До рая подать рукой Кунц Дин

Глава 21

С широко раскрытыми челюстями, с выставленными напоказ, загнутыми назад зубами, с подрагивающим раздвоенным на конце языком, змея, чуть извиваясь, словно угорь в воде, летела по воздуху, только быстрее любого угря – ракета, нацеленная в лицо Лайлани.

И хотя она попыталась увернуться, змея, должно быть, что-то не рассчитала, потому что одной лишь скорости реакции девочки не хватило бы, чтобы разминуться с зубами змеи. Наверное, ей только показалось, что она слышала раздраженное шипение, когда змея проскочила мимо ее левого уха, но в том, что гладкие сухие чешуйки коснулись ее левой щеки, сомнений не было. От этой ласки по спине Лайлани пробежал холодок, кожа пошла такими большими мурашками, что она почти поверила, будто эта мерзкая змея скользнула под футболку и теперь обвивает ей поясницу.

Девочка умела блокировать механический сустав ортопедического аппарата, чтобы развернуться на «стальной» ноге. Слышала она шипение или нет, она развернулась вовремя, чтобы увидеть, как «сокровище из Эдема», описав широкую дугу, приземлилось на пол, яркая часть чешуи поблескивала в красном свете, словно блестки на платье.

Змея не поражала размерами, длина ее не превышала трех футов, а толщина – указательный палец взрослого мужчины, но, шмякнувшись об пол и сердито свернувшись в кольца, выглядела она пострашнее массивного питона или гремучей змеи. На секунду застыв, змея вдруг развернулась и быстро поползла по вытертому ковру, словно ее настигала прорвавшая дамбу вода. Забралась на подоконник, снова свернулась и подняла головку, оценивая ситуацию, вновь готовая к атаке.

Полностью доверяя только своей здоровой ноге, подтаскивая левую, забыв о давшейся такими усилиями грациозности походки, Лайлани в панике отступала к коридору. Хотя при каждом шаге ее качало, ей все-таки удалось удержаться на ногах, а добравшись до двери, она ухватилась за ручку, чтобы обрести опору.

Бегом от змеи! Укрыться от нее в своей комнате! Забаррикадироваться там, чтобы мать не смогла войти!

Синсемиллу происшествие немало позабавило. Слова слетали с ее губ вперемежку со смехом.

– Она не ядовитая, трусишка! Это домашняя змея. Видела бы ты свое лицо!

Сердце Лайлани выскакивало из груди, воздух с трудом проникал в сжавшиеся легкие, с шумом вырывался из них.

На пороге, держась за ручку, она оглянулась, чтобы посмотреть, не преследует ли ее змея. Последняя, свернувшись, лежала на подоконнике.

А мать, на коленях, подпрыгивала на кровати, словно школьница, заставляя жалобно скрипеть пружины матраца, смеясь, со сверкающими глазами, очень довольная тем, что ее шутка удалась.

– Ну чего ты так перепугалась? Это же маленькая домашняя змейка, не монстр!

Отсюда вывод: если она убежит в свою комнату и забаррикадируется там, нависшая над ней опасность никуда не денется, потому что рано или поздно ей придется выйти из комнаты. Чтобы поесть. В туалет. Им жить здесь еще несколько дней, и если эта тварь останется на свободе, то сможет подкараулить ее где угодно, а когда она выйдет из комнаты в поисках еды или чтобы облегчиться, гадина может даже заползти в ее комнату, благо под дверью дюймовая щель, и будет поджидать под кроватью, в кровати! У нее не будет ни убежища, ни покоя. Весь дом будет принадлежать змее, ничего не будет принадлежать Лайлани, ни одного квадратного дюйма. Обычно у нее был уголок, пусть маленький, но свой. Да, Синсемилла, если у нее возникало такое желание, врывалась туда без предупреждения, но девочка могла хотя бы представить себе, что этот уголок – ее. Со змеей она лишалась и этого. Ей придется жить, как под дамокловым мечом, каждую секунду ожидая внезапного нападения, даже когда Синсемилла будет спать, потому что змей отличает бессонница.

Прыгая на кровати, похихикивая, Синсемилла вновь обсасывала недавние события:

– Змея взлетела, как птица! Стартовала с кровати, как самолет! Лайлани испугалась! Отскочила! Заковыляла к двери, как два пьяных кенгуру в мешках!

Вместо того чтобы ретироваться в коридор, Лайлани отпустила дверную ручку и вернулась в спальню. Страх мешал вошедшей в привычку координации движений. Страх и злость. Обида сотрясала ее, словно толчки землетрясения, разрушившего Сан-Франциско в 1906 году, выдергивая пол из-под здоровой ноги, качая девочку из стороны в сторону.

– Красивенькая, маленькая скользкая тинги не убьет тебя, Лайлани. Маленькая тинги хочет того же, что и мы все. Маленькая тинги хочет любви, – слово «любви» Синсемилла произнесла нараспев, растянув в добрые двенадцать звуков, и радостно рассмеялась.

Ядовитая или нет, змея пыталась вцепиться в лицо Лайлани, ее лицо, лучшее из того, что у нее было, возможно, лучшее из того, что могло быть, потому что, по правде говоря, у нее, скорее всего, не появится роскошная грудь, что бы она ни говорила Микки. Когда она сидела в ресторане или где-то еще, спрятав под стол и ногу в ортопедическом аппарате, и деформированную руку, люди смотрели на ее лицо и часто улыбались, воспринимали ее, как любого другого ребенка, без печали в глазах, без жалости, поскольку лицо никоим образом не указывало на то, что она – калека. Змея пыталась вцепиться ей в лицо, если бы вцепилась, не имело никакого значения, ядовитая она или нет, потому что, вонзив зубы в щеку или нос, она круто изменила бы ее жизнь. Люди больше бы не думали, даже не видя ортопедического аппарата и сросшихся пальцев, что она очень мила, а сразу начинали бы ее жалеть: «Какая же грустная эта маленькая девочка-калека, с маленькой вывернутой ножкой, с маленькой скрюченной ручкой, со шрамами от змеиных зубов на щеке, с откушенным змеей кончиком носа».

Слишком многое она могла потерять.

А потому следовало действовать, и действовать быстро. Но на кровати она не видела ничего такого, что могло бы помочь ей поймать змею, бороться со змеей. В комоде лежало лишь кое-что из одежды. По существу, они жили на чемоданах, собственно, открытые чемоданы стояли на скамье у изножия кровати и на стуле с прямой спинкой. Ни чемоданы, ни мебель для охоты на змею не годились.

Змея все еще лежала на подоконнике, наблюдая за происходящим. Головка раскачивалась, словно под звуки флейты заклинателя.

– Змея прыг! Лайлани скок! – случившееся Синсемилла упаковала в четыре слова. И, страшно довольная собой, зашлась радостным смехом, прямо-таки девочка-школьница, которую защекотали подруги.

Забыв про механический сустав ортопедического аппарата, переставляя ногу полукругом, от бедра, Лайлани проковыляла к шкафу, сожалея о том, что кровать оказалась между ней и змеей. Она не сомневалась, что эта маленькая рептилия, едва она потеряет ее из виду, юркнет под кровать и по полу подкрадется к ней, чтобы наброситься вновь.

– Беби, беби, – ворковала Синсемилла, – посмотри сюда, посмотри, посмотри. Беби, посмотри, взгляни, посмотри, – она протянула руку, что-то показывая дочери. – Беби, все нормально, взгляни, беби, посмотри.

Лайлани не решалась отвлечься на голос матери, особенно в тот самый момент, когда змея, возможно, уже подбиралась к ней. Но Синсемилла поставила себя так, что ее пожелания никто не мог игнорировать, как нельзя игнорировать астероид размером с Техас, несущийся к Земле с тем, чтобы врезаться в нее в полдень пятницы.

Синсемилла разжала пальцы левой руки, открыв запятнанную кровью смятую бумажную салфетку, которой раньше Лайлани не замечала. Салфетка упала на кровать, обнажив ладонь с двумя ранками на ее мясистой части.

– Бедная испуганная тинги укусила меня, когда отключили свет.

Темные от запекшейся крови ранки больше не кровоточили.

– Я держала ее крепко, очень крепко, – продолжала Синсемилла, – пусть она и яростно вырывалась. Потребовалось много времени, чтобы освободиться от ее зубов. Я не хотела сильно рвать руку, но и не хотела причинить вред тинги.

Двойная ранка, похожая на укус вампира, на самом деле говорила о том, что укусили именно вампира.

– А после того, как я долго держала бедную испуганную тинги в темноте, мы обе сидели на кровати, маленькая тинги перестала вырываться. Мы нашли общий язык, беби, я и тинги. О, беби, мы слились душами, дожидаясь, пока дадут свет. Как же нам было хорошо вдвоем.

Сердце Лайлани по-прежнему рвалось из груди. Здоровая нога тоже отказывалась слушаться, подгибаясь под весом тела.

Покоробившаяся панель никак не желала сдвигаться по треснувшим пластиковым направляющим. Лайлани пришлось надавить на нее изо всей силы, чтобы сдвинуть в сторону.

– Никакого яда, беби. У тинги есть зубы, но нет яда. Нет нужды подпускать в трусики, беби, мы сэкономим на стирке.

Как и в шкафу в комнате Лайлани, цилиндрическая стальная перекладина диаметром в два дюйма тянулась на добрых семь футов. На ней висели несколько блуз и мужских рубашек.

Она посмотрела себе под ноги. Никаких змей.

Раны на лице от змеиного укуса могут привести не только к появлению шрамов. Не исключено и повреждение нервов. Некоторые мышцы навеки парализует, и улыбка и выражение лица навсегда останутся перекошенными.

Перекладина лежала на U-образных опорах. Лайлани подняла ее, наклонила один конец. Вешалки сползли с перекладины, увлекая одежду на пол.

Вид сверкающей металлической дубинки вызвал у Синсемиллы новый приступ смеха. Она захлопала в ладоши, забыв про укус, в предвкушении незабываемого зрелища.

Лайлани предпочла бы лопату. Садовую мотыгу. Но металлическая палка лучше, чем голые руки, она как минимум позволит удержать змею на расстоянии от лица.

Сжимая перекладину в правой руке, словно посох пастуха, опираясь на нее, чтобы крепче стоять на ногах, она направилась к изножию кровати.

Вскинув руки к небу, словно исполнительница богоугодных песен, восхваляющая Господа, Синсемилла воскликнула: «О, Лини, беби, посмотрела бы ты сейчас на себя! Ты выглядишь как вылитый святой Патрик, давший себе слово изгнать змей».

Лайлани неуклюже продвигалась вдоль кровати, говоря себе: «Сохраняй спокойствие», говоря: «Держи себя в руках».

Но со спокойствием не получалось. Страх и злость не позволяли ей сосредоточиться, мешали координации.

Если бы атака змеи достигла цели, она могла бы укусить ее в глаз. Оставить наполовину слепой.

Лайлани стукнулась бедром об угол кровати, повалилась на нее, тут же выпрямилась, стыдясь, что она такая глупая, такая неловкая, чувствуя себя девочкой из замка Франкенштейна, не хватало только болтов на шее, конечный итог более раннего эксперимента, не столь удачного, как последующий, в результате которого на свет появилось существо, сыгранное Карлоффом.

Она ведь хотела не так уж много: уберечь те части своего тела, которые выглядели нормальными и функционировали, как должно. Вывернутая нога, деформированная рука, слишком умная голова (тоже не плюс, скорее – минус) – она не могла поменять их на стандартные элементы. И надеялась лишь сохранить здоровую правую ногу, хорошую правую руку, миловидное лицо. Тщеславие не имело к этому ни малейшего отношения. Учитывая все прочие проблемы, миловидное лицо требовалось ей не для того, чтобы хорошо выглядеть. Речь шла о выживании.

Обойдя кровать, Лайлани увидела, что домашний ужас находится там, где она видела ее последний раз: свернувшись кольцами, змея лежала на подоконнике. Злобная головка приподнялась, выискивая очередную цель для атаки.

– О, беби, Лани, мне следовало заснять все это на видеокамеру, – давясь смехом, простонала Синсемилла. – Мы бы получили большие деньги на ти-ви… в этом шоу, «Лучшие любительские видеофильмы Америки».

Лицо. Глаза. Как много она могла потерять. Уйти. Убежать. Но они приведут ее назад. И где тогда будет змея? Где угодно, в любом месте, везде, дожидаясь. А что, если мать возьмет ее с собой, когда они вновь отправятся в путь? В консервной банке на колесах, где уже есть Престон и Синсемилла, ей придется волноваться и о третьей змее, а ведь на скорости шестьдесят миль в час никуда не убежишь.

Выставив металлическую палку перед собой, держа ее обеими руками, Лайлани задалась вопросом: какое расстояние может пролететь змея по воздуху, если разожмется, как пружина? Вроде бы она где-то читала, что расстояние это равно удвоенной длине тела, в данном случае пяти или шести футам. То есть до нее змея вроде бы добраться не могла. Но если перед нею рекордсмен, если погрешность расчетов составляет десять процентов, тогда ей хана.

Лайлани не отличала склонность к насилию. Даже в своих фантазиях она не видела себя крепко сложенным, мускулистым, блестяще владеющим всеми видами оружия вундеркиндом. Путь Клонк не совпадал с путем ниндзя. Путь Клонк – располагать к себе, забавлять, очаровывать, и, безусловно, этот подход прекрасно срабатывал с учителями, священниками и добрыми соседями, угощавшими ее вкусным пирогом, но многого ли добьешься, пытаясь очаровать змею, на конце зуба которой висит твой глаз.

– Лучше уходи, тинги, лучше уползай, – радостно советовала змее Синсемилла. – Вот идет нехорошая Лани, и настроена эта девочка очень серьезно!

Поскольку малейшая неуверенность привела бы к полному коллапсу воли, Лайлани пришлось действовать, не подавив правящих бал страха и злости. Она удивила себя, когда, сдавленно вскрикнув от безысходности и ярости, вонзила свое копье в свернувшуюся кольцами цель.

Пригвоздила сразу забившуюся змею к раме, но только на две секунды, может, на три, потому что потом гибкий противник вывернулся.

– Уходи, тинги, уходи, уходи!

Лайлани вновь нанесла удар, вдавив злодейку в раму, вложила в него все силы, стараясь вспороть кожу, разорвать пополам, но змея опять вывернулась. Тяжелой оказалась эта работа, ничуть не легче, чем затушить поднимающийся над костром дымок, узнать, кто был твоим отцом, или что случилось с твоим братом, или что ждет тебя в этой жизни, но ей не оставалось ничего другого, как новыми ударами пытаться добиться своего.

Когда змея сползла с подоконника и попыталась укрыться под комодом, Синсемилла еще выше запрыгала на кровати: «О, теперь беда, теперь беда. Тинги разозлилась, тинги спряталась, тинги в ярости, тинги шипит, тинги думает о змеиной мести».

Лайлани надеялась увидеть на подоконнике кровь или, если у змей нет крови, пятна какой-нибудь другой жидкости, свидетельствующие о том, что врагу нанесены смертельные раны. Но, к ее полному разочарованию, не увидела ни крови, ни ихора[41], ни змеиного сиропа.

Обрезанный торец трубки не мог сравниться эффективностью с лезвием ножа или острием копья, но, скорее всего, мог бы пробить жесткую чешую, если бы удар наносился с большой силой. Ее потные руки скользили по полированному металлу, но Лайлани надеялась, что какой-то урон она змее нанесла.

Комод стоял у стены, на четырех массивных ножках. Высотой в пять футов. Шириной в четыре. И глубиной порядка двадцати дюймов. Дно отделяли от пола три дюйма.

Змея затаилась где-то там. Задерживая дыхание, Лайлани слышала злобное шипение. Дно нижнего ящика, вибрируя, усиливало звук.

Лайлани понимала, что со змеей надо покончить немедленно, пока та не перешла в наступление. Чуть отступив, она неуклюже опустилась на колени. Легла, повернула голову набок, прижалась правой щекой к грязному, вытертому ковру.

Если в одеянии Смерти были карманы, пахло из них так же мерзко, как от ковра. Волны праведного гнева, прокатывающиеся по Лайлани, и без того вызывали тошноту, а теперь, когда в нос бил отвратительный запах ковра, она действительно испугалась, что придется расстаться с пирогом.

– О, послушайте, как гудит змеиный мозг, посмотрите, какие планы строит маленькая тинги. Похоже, она хочет слопать вкусненькую мышку.

Пробивающийся сквозь шелк свет, красный, как любимая выходная блуза Синсемиллы, едва разгонял густую тень под комодом.

Лайлани тяжело дышала, не от усталости, не так уж она и перетрудилась, – от волнения, страха, напряжения. Она щурилась, пытаясь разглядеть, где затаилась гадина, ее лицо отделяли от убежища последней шесть или семь футов, она жадно ловила ртом воздух, и отвратительный запах ковра трансформировался в не менее отвратительный вкус, провоцируя рвотный эффект.

Тени под комодом, казалось, двигались и перемещались, как всегда происходит с тенями, если пристально в них всматриваться, но постепенно в красном свете проступили очертания колец, поблескивающих, как горный хрусталь.

– Тинги строит планы, как ей добраться до мышки Лайлани, облизывает свои змеиные губки. Тинги гадает, какова Лайлани на вкус.

Змея лежала, прижавшись к стене, примерно на одинаковом расстоянии от задних ножек комода.

Лайлани поднялась на колени. Схватила стальную перекладину обеими руками и двинула вперед, под комод, целясь в змею. Ударяла вновь, вновь и вновь, костяшки пальцев горели от трения о ковер, но она слышала, как бьется под комодом змея, колотясь гибким телом о дно нижнего ящика.

На кровати Синсемилла визжала от восторга, подбадривая одну участницу сражения, кляня другую, и, хотя Лайлани более не могла разобрать слов матери, она чувствовала, что симпатии той на стороне тинги.

Она не понимала, что говорит Синсемилла, потому что змея выбивала барабанную дробь о дно нижнего ящика, потому что ее копье попадало то в кольца, то в стену, то в ножки комода, но прежде всего по другой причине: она сама рычала, как дикий зверь. Горло резало, будто ножом. Она не узнавала своего голоса: бессловесный, хриплый, низкий рев вдруг проснувшегося в ней примитивного дикаря.

И в конце концов этот звериный голос напугал ее до такой степени, что она прекратила атаку. Змея все равно умерла. Она уже убила ее. Под комодом никто не шипел, никто не колотился о дно нижнего ящика.

Уже зная, что гадина умерла, Лайлани тем не менее не могла остановиться. Не контролировала себя. И какой вывод следовал из этих трех слов? Не контролировала себя. Что мать, что дочь. Акселератор Лайлани был до отказа вдавлен в пол страхом, а не наркотиками, плюс злость, но это отличие выглядело сущим пустяком в сравнении с тем, что ей открылось: при определенных обстоятельствах она так же, как Синсемилла, могла потерять контроль над собой.

Со лба капало, лицо блестело, одежда прилипла к телу: от Лайлани разило потом, какой уж там небесный цветок! Стоя на коленях, поникнув плечами, склонив голову набок, с влажными прядями, прилипшими ко лбу, руками, все еще сжимающими перекладину, она словно превратилась в возродившегося Квазимодо, только девяти лет от роду и в тысячах миль от Нотр-Дам.

Она застыла, униженная, потрясенная… и испуганная ничуть не меньше, чем до этого, но уже совсем по иным причинам. Некоторые змеи страшнее других. И самые страшные – не те, которых приносят в дом в перфорированных коробках из-под шляп, не те, что ползают по полям или лесам. Нет, эти змеи обитают в глубинах разума. До прихода в спальню Синсемиллы девочка не подозревала, что такие вот змеи страха и злости свили гнездо в ее подсознании, что их внезапный укус может в мгновение ока лишить ее контроля над собой.

Как горгулья[42], Синсемилла свешивалась над спинкой изножия кровати, лицо ее находилось в тени, голову окружал ореол красной подсветки, глаза блестели от возбуждения.

– Тинги, ах ты, маленькая жизнестойкая ползающая упрямица.

До Лайлани не дошел смысл этих слов, и спаслась она только потому, что проследила за направлением взгляда матери. А смотрела Синсемилла на ближайший к ней торец перекладины, неподалеку от которого трубку сжимали руки Лайлани.

Внутренний диаметр трубки не превышал двух дюймов. Убить змею Лайлани не удалось, и тинги, как только прекратились удары, в поисках убежища заползла в трубку. По этому тоннелю, невидимая, отправилась в путешествие из-под комода за незащищенную спину Лайлани. И в тот момент медленно выползала на пол, словно конечный продукт змееделательной машины.

Лайлани не знала, почему змея двигается так медленно, то ли из-за того, что ей крепко досталось, то ли потому, что хотела подкрасться незаметно, да ее это и не интересовало. Но, как только тварь полностью выползла из перекладины, Лайлани схватила ее за хвост. Она знала, что ловцы змей берут их у головы, чтобы обездвижить челюсти, но страх за свою единственную здоровую руку заставил девочку выбрать иной вариант.

Склизкая на ощупь, а следовательно, все-таки покалеченная, змея яростно извивалась в попытке вернуть себе свободу.

Но прежде чем она успела изогнуться назад и укусить за руку, Лайлани быстро вскочила на ноги, начисто забыв про ортопедический аппарат, изображая девочку-ковбоя, раскручивающую лассо. Центробежная сила не позволила змее свернуться кольцом, наоборот, вытянула ее в струнку. Рептилия с шипением резала воздух. Дважды рука Лайлани совершила полный оборот, пока девочка, спотыкаясь, приблизилась на пару шагов к комоду. На первом обороте зубы змеи лишь на несколько дюймов разминулись с лицом Синсемиллы, а на третьем ее голова встретилась с комодом. С треском разлетелся череп, сражение закончилось.

Мертвая змея выскользнула из руки Лайлани и в последний раз кольцом свернулась на полу.

Неожиданная финальная сцена спектакля лишила Синсемиллу дара речи.

И пусть Лайлани отпустила убитую змею и отвернулась от ее трупа, ей не удалось с такой же легкостью стереть застывший в ее мысленном зеркале образ: она, Лайлани, неистово яростная, рычащая, хрипящая, жаждущая смерти змеи.

Удары сердца громом отдавались по всему телу, шторм унижения еще не утих.

Она не могла плакать. Тем более здесь и сейчас. Ни страх, ни злость, ни осознание новых, доселе неизвестных сторон своего внутреннего мира не могли заставить ее расплакаться в присутствии матери. Ни при каких условиях она не желала открыть Синсемилле свою уязвимость.

Обычная легкость движений по-прежнему не давалась Лайлани. Однако, как только перед каждым шагом она начала проигрывать все движения в голове, словно пациент, который учится ходить после травмы позвоночника, ей удалось с достоинством проследовать к открытой двери в спальню.

В коридоре ее начало трясти, зубы выбивали дрожь, локти колотились о ребра, но усилием воли она заставила себя не останавливаться.

У ванной услышала, как за спиной завозилась мать. Оглянулась в тот самый момент, когда спальню осветила яркая вспышка. Вспышка фотокамеры. Змея не шла ни в какое сравнение с автоаварией, но, должно быть, Синсемилла решила, что ее труп, застывший на оранжевом ковре, представляет собой художественную ценность.

Еще вспышка.

Лайлани вошла в ванную, включила свет и вентилятор. Закрыла дверь и этим отсекла мать.

Включила и душ, но раздеваться не стала. Вместо этого опустила крышку на сиденье унитаза и села.

Под гудение вентилятора и шум воды сделала то, чего не позволяла себе ни при матери, ни при Престоне Мэддоке. Здесь. Сейчас. Заплакала.

Глава 22

Каким бы вкусным ни был апельсиновый сок, налитый в ботинок, собака теряет к нему интерес, едва вой сирены становится таким же громким, как предупреждение о воздушном налете, звучащее в непосредственной близости от дома на колесах. Тревога Кертиса становится ее тревогой, и она смотрит на него, навострив уши, подобравшись, готовая выполнить любой его приказ.

«Уиндчейзер» начинает сбавлять скорость, как только водитель видит патрульную машину в зеркале заднего обзора. Даже серийные убийцы, которые путешествуют с коллекцией зубов своих жертв, без колебания сворачивают к обочине, если того требует дорожная полиция.

Когда патрульная машина проскакивает мимо и сирена стихает, дом на колесах вновь набирает скорость, но Желтый Бок не возвращается к соку. Пока Кертису как-то не по себе, собака остается на страже.

Сначала вертолет пролетел вдоль автострады в сторону Невады, теперь за ним последовала патрульная машина: веские признаки того, что впереди им готовится торжественная встреча. Джон Эдгар Гувер далеко не дурак, пусть и умер, и если его призрак направляет действия ведомства, которое он с неохотой покинул, значит, две группы агентов ФБР, а может, и сотрудников других правоохранительных органов уже перекрывают автостраду на юго-западе и на северо-востоке от стоянки грузовиков.

Вновь усевшись на краешек кровати, Кертис достает из карманов джинсов всю наличность. Расправляет купюры, сортирует. Сортировать особо нечего. Подсчитывает свои богатства. Подсчитывать особо нечего.

Ему определенно не хватит денег, чтобы подкупить агента ФБР, тем более что большинство из них подкупить невозможно. Они, в конце концов, не политики. Если в операции задействованы сотрудники Агентства национальной безопасности, а вероятность этого велика, и, возможно, ЦРУ, эти парни не продадут родину и честь за несколько смятых пятерок. Не продадут, если можно верить фильмам, детективным романам и книгам по истории. Возможно, исторические тексты написаны с учетом политической конъюнктуры, возможно, некоторые писатели выполняли политический заказ, но уж тому, что показывают в фильмах, доверять можно.

Располагая такими жалкими средствами, Кертис не может рассчитывать, что ему удастся подкупить даже местную полицию. Он вновь засовывает купюры в карман.

Водитель не нажимает на педаль тормоза, но скорость «Уиндчейзера» плавно падает. Плохо, очень плохо. Эти двое не так давно покинули стоянку у ресторана, чтобы вновь останавливаться на отдых. Должно быть, впереди пробка.

– Хорошая собачка, – говорит мальчик Желтому Боку, чтобы подбодрить ее и подготовить к тому, что может ждать впереди. Хорошая собачка. Держись рядом.

Скорость «Уиндчейзера» устойчиво падает до пятидесяти миль в час, до сорока, тридцати. Когда же водитель дважды легонько жмет на педаль тормоза, Кертис идет к окошку.

Собака следует за ним по пятам.

Кертис сдвигает окно. Ветер тут же врывается в спальню, теплый и нежный зефир.

Прижимаясь к раме, мальчик высовывается в окно, щурясь от ветра, смотрит вперед.

Десятки тормозных огней горят на всех трех полосах, ведущих в западном направлении. Впереди, в полумиле от них, на вершине подъема, автомобили уже стоят.

Пока «Уиндчейзер» снижает скорость, Кертис задвигает окно и занимает позицию у двери спальни. Верная подруга держится рядом.

Хорошая собачка.

Как только дом на колесах останавливается, Кертис выключает свет. Ждет в темноте.

Скорее всего, оба социопата, владельцы «Уиндчейзера», какое-то время проведут в кабине. Будут с интересом разглядывать пробку, планировать свои действия на случай обыска автомобиля.

Однако в любой момент кто-нибудь из них может ретироваться в спальню. Если станет ясно, что обыска не избежать, эти зубные фетишисты попытаются избавиться от выдающих их с головой жутких сувениров.

Разумеется, на стороне Кертиса будет преимущество: его появление станет для владельцев «Уиндчейзера» сюрпризом, но хватит ли этого, чтобы вырваться на свободу? Парочка убийц может выложить свои козыри: преимущество в габаритах, силе, патологическое пренебрежение к личной безопасности.

Помимо внезапности, на стороне мальчика и Желтый Бок. У собаки есть зубы. Есть зубы и у Кертиса, пусть они не такие большие, как у собаки, и, в отличие от своей четвероногой подруги, он, пожалуй, не сумеет ими воспользоваться.

Мальчик не уверен, стала бы гордиться им мать, если бы путь к свободе он проложил зубами. Насколько ему известно, никто из мужчин и женщин, сражавшихся за свободу, не удостаивался похвал за то, что они загрызали своих противников. Слава богу, что у него есть собака.

Хорошая собачка.

Простояв несколько минут, «Уиндчейзер» продвигается вперед на десяток ярдов, прежде чем остановиться вновь. Кертис пользуется моментом, чтобы чуть приоткрыть дверь. Ручка мягко поскрипывает, петли тоже, дверь открывается наружу.

Он приникает глазом к дюймовой щели и изучает ванную, которая отделяет спальню от камбуза, гостиной и кабины. Дверь в противоположной стене ванной наполовину открыта, но за ней он ничего не различает. Видит разве что свет в передней части «Уиндчейзера».

Собака прижимается к ногам Кертиса, сует нос в зазор между дверью и дверным косяком. Мальчик слышит, как его подруга принюхивается. Обостренное обоняние приносит ей больше информации, чем пять человеческих чувств, вместе взятых, вот он и не отталкивает ее.

Он должен помнить, что любая история о мальчике и его собаке одновременно история о собаке и ее мальчике. Без взаимного уважения на успех рассчитывать не приходится.

Собака виляет хвостом, задевая штанины Кертиса, то ли потому, что не унюхала ничего подозрительного, то ли соглашаясь с Кертисом в этом фундаментальном требовании к отношениям мальчика и собаки.

Внезапно из передней части дома на колесах в ванную входит мужчина.

От неожиданности Кертис чуть не захлопывает дверь спальни. Но вовремя понимает, что дюймовый зазор не привлечет внимания мужчины, в отличие от движения двери.

Он ждет, что мужчина направится в спальню, а потому уже готов ударить убийцу дверью, чтобы сшибить с ног. После чего он и собака пойдут на прорыв к свободе.

Но мужчина подходит к раковине и включает маленькую лампочку над ней. Стоя боком к Кертису, изучает в зеркале отражение своего лица.

Желтый Бок остается у двери, прижавшись носом к щели, но больше не принюхивается. Собака переходит в режим невидимки, хотя хвост продолжает покачиваться.

Страх не уходит, но теперь к нему присоединяется любопытство. Интересно, знаете ли, тайком наблюдать за незнакомцами в их собственном доме, пусть этот дом на колесах.

Мужчина щурится. Потирает пальцем правый уголок рта, щурится вновь. Похоже, результат его устраивает. Двумя пальцами опускает нижние веки и изучает глаза… одному богу известно зачем. Потом ладонями рук приглаживает волосы у висков.

Улыбаясь своему отражению, незнакомец говорит:

– Том Круз, твоя песенка спета. Идет Верн Таттл.

Кертис не знает, кто такой Верн Таттл, но насчет Тома Круза у него сомнений нет: актер, кинозвезда, всемирно известный идол. Мальчик удивлен. Знакомство этого человека с Томом Крузом производит на него впечатление.

Он слышал, как люди говорили, что мир тесен. Что ж, знакомство Тома Круза и мужчины, в доме которого мальчик оказался по воле случая, только подтверждает это.

А мужчина уже улыбается во весь рот. Нерадостная это улыбка. Даже в профиль Кертис видит, какая она яростная, жестокая. Мужчина наклоняется над раковиной, к зеркалу, очень уж внимательно изучает собственные зубы.

Кертис встревожен, но не удивлен. Он уже знает, что эти убийцы помешаны на зубах, и не только своих: таскают с собой зубы жертв.

Но еще больше беспокоит Кертиса другое: если не считать того, что зубы превратились для этого мужчины в навязчивую идею, в остальном он выглядит совершенно нормальным. Полноватый, лет шестидесяти, с густой седой шевелюрой, он мог бы сыграть дедушку в крупнобюджетном фильме, но его никогда не пригласили бы на роль маньяка.

Многие из тех, кто утверждал, что мир тесен, также говорили, что нельзя судить о книге по ее обложке, подразумевая, что последнее относится и к людям, и вновь Кертис признает их правоту.

Продолжая молча щериться в зеркало, незнакомец использует ноготь, чтобы что-то выковырнуть из зазора между двумя зубами. Осматривает добычу, переместившуюся на палец, хмурится, приглядывается внимательнее, наконец сбрасывает в раковину.

По телу Кертиса пробегает дрожь. Его воспаленное воображение предлагает несколько вариантов насчет того, что могло застрять в зубах, один другого страшнее, все увязаны с фактом, что большинство серийных убийц еще и людоеды.

Как это ни странно, Желтый Бок, прижавшись носом к щели, по-прежнему виляет хвостом. Ей не передалось отвращение Кертиса к этому монстру в человеческом образе. О незнакомце у нее сложилось собственное мнение, и она не собирается его менять. Мальчик задается вопросом: а можно ли полагаться на собачьи инстинкты?

Предполагаемый людоед тем временем выключает свет, поворачивается и идет в маленькую кабинку, отведенную под туалет. Открывает дверь, переступает порог, включает свет, плотно закрывает за собой дверь.

Мать мальчика говорила ему, что растраченная попусту возможность не просто упущенный шанс, но и рана будущему. Много упущенных шансов – много ран, и в итоге можно остаться без будущего.

Один киллер справляет физиологическую нужду, второй – сидит за рулем, вот вам и шанс, упустить который может только непослушный, пренебрегающий советами матери мальчик.

Кертис открывает дверь спальни. Ты первая, девочка.

Виляя хвостом, собака выходит в ванную… и прямиком направляется к кабинке туалета.

Нет, собачка, нет, нет! К выходной двери, собачка, к выходной двери!

Может, охватившая Кертиса паника передалась собаке по невидимому телепатическому проводу, который связывает каждого мальчика и его собаку, может, и нет, потому что познакомились они недавно и связь эта находится в процессе формирования. Более вероятная причина – собака разобралась с запахом этого киллера, косящего под добропорядочного дедушку. Так или иначе, благодаря телепатии или хорошему нюху она меняет направление движения и из ванной бежит на камбуз.

Выходя следом, Кертис через столовую и гостиную смотрит в кабину. За рулем сидит женщина, ее внимание поглощено транспортом, забившим автостраду.

К своему облегчению, Кертис видит, что киллерша пристегнута ремнем безопасности. То есть никак не успевает отстегнуть ремень и блокировать им путь к двери.

Женщина сидит спиной к нему, но, подходя ближе, он видит, что она примерно в том возрасте, что и мужчина. Волосы у нее коротко стриженные, неестественно белые.

Стыдясь за неверную оценку дедушки, едва не приведшую к беде, Желтый Бок продвигается вперед осторожно, не виляя хвостом. Лапы ставит на пол беззвучно, прямо-таки крадущаяся кошка.

Когда собака добирается до двери, а Кертис тянется через нее к ручке, женщина чувствует их присутствие. Она что-то ест, поднимает голову, продолжая жевать, ожидает увидеть мужчину и испуганно вздрагивает, когда ее взору предстают мальчик и собака. В изумлении застывает, а в руке, которую женщина не донесла до рта, Кертис видит человеческое ухо.

Он кричит и продолжает кричать, даже когда до него доходит, что в руке у женщины вовсе не человеческое ухо, а большой картофельный чипс. У него нет сомнений, что она ест картофельные чипсы с человеческими ушами, точно так же, как другие люди едят их с претцелями, с арахисом или со сметаной.

Дверь не открывается. Ручка не двигается. Он тянет ее на себя, тянет сильнее. Безрезультатно. Заблокирована, должно быть, дверь заблокирована. Он дергает ручку вправо-влево, вверх-вниз, ничего не выходит.

Женщина на водительском сиденье приходит в себя от изумления, что-то говорит, но мальчик не может понять, о чем она ведет речь, потому что в ушах грохочут удары сердца, а слова женщины, которые прорываются между ударами, никак не связываются между собой.

Кертис и дверь, сила воли против материи, на микроуровне сила воли вроде бы должна победить, но замок держится, дверь не желает открываться. Магический замок, задвижка, которую заклинание колдуна спаяло с пазом, не поддаются ни его мышцам, ни его мысленному напору.

Киллерша нажимает на кнопку, отщелкивая замок ремня безопасности и отбрасывает ремень в сторону.

О господи, всего-то одна дверь, которая держится непонятно чем, а он бессилен, пойман в западне этой бойни на колесах с психами-пенсионерами, которые съедят его вместе с чипсами, а зубы положат в ящик прикроватной тумбочки.

С яростью, которую она никогда не демонстрировала, Желтый Бок бросается к женщине. Скалит зубы, рычит, плюется слюной. Словно говорит: «Зубы? Тебе нужны зубы? Так посмотри на ЭТИ зубы, полюбуйся моими клыками и подумай, будут ли тебе нравиться зубы после того, как я тобой займусь?»

Собака не пытается укусить женщину, но одной угрозы больше чем достаточно. Женщина больше не пробует подняться с водительского кресла. Прижимается к дверце, лицо перекашивается от ужаса. Мальчик не сомневается, что такое же выражение она видела на лицах своих жертв, которых безжалостно убивала.

Дерганье ручки-рычага вверх-вниз не дает результата, а вот стоило потянуть ее на себя, как дверь легко открылась, то есть не была заблокирована. Никто не накладывал заклятья на стопорный механизм. И Кертис не мог открыть дверь не потому, что его подвели разум или мышцы. Просто страх лишил его здравомыслия.

Это открытие приводит мальчика в ужас, но пока ему никак не удается обуздать охватившую его панику. Он распахивает дверь, сбегает по ступенькам, на асфальте спотыкается и со всего маха врезается в борт «Лексуса», стоящего на соседней полосе.

Лицом к стеклу, едва не разбив нос, он всматривается в окно, словно за ним – аквариум с необычными рыбами. Рыбы, в действительности мужчина с короткой стрижкой за рулем и брюнетка на пассажирском сиденье, таращатся на него округлившимися от изумления глазами, а раскрытыми ртами напоминают настоящих рыб.

Кертис отталкивается от борта и, обернувшись, видит, как Желтый Бок, уже не лая, выпрыгивает из «Уиндчейзера». Раскрыв пасть, виляя хвостом, понимая, что именно ее героические усилия позволили отразить нападение киллерши, она поворачивает налево и гордо трусит дальше.

Собака следует белой линии, разделяющей полосы движения, точнее, два ряда остановившихся автомобилей. Мальчик спешит за ней. Он больше не кричит, но страх все еще не отпустил его, поэтому он смиряется с тем, что временно лидерство в их команде перешло к собаке.

Обернувшись на море зажженных фар, он видит седовласую женщину, которая смотрит на него сквозь ветровое стекло «Уиндчейзера». Схватившись за руль, она приподнялась над сиденьем, чтобы получше его разглядеть. С такого расстояния ее можно принять за милую, добрую старушку… возможно, библиотекаршу, особенно с учетом того, что библиотекарша знает, как легко книгу о монстрах выдать за сладенькую романтическую историю. Поменять пыльные обложки – и все дела.

В пустыню вдруг пришел город. Теплый воздух стал горьким от выхлопных газов двигателей, работающих на холостых оборотах.

Некоторые водители, оценив масштабы пробки, выключили двигатели и выбрались из кабин, чтобы размять ноги. Далеко не все стали свидетелями боевых действий на стоянке грузовиков, а потому, потирая шеи, поводя плечами, выгибая спины, разминая кисти рук, они спрашивают друг друга: что происходит и почему стоим?

Эти люди образуют лабиринт, по которому пробираются Кертис и Желтый Бок. Обходя, протискиваясь мимо, Кертис предельно вежлив со всеми, хотя понимает, что среди них могут быть священники и убийцы, и даже священники-убийцы, святые и грешники, банковские клерки и грабители банков, скромники и наглецы, щедрые и жадные, нормальные люди и вдрызг сумасшедшие. «Извините, сэр. Спасибо, мэм. Извините, сэр. Извините, мэм. Благодарю вас, сэр».

Но в конце концов Кертиса останавливает высокий мужчина с серым лицом и глубокими морщинами, свидетельствующими о хронических запорах. Он заступает Кертису дорогу между фордовским минивэном и красным «Кадиллаком» и упирается рукой ему в грудь.

– Так что ты здесь делаешь, сынок? – любопытствует он.

– Серийные убийцы, – выдыхает Кертис, указывая на дом на колесах, отделенный от него уже двадцатью автомобилями. – Вон в том «Уиндчейзере». Они хранят части тел в спальне.

В недоумении незнакомец опускает руку, морщины на его сухощавом лице становятся глубже, он пристально смотрит на шестнадцатитонный моторизованный дом ужасов.

Кертис протискивается мимо, прибавляет шагу, хотя уже понимает, что собака ведет его на запад. До импровизированного блокпоста ФБР еще далеко, он где-то за вершиной холма, так что его и не видно, но им определенно не следует держаться этого направления.

Между пикапом «шеви» и «Фольксвагеном» мужчина с веснушчатым лицом и торчащими во все стороны рыжими волосами вдруг хватает Кертиса за рубашку, едва не сбив с ног.

– Эй, эй, эй! – весело восклицает он. – От кого бежишь, мальчик?

Чувствуя, что этого парня не отвлечешь басенкой о серийных убийцах, да и, похоже, любой другой, Кертис решает воспользоваться словами Берта Хупера, дальнобойщика, заказавшего в ресторане курицу с картофелем фри, словами, которыми тот пытался защитить его от наскоков Донеллы. Он не совсем уверен в том, что эти слова означают, но один раз они точно помогли.

– Я не совсем в порядке, сэр.

– Черт, меня это не удивляет, – заявляет рыжеволосый, но рубашка Кертиса по-прежнему крепко зажата в его кулаке. – Ты что-то украл, мальчик?

Ни одному здравомыслящему человеку не пришло бы в голову, что десятилетний мальчишка может слоняться по автостраде, дожидаясь, пока ее перекроет ФБР и предоставит ему возможность украсть что-нибудь у водителей. Поэтому Кертис предполагает, что этот веснушчатый следователь намекает на кражу, совершенную в доме Хэммондов в Колорадо. Возможно, этот человек – экстрасенс и, отсканировав память мальчика, знает и о пятерках, и о сосисках, украденных на долгом пути Кертиса к свободе.