До рая подать рукой Кунц Дин

Глава 70

Престон гнал «Дуранго» по узкому шоссе мимо тучных лугов, трава на которых гнулась под ветром, но не ложилась в виде кругов или более сложных фигур, которые считались свидетельством посадки НЛО.

Небо опускалось все ниже, такое же зловещее, как в фильмах о контактах с пришельцами, но инопланетный звездолет так и не появился под черными облаками.

Надежды Престона на то, что он найдет инопланетян в Айдахо, не сбывались. Похоже, ему предстояло до конца дней колесить по стране в поисках близких контактов, чтобы получить ответ на вопрос, дать который могли только Ипы.

Терпения у него хватало. Тем более что в процессе поисков он не прекращал важной и полезной работы, направленной на благо человечества. Вот и сейчас ему предстояло заняться делом – покончить с Рукой.

Понимая, что часы отсчитывают ее последние дни, Рука начала искать выход из западни. Наладила неожиданно крепкие отношения с Королевой Шлюх и ее чокнутой теткой, вытащила нож из матраса, да только на его месте оказался пингвин Тетси, разработала методы борьбы с Престоном.

Он знал обо всем этом, потому что мог читать ее дневник.

Шифр, который она изобрела для своих записей, оказался очень сложным, учитывая ее юный возраст. Если бы она имела дело не с Престоном Мэддоком, а с кем-то другим, содержание дневника, возможно, осталось бы тайной за семью печатями.

В академическом мире он по праву считался крупной величиной, его уважали друзья и коллеги, работавшие во многих крупнейших университетах. Среди них был математик Тревор Кингсли, который специализировался в криптографии. Более года тому назад этот высококлассный специалист с помощью мощной компьютерной программы сумел расшифровать дневник Руки.

Получив страницу дневника, Тревор рассчитывал, что на расшифровку у компьютера уйдет пятнадцать минут. Именно столько обычно требовалось умной машине, чтобы разобраться с шифром, придуманным человеком, не имеющим глубоких знаний по нескольким разделам высшей математики. Для сравнения существовали шифры, на взлом которых уходили дни, недели, месяцы. Но вместо пятнадцати минут компьютеру потребовалось двадцать шесть, что произвело сильное впечатление на Тревора. Он даже пожелал узнать имя изобретателя.

Престон не мог понять, почему Тревора так впечатлили одиннадцать дополнительных минут, ушедших на расшифровку. О Руке и их родственных отношениях он ничего не сказал. Заявил, что нашел дневник на скамейке в парке и его заинтересовало загадочное содержание страниц.

Тревор также отметил, что текст на представленной странице «занятный, нестандартный, полный мягкого юмора». Престон прочитал страницу несколько раз, внутренне облегченно вздохнул, увидев, что в истории с парковой скамьей ничего менять не надо, но не смог найти ничего забавного. Со временем, используя предоставленную Кингсли расшифровку как ключ к шифру, Престон тайком прочитал весь дневник, по нескольку страниц, пока Рука принимала душ или в другие подходящие моменты, но и тогда не обнаружил ни одной смешной фразы. И последующие заметки, за год их набралось немало, ни разу не побудили его к улыбке. Наоборот, она показала себя во всей красе, дерзкая, злобная, невежественная маленькая нахалка, внутренне такая же отвратительная, что и внешне. Должно быть, Тревора Кингсли отличало извращенное чувство юмора.

В последние несколько дней, читая в дневнике о планах Руки спасти свою жизнь, Престон принимал контрмеры, чтобы с легкостью подавить сопротивление девочки и, когда придет час, доставить ее на место казни. Он не знал, где и при каких обстоятельствах у него может возникнуть необходимость покончить с ней, не сомневался, что справится с ней без труда, так что заботило его только одно: не дать ей возможности закричать и таким образом привлечь внимание людей, которые могли бы за нее заступиться.

С пятницы, дня отъезда из Калифорнии, он носил в левом заднем кармане брюк сложенный пластиковый пакет со специальной герметизирующей полоской. В пакете лежал кусок ткани, смоченный самодельным анестезирующим составом, который он изготовил из аммиака и еще трех химических веществ, имеющихся в свободной продаже. Он уже несколько раз пользовался этим составом, содействуя самоубийцам. Одного вдоха хватало, чтобы человек терял сознание. При более длительном использовании наступал паралич дыхательной системы и быстрый распад печени. Престон намеревался применить это анестезирующее средство только для того, чтобы отключить Руку, потому что не желал ей столь легкой смерти.

До Нанз-Лейк оставалась миля.

Глава 71

Синсемилла, в саронге яркой гавайской расцветки, сидела на кровати среди сбитых простыней, привалившись спиной к поставленным на попа подушкам. Он вырвала едва ли не все страницы из зачитанной чуть ли не до дыр книги Братигена «В арбузном сиропе», и теперь они устилали кровать и пол.

Она плакала от ярости, лицо с мокрыми от слез щеками раскраснелось, тело тряслось.

– Кто-то, какой-то мерзавец, какой-то извращенец испортил мою книгу, все в ней перепутал. Так же нельзя, это несправедливо.

Изрыгнув проклятье, с перекошенным от злобы лицом, Синсемилла ухватила руками вырванные страницы, смяла их, отшвырнула от себя.

– Они все напечатали не так, все напечатали неправильно, задом наперед, только для того, чтобы поиздеваться надо мной. Эта страница оказалась там, где должна быть эта, абзацы переставлены, предложения изменены. Они взяли прекрасное произведение и превратили его в кусок дерьма, потому что не хотели, чтобы я все поняла, не хотели, чтобы до меня дошел смысл написанного.

Слезы уступили место рыданиям, руки сжались в кулаки, она замолотила ими по бедрам, снова и снова, достаточно сильно, чтобы остались синяки. И, возможно, почувствовала боль, на каком-то уровне сознания поняла, что проблема не в книге, а в ее упорном стремлении найти смысл жизни в одном тоненьком томе, превратить жиденький бульон в густую похлебку, обрести озарение так же легко и непринужденно, как ей ежедневно удавалось уходить от реальности с помощью таблеток, порошков, инъекций.

В обычной ситуации, насколько ситуация могла считаться обычной на борту «Легкого ветерка», Лайлани проявила бы терпение, довольствовалась бы той ролью, какую отводила себе в подобных драмах, окружила бы мать сочувствием, вниманием и заботой, оттянула бы на себя ее душевную боль, как лист алоэ оттягивает гной из раны. Но на этот раз мать обратилась к ней в экстраординарный момент, ибо ей вернули, пусть и посредством фантастических, даже мистических средств, уже потерянную надежду и она не решалась упустить этот шанс, вновь запутавшись в эмоциональных метаниях матери или в собственном стремлении установить нормальные отношения мать – дочь, о чем, по-хорошему, не следовало даже мечтать.

Лайлани не присела на кровать, осталась стоять, не стала успокаивать Синсемиллу.

– Чего ты хочешь? – резко спросила она. – Что тебе нужно? Что я могу тебе принести? – И продолжала задавать эти простые вопросы, тогда как Синсемилла все плакала от жалости к себе, из-за того, что стала жертвой не пойми чьей агрессии. – Что ты хочешь? Что я могу тебе принести? – спрашивала холодно, но настойчиво, поскольку знала, что в конце концов мать, как всегда, найдет успокоение в очередной дозе наркотиков. – Чего тебе надо? Что я могу тебе принести?

И настойчивость принесла желаемые плоды. По-прежнему плача, но сменив злость на обиду, Синсемилла обмякла на подушках, голова ее упала на грудь.

– Таблетки. Нужны мои таблетки. Я что-то приняла, но не таблетки. Мне нехорошо. Наверное, приняла какую-то дрянь. Словно пошла следом за Алисой в кроличью норку, но вместо этого попала в змеиное гнездо.

– Какие ты хочешь таблетки? Где они?

Мать указала на комод.

– Нижний ящик. Синий пузырек. Таблетки, чтобы изгнать змей из головы.

Лайлани нашла таблетки.

– Сколько ты хочешь? Одну? Две? Десять?

– Одну сейчас. Одну позже. Чуть позже. У мамочки плохой день, Лани. Ужасный день. Ты этого не поймешь, не побывав на моем месте.

На столике у кровати стояла бутылка соевого молока со вкусом ванили. Синсемилла села, запила молоком первую таблетку. Положила вторую рядом с бутылкой.

– Ты хочешь что-нибудь еще? – спросила Лайлани.

– Новую книгу.

– Он тебе ее купит.

– Не эту чертову книгу.

– Хорошо. Какую-нибудь другую.

– Некоторые книги можно понять.

– Все так.

– Не твои книги про глупых свинолюдей.

– Ладно. Вычеркнем их из списка.

– Ты поглупеешь, читая эти глупые книги.

– Я больше не буду их читать.

– Тебе нельзя быть уродливой и глупой.

– Согласна. Нельзя.

– Ты должна компенсировать уродство умом.

– Буду. Буду компенсировать.

– О, черт, оставь меня. Иди читай свою глупую книгу! Какое это имеет значение? Ничего уже не имеет значения. – Синсемилла перекатилась на бок, поджала ноги к груди, свернулась в позу зародыша.

Лайлани замялась, задавшись вопросом, а вдруг она видит мать последний раз? После всего, что ей пришлось вынести, после всех этих тяжелых лет, проведенных в суровой пустыне, которая звалась Синсемиллой, ей следовало бы испытывать облегчение, если не радость. Но не так-то легко обрывать те немногие корни, которые еще удерживали тебя, даже если и прогнили. Перспектива свободы завораживала ее, но трансформация в перекатиполе, отданное во власть капризных ветров судьбы, тоже не сулила радужного будущего.

– Кто позаботится о тебе? – прошептала Лайлани, слишком тихо, чтобы мать услышала ее.

Она и представить себе не могла, что такая мысль придет ей в голову, когда наконец-то появился столь желанный шанс обрести свободу. Странно, но эти жестокие годы не превратили сердце Лайлани в камень, оно осталось нежным, в нем нашлось место состраданию даже к этому жалкому существу. У Лайлани перехватило дыхание, сердце завязалось в гордиев узел боли по причинам, столь сложным, что ей потребовалось бы очень и очень много времени, чтобы развязать его.

Она вышла из спальни. В ванную. На камбуз.

Затаив дыхание. Предчувствуя, что Кертис и Полли ушли.

Они ждали ее. И собака, виляющая хвостом.

Глава 72

Микки проехала более тысячи шестисот миль не для того, чтобы умереть. Она могла умереть дома с бутылкой или на большой скорости направить «Камаро» в опору моста, если бы ей захотелось побыстрее уйти из этого мира.

Придя в сознание, она поначалу подумала, что умерла. Странные стены окружали ее, не имеющие ничего общего с тем, что она видела наяву или в кошмарах: не вертикальные, не оштукатуренные, они словно склонялись над ней, свертывая пространство, казались живыми для ее замутненных глаз, словно она, как некогда Иов, попала в чрево кита и, миновав желудок левиафана, уже очутилась в кишках. Спертый воздух разил гнилью и плесенью, мышиной мочой, блевотиной, досками, половицами, которые десятки лет поливали пивом, табачным дымом и… тленом. Уже в сознании, после пяти или шести вдохов, она подумала, что находится в аду, потому что не может он быть таким, как его описывали в книгах и показывали в фильмах, потому что огонь в нем заменяла обреченность, серу – одиночество, физические муки – отчаяние.

Потом рассеялся туман перед левым глазом. Разглядев, что стены сложены из старых газет, журналов и всякого мусора, она поняла, куда попала. Не в ад. В дом Тилроу.

Она ничего этого не видела, когда стояла на крыльце, разговаривая с Леонардом Тилроу, но нескольких минут общения с ним вполне хватило, чтобы ни на мгновение не усомниться в том, что никто другой в этих стенах жить бы не смог.

Среди широкого спектра запахов она различила кровь. И ощутила ее вкус, когда облизала губы.

Ей никак не удавалось открыть правый глаз, потому что ресницы слиплись от свернувшейся крови.

Когда попыталась стереть кровь, обнаружила, что руки связаны в запястьях, впереди.

Она лежала на боку, на диване, покрытом грязным, пыльным пледом. Перед диваном стояли кресло и телевизор.

В правой половине черепа пульсировала терпимая боль, но стоило ей приподнять голову, как пульсация превратилась в удары отбойного молотка, боль – в агонию, и Микки подумала, что вот-вот снова лишится чувств. Но потом боль стихла до уровня, который она могла выдерживать.

Попытавшись сесть, обнаружила, что и лодыжки стянуты так же крепко, как запястья, а перемычка длиной в ярд, соединяющая путы на запястьях и лодыжках, не позволяет ей ни вытянуться, ни встать в полный рост. Одним движением она сбросила ноги с дивана, уселась на самом краешке, упираясь ступнями в половицы.

От этого маневра голову вновь пронзила дикая боль, создалось ощущение, что половина черепа то раздувается, то спускается, как воздушный шарик. Чувство это было ей знакомо, она даже придумала ему название – похмельная голова, только до такой боли дело, конечно, не доходило, не мучили ее и угрызения совести, зато распирала холодная злоба. И злилась она не на свое недостойное поведение прошлым вечером, а на Престона Мэддока.

Для нее он стал воплощением дьявола, возможно, не только для нее и не в фигуральном смысле этого слова, а как факт. За последние несколько дней восприятие зла со стороны Микки изменилось кардинальным образом. У нее не осталось сомнений, хотя раньше она это отрицала, что зло в мужчинах и женщинах является лишь отражением абсолютного Зла, которое шагало по миру и подтачивало его изнутри.

Когда боль утихла, она наклонилась и вытерла залитый кровью глаз о правое колено. Свернувшаяся кровь осталась на джинсах, ресницы разлепились, выяснилось, что правый глаз видит не хуже левого. То есть источником крови служил не глаз, а рана на голове, из которой кровь разве что сочилась, но уже не текла.

Она прислушалась к дому. Чем дольше она ждала хоть какого-то звука, тем более глубокой становилась тишина.

Логика подсказывала, что Леонард Тилроу убит, что жил он здесь один и теперь дом превратился в игровую площадку Мэддока.

Она не стала звать на помощь. Дом стоял в гордом одиночестве, посреди заросших бурьяном полей, далеко от дороги.

Доктор Дум куда-то уехал. Чтобы вернуться. И скорее раньше, чем позже.

Она не знала, что он намерен с ней сделать, почему не убил в лесу, но не собиралась сидеть на диване, дожидаясь возможности задать ему этот вопрос.

Он связал ей руки и ноги проводами от лампы. Медными проводами в мягкой пластмассовой изоляции.

Учитывая материал, узлы не могли быть такими крепкими. Но, приглядевшись, Микки увидела, что каждый узел обработан огнем. Пластмасса плавилась, а, застывая, превращала узел в бесформенный ком, пронизанный медными проводами, и о том, чтобы развязать его или ослабить путы, не могло быть и речи.

Ее внимание привлекло кресло. На столике рядом с ним стояла пепельница, полная окурков.

Должно быть, Мэддок воспользовался газовой зажигалкой Тилроу, чтобы расплавить изоляцию. Может, он оставил ее на столике или на полу. Может, ей удастся расплавить эти комки и освободиться.

О стянутых запястьях речь не шла. Она бы только обожглась. А вот с лодыжками, похоже, могло получиться.

Соскользнув с дивана, она стояла, согнувшись, с согнутыми коленями: провод, связывающий лодыжки и запястья, не позволял распрямиться. Она не могла шагать, даже переставлять ноги по одной, а попытка прыгнуть привела к тому, что она потеряла равновесие, упала и чуть не стукнулась головой о столик. Однако и к полу приложилась крепко.

А если бы задела столик, то могла сломать себе шею.

Оставаясь на полу, лежа на боку, Микки извивалась, как змея, оглядываясь в поисках зажигалки. Но ее не оказалось ни рядом с креслом, ни за ним.

У самого пола воняло куда сильнее. Ко всему прочему Микки пришлось подавлять и рвотный рефлекс.

Грохот, достаточно сильный, чтобы тряхнуть дом, заставил ее вскрикнуть в испуге, потому что на мгновение она решила, что услышала, как хлопнула закрывающаяся дверь, возвещая о возвращении демона. Потом до нее дошло, что этот звук – раскат грома.

Началась гроза.

Ной Фаррел по сотовому телефону позвонил Дженеве Дэвис, как только въехал в Нанз-Лейк. Добрался он туда на автомобиле, который взял напрокат в аэропорту Кер-д’Алена. Перед отъездом из Сиэтла Микки собиралась позвонить тете, и Дженева порадовала бы ее известием, что приманка в триста долларов сработала, детектив согласился войти в игру и уже ехал в Айдахо. Он хотел, чтобы Микки подождала его, а не бросалась сгоряча в омут. Дженева, следуя инструкциям Ноя, должна была попросить племянницу по прибытии в Нанз-Лейк сразу же перезвонить ей и сообщить название местного ресторанчика или другого места, где он мог бы ее найти. Но теперь, когда он связался с Дженевой, чтобы узнать место рандеву, выяснилось, что Микки не позвонила ни из Сиэтла, ранним утром, ни днем из Нанз-Лейк.

– Ей давно уже следовало приехать туда, – голос Дженевы дрожал. – Я уж не знаю, то ли мне просто волноваться, то ли сходить с ума от тревоги.

Девочка, которая светится изнутри, на удивление быстро проникается доверием к незнакомцам. У Кертиса возникает предположение, что любой человек, лучащийся, как Лайлани, должен обладать особенной интуицией, которая позволяет сразу определять, какие намерения, добрые или злые, у тех, кто встречается ему на пути.

Она не берет с собой ни чемодана, ни личных вещей, словно нет у нее в этом мире ничего, кроме одежды, которая сейчас на ней, словно не хочет уносить какие-то сувениры, напоминающие ей о жизни в джагернауте… но тут вспоминает про дневник. Наклоняется, поднимает его с кровати и направляется к Кертису и Желтому Боку, которая чувствует тепло сияния, излучаемого девочкой.

– Мама дает большое представление в театре одной наркоманки. И уже вошла в роль, – тихо говорит Лайлани. – Она, возможно, и не узнает, что я ушла, пока я не опубликую двадцать романов и не получу Нобелевскую премию по литературе.

На Кертиса ее слова производят глубокое впечатление.

– Правда? Ты действительно можешь предсказать, что с тобой будет?

– Если уж собираешься что-то предсказывать, лучше предсказать что-то серьезное. Так я всегда говорю. Поэтому скажи мне, Бэтмен, ты уже спасал другие миры?

Кертис польщен, что она называет его Бэтменом, особенно если в интерпретации Майкла Китона, в исполнении которого Бэтмен действительно велик, но он должен ответить честно.

– Я – нет. Но моя мать спасла, и не один.

– Значит, наш мир достался новичку. Но я уверена, что ты справишься.

Кертис от гордости заливается краской: девочка верит ему, пусть он еще ничего не сделал.

– Я постараюсь сделать все, что в моих силах.

Желтый Бок протискивается между ног Кертиса к Лайлани, и девочка наклоняется, чтобы погладить ее пушистую голову.

Благодаря телепатическому каналу мальчик – собака Кертис едва не падает от мощной эмоциональной волны, которая поднимается в ставшей ему сестрой от прикосновения Лайлани. Она зачарована, как только может быть зачарована собака, тем самым подтверждая необычность девочки.

– Как ты узнаешь, что миру необходимо спасение?

– Это очевидно, – отвечает Кертис. – Есть много признаков.

– Мы уходим отсюда на этой неделе или на следующей? – спрашивает Полли, которая уже стоит между кабиной и гостиной.

Отступает в сторону, пропуская Желтый Бок, потом Лайлани и Кертиса. Собака выпрыгивает из дома на колесах, но девочка, которая светится, осторожно спускается по ступенькам, сначала ставит на землю здоровую ногу, потом ту, что с ортопедическим аппаратом. Ее чуть ведет в сторону, но она удерживает равновесие.

Вновь оказавшись рядом с Лайлани, чувствуя, что собака опять дрожит в облаке зла, которое окутывает дом на колесах, Кертис спрашивает:

– А где твой отчим-убийца?

– Он поехал к человеку, который общался с пришельцами, – отвечает Лайлани.

– С пришельцами?

– Это долгая история.

– Он скоро вернется?

Внезапно ее прекрасное лицо темнеет изнутри, словно идущее от нее сияние закрылось облаком. Она оглядывает придавленный черными тучами кемпинг, где ветер рвет иголки с ветвей высоких сосен.

– В любую минуту.

Спрыгнув с перевернутого мусорного бака, присоединившаяся к ним Кэсс слышит последние вопросы и ответы, и ее они тревожат.

– Сладенькая, – спрашивает она девочку, – ты можешь бежать с этой штуковиной, которая тянет тебя к земле?

– Я могу быстро идти, но, конечно, медленнее, чем вы. Как далеко?

– Другой конец кемпинга, – отвечает Кэсс, указывая на десятки домов на колесах и кемперов. Их двери закрыты, окна уютно светятся, хозяева готовятся пересидеть грозу.

– Доберусь без труда, – заверяет их Лайлани и, прихрамывая, шагает в указанном Кэсс направлении. – Но не смогу всю дорогу идти с максимальной скоростью.

– Ладно, – говорит Полли, пристраиваясь к Лайлани, – раз уж мы ввязываемся в это безумие…

Кэсс хватает Кертиса за руку, тащит за собой, словно думает, что иначе он умчится в другую сторону, как Человек дождя или Гамп, и подхватывает фразу, начатую Полли, после чего они переходят на привычный им диалог, когда одна сестра дополняет вторую:

– …раз уж мы ввязываемся в это безумие и рискуем, что за нами…

– …погонятся, как за похитителями ребенка…

– …тогда давайте…

– …поскорее выметаться отсюда.

– Кертис, мы с тобой бежим первыми, – приказывает Кэсс, теперь воспринимая его как обыкновенного мальчика, а не особу королевской крови. – Поможешь мне отсоединить коммуникации. Нам нужно уехать как можно быстрее, гроза или не гроза, и перебраться в другой штат.

С неохотой оставляя девочку, Кертис чуть задерживает Кэсс, чтобы сказать Лайлани:

– Не волнуйся, Спелкенфелтеры тебе понравятся.

– Конечно, – заверяет его Лайлани. – Нет ничего лучше хорошего Спелкенфелтера.

Этот странный ответ вызывает у Кертиса несколько новых вопросов, но Кэсс решительно обрывает новый раунд общения:

– Кертис!

Таким же тоном три раза обращалась к нему его мать, когда своим поведением он вызывал ее недовольство.

Молния разрывает небо. Тени сосен бегут, бегут по земле, по стенам домов на колесах, словно стараются удрать от грома, который настигает их через две секунды.

Собака мчится к «Флитвуду», Кэсс развивает такую скорость, будто и в ее жилах течет собачья кровь, Кертис старается не отставать от нее.

Один раз оглядывается и видит, что девочка, светящаяся изнутри, продвигается на своей металлической ноге быстрее, чем он ожидал. Этот мир такой же живой, как и другие, где он побывал раньше, и куда более завораживающий, но даже с его бессчетными чудесами, даже с великолепной Поллуксией рядом с ней, именно Лайлани Клонк – главная фигура этого мира, а он сам, этот мир, кажется, развевается у нее за спиной, словно плащ.

Удостоверение частного детектива обычно меняло отношение к человеку, его предъявившему, независимо от штата, в котором оно выдано. Практически всегда женщина, которая чуть раньше смотрела сквозь тебя, внезапно осознавала, что перед ней загадочный и обладающий магнетической силой мужчина. Тысячи и тысячи детективных романов, многочисленные теле– и кинофильмы окружали магическим ореолом всех представителей этой профессии, независимо от их личных особенностей.

У мужчины-регистратора кемпинга, когда Ной Фаррел показал ему удостоверение частного детектива, сразу же зажглись глаза, отреагировал он, как и большинство людей, с острым интересом и белой завистью. Лет пятидесяти с небольшим, с бледным лицом, расширяющимся книзу, заплывший жиром от скучной, сидячей жизни, он, конечно же, не отказался бы от толики острых ощущений, которой мог поделиться с ним Ной. Убедить его, что коровы могут петь на сцене оперного театра, было бы куда проще, чем заставить поверить в то, что в основном частные детективы выслеживают неверных мужей и жен или нечестных сотрудников. Он знал, что жизнь частного детектива – круговерть роскошных женщин, метких выстрелов, быстрых автомобилей и конвертов, битком набитых наличными. Он задавал больше вопросов, чем Ной, не только о конкретном расследовании последнего, но и о жизни. Ной неумело лгал, что разыскивает бывших сотрудников одной крупной корпорации, которой они нанесли существенный ущерб. Теперь этой корпорацией заинтересовались федеральные органы, и срок судебного разбирательства столь близок, что ему велено найти этих людей даже в отпуске. Свой рассказ он раскрасил пикантными подробностями своих прежних расследований.

Регистратор, ставший ему союзником, сообщил, что Джордан Бэнкс после полудня арендовал стояночное место в их кемпинге. Номерной знак и описание дома на колесах, переоборудованного автобуса «Превост», соответствовали сведениям, которые Ной получил благодаря связям в полиции и в департаменте транспортных средств администрации штата Калифорния. Он у цели!

Регистратор узнал Микки, когда Ной показал фотографию, которую дала ему ее тетя.

– Да, абсолютно, она приходила сюда сегодня, до прибытия мистера Бэнкса, спрашивала, не подъехал ли он.

Тревога охватила Ноя, заставила выпрямиться в полный рост. Если Мэддок узнал, что она его ищет…

– Она – его сестра, – продолжал регистратор. – Хотела преподнести ему сюрприз на день рождения, поэтому я не сказал ему ни слова, когда он заполнял регистрационную карточку. – Мужчина прищурился: – Послушайте, как по-вашему, она действительно его сестра?

– Да. Да, сестра. Они приходила после приезда мистера Бэнкса?

– Нет. Надеюсь, придет до окончания моей смены. Она радует глаз, эта девушка.

– Мне нужен пропуск гостя? – спросил Ной.

– Не все так просто. Если он не предупредил, что вы приедете к нему, а он не предупредил, я должен послать одного из моих помощников на стояночное место шестьдесят два и спросить, следует ли мне вас пропустить. Проблема в том, что один из них заболел, а второй выбился из сил, работая за двоих. Я должен пойти туда сам и спросить, пропускать ли вас, а вам придется подождать здесь.

Первая молния надвигающейся грозы полыхнула за окнами, от раската грома задрожали все стекла, избавив Ноя от необходимости вытаскивать из бумажника сотенную и разыгрывать сцену, наиболее часто встречающуюся в детективных романах и фильмах.

Регистратор подмигнул Ною.

– Не хотелось бы покидать офис в грозу. Должен быть на месте. Черт, вы же практически полиция, не так ли?

– Практически да, – согласился Ной.

– Тогда вперед. Подгоняйте машину, а я открою ворота.

Первые молния и гром, однако, не открыли шлюзы дождя. Прошла чуть ли не минута, прежде чем сверкнула вторая молния, ярче первой, громыхнуло так, что заложило уши, и вот тут створки шлюзов начали расходиться.

Первые капли, большие, как виноградины, упали на полосу асфальта, протянувшуюся вдоль стояночных мест, ударились об него с такой силой, что брызги взлетели на добрый фут.

Лайлани уже не могла развивать самую большую скорость. Нога киборга, наверное, годилась для того, чтобы дать кому-то под зад, но устала гораздо раньше, чем девочка рассчитывала, возможно, потому, что последние дни она просидела в доме на колесах. Лайлани сбилась с ритма, необходимого для плавного движения бедра, и никак не могла его восстановить.

Прелюдия к симфонии дождя длилась лишь мгновения, после чего на кемпинг обрушилась Ниагара, так что от всего оркестра остались одни барабаны. Лило так сильно, что не спасали даже мгновенно набухшие водой кроны сосен, кое-где нависающие над асфальтом.

Лайлани пыталась прикрыть дневник своим телом, но ветер окатывал ее ведрами дождя, и она видела, как темнеет, напитываясь водой, картонная обложка. Сама она уже промокла до нитки, словно плавала в одежде, и, как бы сильно ни прижимала дневник к груди, не могла спасти его от воды.

Положив руку на плечо девочки и наклонившись к ней, чтобы перекрыть шум дождя и грома, который гремел не переставая, Полли прокричала:

– Уже недалеко! Тот «Флитвуд», тридцать ярдов!