До рая подать рукой Кунц Дин
Два больших внедорожника, модифицированные для полицейский нужд, съезжают с автострады. На крыше перемигиваются красные и синие «маячки», но сирены молчат. Они спускаются по пологому откосу и движутся на запад по пустыне, объезжая остановившиеся автомобили.
Кертис предполагает, что они проследуют мимо него, к блокпосту. Вместо этого они останавливаются около группы людей, которые, похоже, ждут их на откосе, примерно в том месте, где он и собака покинули автостраду.
Маленькие фигурки он заметил только сейчас. Восемь или десять водителей спустились по насыпи. У троих фонари, которыми они машут, привлекая внимание сидящих во внедорожниках.
Чуть повыше этой группы, на обочине, западнее «Уиндчейзера», принадлежащего маньякам, коллекционирующим зубы своих жертв, собралась толпа побольше, человек тридцать или сорок. Все наблюдают за происходящим внизу.
Возможно, другие водители, основываясь на словах Кертиса, брошенных человеку с посеревшим лицом, обыскали «Уиндчейзер». Обнаружили жуткие сувениры, о которых говорил Кертис, и задержали престарелых киллеров с тем, чтобы передать их в руки правосудия.
А может быть, и нет.
С блокпоста, через водителей, могло распространиться сообщение о том, что полиция ищет мальчика с собакой. А какой-нибудь водитель, скажем, веснушчатый парень с копной рыжих волос и в одной сандалии или пенсионеры-убийцы из «Уиндчейзера», воспользовался сотовым телефоном или встроенным в автомобиль компьютером и поставил в известность компетентные органы, что указанная парочка несколько минут тому назад устроила представление на автостраде, после чего скрылась в пустыне, взяв курс на север.
На склоне все три фонаря указывают на север. На Кертиса.
Фонари не могут его осветить, расстояние слишком велико. Луны нет, и пусть он стоит на гребне, небо слишком темное, чтобы силуэт мальчика выделялся на его фоне.
Тем не менее он пригибается, когда водители нацеливают на него фонари, чтобы сравняться ростом с островками полыни, которой вокруг хватает. Он кладет руку на шею собаки. Оба ждут.
Масштаб событий и скорость, с которой они развиваются, не позволяют силе воли оказывать на происходящее хоть какое-то влияние. Однако Кертису очень уж хочется, чтобы агенты правоохранительных ведомств, приехавшие на внедорожниках, прекратили общение с водителями и проследовали на запад, вдоль насыпи, к блокпосту, до самого вертолета. Эта картина, как живая, возникает перед его мысленным взором, он этого хочет, хочет, хочет.
Будь желания рыбами, не потребовались бы ни крючки, ни леска, ни удилище, ни терпение. Но желания – всего лишь желания, плавающие только в водах разума, и вот один из внедорожников, взревев мотором, поворачивает на север, проезжает футов двадцать в глубь пустыни и останавливается, передним бампером к Кертису.
Его фары мощностью значительно превосходят ручные фонари водителей. Они освещают половину расстояния, разделяющего внедорожник и Кертиса, в том числе и часть холма, на который взобрались мальчик и Желтый Бок, но только половину.
Внезапно на крыше внедорожника вспыхивает прожектор, такой мощный, такой сфокусированный, что его луч напоминает лезвие ножа. Установленный на вращающемся основании, луч-нож движется, но выхватывает из темноты лишь островки полыни, скрюченные кусты да иссушенную солнцем траву. От скал словно летят искры, когда яркий свет отражается от вкраплений слюды.
Второй внедорожник проезжает сотню ярдов к западу и тоже поворачивает на север. И на его крыше, меж перемигивающихся синих и красных «маячков», вспыхивает прожектор.
Параллельно друг другу оба внедорожника движутся на север, к Кертису. Движутся медленно, заливая пустыню светом, в надежде обнаружить примятую траву или след в том месте, где каменистая почва сменяется мягким песком.
Скорее раньше, чем позже, они наверняка найдут то, что ищут, и тогда резко увеличат скорость.
Агенты на внедорожниках принадлежат к одному или другому правоохранительному ведомству и наверняка те, за кого себя выдают. Но всегда имеется возможность того, что они – из легиона безжалостных киллеров, которые вырезали семью Кертиса в Колорадо и теперь преследуют его самого.
Прежде чем и без того тяжелая ситуация изменится в худшую сторону, мальчик и собака поворачиваются и преодолевают гребень. Впереди земля понижается, сокрытая кромешной тьмой.
Уступив лидерство Желтому Боку, мальчик следует за собакой, но не так быстро, как ей хотелось бы. Он поскальзывается на гладком сланце и чуть не падает, полынь цепляет его за ноги, он натыкается на низкий кактус и непроизвольно вскрикивает от боли, когда иголки, пронзив правую штанину и джинсы, добираются до лодыжки. И все потому, что он не бежит по следу собаки, иногда отклоняется то вправо, то влево.
Доверие. Между ними установилась внутренняя связь. Он не сомневается, что она крепнет с каждым днем, даже с каждым часом. Но пока до полного слияния еще далеко, они еще не стали единым целым. И до завершения процесса Кертис не решается полностью положиться на свою спутницу.
Однако он осознает, что симбиоз может и не получиться, если он откажет Желтому Боку в безоговорочном доверии. Тогда они будут просто мальчиком и его собакой, собакой и ее мальчиком, это все здорово, прекрасно, замечательно, но ступенью ниже того, чего они могут достичь, породнившись душами.
Выжженная солнцем, превратившаяся в камень земля и поля песчаника внезапно сменяются мягким песком: у них на пути русло пересохшей речки. Более уверенно стоящая на лапах собака мгновенно адаптируется к резкой перемене. Кертис еще не полностью улавливает идущие от нее сигналы, поэтому появление песка под ногами становится для него полной неожиданностью. Перестроиться он не успевает. На первом же шаге ноги утопают по щиколотку, инерция бросает его вперед, он теряет равновесие и падает, ткнувшись лицом в песок, к счастью, успевает закрыть глаза и рот.
Оставив в песке отпечаток своей физиономии, Кертис поднимается на колени, выдувает песок из носа, протирает губы от силиконового налета, смахивает песчинки с ресниц. Если душа матери рядом, она наверняка смеется, тревожится, сердится.
Желтый Бок возвращается к нему, Кертис думает, что она предлагает обычное собачье сочувствие, может, даже чуть смеется над ним, но потом понимает, что ее внимание занято другим.
В безлунной ночи практически ничего не видно, но собака находится достаточно близко, чтобы Кертис понял, что ее интересует гребень холма, через который они совсем недавно перевалили. Вытянув шею, она ловит запахи, недоступные Кертису. Сжимает челюсти, чтобы громко не дышать, уши встают торчком, улавливают беспокоящий ее звук.
Воздух пульсирует всполохами: внедорожники медленно поднимаются по склону, и движущиеся лучи прожекторов отражаются от светлого песчаника, от участков сланца.
Хотя Кертис не может навострить уши, Кертису Хэммонду, в отличие от Желтого Бока, подобное недоступно, он следует примеру собаки, задерживает дыхание и прислушивается. Поначалу слышит только урчание двигателей внедорожников… Потом издалека доносится новый звук, слабый, но безошибочный: лопасти вертолета режут воздух пустыни.
Вертолет, возможно, еще не взлетел, но роторы набирают обороты, дожидаясь, пока люди поднимутся на борт.
Поднялся вертолет в воздух или нет, но он обязательно прилетит. И скоро. А если сам вертолет не оборудован современным электронным оборудованием для поиска, то у суотовцев или копов оно наверняка есть. Темнота им не помеха. У них специальные приборы, с помощью которых ночью они видят так же хорошо, как днем.
Доверие. Кертису не остается ничего другого, как полностью довериться собаке. Если им суждено остаться на свободе, то на свободе они останутся вместе. Если суждено выжить или умереть, то они выживут или умрут как единое целое. Его судьба стала ее судьбой, ее неразрывно переплелась с его. Если она ведет его подальше от опасности или к крутому обрыву, будь что будет. Даже падая в пропасть, он будет любить ее, свою будущую сестру.
Конечно, не помешала бы малая толика лунного света. Но поднявшиеся из-за далеких гор мощные облака заполонили западный сектор неба и продолжают двигаться, стремясь подчинить себе весь небосвод, накрыть землю черным колпаком. Восточный сектор еще поблескивает звездами, но пустыня все глубже погружается в темноту, более черную, чем ночь.
В голове слышится голос матери: «Если решение надо принимать быстро, если счет идет на доли секунды, колебаться недопустимо. Выплюнь колебания, выдохни их, вырви из сердца и из разума, выбрось, избавься от них. Мы рождены в этой Вселенной не для того, чтобы колебаться. Мы рождены, чтобы надеяться, любить, учиться, познать радость, обрести веру в то, что наша жизнь исполнена смысла… и найти Путь».
Отбросив колебания, ухватившись за надежду, Кертис сглатывает остатки слюны и готовится к новому броску к свободе.
«Беги, собачка», – говорит он или только думает.
Она бежит.
Без тени сомнений, полный решимости оправдать надежды матери, быть мужественным и бесстрашным, мальчик устремляется за собакой. Будучи Кертисом Хэммондом, он не в силах развить скорость, на которую способен Желтый Бок, но собака бежит медленнее, чем может, чтобы он не отставал, и ведет его на север, в глубь пустыни.
Он мчится сквозь тьму, вслепую, не без страха, но без малейших колебаний, по песчанику, по песку, по сланцу, между островками полыни и торчащими из земли скалами, зигзагами, уверенно выкидывая вперед ноги, твердо зная, что они коснутся земли где надо, руки его работают, как тяги, соединяющие ведущие колеса паровоза. Часто он видит перед собой собаку, иной раз скорее чувствует, чем видит, случается, что не видит совсем, но она всегда появляется вновь, с каждой минутой, проведенной вместе, их связь становится все мощнее, душа пришивается к душе крепкой нитью безграничного доверия Кертиса.
В этом необычном забеге сквозь слепящую темноту расстояние и время перестают для него существовать, поэтому он не знает, как далеко позади осталась автострада, но внезапно в окружающей их ночи происходят разительные перемены: только что ее наполняло лишь ощущение опасности, но теперь оно сменилось предчувствием нависшей над ними смертельной угрозы. Сердце Кертиса, бешено стучащее от физической нагрузки, теперь колотится и от страха. В ночь пришла сила, более зловещая, чем полицейские внедорожники и вертолет с суотовцами. Собака и мальчик вместе осознают, что их уже не просто ищут, на них снова охотятся, хищники взяли их след, добавив в августовский воздух звуков и запахов, от которых шерсть на загривке Желтого Бока встает дыбом, а по спине Кертиса пробегает холодок. Смерть идет по пустыне, подминая песок и полынь, невидимая в кромешной тьме.
Черпая силы из резервов, о существовании которых он даже не догадывался, мальчик бежит быстрее. Собака тоже. В полной гармонии друг с другом.
Глава 27
Змея убита, мать перевязана, молитвы прочитаны, Лайлани улеглась в кровать в благословенной темноте.
С трех или четырех лет она отказалась от ночника. Совсем маленькой девочкой думала, что матовый Дональд Дак или сверкающая пластмассовая Птичка Чирикалка отгоняют голодных демонов и избавляют ее от встречи с малоприятными в общении сверхъестественными существами, но вскоре поняла, что ночники скорее приваживают демонов, чем наоборот.
Синсемилла иногда забредала в детскую в разгаре ночи, потому что ей не хватало наркотиков или потому, что она перебрала наркотиков, а может, потому, что сама превратилась в демона. И хотя желание детей поспать ровным счетом ничего для нее не значило, она тем не менее реже будила их, если детская пряталась в темноте, а не освещалась каким-нибудь персонажем из мультфильма.
Скуби Ду, Базз Лайтиер, Король Лев, Микки-Маус… все они притягивали Синсемиллу своим светом. Она часто будила Луки и Лайлани, чтобы рассказать им историю на ночь, и рассказывала эти истории не только своим детям, но и Скуби или Баззу, словно имела дело не с ночниками, изготовленными на Тайване, а с домашними божками, которые внимательно слушали ее и чьи сердца таяли от ее слез.
А слезами заканчивалась практически каждая из историй Синсемиллы. Когда она рассказывала сказки, классические мотивы, на которых они базировались, удавалось узнать, но Синсемилла все так запутывала, что общий смысл, конечно же, терялся. Белоснежка, уже без гномов, попадала в карету из тыквы, запряженную драконами. Бедная Золушка танцевала до упаду в красных сапогах, выпекая пирог с черными дроздами для Румпельштильцхена. Трагедии и беды становились уроками ее историй. Сказки матушки Гусыни и братьев Гримм в изложении Синсемиллы вызывали жгучую тревогу, но иногда она подменяла их случаями из собственной жизни, имевшими место быть до рождения Лукипелы и Лайлани, еще более страшными, чем кем-либо сочиненные сказки о великанах-людоедах, троллях и гоблинах.
Поэтому прощай, Скуби, прощай, Базз, прощай, Дональд в матросском костюмчике… и здравствуй, Темнота, давняя подружка. Единственным пятном света оставался янтарный нимб над пригородом, который был виден из окна, но он не нарушал темноты спальни.
Не проникало в спальню и ни малейшего дуновения ветерка: жаркий ночной воздух словно застыл. Ни единого звука не нарушало тишины трейлерного парка, за исключением устойчивого гула автострады, но Лайлани вполне хватило двух дней, чтобы так привыкнуть к этому постоянному белому шуму, что он уже превратился в компонент тишины.
Хотя время и перевалило за полночь, далекий, монотонный гул легковушек и грузовиков никак не мог убаюкать Лайлани. Лежа с открытыми глазами, глядя в потолок, она услышала, как перед передвижным домом остановился «Додж Дуранго».
При работе двигатель этого внедорожника издавал характерный шум, который она не спутала бы ни с каким другим. На этом «Дуранго» в прошлом ноябре Луки увезли в монтанский лес, и с тех пор она больше не видела брата.
Доктор Дум не захлопнул водительскую дверцу, но так осторожно закрыл ее, что Лайлани едва уловила этот звук, хотя окна ее спальни выходили на улицу. Где бы они ни останавливались в своих поездках, доктор Дум всегда старался ничем не беспокоить соседей.
Удостаивались его доброты и животные. Увидев бродячего пса, Престон всегда подманивал его к себе, проверял ошейник и, если на нем имелась табличка с адресом, обязательно отвозил собаку владельцу, сколько бы времени это ни заняло. Две недели назад, на автостраде в Нью-Мексико, он заметил лежащую на обочине кошку. Автомобильным колесом ей переломило обе задних ноги, но она еще жила. Для таких случаев доктор Дум возил с собой ветеринарную аптечку. Он осторожно ввел животному смертельную дозу транквилизатора. И, присев на корточки, наблюдал, как кошка сначала погружается в сон, а потом умирает, и плакал.
В ресторанах он всегда оставлял большие чаевые, всегда останавливался, чтобы помочь водителю, у которого что-то сломалось, ни на кого не повышал голос. Безусловно, помог бы старушке перейти улицу, если, конечно, не решил бы, что ее лучше убить.
Лайлани повернулась на правый бок, спиной к двери. Натянула простыню до подбородка.
Ортопедический аппарат она сняла, но, как обычно, положила в кровать, рядом с собой. Протянула руку, чтобы коснуться его под простыней. Металл, несмотря на жаркую ночь, оставался холодным.
За несколько прошедших лет не раз и не два случалось, что она, оставив ортопедический аппарат у кровати, утром обнаруживала, что ночью он исчез. Точнее, его спрятали.
Трудно представить себе менее занимательную игру, чем поиски ортопедического аппарата, но Синсемилла придерживалась прямо противоположного мнения, да еще полагала, что эта забава учит Лайлани полагаться только на себя, развивает сообразительность и напоминает дочери, что «жизнь чаще швыряет в человека камнями, а не хлебом с маслом». Смысл последней фразы Синсемилла не растолковывала.
Лайлани никогда не упрекала Синсемиллу ни за эту жестокость, ни за какую-либо другую, потому что последняя терпеть не могла неблагодарных детей. Если уж Лайлани заставляли принять участие в этой ненавистной игре, она искала ортопедический аппарат с каменным лицом и молча, поскольку знала, что грубое слово или отказ от игры чреваты все той же словесной поркой, пронзительным голосом, с обвинениями во всех смертных грехах. А потом ей все равно пришлось бы искать ортопедический аппарат.
Новые звуки донеслись через открытое окно: звяканье ключей. Престон подошел к двери. Щелкнул замок. Чуть заскрипели петли открываемой и закрываемой двери.
Может, он пойдет на кухню, чтобы выпить стакан воды или перекусить.
Или, притянутый красным светом, льющимся в коридор, сразу направится в большую спальню.
И к какому придет выводу, увидев мертвую змею, вытащенную из шкафа перекладину и перевязанную руку Синсемиллы?
Скорее всего, не будет заходить в комнату Лайлани. Уважая право девочки на уединение и потребность в отдыхе.
Обычно Престон относился к ней с той же добротой, что и к соседям, официанткам и животным. Но она прекрасно знала, что перед следующим днем рождения, в феврале будущего года, он убьет ее с сожалением и грустью, которые выказывал, усыпляя покалеченную кошку. Возможно, даже всплакнет над ее могилой.
По ковру он ступал бесшумно, и она не знала, где он находится, пока не открылась дверь в ее спальню. Престона не прельстила ни вода, ни закуска. Не привлек и красный свет большой спальни. Он прямиком направился в комнату Лайлани.
Лежала она спиной к двери, поэтому глаза не закрывала. В коридоре Престон зажег свет, и на стену напротив двери лег светлый прямоугольник. С силуэтом Престона Мэддока.
– Лайлани, – прошептал он. – Ты спишь?
Она не шевелилась, словно усыпленная кошка, и молчала.
Престон переступил порог, а чтобы свет в коридоре, не дай бог, не разбудил девочку, закрыл за собой дверь.
Помимо кровати, обстановка комнаты состояла из тумбочки, шкафа и плетеного кресла.
Лайлани поняла, что Престон пододвинул кресло к самой кровати, когда услышала, как он сел в него. Под его весом оно жалобно заскрипело.
Какое-то время Престон молчал. И плетеное кресло, которое поскрипывало при малейшем его движении, не издавало ни звука. Он превратился в изваяние. На минуту, две, три.
Должно быть, медитировал, поскольку Лайлани не могла рассчитывать на то, что его обратил в камень один из богов, в которых он не верил.
И пусть Лайлани ничего не видела в темноте, а Престон сидел у нее за спиной, глаз она не закрывала.
Надеялась, что он не слышит гулких ударов ее сердца, которое, казалось, бегало вверх-вниз по лестнице ребер.
– Сегодня мы отлично поработали, – наконец нарушил он тишину.
Голос Престона Мэддока, сработанный из дыма и стали, мог греметь как набат и снижаться до шепота, не теряя способности убеждать собеседника в том, что устами Престона глаголет истина. Словно у лучших актеров, его шепот слышался в дальних концах зала. Голос был густой, как горячая карамель, но далеко не такой сладкий. Лайлани сравнивала его с зеленым яблоком, залитым карамельным сиропом, какие иногда продаются на карнавалах. На лекциях этот голос зачаровывал студентов, и, хотя его никогда не тянуло на молоденьких девушек, этот обволакивающий голос мог бы стать основным инструментом Престона-соблазнителя.
Продолжил он на пониженных тонах, но не шепотом:
– Ее звали Тетси, неудачная производная от Элизабет. У ее родителей были добрые намерения. Но я и представить себе не могу, о чем они думали. А может, они просто не думали. Как мне показалось, в них чувствовалась скованность. Тетси – не уменьшительное, а официальное имя. Тетси… похоже на кличку маленькой собачки или кошки. Должно быть, ее безжалостно дразнили в школе. А может, имя ей бы пошло, будь она веселой, шустрой, красивой. Но, разумеется, природа не дала бедняжке ни первого, ни второго, ни третьего.
Внутри у Лайлани все похолодело. Она молила Бога, чтобы по телу не побежала дрожь: по колыханиям простыни Престон понял бы, что она не спит.
– Тетси исполнилось двадцать четыре, и на ее долю выпало несколько хороших лет. В мире много людей, которые лишены этого.
«Голод, болезни», – подумала Лайлани.
– Голод, болезни, отчаянная бедность…
«Войны и угнетение», – подумала Лайлани.
– …войны и угнетение. Этот мир – единственный ад, о котором столько говорят, единственный ад, в который мы можем попасть.
Лайлани предпочла бы сказки Синсемиллы знакомой до последнего слова лекции Престона, пусть в этих сказках если Красавица и Чудовище спешили на помощь Златовласке, то Красавицу рвали в клочья медведи, а Чудовище, возбужденное жестокостью медведей, вспарывало живот Златовласке и лакомилось ее почками, после чего медведи и обезумевшее Чудовище присоединялись к большому плохому волку, и вместе они набрасывались на домик, в котором прятались три маленьких несчастных поросенка.
Вкрадчивый голос Престона лился из темноты, окутывая ее, как шелковый шарф.
– Лайлани? Ты спишь?
Холод все сильнее сковывал ее внутренности, пробирая до костей.
Она закрыла глаза, изо всех сил стараясь не шевельнуться. Ей показалось, что он двинулся на плетеном кресле. Ее глаза тут же открылись.
Но нет, кресло не скрипнуло.
– Лайлани?
Под простыней ее рука лежала на снятом ортопедическом аппарате. Раньше сталь казалась прохладной. Теперь стала ледяной.
– Ты спишь?
Ее пальцы стиснули ортопедический аппарат.
Он по-прежнему говорил тихо:
– Тетси досталось больше, чем несколько хороших лет, так что желание бедняжки получить что-то еще следует расценивать как жадность.
Когда Престон поднялся с плетеного кресла, оно недовольно заскрипело, как бы говоря, что не предназначено для таких крупных мужчин.
– Тетси собирала маленькие статуэтки. Только пингвинов. Керамических, стеклянных, вырезанных из дерева, отлитых из металла, любых.
Он приблизился к кровати. Лайлани чувствовала, что он наклонился над ней.
– Я принес тебе одного из ее пингвинов.
Если бы она отбросила простыню, перекатилась с правого бока и поднялась в едином плавном движении, то смогла бы ударить ортопедическим аппаратом по тому месту в темноте, где, по ее разумению, находилось его лицо.
Но ударить она собиралась только в одном случае: если бы он к ней прикоснулся.
Престон застыл над ней. Молчал. Должно быть, пристально вглядывался в нее, но в темноте мог разглядеть разве что очертания простыни, укрывающей ее тело.
Он всегда избегал прикосновений к Лайлани, словно ее дефекты развития были заразными. Она полагала, что контакт с ней как минимум неприятен ему, вызывал отвращение, которое он пытался скрыть. И если инопланетяне не прилетят, когда подойдет срок печь пирог со свечами и покупать шляпы для вечеринки, он, конечно же, наденет перчатки, прежде чем прикоснуться к ней для того, чтобы убить.
– Я принес тебе этого маленького пингвина прежде всего потому, что он напомнил мне о Луки. Он очень милый. Я оставлю его на прикроватной тумбочке.
Едва слышный звук. Пингвин занял место на тумбочке.
Она не хотела его подарка, украденного у мертвой женщины.
В передвижном доме, казалось, перестали действовать законы земного притяжения, потому что Престон вроде бы уже не стоял у кровати, а поднялся над полом, словно летучая мышь, приспособившаяся к новым законам, широко раскрыв крылья и молчаливо наблюдая за ней.
Может, он уже в перчатках.
Она еще крепче сжала стальную дубинку.
Прошла целая вечность, прежде чем с его губ сорвалась новая фраза. Произнес он ее еще тише, подчеркивая важность информации, которую он доводил до сведения Лайлани:
– Мы разорвали ей сердце.
Лайлани знала, что говорит он о незнакомке по имени Тетси, которая любила и была любимой, смеялась и плакала, коллекционировала маленькие скульптурки пингвинов, доставлявшие ей радость, и не собиралась умирать в двадцать четыре года.
– Мы проделали это без лишних свидетелей, присутствовали только ближайшие родственники. Никто не узнает. Мы разорвали ей сердце, но я уверен, что боли она не чувствовала.
Как, должно быть, приятно жить с непоколебимой уверенностью в собственной правоте, не испытывать сомнений в честности своих намерений, знать, что логика твоя безупречна, а потому последствия твоих деяний, какими бы они ни были, не подлежат осуждению.
«Господи, возьми ее к себе, – думала Лайлани о мертвой женщине. Недавно она была совершеннейшей незнакомкой, но теперь их связала воедино бессердечная жалость Престона Мэддока. – Возьми ее к себе, там она будет как дома».
С уверенностью, не покидающей его даже в темноте, Престон вернул плетеное кресло на то самое место, откуда взял, решительным шагом направился к двери.
Если бы раньше змея заговорила с Лайлани, то ли с кровати матери, то ли из своего убежища под комодом, у нее наверняка был бы такой голос, не злобное шипение, а медовое воркование.
– Я бы никогда не причинил ей боли, Лайлани. Я – враг боли. Цель моей жизни – облегчать боль.
Когда Престон открыл дверь, прямоугольник света, так же, как раньше, вновь лег на стену. Силуэт Престона задержался на пороге, должно быть, он вновь посмотрел на нее. А потом его тень словно переместилась в другую реальность, и прямоугольник света растворился в темноте спальни.
Лайлани очень хотелось, чтобы так произошло и на самом деле, чтобы Престон покинул этот мир и навсегда остался в другом, который подходил ему куда больше, возможно, в мир, где все рождались мертвыми, а потому никогда не чувствовали боли. Но, к сожалению, их разделили лишь одна или две стены, он по-прежнему дышал одним с ней воздухом, смотрел на те же звезды. Своей загадочностью они вызывали у нее восторг и изумление, он же воспринимал их как далекие огненные шары и источник катаклизма.
Глава 28
Кертис слышит, или ощущает, или чувствует, как тарантулы выскакивают из песчаных тоннелей, разбегаясь из-под его ног, слышит, или ощущает, или чувствует, как гремучие змеи уползают с его пути или сворачиваются в кольца и гремят погремушками, чтобы, наоборот, он выбрал себе другой путь, как перепуганные грызуны убегают и от него, и от змей, как луговые собачки залезают в свои норы, как потревоженные птицы взлетают над своими гнездами, свитыми среди колючек кактусов, как ящерицы скользят по песку и камню, которые все еще излучают тепло, накопленное за жаркий солнечный день, как ястребы кружат в вышине, а койоты, по одному и стаями, бегут справа и слева от него. Возможно, все это – плоды его воображения, а не картинки реальной жизни, полученные по телепатическому каналу от собаки, но окружающая его ночь, несомненно, кипит жизнью.
Желтый Бок ведет его (Лесси никогда не вела так Тимми) вверх и вниз по склонам, в овраги и из них, быстрее и быстрее. Заросли кактусов топорщатся иглами. Маленькие камушки и гравий, в свое время поднятые на склоны мощными движущимися ледниками, теперь выскальзывают из-под ног, затрудняя путь к более твердым участкам, на которых он чувствует себя куда увереннее.
Они увеличивают расстояние, отделяющее их от внедорожников, которые движутся не прямо, а зигзагом, пытаясь взять их след. Теперь между ними уже не один холм. Лишь однажды они увидели луч прожектора, прочертивший широкую дугу по лежащему ниже склону, но они в это время уже преодолевали последние метры подъема на следующем холме.
Вертолет поначалу держался позади внедорожников, потом поравнялся с ними и теперь совершает челночные полеты с запада на восток, с востока на запад, при этом продвигаясь на север. На вертолете наверняка установлен мощный прожектор, в сравнении с которым прожектора внедорожников – тоненькие свечки. Однако экипаж его не включает, из чего Кертис делает вывод, что на борту есть специальное электронное оборудование для выслеживания беглецов в ночных условиях.
Это плохо.
Сейчас, правда, от инфракрасных детекторов пользы мало, потому что за день земля сильно прогрелась и тепло, идущее от живых существ, вычленить из общего фона практически невозможно. Однако, если у них мощные современные компьютеры, хорошее программное обеспечение может убрать фон и таким образом показать койотов, собак и бегущих мальчиков.
Еще беда: если у них есть оборудование для выслеживания движущейся цели на открытой местности, условия для его применения идеальны, потому что ночь выдалась на удивление тихая, нет ни малейшего ветерка, воздух словно застыл. Далее: олени перемещаются стадами, койоты охотятся стаями и редко поодиночке, тогда как мальчик и его собака составляют пару, идентифицировать которую, по-явись она на дисплее, не составит никакого труда.
Не говоря уже о ресурсах, которыми располагает ФБР или армия, другие враги рыщут по пустыне, более опасные, чем представители федеральных ведомств. Убийцы из Колорадо ведут непрерывный мониторинг пустыни своими поисковыми приборами, чтобы засечь уникальный энергетический сигнал, идущий от мальчика, который выдает себя за Кертиса Хэммонда. Их возвращение в игру совсем недавно сопровождалось изменениями в атмосфере, какие случаются перед сильной грозой, и возмущениями электромагнитного фона, вызвавшими тревогу у животных, как перед мощным землетрясением.
Пришпоренная анализом ситуации, который провел мальчик, и собственными инстинктами, Желтый Бок прибавляет скорости, требуя того же и от Кертиса. На бегу он столько раз вдыхал и выдыхал воздух, что его хватило бы для заполнения гигантского воздушного шара. Губы у него растрескались, рот такой же сухой, как земля под ногами, горло при каждом вдохе-выдохе режет ножом. Боль раскаленными иглами пронзает бедра, голени, но теперь, не без усилий, он начинает справляться с этими неудобствами. Кертис Хэммонд – не самая эффективная машина из плоти и крови, но его потенциальные возможности определяются не только физиологией. Боль – это всего лишь электрические импульсы, которые путешествуют по проводам-нервам, и на какое-то время он может блокировать их усилием воли.
Собака мчится к свободе, Кертис мчится за собакой, они поднимаются на очередной холм и видят перед собой, далеко внизу, соляное озеро. Земля полого спускается вниз, чтобы образовать широкую долину. Безлунной ночью нелегко определить ее длину и ширину, однако само озеро, поверхность которого чуть фосфоресцирует, вызывает у мальчика вздох облегчения: все лучше, чем кромешная тьма.
Сотни тысяч лет тому назад эта долина являлась морским заливом. Потом залив отрезало от моря, вода за многие сотни лет испарилась, соль осела на дно и спрессовалась.
И теперь они видят перед собой подсвеченную изнутри ровную и голую поверхность, потому что на практически чистой соли не растут даже привычные ко всему кустарники пустыни. Если они вздумают пересечь этот «водоем», преследователи засекут их без труда, даже без специального электронного оборудования.
Долина вытянулась с юго-запада на северо-восток, и из-за одной ее специфической особенности мальчик и собака выбирают северо-восточный гребень, чтобы избежать риска засветиться внизу. Особенность эта – город. Город или жилой комплекс, состоящий из нескольких десятков зданий.
Всего их порядка сорока, разных размеров, одно– и двухэтажных, вытянувшихся рядком по обе стороны единственной улицы, проложенной на пологом склоне в самой нижней его части. Здания построены с той стороны соляного озера, где имеется достаточно глубокий слой почвы и подземный источник воды, позволившие вырасти нескольким большим деревьям.
В жаркий день, когда воздух мерцает от поднимающихся потоков тепла, с расстояния этот город выглядит как мираж. Даже теперь, при фосфоресцирующей подсветке, кажется, что эти непривычного вида здания скорее иллюзия, чем реальность.
Темнота мостит единственную улицу, в домах не светится ни одного окна.
Стоя на гребне, глядя вниз на открывшуюся перед ними долину, собака и мальчик пытаются понять, что их ждет впереди. Оба затаивают дыхание. Ее ноздри подрагивают. Его нет. Она навостряет уши. Он не может. Одновременно они склоняют головы направо. Прислушиваются.
Ни стука, ни звона, ни треска, ни ударов, ни клацания, ни грохота, ни криков, ни шепота не доносится снизу. Там все тихо, как на поверхности лишенной атмосферы Луны.
А потом они слышат посторонний звук, но не снизу, не с юга, звук, который по ошибке можно принять за стук подкованных железом копыт большого отряда, перенесшегося в настоящее из далекого прошлого.
Собака и мальчик смотрят на черные облака. Собака – в недоумении. Мальчик ищет призрачных всадников.
Разумеется, как только звук прибавляет в громкости, становится ясно, что это стрекотание лопастей ненавистного вертолета. Он по-прежнему курсирует с запада на восток и обратно, а не летит прямо к ним, но определенно появится над долиной раньше, чем хотелось бы Кертису.
Бок о бок, уже не ведущий и ведомый, мальчик и собака быстро спускаются вниз, к темному поселению. Теперь важно не столько продвигаться с максимально возможной скоростью, как оставаться невидимыми для посторонних глаз. Поэтому они уже не бегут сломя голову.
Возможно, им следует не спускаться вниз, а продолжать путь по северо-восточному гребню. Если говорить о федеральных агентах и о военных, то они, обнаружив город, должны воспользоваться стандартной процедурой: сначала разведка, потом зачистка, лишь после этого продвижение вперед. То есть город на какое-то время определенно их задержит.
С другой стороны, если в городе живут люди, они отвлекут тех, кто его ищет, и практически нейтрализуют электронное оборудование, затруднив поиски Кертиса. Как известно, беглецу легче затеряться в толпе.
И, самое главное, ему нужно найти воду. Силой воли он может убедить себя, что жажды у него нет и в помине, и подавить желание напиться воды, но не в его власти остановить обезвоживание организма. Опять же, у Желтого Бока слишком густая шерсть для забегов на длинные дистанции в таком климате, и собака рискует получить тепловой удар.
При близком рассмотрении выясняется, что дома, для чего бы они ни предназначались, сколочены абы как. Стены из неструганых досок, пусть и покрытых краской. Кертис убеждается, что рукой по ним вести не следует, а не то не избежать заноз. Никаких декоративных украшений. Даже при хорошем освещении едва ли удастся найти в них образцы плотницкого мастерства.
Кроме шести или восьми высоких старых деревьев, кроны которых нависают над крышами, другой растительности не видно. Ни тебе зеленых лужаек, ни клумб, ни кустов. Только дома и голая, выжженная земля.
Уже осторожным шагом Кертис и собака идут по узкому проулку между двух зданий. Слабый запах гниющего дерева. Мускусный запах мышей, обживших фундаменты.
Слева от них глухая стена. В правой – два окна, за которыми Кертис видит только кромешную тьму.
Останавливаясь, чтобы прижаться носом к окну, он всякий раз ждет, что по другую сторону стекла внезапно материализуется бледное, восковое лицо с налитыми кровью глазами и желтыми, острыми, как хорошо заточенный нож, зубами. Его мозг впитывает информацию, как губка, и он уже прочитал и просмотрел многие сотни книг и фильмов, среди которых полным-полно «ужастиков». Эта тематика ему нравится, что книги, что фильмы, но при этом он стал очень уж впечатлительным, его пугает насильственная смерть от рук призраков, гоблинов, вампиров, маньяков, киллеров на службе мафии, убийц-трансвеститов, отождествляющих себя с матерью, похитителей детей, отрубающих им головы за собственным домом, душителей, потрошителей, людоедов.
Он и собака приближаются к концу проулка, когда над головой раздается хлопание крыльев ночных птиц или летучих мышей, перебирающихся с одного места на другое. Да, правильно. Летучие мыши или птицы. Или кто-то еще, более страшный, чем зараженные бешенством летучие мыши или хичкоковские птицы, каждой из которых не терпится отведать сочных внутренностей мальчика или нежного собачьего мозга.
Желтый Бок нервно скулит, возможно, потому, что учуяла в ночи что-то тревожное, а может, ей по телепатическому каналу передались страхи Кертиса. Собаке, неразрывно связанной с мальчиком, конечно же, придется несладко, если у мальчика вдруг начнется истерика. И матери не понравились бы его страхи.
– Извини, собачка.
Они выходят на улицу, и тут Кертис, к своему полному изумлению, обнаруживает, что они попали в вестерн. Медленно поворачивается на триста шестьдесят градусов, не веря своим глазам.
По обеим сторонам улицы вдоль домов тянутся мостки (с коновязями), поднятые над землей, чтобы люди не испачкали обувь в тех редких случаях, когда после ливня улица превращалась в большую грязную лужу. У многих домов на втором этаже балконы, нависающие над мостками, обеспечивающие тень в те дни, когда демоны дождя забывали о своих прямых обязанностях.
Магазин, рекламирующий сухие продукты, бакалею и скобяные товары. Рядом офис шерифа с примыкающей к нему тюрьмой. Маленькая, выкрашенная в белый цвет церковь со скромным шпилем. Приемная доктора и офис пробирщика. Пансион, тут же салун и игорный дом, где не раз и не два выхватывались револьверы, если уж совсем не шла карта.
Город призраков.
Первая мысль Кертиса – он попал в истинный, настоящий, неподдельный город призраков, в который уже больше столетия не ступала нога человека. Его жители давно умерли и похоронены на местном кладбище, и теперь по ночным улицам бродят только вспыльчивые души метких стрелков, которым не терпится разрядить в кого-нибудь свои револьверы.
Однако дома, пусть и сколоченные из досок, находились бы куда в более плачевном состоянии, если бы простояли заброшенными больше ста лет. Даже в густом сумраке краска выглядит свежей. И вывески над магазинами не выцвели, а следовательно, не жарились десятки лет под ярким солнцем пустыни.
Потом он замечает столбики, парами расставленные вдоль улицы через равные интервалы, аккурат перед коновязями. Ближайшая пара перед салуном. К ней прикреплена табличка из черного пластика, на которой что-то написано заглавными буквами.
В эту беззвездную и безлунную ночь он не может прочитать историю дома, хотя шрифт достаточно большой, но само наличие табличек подтверждает его новую версию. Когда-то здесь действительно находился настоящий город призраков, покинутый жителями, заброшенный. Теперь его реставрировали и превратили в достопримечательность штата, куда часто приезжают туристы, интересующиеся освоением Запада.
А по ночам, когда туристы не бродят по улицам и комнатам восстановленных зданий, он остается городом призраков. Без водопровода, электричества, канализации, с удобствами девятнадцатого века здесь, естественно, никто не живет.
Переполненный ностальгией по Старому Западу, Кертис с удовольствием обследовал бы все эти дома даже с масляной лампой, чтобы сохранить атмосферу Фронтира[46]. Лампы, однако, у него нет, да и дома, скорее всего, заперты на ночь.
Рычание Желтого Бока и удар лапой по ноге напоминают ему, что они не на экскурсии. Стрекотания вертолета больше не слышно, но нет сомнений, что поисковые группы в самое ближайшее время обнаружат город.
Вода. Они потеряли гораздо больше жидкости, чем получили от апельсинового сока. Умереть от обезвоживания, чтобы быть похороненным рядом с меткими стрелками, вершившими закон шерифами и танцовщицами… о такой ностальгии речи нет.
Если верить фильмам, в любом городе Старого Запада общая конюшня и кузница располагались в конце Главной улицы. Кертис смотрит на юг и быстро находит вывеску «ПЛАТНАЯ КОНЮШНЯ КУЗНЕЦА». Вновь фильмы показали себя достоверным источником информации.
Конюшня и лошади неразделимы. Лошадям необходимы подковы. Подковы изготовляют кузнецы. Лошадям вода нужна, чтобы ее пить, кузнецам – и для питья, и для работы. Кертис вспоминает эпизод, когда кузнец, разговаривая с городским шерифом, одну за другой опускает раскаленные подковы в бочку с водой, и каждый раз над бочкой поднимается облако пара.
Иногда водяным насосом кузнеца пользуются и те жители города, у которых нет своих источников водоснабжения, но если общественный насос расположен в другой части города, у кузнеца обязательно будет свой. Так и есть. Прямо перед кузницей. Господи, благослови «Уорнер бразерс», «Парамаунт», «Юниверсал пикчерс», «РКО», «Репаблик студиоз», «Метро-Голден-Майер» и «20-й век – Фокс».
Если при реставрации во главу угла ставилась историческая достоверность, насос должен работать. Кертис забирается на деревянную платформу, поднятую на фут над уровнем земли, в центре которой расположена колонка, обеими руками берется за ручку насоса, опускает и поднимает ее, словно это домкрат. Механизм скрипит и скрежещет. Поршень поначалу ходит легко, настолько легко, что у Кертиса возникают сомнения в том, что насос настоящий, но по мере того, как вода заполняет трубу, мальчику приходится прилагать все больше усилий, чтобы опустить ручку. Вода забирается из того самого подземного резервуара, который питает деревья. Последние, несомненно, появились на берегу соляного озера раньше, чем город.
И вот наконец сильная струя вырывается из носика и бьет в деревянный настил, уходит через дренажные щели.
Собака радостно запрыгивает на платформу. Встает рядом со струей, длинным розовым языком выхватывает из нее воду.
Поскольку труба заполнена, Кертису больше не нужно так часто опускать и поднимать рукоятку. Он шагает к носику, набирает воду в сложенные лодочкой ладони, нагибается к собаке, которая с благодарностью лакает ее. Кертис подкачивает насос, вновь поит собаку, потом пьет сам.
Как только сила струи иссякает, Желтый Бок сует под нее свой хвост. Кертис набирает воду в ладони и брызгает на собаку, которая радостно повизгивает.
Прохладно. Прохладно, мокро, хорошо. Чистый запах, прохладный запах, водяной запах, легкий каменный запах, легкий привкус извести, вкус глубокого места. Шерсть мокрая, лапы холодные, пальцы холодные. Лапы такие горячие, теперь такие холодные. Стряхиваться-стряхиваться-стряхиваться. Совсем как в плавательном пруду около фермерского дома, плескаться с Кертисом всю вторую половину дня, нырять и плескаться, плыть за мячом, Кертис и мяч, и ничего, кроме забав, целый день. Шерсть опять намокла, шерсть намокла. О, посмотри теперь на Кертиса. Посмотри, посмотри. Кертис сухой. Помнишь игру? Намочи Кертиса. Заставь его намокнуть. Намочи его, намочи его! Стряхиваться-стряхиваться. Мокни, Кертис, мокни-мокни. Кертис смеется. Забава. Эй, отними у него башмак! Башмак, забава, башмак, башмак! Кертис смеется. Забава. Что может быть лучше этого, разве что погоня за кошкой или вкусная еда. Башмак, башмак. БАШМАК!
Внезапно луч фонаря освещает мальчика и собаку. Собаку и мальчика.
Вздрогнув, Кертис поднимает голову. Луч слишком яркий.
О господи, опять беда.
Глава 29
Через семнадцать лет после заживления вдруг разболелись пулевые раны в левом плече и правом бедре. Семнадцать лет ничем не давали о себе знать, а тут прорезались.
Его вырвали из кошмара, выдернули из постели, и он погнал развалюху «шеви» на юг, сначала по автострадам, потом по улицам, выжимая из нее предельную скорость. В этот час автомобилей было мало, некоторые улицы вообще пустовали. По большей части он игнорировал знаки ограничения скорости и остановки на перекрестках, словно вновь надел форму и сидел за рулем черно-белой патрульной машины.
Раны так болели, словно хирургические нитки вдруг лопнули, хотя врач удалил их в стародавние времена. Ной смотрел на плечо, на бедро в полной уверенности, что увидит кровь, проступающую сквозь одежду, что шрамы превратились в стигматы, напоминания не о любви Бога, а о его собственной вине.
Тетя Лили, сестра отца, убила сначала своего брата, потому что сильно на него осерчала, разнесла лицо выстрелом в упор, а потом дважды выстрелила в Ноя, только для того, чтобы убрать нежелательного свидетеля. «Я очень сожалею, Ноно», – сказала Лили (так его звали в семье с самого детства), а потом открыла огонь.
Если вся твоя семья занята криминальным бизнесом, приносящим огромные прибыли, то повод для разногласий среди родственников обычно более серьезен, чем дележ коллекции фарфоровых слоников, оставшейся после бабушки, которая умерла, не написав завещания. Как тогда, так и семнадцатью годами позже закон запрещал производство метамфетамина в таблетках, капсулах, растворе и порошке с последующей продажей без рецепта. Если имелась возможность найти заинтересованных покупателей, наладить сбыт и защитить свою территорию от конкурентов, мет приносил не меньшую прибыль, чем кокаин. А поскольку импортная составляющая отсутствовала и все изготовлялось на месте из легкодоступных компонентов, этот бизнес не привлекал особого внимания правоохранительных органов. Однако вышеуказанный бизнес скорее разобщает ближайших родственников, чем связывает, потому что потоки «грязных» денег, заработанных на мете, размывают даже семейные устои.
В свои шестнадцать Ной не принимал участия в самом бизнесе, но, насколько себя помнил, всегда находился рядом. Он не развозил готовый товар и не собирал деньги, не продавал мет на улице. Но он досконально знал всю технологию, стал первоклассным специалистом по производству мета. И заполнил бесчисленное количество пакетов таблетками и капсулами, закупорил множество бутылочек с раствором для инъекций, зарабатывая деньги на карманные расходы, как зарабатывали их другие дети, выкашивая лужайки или сгребая опавшую листву.
Отец Ноя строил относительно него большие планы, надеясь, что со временем сын сможет принять активное участие в бизнесе, но лишь по окончании школы: старик верил в важность образования. Ной всегда знал, что его отец занимается грязными делами, а если уж говорить об их отношениях, то любовью там и не пахло. Обязанности, общее прошлое, семейный долг и, в случае Ноя, страх связывали их воедино. Однако отец Ноя очень гордился успехами сына в освоении технологических тонкостей производства мета и его готовностью выполнять рутинную работу: раскладывать таблетки и разливать раствор. И хотя Ной прекрасно знал, что отец продает смерть, он тем не менее испытывал глубокое удовлетворение, когда тот говорил, что гордится им. В конце концов, чем бы ни занимался старик, он все равно оставался его отцом. Президент Соединенных Штатов никогда бы не сказал, что гордится Ноем, и едва ли ему удалось бы попасть под крылышко одаренного тренера, который сделал бы из него звезду бейсбола, баскетбола или футбола, вот и оставалось получать похвалы там, где их раздавали.
И когда отец упал, с кровавым месивом вместо лица, а тетя Лили сказала: «Я очень сожалею, Ноно», Ной бросился бежать, понимая, что, кроме него самого, никто его не спасет. Первая пуля прошла мимо. Вторая прострелила плечо. Третья застряла в бедре.
К тому времени он успел добраться до двери и открыть ее, так что третья пуля настигла его уже на крыльце, со ступенек которого он и скатился на лужайку. Лили, однако, не вышла на крыльцо и не прострелила ему голову, все-таки жили они в спокойном, респектабельном районе, где подросткам, катающимся на скейтбордах, и молодым мамашам, прогуливающимся с колясками, хватило бы гражданского мужества дать показания в суде. Вместо этого понадеялась, что Ной умрет от потери крови, прежде чем сможет навести на нее полицию, и ушла через дверь черного хода, тем же путем, каким и попала в дом.
Ной не оправдал ее надежд, и, отсидев десять месяцев из своего тридцатилетнего срока, Лили обратилась к Богу, может, взаправду, а может, чтобы произвести впечатление на комиссию по условно-досрочному освобождению. И хотя теперь она уже отсидела больше половины срока, на весах комиссии ее набожность никак не могла перевесить заключение психолога, в котором черным по белому указывалось, что Лили по-прежнему жаждет смерти своих обидчиков и способна на убийство.
Каждый год она посылала Ною рождественскую открытку, иногда с яслями, иногда с Санта-Клаусом. Всегда писала несколько строк с раскаянием о содеянном, за исключением открытки, присланной после девяти лет отсидки, в которой выразила сожаление, что не отстрелила ему яйца. И хотя Ной пребывал в твердом убеждении, что все эти последователи Фрейда, которые называли себя учеными, являлись служителями религии куда менее рациональной, чем любая другая, существовавшая в истории человечества, он тем не менее передал эту поздравительную открытку в комиссию по условно-досрочному освобождения, чтобы там сделали соответствующие выводы.
Злобность тети Лили не вызывала сомнений. Она убила брата, ранила племянника, но ее хотя бы отличало здравомыслие, чего нельзя было сказать о ее муже, Кельвине. Впрочем, все звали его Крэнк[47], по разным причинам. За два месяца до того, как Лили убила брата, не поделив с ним семьсот тысяч долларов, Кельвин чуть ли не до смерти избил сестру Ноя, Лауру. Лили защищала свои финансовые интересы. Но причину, по которой Крэнк набросился на Лауру, не смог назвать даже он сам.
С давних пор дядя Крэнк пристрастился к семейному продукту. Даже если бы этим продуктом был яблочный сок, все равно не стоило поглощать его в столь больших количествах. Но дядя Крэнк, похоже, не видел разницы между яблочным соком и метом. Если не знать меры с метамфетамином, в тканях мозга накапливаются продукты распада финил-2-пропанола, химического вещества, используемого при производстве наркотика, вызывающие токсические психозы, при которых человеку пусть и не намного, но хуже, чем в компании пожирающих его заживо огненных муравьев.
Когда в черепной коробке дяди Крэнка начинали рваться снаряды, он пытался успокоить внезапно задергавшуюся душу и хоть как-то прийти в себя, избивая любого, кто в тот момент попадался под руку. Именно в такой момент двенадцатилетняя Лаура и позвонила в дверь. А может, позвонила за пять минут до того, как в голове Крэнка начали рваться снаряды. Возможно, дядя Крэнк предложил племяннице отведать ее любимого лимонного мороженого, а уж потом у него развился очередной приступ психоза. Чуть раньше Лили вывела на прогулку собаку, а когда вернулась, дядя Крэнк уже колошматил Лауру несколько минут, сначала кулаками, а потом статуэткой Леди Удачи, которую купил в одном из сувенирных магазинчиков Лас-Вегаса.
Лили оттащила Крэнка от девочки и усадила в кресло. Только она могла так легко усмирить его, потому что даже токсический психоз не избавлял дядю Крэнка от страха перед женой.
Брат тети Лили, отец Ноя, жил всего в квартале и через три минуты после ее телефонного звонка уже входил в дом. Его дочь, зверски избитая, потерявшая сознание, возможно, умирающая, лежала на полу, и он хотел вызвать «Скорую», но, как и Лили, понимал, что сначала они должны разобраться с Крэнком. Дядю Крэнка за члена семьи никогда и не считали. Терпели как мужа Лили. Даже в полном здравии и с ясным умом он, окажись в передряге, мог бы их продать в обмен на снятие с него обвинений. А уж в теперешнем состоянии, погубленный метамфетамином, бормочущий что-то бессвязное, параноидный, плохо соображающий, что к чему, все еще злящийся на воображаемую «наглость» племянницы и рыдающий от угрызений совести при виде содеянного, он, скорее всего, погубил бы их в первые пять минут пребывания полиции в доме… даже не осознавая, что делает.
К счастью для семьи, семь минут спустя дядя Крэнк покончил с собой.
Под жестким контролем жены и под ее диктовку написал чистосердечное признание:
«Дорогая Лаура, меня погубил мет. Я не соображал, что делаю. Я не такой уж плохой человек. Но вот пристрастился к этому гнусному зелью. Не вини свою милую тетю за то, что произошло. Она – хорошая, честная женщина. Я хочу, чтобы она купила тебе самого большого плюшевого медвежонка, какого только сможет найти, и подарила тебе от меня. С любовью, дядя Крэнк».