До рая подать рукой Кунц Дин
Когда Кертис убеждается, что Полли понимает его послание, что она встревожена, что она будет действовать, чтобы спасти себя и сестру, он полностью ретируется и из собаки, и из дома на колесах. Теперь он живет только здесь, у стены магазина, под теплым ветерком прерий, в холодном свете луны.
Эти охотники всегда действуют парами или четверками, никогда в одиночку. Тот факт, что раздеты оба трупа, лежащие в «Эксплорере», па и ма, указывает, что, помимо мужчины, обслуживающего топливные колонки, еще один убийца, замаскированный под женщину с каштановыми волосами, затаился в магазине.
«Корветт»-который-совсем-не-«Корветт» гораздо просторнее спортивного автомобиля, под который он стилизован. В этом транспортном средстве без труда могут разместиться четверо пассажиров.
Кертис предпочитает исходить из того, что на перекрестке федеральных шоссе ему противостоят только двое убийц. Потому что, если их четверо, у него нет ни единого шанса остаться в живых. В этом случае он просто не будет знать, как ему сражаться с квартетом этих злобных хищников. Следовательно, столкнувшись лицом к лицу с четверкой противников, ему не останется ничего другого, как бежать в прерии с надеждой отыскать высокий обрыв или глубокую реку, чтобы найти смерть более легкую, чем та, что уготовили ему эти профессиональные киллеры.
Хотя в обычной ситуации он бы постарался избежать столкновения даже с двумя охотниками (да и с одним тоже!), сейчас он не может позволить себе такую роскошь, как побег в прерии, из-за своих обязательств перед Кэсс и Полли. Он сказал им: «Бегите!» – но, возможно, охотники им этого не позволят, решат, что сестер надобно наказать за помощь беглецу. В этом случае он может отвлечь врагов от близняшек, только показавшись им.
А потому – в гущу событий. Проскользнув мимо труповозки-«Эксплорера» и инопланетного «короля дорог», мальчик оказывается у задней двери. Медленно, осторожно поворачивает ручку.
Заперто.
Кертис сражается с дверью, сила воли против материи, на микроуровне первая должна победить… как в Колорадо, когда ему удалось открыть дверь черного хода в доме Хэммондов, как на прицепе с автомобилями в Юте, когда ему удалось открыть дверцу внедорожника, как везде.
Он не обладает шестым чувством, у него нет сверхъестественных способностей, которые превратят его в героя комиксов, где он будет изображен в развевающемся плаще и обтягивающем трико. Его главное преимущество – в понимании квантовой механики. Это не те знания, которыми обладает данный мир, но более глубокие, полученные на других планетах.
На фундаментальном структурном уровне пространства материя – это энергия. Все сущее есть энергия, выраженная в мириаде видов. Сознание – это устанавливающая сила, которая строит все и вся в этом бесконечном море энергии, прежде всего речь идет о всеобъемлющем сознании Создателя, игривого Присутствия в снах собаки. Но даже простой смертный, наделенный умом и сознанием, обладает возможностями воздействовать на форму и функции материи своей силой воли. Это не создание планет, звездных систем и галактик, что по плечу только игривому Присутствию, речь идет о незначительной силе, которой можно добиться только ограниченного результата.
Даже в этом мире, на сравнительно низком уровне развития, ученые, специализирующиеся в квантовой механике, знают, что на субатомном уровне Вселенная скорее мысль, чем материя. Им также известно, что их ожидания, их мысли могут повлиять на исход некоторых экспериментов с элементарными частицами, такими, как электроны и протоны[77]. Они понимают, что Вселенная не столь механистична, как когда-то они верили, и они начинают подозревать, что она существует как акт воли, что эта сила воли, вызывающая благоговейный восторг, творческое сознание игривого Присутствия, – и есть организующая сила в физическом пространстве, сила, которая отражается в свободе, дарованной каждому смертному определять его или ее судьбу посредством выражения свободной воли.
Для Кертиса все это давно уже прописные истины.
Тем не менее страх не уходит.
Страх – неизбежный элемент существования смертного. Сотворенный мир во всем своем несравненном великолепии, с бесконечными величественными красотами и изящными, вроде бы неприметными деталями, со всеми чудесами, которые дарованы как Создателем, так и теми, кто создан по его образу и подобию, со всей загадочностью и радостью, которую мы получаем от любимых нами, так завораживает, что нам не хватает воображения, не говоря уже о вере, представить себе еще более восхитительный следующий мир, а потому, даже веря в Создателя, мы упрямо цепляемся за это существование, до боли знакомое, и боимся последующих миров, которые, в сравнении с этим, только выигрывают.
Заперта. Дверь черного хода в магазин заперта.
А потом уже не заперта.
За дверью маленькая кладовая, освещенная не тусклой лампочкой, свисающей с потолка, но светом, который просачивается из соседнего помещения вокруг приоткрытой двери и словно засыпает кладовую флуоресцирующим мелкодисперсным порошком.
Кертис переступает порог, тихонько закрывает за собой наружную дверь, чтобы ветер с треском не захлопнул ее.
Иной раз тишина успокаивает, но эта нервирует. Это холодная стальная тишина ножа гильотины, замершего наверху, когда шея жертвы уже под ним, а корзина ждет отрубленную голову.
Даже в страхе не теряя надежды, Кертис приближается к двери, которая приоткрыта на пару дюймов.
В спальне дома на колесах Полли хватает помповое ружье двенадцатого калибра с пистолетной рукояткой, которое лежало на специальных кронштейнах на задней стенке шкафа, скрытое одеждой.
Собака наблюдает.
Полли рывком открывает ящик комода и достает коробку с патронами. Один загоняет в казенник, три – в подствольный магазин.
Собака теряет интерес к оружию и начинает обнюхивать обувь на дне шкафа.
Белые тореадорские штаны сшиты так, чтобы максимально подчеркивать достоинства фигуры, а потому карманы в них не предусмотрены. Полли засовывает три дополнительных патрона в топик, между грудей, благодаря природу за то, что зазор между ними достаточно велик, чтобы служить складом боеприпасов.
Пока Желтый Бок что-то вынюхивала в щели между дверьми шкафа, Полли вышла в гостиную и бросила взгляд на портативный компьютер, стоящий на полу. Возвращаясь из спальни, она пребывала в убеждении, что взаимодействие собаки и компьютера ей причудилось, но доказательство обратного перед ней, на экране.
Лэптоп стоял на полке развлекательного центра, под телевизором. После фокуса с картами собака поднялась на задние лапы и передними скребла по полке, пока Полли не выполнила ее желания: взяла компьютер, поставила на пол, включила.
В полном недоумении, но по-прежнему в ожидании чуда, как ни странно, чувство это не пропало у Полли даже после трех лет близкого общения с представителями высших эшелонов киноиндустрии, она открывала новый файл, тогда как собака унеслась в ванную. Там что-то загремело, после чего Желтый Бок вернулась с зубной щеткой Кэсс в зубах. Используя щетку вместо пальца, начала набивать текст.
RUM, отпечатала Желтый Бок, и Полли тут же решила, что любая собака, умеющая отличать одну игральную карту от другой и владеющая счетом, имеет право на алкогольный напиток, если ей вдруг захотелось выпить, при условии, что ее не вывернет наизнанку и она не станет алкоголиком. Полли уже собралась смешать Желтому Боку «пина коладу» или «мей тей», пусть и заподозрила, что сходит с ума и врачи психиатрической «Скорой помощи», которые примчатся в прерии из ближайшего города, войдут во «Флитвуд» со смирительной рубашкой и шприцем, каким обычно пользуют лошадей, до упора заполненным торазином. К сожалению, рома у нее не нашлось, только пиво и несколько бутылок вина, о чем она и сообщила собаке, извинившись за то, что показала себя плохой хозяйкой.
Но выясняется, что RUM – не то слово, которое хотела напечатать Желтый Бок. В него закралась ошибка, вызванная вполне объяснимыми трудностями: собаке не так-то легко печатать на клавиатуре, используя вместо пальца зажатую в пасти зубную щетку. Скуля от раздражения, но с решимостью довести дело до победного конца, Желтый Бок предпринимает вторую попытку: RUN![78]
В итоге, здесь и сейчас, через минуту после того, как собака закончила печатать, Полли несколько секунд простояла, уставившись на дисплей лэптопа, точнее, на высвеченные на нем шесть строк, которые заставили ее броситься в спальню и зарядить помповик:
«RUM
RUN!
MAN EVIL[79]
ALIEN[80]
EVIL ALIEN[81]
RUM!»
Вроде бы абсурдное послание, даже бессмысленный набор слов, и если бы, скажем, оно появилось на дисплее стараниями полуграмотного ребенка, Полли не действовала бы столь быстро и решительно, не понеслась бы за помповиком, но в данном случае она чувствовала, что выбрала единственно правильный путь, потому что послание напечатала собака зубной щеткой, зажатой в пасти! Полли не училась в колледже и, несомненно, потеряла немалое количество мозговых клеток за три года, проведенные в Голливуде, но ей не надо было объяснять, что такое чудо, а если собака, печатающая на компьютере зубной щеткой, к таковым не относилась, то не стоило причислять к чудесам Моисея, раздвинувшего воды Красного моря, и Лазаря, поднявшегося из мертвых.
Кроме того, учитывая особенности поведения Эрла Бокмана, он гораздо больше напоминал злого пришельца, чем глуповатого владельца автозаправки и магазина, затерянных на бескрайних просторах Невады. Случается, что, услышав вроде бы невозможное, ты на интуитивном уровне понимаешь – это правда. Как, скажем, недавнее сообщение о том, что рэперы модной группы, называющейся «Шот коп хо бастерс», не умеют читать нот.
Она не собиралась выскакивать из «Флитвуда» и отстреливать Эрлу Бокману голову, потому что со всей этой суетой не забывала о проблемах, которые могли возникнуть при объяснении подобных действий в суде. Она вообще не знала, что собирается делать с помповым ружьем, но чувствовала себя более уверенно, держа его в руках.
За спиной что-то треснуло, и она резко обернулась, подняв помповик, но источником шума оказалась Желтый Бок. Собака засунула голову в пустой пакет из-под попкорна с сыром, оставленный Кертисом на полу около кресла второго пилота.
Полли стащила целлофановый пакет с головы собаки, открыв глупую ухмылку, длиннющий розовый язык и морду в крошках попкорна, которые совершенно не вязались с образом чудотворца, умеющего печатать на компьютере. Она вновь повернулась к компьютеру в надежде увидеть пустой экран, но нет! На синем фоне горели белые буквы слова RUM! А над ним – еще пять белых строк на синем поле, сообщающие срочную информацию.
Желтый Бок длинным языком трудолюбиво чистила морду от крошек попкорна, и Полли решила не сомневаться в чудесах, не отвергать увиденное только потому, что личность посланца вызывала определенные сомнения в том, а мог ли он доставить это послание, но действовать, и да поможет ей Бог, в зависимости от ситуации.
И внезапно до нее дошло: «А где Кертис?»
Собака навострила уши, заскулила.
С помповым ружьем в руках Полли подошла к двери, глубоко вдохнула, как делала всегда, прежде чем обнаженной выйти из летающей тарелки и спуститься по неоновым ступеням в многомиллионном лас-вегасском шоу, и вышла в ночь, вдруг ставшую такой пугающе-загадочной.
Кертис Хэммонд в режиме коммандос, полностью отдающий себе отчет в том, что он больше поэт, чем воин, концентрируется на тишине, тихонько открывая дверь между кладовой и торговым залом, концентрируется на невидимости, проскальзывая в магазин, концентрируется на подавлении криков ужаса и попытки к бегству, когда, не крича и не пытаясь броситься прочь, крадется по первому проходу в поисках псевдома, напарника псевдопа, который разговаривает с сестрами у топливных колонок.
Полки с товарами стоят параллельно фронтону магазина. Проходы длинные, за полками снаружи его не видно.
Вероятно, жители прерий не жалуют сбалансированную диету, потому что свежие овощи и фрукты здесь не продаются, только различные консервы. Вдоль задней стены выстроились холодильники-прилавки с прозрачными стеклянными дверями, за которыми пиво, прохладительные напитки, молоко и фруктовые соки.
В конце первого прохода Кертис останавливается, прислушивается, дабы по малейшему звуку определить местонахождение ма, но этот киллер, должно быть, концентрируется на тишине столь же сосредоточенно, что и сам Кертис.
Наконец он наклоняется вперед, чтобы выглянуть из-за угла стойки с батарейками и одноразовыми газовыми зажигалками. Этот проход короткий, ведет непосредственно к фронтону магазина. А вот длинных проходов в нем три, и образованы они двумя рядами высоких полок.
Кертис видит часть запыленного окна, но, чтобы определить, загрузились ли Кэсс и Полли во «Флитвуд», ему нужно встать. Стеллажи выше его ростом, сие означает, что плохая ма не увидит его, если он выпрямится в полный рост, но Кертис тем не менее остается на корточках.
Скоро он объявит о своем присутствии, чтобы отвлечь пару охотников и дать близняшкам шанс вырваться с автозаправки. Успех, однако, зависит от правильности выбора момента, когда он встанет и даст знать о своем присутствии.
Продвинувшись мимо батареек и газовых зажигалок, Кертис заглядывает в центральный проход. Пусто.
Он перемещается к следующему ряду полок, торец которого занимает стойка с бритвенными станками, ножницами, перочинными ножами, к сожалению, более серьезного оружия на ней не выставлено… и замирает, чтобы прислушаться.
Тишина в магазине такая глубокая, что, появись в нем призраки, их шаги загудели бы, словно удары колокола. От этой звенящей тишины Кертису хочется закричать, чтобы доказать себе, что он еще среди живых.
Везапно волосы на его затылке встают дыбом, а по спине пробегает холодок. Оглядываясь, Кертис уже готов увидеть крадущегося к нему убийцу, и чуть не вскрикивает от облегчения, обнаружив, что за спиной никого нет. Пока к нему никто не подкрался.
Чуть высунувшись из-за бритвенных станков, он оглядывает последний, ближний к окнам проход и сразу замечает плохую ма. Она стоит в паре футов от открытой двери, глядя на заправочные колонки, и, насколько он может сказать, она – точный слепок с мертвой женщины, лежащей рядом с трупом мужа в «Эксплорере».
Скорее да, чем нет, эти охотники – часть стаи, которая преследует его от Колорадо, но вполне возможно, что их только что подключили к операции. Поскольку они приехали не на украденном грузовике с седлами, поскольку они вообще не используют местные транспортные средства, он сомневается, что это та самая парочка, которая, прикидываясь ковбоями, выследила его на стоянке грузовиков вечером в среду.
Новички они в этой охоте или участвуют в ней с самого начала, они так же жестоки и опасны, как все остальные охотники. Киллеры, они одинаковые. И несть им числа.
Привлеченная происходящим у заправочных колонок, плохая ма делает шаг к двери, потом к самому порогу. Теперь она практически вышла из магазина, не может увидеть Кертиса даже периферийным зрением: ей мешает дверной косяк.
Между Кертисом и дверью – прилавок рядом с кассой, на котором у всех на виду лежит пистолет. Возможно, то ли мужчине, то ли женщине, трупы которых спрятали во внедорожнике за спинкой заднего сиденья, хватило времени, чтобы вытащить оружие из-под прилавка, а вот нажать на спусковой крючок не удалось. И плохой па оставил пистолет рядом с кассовым аппаратом, когда вышел к заправочным колонкам, чтобы встретить «Флитвуд».
Из-за того, что плохой па безоружен, опасность, грозящая близняшкам, не уменьшается ни на йоту. Они – жестокие убийцы, быстрые, словно атакующая змея, безжалостные, как крокодилы, на два дня лишенные еды. Они предпочитают убивать голыми руками, потому что «руки» охотников не чета человеческим. Красота сестер, доброта, остроумие, веселость не удлинят им жизнь и на долю секунды, если один из охотников решит их убить.
Глядя на лежащий на прилавке пистолет, от которого его отделяют каких-то сорок футов, Кертис понимает: вот он, шанс, который он искал. Тут ему даже нет нужды вспоминать многократные наказы матери о важности выбора момента. Не теряя ни секунды, он, по-прежнему на корточках, продвигается к прилавку, так же решительно, как любой отмеченный смертью участник сражения, который, видя в небе трассирующие пули, принимает их за праздничный фейерверк по случаю его грядущего триумфа. Он уже на полпути к прилавку, когда задается вопросом: а не принял ли за шанс приманку?
Плохая ма может отступить на шаг, повернуться к нему и содрать с него кожу, как шкурку с банана, прежде чем он успеет сказать: «О господи».
Но Кертис не останавливается, потому что он – Рой Роджерс без песен, Индиана Джонс без мягкой шляпы, Джеймс Бонд без мартини, героизма в нем не меньше, чем в главных героях 9658 фильмов, которые он просмотрел за два дня трехнедельного интенсивного культурологического курса перед посадкой на планету. Разумеется, с использованием метода прямой информационной загрузки мозга. Иначе переварить такие огромные объемы информации просто невозможно. По правде говоря, он чуть не очумел от всех этих фильмов, в голове у него уложилось далеко не все, и иной раз он путал реальность с фантазиями, которые видел на мысленном серебристом экране. Но, поскольку фильмы воодушевили его невероятным ощущением свободы, пробудили в нем любовь к этому странному миру, он с радостью смирился с последствиями временного умственного дисбаланса, если уж это необходимая плата за два дня ни с чем не сравнимого удовольствия, к тому же несущего с собой массу точных и полезных сведений.
Киношные герои своим примером вдохновляют его, он добирается до прилавка и выпрямляется, не привлекая внимания плохой ма. Она по-прежнему стоит в дверном проеме в одежде мертвой женщины и смотрит на заправочные колонки.
Окно за кассой тоже затуманено пылью, но Кертис видит «Флитвуд». Кэсс привалилась к борту, лицом к плохому па, и, похоже, не подозревает о грозящей ей и Полли опасности.
Две минуты прошло с того момента, как Полли через собаку получила его послание. Она, безусловно, уже готова действовать. И теперь от Кертиса требуется только одно: отвлечь охотников.
Забирая с прилавка пистолет, он замечает, что рядом лежит книга в обложке, роман любимого автора Гэбби, Норы Робертс. Вероятно, ее читают все, но Кертис предполагает, что книга принадлежит кому-то из покойников, а не одному из киллеров, потому что мисс Робертс еще не приобрела межзвездной популярности.
Пистолет не поставлен на предохранитель. Он держит оружие в правой руке, левой поддерживает правую и тихонько приближается к входной двери, чтобы кассовый аппарат не загораживал от него плохую ма.
Киллер по-прежнему его не замечает.
Девять футов до двери. Восемь футов.
Он останавливается. Цель как на ладони.
Широко расставив ноги для лучшей устойчивости, правую чуть выдвинув вперед, наклонив вперед корпус, чтобы пригасить отдачу, он тянет с выстрелом, потому что цель в дверном проеме выглядит ординарной женщиной, которую с такого расстояния пули разорвут в клочья. Кертис на девяносто девять процентов уверен, что она лишь на самую малость уязвимее тяжелого танка и совсем не женщина, не говоря уж про ординарность, и все же не может заставить себя нажать на спусковой крючок.
Один процент сомнений останавливает его, хотя мать всегда говорила: в жизни ни в чем нельзя быть абсолютно уверенным и отказ действовать из-за отсутствия стопроцентной уверенности есть моральная трусость, которой нет оправдания. Он думает о Кэсс и Полли и теряется в бескрайних просторах одного процента сомнений, он задается вопросом: а вдруг мертвая женщина во внедорожнике – однояйцевый близнец той, что сейчас стоит к нему спиной? Эти сомнения нелепы, учитывая инопланетное транспортное средство, замаскированное под «Корветт», учитывая сломанные шеи покойников. Однако мальчик стоит в этом чистилище нерешительности, потому что, пусть он и сын своей матери, и бок о бок с ней прошел жаркие битвы, и видел чудовищное насилие, он никогда раньше не убивал и, владея самыми разными видами оружия, никогда не стрелял в живое существо. И вот здесь, в маленьком магазинчике на перекрестке дорог, он вдруг открывает для себя, что убить, даже ради героической цели, труднее, чем предупреждала его мать, и значительно труднее в сравнении с тем, как убивают в кино.
То ли среагировав на запах, то ли предупрежденная интуицией, женщина, стоящая в дверном проеме, быстро поворачивает голову, так резко, что у человека точно хрустнули бы позвонки, и мгновенно узнает Кертиса. Ее глаза широко раскрываются, как открылись бы у удивленной женщины, она вскидывает руку, словно хочет прикрыться ею от пуль, как испуганная женщина, но в тот же самый момент ее выдает улыбка, совершенно неуместная в такой ситуации, хищная улыбка змеи, собравшейся заглотать толстую мышь, или оскал леопарда, изготовившегося к прыжку.
В знаменательный момент, когда решается, есть в тебе задатки бойца или нет, Кертис обнаруживает, что задатки у него есть, и немалые. Он нажимает на курок раз, другой, отдача бросает его назад, но он не падает от яростного крика убийцы, не остается на месте, а приближается еще на шаг и стреляет снова, снова и снова.
Страх, что женщина – близнец той, которая мертвой лежит сейчас во внедорожнике, пропадает в тот самый момент, когда первая пуля вонзается в ее торс. Хотя человеческое тело неплохо служит в войнах этого мира, его физиология далеко не идеальна для воинов, и еще до того, как первая пуля вылетает из ствола, плохая ма начинает трансформироваться в нечто такое, чего Кертису не хотелось бы видеть сразу же после того, как он съел целый пакет попкорна с сыром и запил его банкой апельсинового «краша».
В первый момент киллер бросается на Кертиса, но он смертен, он – не суперсущество, и, хотя ярость тащит его в зубы смерти, хитрость и здравый смысл берут верх над слепой яростью.
Уже прыгнув на Кертиса, он задевает угол кабинки кассира и изменяет траекторию движению, бросившись на высокие полки с консервированными продуктами.
Из четырех, после первого, выстрелов Кертиса три достигают цели, вызывая яростные вскрики убийцы, который штурмует полки, как скалолаз. Бутылки, банки, коробки валятся на него лавиной, но киллеру они не помеха, и он прорывается к вершине, пусть четвертая пуля Кертиса попадает в цель, но пятая уже пролетает мимо.
Во время подъема киллер продолжает трансформироваться, превращаясь во что-то невероятное, демонстрируя весь арсенал самых разнообразных хищников: когти, клювы, шипы, рога, клыки. Руки хватают, щупальца извиваются, клешни щелкают, как острые ножницы, появляются новые отростки, чтобы тут же исчезнуть, уступая место другим, откуда-то вылезают хвосты, участки жесткой шерсти вдруг сменяются гладкой кожей, от всего этого биологического хаоса голова Кертиса идет кругом, замешательство, которое он испытал в ванной сестер, в сравнении с этим представляется забавным пустячком. На долю секунды зацепившись за вершину полок, замерев под светом флуоресцентных ламп, в множестве обличий и ни в одном, каждое обличье – ложь, трансформирующееся чудовище, возможно, то самое Чудовище, которое поэт Милтон назвал правящим принцем в «видимой тьме» ада, исчезает в центральном проходе.
Пусть смертный, убийца не умирает так легко, как отправился бы в мир иной Кертис, если бы охотник добрался до него первым. Душа любого зла жизнестойка, а в данном случае жизнестойко и тело. Его раны не заживают мгновенно, но они не столь опасны, чтобы киллер уснул вечным сном.
Кертису страшно не хочется поворачиваться спиной к раненому, но по-прежнему грозному противнику. Однако ничего другого не остается: Кэсс и Полли около заправочных колонок со вторым киллером. Им нечего противопоставить его жестокости. С пятью патронами, оставшимися в обойме, он должен отвлечь второго убийцу, чтобы дать сестрам шанс выйти из этой передряги живыми.
Не теряя ни секунды, расшвыривая банки, пакеты, коробки, свалившиеся с полок на пол, он спешит к открытой входной двери, молясь, чтобы двум его прекрасным спасительницам, очаровательным Золушкам в сандалиях с каблуками из прозрачного акрила, хрупким цветкам Индианы, не пришлось заплатить жизнью за проявленную по отношению к нему доброту.
Дизельное топливо текло в голодное брюхо «Флитвуда», а Эрл Бокман что-то бубнил о разнообразии блюд из макарон, замороженных и нет, которые он и Морин могли предложить покупателям. Тоном и манерами он напоминал не продавца, жаждущего облегчить карманы покупателя хотя бы на несколько долларов, а жалкого светского болтуна, свято верящего, что предметом оживленного разговора может служить что угодно, за исключением перечня фамилий, приведенных в телефонном справочнике, хотя, возможно, он добрался бы и до них, прежде чем дизельное топливо заполнит бак.
Будь Кэсс преступницей или активным участником борьбы со звуковым загрязнением окружающей среды, она могла бы пристрелить Эрла и положить конец своим и его страданиям. Вместо этого она наблюдала, как сменяются цифры в окошечке счетчика древней колонки, и благодарила Бога, что за годы детства и девичества, проведенные в сельской части Индианы и в семье, друзья которой – сплошь преподаватели колледжа, выработала в себе высокую терпимость к скуке.
Грохот выстрела в магазине мгновенно оживляет ночь: не сам по себе, а впечатлением, произведенным на Эрла Бокмана. Кэсс не удивило, что он вздрогнул от неожиданности, как и она, но словом «сюрприз» невозможно описать ее последующую реакцию, когда она следила за изменениями лица Бокмана, происходящими во время четырех последующих выстрелов. Кэсс интуитивно догадалась, что он не вервольф, как понимала она этот термин раньше, что никакой он не продавец макаронных изделий. И, если бы не восемь лет увлечения летающими тарелками и пришельцами с других планет, Кэсс, наверное, просто обезумела бы от ужаса при виде того, что происходило у нее перед глазами.
Она стояла, привалившись к борту «Флитвуда», сунув руку в большую сумку, висевшую на плече, и выпрямилась уже при первом выстреле. К тому времени, когда прогремел пятый выстрел, расколов воздух и эхом отразившись от борта «Флитвуда», а Эрл, куда только подевалась идиотская улыбка, активно трансформировался в машину убийства, Кэсс уже знала, что надо делать. И взяла быка за рога.
Левая рука появилась из сумки, сжимая рукоятку пистолета калибра 9 миллиметров, который она мгновенно перекинула в правую руку. Начала стрелять в Бокмана, который с каждым мгновением становился все уродливее, а левая рука вновь нырнула в сумку, чтобы вытащить из нее второй пистолет, идентичный первому, из которого Кэсс тут же открыла огонь, надеясь, что ни одна пуля не попадет в бензиновую колонку, не перебьет шланг для подачи дизельного топлива и не превратит ее в пылающий огненный факел, который мог бы произвести на зрителей куда большее впечатление, чем самый роскошный ее костюм на сценах Лас-Вегаса.
Выходя из дома на колесах с помповиком в руках, Полли услышала стрельбу и сразу поняла, что стреляют не по другую сторону «Флитвуда», а чуть дальше, скорее всего, в магазине.
Благодаря взаимному давнишнему интересу к оружию, появившемуся после знакомства с историей Кастора и Поллукса, мифологических греческих воинов, в честь которых они получили свои имена, благодаря более позднему взаимному интересу к технике самозащиты и силовым единоборствам, возникшему после знакомства с нравами представителей высших эшелонов киноиндустрии, Полли и Кэсс путешествовали по дорогам Америки в полной уверенности, что при необходимости смогут постоять за себя.
Обегая «Флитвуд» спереди, Полли услышала канонаду более близких выстрелов. Сразу поняла, что стреляет Кэсс, поскольку за много лет привыкла к «голосам» ее пистолетов, которые частенько слышала на тренировках в тире.
Прибыв на место действа, с помповым ружьем наготове, Полли обнаружила, что ее сестра столкнулась с дорожной угрозой, которую, честно говоря, они предусмотреть никак не могли. Злой пришелец из послания Желтого Бока, высветившегося на дисплее лэптопа, вылезал из разорванной в клочья одежды Эрла Бокмана, метался между двумя бензиновыми заправками, отбрасываемый назад разрывными пулями калибра 9 миллиметров, извивался и визжал от боли и ярости, бился, как вытащенная на берег рыба на усыпанной гравием площадке.
– С этим я разберусь, – процедила Кэсс ровным голосом, хотя лицо ее стало мертвенно-бледным даже в красно-янтарном свете рождественских гирлянд, глаза вылезали из орбит, словно у человека, страдающего самой тяжелой формой базедовой болезни, а волосы определенно требовали вмешательства расчески. – Кертис, должно быть, в магазине, – добавила она, прежде чем шагнуть к непредсказуемому мистеру Бокману.
В тревоге за Кертиса, спеша к двери в магазин, Полли успела взглянуть на, судя по всему, ушедшего из жизни владельца заправочной станции и магазина и решила, что высокий, лысый и занудный Эрл нравился ей больше. А вот эта постоянно меняющая очертания, извивающаяся, перекатывающаяся, дергающаяся, шипящая, пузырящаяся масса, а теперь, после того как Кэсс вновь открыла стрельбу, еще и начавшая вопить, вызывала желание позвонить в компанию по борьбе с вредными насекомыми и грызунами и вызвать ее представителей, вооруженных автоматами и огнеметами.
Собака, похоже, знала, о чем говорила.
Расшвыривая ногами валяющиеся на полу банки с консервированными фруктами и овощами, Кертис добирается до входной двери, чтобы увидеть, как второго киллера канонадой выстрелов отбрасывает в зазор между двумя бензиновыми колонками. Кэсс – он идентифицирует ее по большой сумке на плече – следует за ним с двумя пистолетами в руках, из стволов обоих вылетают языки пламени. Даже в десятимиллионном шоу в Лас-Вегасе она не могла выглядеть столь впечатляюще, пусть обнаженная и в головном уборе из перьев. Мальчик, правда, сожалеет, что он не видел хотя бы одного из этих представлений, и тут же краснеет от этого желания, хотя оно и указывает, что, несмотря на недавние проблемы, он все в большей степени превращается в Кертиса Хэммонда, становится человеком на более глубоком эмоциональном уровне, а это не может не радовать.
И тут же появляется Полли с помповым ружьем в руках, которая выглядит не менее эффектно, чем ее сестра, несмотря на то что тоже полностью одета. Увидев в дверях Кертиса, она с очевидным облегчением произносит его имя.
Может, он слышит облегчение там, где следовало услышать что-то более сердитое, потому что Полли, подходя ближе, вдруг поднимает помповое ружье двенадцатого калибра, целится ему в голову и что-то кричит. Она, разумеется, имеет полное право злиться на него, это по его милости она и ее сестра оказались лицом к лицу с самыми жестокими убийцами во Вселенной, и он не будет винить ее за то, что она пристрелит его здесь и сейчас, хотя он ожидал встретить с ее стороны большее понимание, хотя ему очень не хочется умирать.
А потом слышит, что она кричит: «Ложись, ложись, ложись!» – и понимает, чего от него требуют.
Мальчик бросается на землю, и она тут же начинает стрелять поверх него. Четырежды нажимает на спусковой крючок, прежде чем плохая ма, которую он только ранил, перестает кричать у него за спиной.
Поднимаясь на ноги, Кертис так зачарован видом Полли, достающей патроны из-за пазухи, прямо-таки фокусник, вытаскивающий голубей и цветные шарфы из цилиндра, что не сразу вспоминает о том, что надо бы оглянуться. Нечто – коронеру округа придется сильно напрячь мозги, чтобы составить внятное описание покойника, – лежит на полу у двери, среди банок, бутылок, коробок, усыпанное золотисто-оранжевой пылью раскрошившихся чипсов, хрустящих палочек и попкорна, вывалившихся из разнесенных в клочья пакетов.
– Есть тут еще эти чертовы твари? – жадно хватая воздух, спрашивает Полли, уже перезарядившая помповое ружье двенадцатого калибра.
– Их больше чем достаточно, – отвечает Кертис. – Но здесь нет, во всяком случае, сейчас… пока нет.
Кэсс наконец-то добила второго киллера. Она присоединяется к сестре. Такой растрепанной Кертис ее никогда не видел.
– Топливный бак, должно быть, полон, – говорит Кэсс и как-то странно смотрит на Кертиса.
– Должно быть, – соглашается он.
– Наверное, нам следует выметаться отсюда, и побыстрее, – предполагает Полли.
– Пожалуй, – соглашается Кертис, потому что у него, пусть ему и не хочется подвергать сестер опасности, оставаясь с ними, нет никакого желания продолжать путь на своих двоих, шагая по ночным прериям. – Но даже побыстрее может оказаться недостаточно быстро.
– Как только мы тронемся в путь, – говорит Кэсс, – тебе придется нам кое-что объяснить, Кертис Хэммонд.
Надеясь, что его не сочтут наглым, плюющим в глаза, неблагодарным, самодовольным маленьким панком, Кертис отвечает:
– Вам тоже.
Глава 48
Кофеину и сахару, в большом количестве и в тандеме, вроде бы положено губить здоровье человека вообще и нарушать его сон в частности, но кока и пирожные магическим образом улучшили настроение Микки и совершенно не мешали тяжелеть векам.
Она сидела за кухонным столом, раскладывая пасьянс за пасьянсом, дожидаясь Лайлани. Не сомневалась, что девочка найдет способ до зари появиться в их трейлере, пусть ее отчим и прознал об их отношениях.
Без задержки, сразу по прибытии Лайлани, Микки намеревалась отвезти девочку к Клариссе в Хемет, несмотря на попугаев и риск. Для стратегии времени не оставалось, только для действий. И если Хемет окажется лишь первой остановкой в долгом и многотрудном путешествии, Микки соглашалась заплатить за это путешествие ту цену, которую с нее попросят.
Когда же тревога, злость, кофеин и сахар более не могли перебороть сонливость, когда у нее начала болеть шея, если она опускала голову на сложенные на столе руки, Микки принесла из гостиной диванные подушки и положила на пол. Ей хотелось быть рядом с дверью, чтобы сразу откликнуться на стук Лайлани.
Она сомневалась, что Мэддок вернется, но и не решалась оставить дверь открытой для Лайлани, потому что доктор Дум все-таки мог заявиться, только на этот раз со шприцем, наполненным дигитоксином или его эквивалентом, дабы совершить очередной акт милосердия.
В половине третьего утра Микки вытянулась на диванных подушках, чуть ли не упираясь головой в дверь, с намерением бодрствовать, но мгновенно заснула.
Сон ее начался с больничной палаты, где она лежала прикованная к постели и парализованная, одинокая и боящаяся своего одиночества, потому что ждала появления Престона Мэддока, который, пользуясь ее беспомощностью, мог подкрасться к ней и убить. Она звала медицинских сестер, проходивших по коридору, но все они были глухие и каждая с лицом матери Микки. Она звала и проходивших мимо врачей, которые подходили к открытой двери, чтобы взглянуть на нее. Врачи друг на друга не походили, зато свои лица позаимствовали у мужчин, которые жили с ее матерью и в детстве проделывали с ней многое такое, о чем не хотелось вспоминать. Тишину нарушали только ее крики, приглушенное постукивание и свистки проходящего поезда, которые она слышала из ночи в ночь в тюремной камере. А потом сон в мгновение ока перенес ее из больничной палаты в вагон поезда, парализованную, но сидящую в купе в тревожном одиночестве. Перестук колес стал громче, периодические свистки локомотива уже не навевали мысли о похоронах, а напоминали жалостливый крик чайки, поезд набирал скорость, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. Путешествие сквозь черноту ночи закончилось тем, что ее выгрузили из поезда на пустынной станции, где Престон Мэддок, наконец-то появившийся в ее сне, ждал с инвалидным креслом, в которое она обреченно и уселась, понимая, что теперь целиком находится в его власти. Шею его украшало ожерелье из зубов Лайлани. В руке он держал парик из длинных волос девочки. Когда Мэддок надел этот парик на голову Микки, белокурые пряди скрыли не только уши, но и лицо и полностью отключили ее органы чувств. Она оглохла, онемела, ослепла, более не различала никаких запахов, не могла определить, где находится и куда ее везут, ощущала только непрерывное движение инвалидного кресла, его покачивание, если одно из колес попадало в выбоину или на бугорок мостовой. Мэддок катил ее на встречу с судьбой, и сама она ничего не видела и не чувствовала.
Проснулась Микки теплым утром, дрожа от холода воспоминаний этого кошмарного сна. Свет за окном, а потом и часы подсказали ей, что уже тридцать или сорок минут как рассвело.
Поскольку спала она головой к запертой двери, то услышала бы самый тихий стук. Лайлани не приходила.
Микки поднялась с трех диванных подушек, сложила их горкой, отодвинула в сторону.
Взошедшее солнце придало ей храбрости. Она решилась открыть дверь, не боясь, что за нею ее может поджидать Мэддок. Переступила порог и остановилась на верхней из трех бетонных ступенек.
Соседний трейлер окутывала тишина. Сумасшедшая женщина не вальсировала во дворе. Над крышей с негромким гудением не висела летающая тарелка, как хотелось бы Мэддоку.
Три вороны полетели на запад, пернатые трудяги, решившие начать очередной день с посещения оливковой рощи или городской свалки, но ни одна не обкаркала Микки, поднимаясь со штакетин, как в прошлый вечер, когда она шла мимо них к пролому в заборе.
С ворон взгляд Микки опустился на розовый куст, весь в шипах, с редкими жалкими листочками, который словно смеялся на Дженевой, никак не реагируя на ее заботу. С кустом произошли разительные перемены: среди голых, ощетинившихся шипами веток расцвели три огромные белые розы, на лепестках которых в лучах солнца поблескивали капельки утренней росы. Розы, покачиваясь, приветствовали наступление нового дня.
Микки спустилась с бетонных ступенек, в недоумении пересекла двор.
Многие годы куст и не думал цвести. Вчера днем сквозь лес шипов не проглядывало ни одного бутона, не говоря уже о трех.
Осмотр с близкого расстояния показал, что розы выросли в другом месте, пусть и на территории трейлерного парка. Каждый цветок крепился зеленой ленточкой к этому представителю растительности Адского сада, который каким-то образом вырос на земле.
Лайлани.
Девочке каким-то образом все-таки удалось выскользнуть из дома, но она не постучала, а это могло означать только одно: Лайлани потеряла всякую надежду на то, что кто-либо сможет ей помочь, и ей не хотелось навлекать гнев Мэддока на головы Микки и Дженевы.
Эти три розы, очень красивые, выбранные с особой тщательностью, были не просто подарком, они несли в себе послание Лайлани. Своим белым, зацелованным солнцем великолепием они говорили: «Прощайте».
В ужасном настроении, словно раздираемая всеми шипами розового куста, Микки отвернулась от послания, которое не могла принять, и направилась к соседнему трейлеру, уже заранее предчувствуя, что никого там не найдет.
Пересекла лужайку, миновала пролом в заборе, который разделял два участка, и только тогда поняла, что сдвинулась с места. А уж до двери черного хода соседей просто добежала.
Торопливо постучала, пусть и не придумала благовидного предлога для визита в обитель Мэддока и Синсемиллы. Стучала так долго и сильно, что ей пришлось потереть сведенные болью костяшки пальцев о ладонь другой руки. За дверью ничего не изменилось, из трейлера не донеслось ни звука, словно она не стучала вовсе.
Как прежде, окна были закрыты шторами. Микки посмотрела направо, налево в надежде увидеть шевеление ткани, свидетельство того, что за ней наблюдают, что в доме кто-то есть.
Когда она постучала вновь, но ей никто не ответил, она взялась за ручку. Не заперто. Дверь открылась.
На кухне Мэддоков утро еще не наступило, тяжелые шторы не желали пропускать свет. Даже с открытой дверью и солнечными лучами, устремившимися в дверной проем вместе с Микки, тени не желали отдавать завоеванное.
Часы с подсветкой, самое яркое пятно в кухне, словно не крепились к стене, а каким-то чудом висели в воздухе, часы судьбы, отсчитывающие мгновения, оставшиеся до смерти. Она ничего не слышала, кроме едва уловимого мурлыкания их механизма.
С порога Микки крикнула: «Привет! Есть тут кто-нибудь? Кто дома? Привет!»
Ответа не последовало, и Микки вошла в дом.
Подумала о том, что это ловушка. Она сомневалась, что Мэддок затаился в тишине и темноте, чтобы огреть ее молотком по голове. Но она, безусловно, вошла без спроса в чужой дом, и ее могли обвинить в воровстве, если бы полиция, вызванная Мэддоком, неожиданно подъехала и обнаружила ее в чужом трейлере. Поскольку одна судимость у нее была, за второй дело бы не стало.
Перестав притворяться, что она ищет кого-то еще, а не девочку, теперь она позвала Лайлани и, нервничая, двинулась дальше. Грязные шторы, ободранная мебель, вытертый ковер впитывали ее голос столь же эффективно, что и задрапированные стены и бархатная обивка мебели похоронного бюро. С каждым шагом пространство вокруг нее сжималось, вызывая приступ клаустрофобии.
Сдающиеся в аренду трейлеры с обстановкой находились на самом краю финансового спектра. И на неделю их зачастую снимают жильцы, которые с большим трудом наскребают деньги, чтобы в пятницу внести требуемую сумму. Соответственно, и мебель в таких трейлерах дышала на ладан, а жильцы никогда и ничем не украшали свой временный дом, ни сувенирами, ни безделушками, ни дешевенькими, в десять долларов, настенными репродукциями.
В кухне и гостиной Микки не увидела ничего такого, что принадлежало Мэддокам и указывало бы на то, что они здесь жили. Рожденный в богатстве, привыкший к хорошим вещам, доктор Дум мог бы заплатить за президентский люкс в отеле «Риц-Карлтон», однако предпочел подобные «апартаменты». Тот факт, что он арендовал трейлер на неделю, называя себя Джорданом Бэнксом, не просто доказывал, что в эти дни он старался не высовываться, но свидетельствовал о его стремлении оставить как можно меньше, а то и вообще никаких доказательств того, что он путешествовал в компании Лайлани и ее матери, чтобы в будущем, когда их пути разойдутся, никто и ничто не могло бы связать их воедино.
Жалкое жилище, пренебрежение к условиям жизни жены, когда не составляло труда значительно их улучшить, однозначно указывали, что причины, по которым Престон Мэддок женился на Синсемилле, не имели ничего общего с любовью или с желанием иметь свою семью. Что побудило его жениться, оставалось загадкой, и, возможно, в своих предположениях Лайлани и близко не подходила к истинным мотивам этого.
Поход в спальни и ванную требовал больше смелости, а может, глупости, чем для того, чтобы войти через дверь черного хода. Ночных теней, спрятавшихся от зари, затаившихся по углам, дожидаясь заката, который вновь отдаст им весь мир, в этих помещениях было больше, чем в первых двух. И хотя она везде зажигала лампы, они, казалось, боялись теней, освещая только маленький пятачок под собой.
В ванной не обнаружилось ни зубных щеток, ни бритвенных принадлежностей, ни пузырьков с лекарствами, ничего такого, что могло бы говорить о присутствии жильцов.
В меньшей из спален она нашла пустой шкаф, пустые ящики комода и тумбочки, смятые простыни на кровати.
В большой спальне дверцы шкафа оставили открытыми. На перекладине висели пустые вешалки.
А вот на полу, напротив двери, стояла бутылка лимонной водки. Полная. Закупоренная.
Как только бутылка попалась на глаза Микки, ее начало колотить, и отнюдь не от желания выпить.
Увидев оставленный Лайлани подарок, Мэддок каким-то образом догадался, что Микки обязательно придет сюда. И умышленно не запер дверь черного хода.
Должно быть, он специально съездил в работавший круглосуточно супермаркет, чтобы купить эту бутылку, в полной уверенности, что Микки обязательно заглянет во все комнаты. Этот насмешник даже не поленился прикрепить наклейку-бантик к горлышку бутылки.
Короткого разговора с ней, нескольких минут, проведенных в ее спальне, Мэддоку вполне хватило, чтобы понять, с кем он имеет дело.
Обдумывая проницательность Мэддока, Микки пришла к выводу, что перед ней Голиаф, против которого бессильна и праща. Дрожь, начавшаяся при виде бутылки, усилилась, когда она вспомнила, что сейчас Лайлани едет с этим человеком в одном доме на колесах, едет навстречу смерти, которую назовут исцелением, едет к безымянной могиле, в которой будет гнить ее тельце, даже если душа поднимется к звездам. И ей не смогут помочь ни правоохранительные органы, ни надежда.
Оставляя бутылку, Мэддок как бы говорил Микки, что он не испытывает страха перед нею, что полагает ее слабой, неудачливой, абсолютно предсказуемой. Определив Микки в потенциальные самоубийцы и назначив себя ее советником в этом деликатном деле, он пребывал в убеждении, что ей не требуется особой помощи, чтобы пойти в направлении, указываемом бутылкой, и уничтожить себя, пусть на это уйдут и годы.
Она покинула трейлер, не прикоснувшись к бутылке.
Снаружи слишком яркое утро слепило глаза, острое, как горе, и все в этот августовский день выглядело резким, хрупким, ломким, все, от фарфорового неба до земли под ногами, которая могла разверзнуться от грядущего землетрясения. Почему нет? Дайте только время, уйдет все, и небо, и земля, и зажатые между ними люди. Она не испытывала страха перед смертью, для встречи с которой родилась, но теперь, чего раньше с ней не случалось, боялась, что эта встреча состоится до того, как ей удастся выполнить задание, ради которого и появилась на этой земле, ради которого – она поняла это сейчас – и все остальные увидели этот свет: привнести надежду, веру и любовь в жизни других.
Все то, чему не научили ее двадцать восемь лет страданий, чему она упрямо отказывалась учиться, несмотря на тяжелейшие удары судьбы, открылось ей менее чем за три дня общения с девочкой-калекой, учение которой зиждилось на двух столпах: радости, неугасимой радости, которую вызывал у нее мир, сотворенный Господом, и вере, непоколебимой вере, что ее жизнь, пусть и хаотичная, тем не менее имела смысл и цель, даже если видеть их могли далеко не все. Урок, полученный Микки от опасного юного мутанта, ясный и простой, теперь, когда она стояла на бурой земле, где не столь уж давно Синсемилла танцевала с луной, потряс ее до глубины души: никому из нас не спасти себя, все мы – инструмент в спасении других, и единственно надеждой, которую мы даем другим, нам удастся поднять себя из темноты к свету.
Тетя Джен, в пижаме и шлепанцах, стояла во дворе. Она нашла прощальные розы.
Микки побежала к ней.
Развязывая зеленую ленту, освобождая одну из белых роз, Дженева исколола руки шипами. Капельки крови сливались друг с другом. Но она этого не замечала, и боль, отразившуюся на ее лице, вызвали не раны, а смысл послания Лайлани, который не укрылся от нее, как не укрылся он и от Микки.
Когда их взгляды встретились, им пришлось тут же отвести глаза, тетя Джен посмотрела на розовый куст, Микки – на пролом в заборе, потом на зеленую ленту, зеленое на зелени травы, наконец на свои трясущиеся руки.
Дар речи вернулся к ней быстрее, чем она ожидала.
– Как называется это место?
– Какое место? – переспросила тетя Джен.
– В Айдахо. Где человек заявил, что его излечили инопланетяне.
– Нанз-Лейк, – без запинки ответила тетя Джен. – Лайлани говорила, что это произошло в Нанз-Лейк, штат Айдахо.
Глава 49
Хула-герлс[82], хула-герлс, вращающиеся бедра, развевающиеся юбки из полиэстра. Вечно улыбающиеся, с черными сверкающими глазами, приглашающе протянутыми руками, танцуя, они могли бы стереть тазобедренные суставы в пыль, будь это человеческие суставы, из кости. Но нет, их бедренные кости и вертлужные впадины сработали из особо прочного, долговечного, стойкого к истиранию пластика.
Лайлани понравилось латинское название вертлужной впадины, acetabulum, не столько из-за магического звучания, как потому, что оно не вязалось с частью человеческого тела, которую обозначало. Скорее ацетабулумом могла называться одна из субстанций, которые Синсемилла курила, вдыхала, заглатывала, вводила в вены с помощью огромных ветеринарных шприцев, запекала в булочки, пожираемые ею десятками, или использовала для их введения другие отверстия человеческого организма, о чем лучше не упоминать. Но на самом деле слово acetabulum означало закругленную впадину в неподвижной кости, которая вместе с бедренной костью (по-латыни – femur, опять же, похоже на дикого кота, а на деле – всего лишь кость) образовывала тазобедренный сустав. Поскольку Лайлани никогда не испытывала желания стать врачом, эта информация не могла принести ей никакой пользы. Но в голове девочки хранились огромные запасы бесполезной информации, что, по ее мнению, помогало не забивать голову более полезной, но навевающей тоску и пугающей информацией, для которой в противном случае освободилось бы место.
Обеденный стол, за которым она сидела, читая книгу в обложке, роман-фэнтези, служил танцплощадкой для трех пластиковых хула-герлс, высота которых варьировалась от четырех до шести дюймов. У всех были одинаковые юбки, но верхние части фигурок отличались как цветом, так и формами. У двух грудь была небольшой, зато у третьей – внушительные буфера, аккурат такими Лайлани намеревалась обзавестись к шестнадцати годам благодаря позитивному мышлению. Все три конструировались и изготовлялись с таким расчетом, чтобы малейших вибраций, передающихся дому на колесах при движении по дороге, хватало для того, чтобы они изгибались в танце.
Еще две хула-герлс танцевали на маленьком столике между двумя креслами в гостиной, еще три – на столе у дивана, который стоял напротив кресел. На кухонном столе место ценилось как нигде больше, но на нем расположились аж десять танцовщиц. Танцевали они и в ванной, и в спальне.
Хотя большинство из них заставляла двигаться простенькая система противовесов, некоторые работали на батарейках, то есть продолжали без устали танцевать, даже когда дом на колесах останавливался на заправку или на ночь. Синсемилла верила, что непрерывно кружащиеся в танце статуэтки генерируют положительные электромагнитные волны, а уж эти волны защищали дом на колесах от столкновений, поломок, угонов, от встречи с черной дырой, аналогичной той, что расположилась в Бермудском треугольнике, утягивая в себя все, что попадало в зону притяжения. Синсемилла настаивала, чтобы в каждом помещении в любой момент танцевали как минимум две статуэтки.
Ночью, на софе в гостиной, Лайлани иногда убаюкивал ритмичный шепот извивающихся бедер и шелест юбок. Но гораздо чаще она затыкала уши подушкой, чтобы отсечь этот звук и подавить желание бросить маленьких танцовщиц в кастрюлю, поставить ее на плиту и вдохнуть запах плавящегося пластика. Все свои воображаемые действия она описала в поэме, которую хранила в памяти. Называлась поэма «Трансформация опасного юного мутанта в богиню Гавайских вулканов».
В те не столь уж редкие вечера, когда непрерывный шум танцующих статуэток раздражал Лайлани, большущее, диаметром в семь футов, лицо, нарисованное на потолке в гостиной, над ее раскладным диваном, иногда помогало уснуть. Добрый гавайский бог Солнца, чуть фосфоресцирующий в темноте, смотрел на нее сонными глазами, с застывшей на губах улыбкой.
В их доме на колесах хватало и других гавайских мотивов. Изготовили этот дом по высшему классу, индивидуальный проект, на базе автобуса «Превост», использующегося для междугородных пассажирских перевозок. Синсемилла окрестила их жилище «Макани оли-оли», что в переводе с гавайского означало «Легкий ветерок», не самое удачное название для транспортного средства, вес которого переваливал за пятьдесят две тысячи фунтов. С тем же успехом слону можно было дать кличку Пушок. «Легкий ветерок» становился самым большим домом на колесах в любом трейлерном парке, куда они сворачивали, чтобы провести ночь или день-другой. Увидев его, дети от изумления раскрывали рты. Пожилые любители путешествий, которых всегда заботили радиусы разворота и оптимальные траектории подъезда к соединительным узлам инженерных коммуникаций, бледнели, как молоко или магнезия, если ситуация складывалась так, что им предстояло парковать свои скромные «Уиннебейго» или «Эйрстримы» под боком этого монстра. Многие воспринимали его как левиафана, испытывая негодование или параноидальный ужас.
Дорогу «Легкий ветерок», конечно же, держал уверенно, мчался вперед, как банковский сейф на колесах. Приводимые в движение вибрацией, хула-герлс танцевали, но всегда томно покачиваясь, без дергания. И Лайлани могла читать роман о злых свинолюдях из другого измерения, не боясь, что ее укачает.
Она так привыкла к танцовщицам, что они не отвлекали ее от книги. То же самое она могла сказать и о ярких гавайских тканях обивки кресел и стульев. А вот кто сильно отвлекал ее, так это Синсемилла и доктор Дум, которые занимали кресла в кабине.
Они что-то задумали. Разумеется, это было их естественное состояние, они родились только затем, чтобы что-то задумывать, как пчелы рождаются, чтобы делать мед, а бобры – строить плотины.
Как истинные заговорщики, говорили они тихо, практически шепотом. А поскольку на борту «Легкого ветерка» компанию им составляла только Лайлани, у последней сложились обоснованные подозрения, что заговор плетется против нее.
И, конечно же, речь шла не о такой простенькой игре, как «Найди ортопедический аппарат» или что-то в этом роде. Такие игры заранее не планировались, они начинались спонтанно, если представлялась возможность, и в зависимости от субстанций, которыми заправилась дорогая маман. А кроме того, мелкие пакости, какими бы жестокими они ни были, доктор Дум не жаловал, его интересовало только кардинальное решение проблемы.
Время от времени Синсемилла тайком бросала взгляд на Лайлани или поворачивалась к ней в кресле второго пилота. Лайлани делала вид, что не замечает ее телодвижений. Если мать случайно встретилась бы с ней взглядом, она могла воспринять сие как приглашение учинить девочке небольшую пытку.
Но больше, чем взгляды, Лайлани нервировали пронзительные смешки матери. Синсемилла смеялась часто, возможно, семьдесят или восемьдесят процентов времени, которое пребывала в сознании, что обычно свидетельствовало о ее веселом настроении, девичьем желании позабавиться, но иной раз смех этот преследовал ту же цель, что перестук погремушек гремучей змеи, – предупреждал о нападении. Хуже того, по ходу этого долгого разговора не раз и не два шептание прерывалось не менее пронзительным смехом доктора Дума, что на памяти Лайлани случилось впервые. И от его смеха кровь леденела ничуть не меньше, чем от глаз Чарльза Мэнсона, поблескивающих от веселья.
Они мчались на восток по автостраде 15, приближаясь к границе Невады, далеко углубившись в сверкающую под солнцем пустыню Мохаве, когда Синсемилла покинула кабину и присоединилась к Лайлани за столом.
– Что читаешь, беби?
– Фэнтези, – ответила девочка, не отрываясь от книги.
– О чем?
– О злобных свинолюдях.
– Свинки не злобные, – поправила ее Синсемилла. – Свинки – нежные, добродушные существа.
– Это не те свиньи, которых мы знаем. Они из другой реальности.
– Люди злобные, не свинки.
– Не все люди злобные, – возразила Лайлани, защищая себе подобных, и наконец оторвалась от книги. – Мать Тереза не злобная.
– Злобная, – настаивала Синсемилла.
– Хейли Джоэль Осмент не злобный. Он милый.
– Мальчик-актер? Злобный. Мы все злобные, беби. Мы – раковая опухоль этой планеты. – Когда Синсемилла произносила эти слова, на ее губах играла, должно быть, та самая улыбка, которую видели врачи, пропуская через ее мозг достаточно мегаватт, чтобы зажарить яичницу на лбу.
Читать бесплатно другие книги:
