как обобщает тот или иной следовательский пассаж. Прямо на глазах у всех: журналистов, адвокатов, подсудимых.

Лебедев улыбался чаще. Ходорковский выглядел уставшим и, кажется, еще больше поседевшим. Но это только казалось, что он устал. На самом деле наш герой в эти минуты триумфально стартовал в твиттере.

А эти оба, слушая судью, были внешне спокойны. Задумывались, что-то читали, записывали. Лебедев улыбался чаще. Ходорковский выглядел уставшим и, кажется, еще больше поседевшим. Но это только казалось, что он устал. На самом деле наш герой в эти минуты триумфально стартовал в твиттере. Прямо во время того, как Данилкин читал приговор, Ходорковский в режиме реального времени закидывал в микро-блог ироничные комментарии по поводу всех двусмысленностей, нестыковок и сомнительных выводов Данилкина и следствия.

Как он это делал? Компьютера-то нет, а уж интернета – тем более… В общем, комментарии его появлялись в твиттере каким-то неведомым образом… Кто и как успевал передавать? Не знаю. Да и не важно это. Мысли его. Кто читал – понял.

Записи появлялись иногда с интервалом в несколько секунд. В большинстве из них приводились отрывочные цитаты из зачитанного Данилкиным и его, Ходорковского, краткие реплики «вдогонку» – «Бред», «Вы что-нибудь понимаете?», «Мозги закипели?» и т. п.

Обалдевший от появления в твиттере Ходорковского народ ринулся отвечать. Не успевали участники форума расправиться с одним блоком комментариев, у Ходорковского уже была готова кипа других. Его втянуло – ведь в режиме реального времени ему отвечали, спрашивали, и он мог отвечать…

«Судья говорит, что нефть Ходорковскому была «вверена». А 15 минут назад тот же судья сказал: X. не имел полномочий. Забыл? Или не сам писал?» – строчил он. – «Суд: «Признаю у ЮКОСа многомиллиардную прибыль». Откуда? Ведь вся нефть похищена? Еще одна «Данилкина загадка»».

В то время, когда суд называл сроки, премьер Путин пил чай с профессорско-преподавательским составом Высшей школы экономики.

«Суд: «Нарушались права миноритарных акционеров»». «Каких? В 2001 никаких миноритарных акционеров в дочерних добывающих компаниях не было».

Вспоминая цитаты из приговора, озвученные Данилкиным, слово «судья» ставил в кавычки: «Судья»: «У ЮКОСа похищено 347 млн т нефти, т. е. больше, чем произведено. Даже прокуроры отказались! У них глаза как тарелки были!» «Судья «установил», что Ходорковский не имел полномочий от акционеров на руководство компанией, и руководителем компании не являлся». Бред…»

«Зарплата всех сотрудников ЮКОСа названа «распределением похищенного»??????» «Напомню: этот «судья» установил: «Ходорковский и Лебедев скрывали консолидированную прибыль ЮКОСа от акционеров, но показывали ее рынку… для увеличения капитализации компании. Как вам перл?»»

На Данилкина, какой день читающего обвинительное заключение прокуратуры, никто внимания уже не обращал. Кроме разве что Лахтина, сверяющего все по своим листкам…

«Судья назвал «отмыванием» перевод денег от одной 100 %-ной «дочки» ЮКОСа – Yukos Capital другой «дочке» – ОАО «Юганскнефтегаз». Вы что-нибудь понимаете?»

«Суд решил: доводы Ходорковского о том, что он не изымал нефть, опровергаются тем, что он обвиняется в организации ее изъятия».

«Судья «пачками» признает вступившие в силу судебные решения ошибочными. В стране вообще есть закон?»…

И так далее в том же духе.

Отвечали твиттерцы Ходорковскому активно, ну и он не отставал… На Данилкина, какой день читающего обвинительное заключение прокуратуры, никто внимания не обращал. Кроме разве что Лахтина, сверяющего все по своим листкам…

Так что у Ходорковского дел в эти дни было выше крыши. Он опять пробовал себя в новом…

…На пятый день Данилкин, еще немного пооглашав обвинение, возьмет ровно полтора часа, чтобы пройтись по доводам Ходорковского и Лебедева. Ну, чтоб потом не упрекнули, что совсем не обратил на них внимание. В 16 часов 10 минут назвал сроки – 14 лет. Как и просила прокуратура.

– Будьте прокляты вы и ваши потомки, – как только судья назвал цифру «14», в зале раздался чей-то спокойный отрывистый голос. Это была Марина Филипповна Ходорковская. Судья дернулся. На сотую долю секунды. А затем снова продолжил что-то дочитывать… Но он понял, кто это кричал. Правда, за «нарушение порядка», выразившееся в комментировании чего бы то ни было вслух – за что он все 20 месяца выгонял зрителей – теперь выгонять кричавшего не стал…

В то время, когда суд называл сроки, премьер Путин пил чай с профессорско-преподавательским составом Высшей школы экономики. Что, как заметили тогда многие, было апогеем всего цинизма. Ходорковскому выносят приговор, а тот, кто прямо перед приговором сказал, что «вор должен сидеть в тюрьме», приезжает в оплот свободомыслия и встречается с ректоратом самого нашего либерального университета.

Научного руководителя школы, профессора Евгения Ясина, на встрече не было. Говорят, что заболел…