Затаив дыхание Кунц Дин

— Ученый или что-то такое.

— И ученый, и что-то такое. Сотни лет ньютоновская физика давала науке инструменты, необходимые для построения современного мира. Теории и методы Ньютона по-прежнему работают, но теперь мы знаем, что многие из них несовершенны и даже ошибочны.

— Как же они могут работать, если они ошибочные?

— Это связано с редуктивистским подходом и влиянием аппроксимации на достоверность кратковременного эффекта.

— Да, разумеется, — и О'Мэлли закатил глаза.

— Эйнштейн уничтожил ньютоновскую иллюзию абсолютного пространства и времени. Квантовая теория положила конец самой идее контролируемого измерения процесса.

— И сколько пива вы выпили, Эд?

— Все это имеет непосредственное отношение к приятному сюрпризу, который ждет вас, О'Мэлли. Вы знаете Галилея?

— Лично — нет.

— Галилей тоже был великим ученым, и одну из его теорий, связанную с колебаниями маятника — период колебания остается независимым от амплитуды, — по-прежнему преподают на уроках физики в средней школе, то есть более чем через триста лет после ее открытия. Но она неверна.

— Готов спорить, вы знаете, что в ней не так, — ответил О'Мэлли, справедливо полагая, что эксцентричного человека лучше не сердить.

— Все, кто занимается физикой последние тридцать лет, знают, что это неправильно, но школьная программа остается прежней. Галилей пользовался линейными уравнениями. Но в системе присутствует турбулентность, поэтому требуется нелинейный подход. Хаос, О'Мэлли. Даже в такой простой системе, как маятник, не обойтись без учета хаоса, потенциального источника сложного и неожиданного поведения. А теперь я хочу вам кое-что дать.

— Что мне нужно, так это волшебные слова, которые убедят Лиану простить меня.

— Жизнь иногда может казаться бесконечно сложной, непредсказуемой, хаотичной. А потом необъяснимый порядок дает о себе знать. Вы скажете Лиане, что сделали вы и что сделал я, и она поймет, что и в хаосе есть порядок. Но сначала обналичьте вот это и отнесите деньги домой.

Из кармана белого пиджака спортивного покроя Ламар вытащил семнадцать фишек, которые стоили семнадцать тысяч долларов, и положил на стойку бара.

Снежная пара скользила через залитый лунным светом двор, похожая на кошек, похожая на волков, но определенно не кошки и не волки, и узнаваемые, и совершенно незнакомые, видения из сна.

Когда животные по дуге повернули к дому и исчезли за северным краем крыльца, Грейди поспешил из кухни, ориентируясь по светящимся часам над духовкой и гудению холодильника.

Шел по темному коридору, держась рукой за левую стену, пока не добрался до двери.

В кабинете два светлых прямоугольника ложились на пол аккурат напротив двери. Знакомство с обстановкой позволило Грейди быстро добраться до окон с раздвинутыми шторами.

Пересекая кабинет, он ахнул, когда фигура появилась на фоне одного из прямоугольников лунного света. Тут же понял, что это Мерлин, поставивший лапы на подоконник. Грейди прошел к другому окну.

Ночь еще мгновение оставалась такой же, как и тысячу лет до этого: полная загадочности, тайны и угрозы, но на самом деле менее опасная, чем день, хотя бы потому, что теперь спало куда больше людей, чем после рассвета. Древние звезды, древняя луна, древняя земля, ее потрепанная временем красота, скрытая от глаз до восхода солнца…

А потом ночь обрела новизну, потому что появились белые загадочные животные. Какое-то время они держались у самого дома, невидимые, а затем, проскочив мимо ствола березы, побежали через лужайку на север. Остановились на пределе видимости, белые пятна в бледном лунном свете, сблизились, словно совещаясь.

Возбужденно дыша, поставив передние лапы на подоконник, волкодав хотел выскочить в ночь, броситься вслед.

— Сидеть! — приказал Грейди. — Сидеть! — Ему пришлось повторить команду третий раз, чтобы собака успокоилась.

Из темноты гости вернулись, но не прямым путем, а по дуге, направляясь к востоку и к фасаду дома.

Опустившись на пол, где его не доставал свет лампы-луны, Мерлин исчез, превратился в собачий полтергейст, его присутствие выдавали только поскребывание когтей по половицам да удары хвоста по мебели и дверной коробке, когда он выбегал из кабинета.

Повернувшись к окнам спиной, Грейди двинулся к двери, выставив руки перед собой. Потом прошел коридором, скользя одной ладонью по стене, пока не добрался до гостиной.

Мерлин уже материализовался у окна справа от двери, вновь поставил лапы на подоконник.

Направляясь к левому от двери окну, Грейди наткнулся на стол. Почувствовал, как лампа качнулась, нащупал ее, не дал упасть.

Ранее он раздвинул все шторы и поднял жалюзи, не представляя себе, что ему придется кружить по дому, преследуя гостей. Ему просто хотелось получить быстрый доступ к окну, если поднимется шум или будет предпринята попытка проникновения в дом.

К тому времени, когда он добрался до окна, Грейди начал подозревать, что эти загадочные животные проявляют по отношению к нему не меньшее любопытство, чем он — к ним, и что они желают в полной мере это любопытство утолить.

За крыльцом, к востоку от дома, находилась передняя лужайка, часть которой укрывали лунной тенью ветви громадной березы.

Грейди не обнаружил гостей ни на передней лужайке, ни на шоссе — Крекер-драйв, — часть которого видел из окна.

Ничто и никто не двигалось в ночи. Грейди не видел ни одного оленя, хотя они частенько приходили, чтобы пощипать травку на лужайке. И койоты, случалось, бродили в лунном свете, с длинными лапами, худющие, но в эту ночь они охотились в другом месте.

Словно зная о зрителях и стремясь обставить свое появление с максимальным драматизмом, существа синхронно перепрыгнули через ограждение северной стороны крыльца, быстро, как два лучика света, пересекли его и исчезли за ограждением на южной стороне.

Скорость, с которой они двигались, и темнота на крыльце не позволили Грейди узнать что-либо новое о своих гостях, в сравнении с дневной встречей на лугу. Подтвердились их размеры и проворство, плюс он вроде бы увидел пушистые хвосты, но вот морды опять разглядеть не удалось.

Бежали они на четырех лапах, но, кажется, поднялись на задние у южной стороны крыльца, выпрямившись, сделали несколько шагов и перепрыгнули через ограждение крыльца. Их движения определенно отличались от движений четвероногих млекопитающих, которые обитали в этих горах, но чем конкретно, он пока сказать не мог.

Как только существа скрылись из виду, Мерлин покинул свой пост и, ни на что не натыкаясь, поспешил через темную гостиную в коридор. Скорее всего, волкодав намеревался выслеживать этих животных через одно из окон библиотеки.

Грейди не сомневался, что гости очень им заинтересовались, и не видел причин для того, чтобы бежать за ними в темноте, рискуя упасть и сломать ногу. Они явно не собирались ретироваться в горы, оставив его гадать, а с кем это ему пришлось столкнуться. Они инициировали процесс знакомства и, похоже, не собирались его обрывать.

И это говорило о многом. Дикие животные по природе пугливы. Даже такие уверенные в себе хищники, как пумы, обычно уходят в кусты при виде человеческого существа.

Здесь, в лесах, бесстрашны только медведи. Бурый медведь массой в восемьсот фунтов всегда готов и напасть на человека, и проигнорировать его.

Грейди осторожно пересек гостиную, от дивана — к креслу, к другому креслу, и когда добрался до коридора, услышал, как коротко тявкнул Мерлин, демонстрируя собачье волнение.

Мотылек плясал в ложном пламени потолочной лампы, и его тень металась по страницам книг, в которых Камми Райверс искала ответы.

Лошадям и другим животным на ферме «Высокий луг» вроде бы не стало хуже после того, как вчера они побывали в трансе, если это был транс. Но такое поведение, несомненно, являлось симптомом какой-то болезни.

На кухонном столе ее квартиры над ветеринарной лечебницей горкой лежали справочники, но пока она не нашла в них ничего путного. И Интернет не оправдал ее надежд. Теперь она отложила одну книгу и взяла следующую, открыла алфавитный указатель.

Малые эпилептические припадки не сопровождались аномальными движениями. Субъект вроде бы оставался в сознании, хотя на самом деле терял его, и припадок могли спутать с уходом в грезы или невнимательностью.

Но самый длительный малый эпилептический припадок длился меньше минуты. А на ферме «Высокий луг» чистопородные лошади и их любимцы пробыли в трансе более четверти часа.

Кроме того, ни у одного из животных на ферме эпилепсия ранее не диагностировалась. И здравый смысл не позволял предполагать, что они все разом заболели болезнью, которая бывает у одного из трехсот.

Если отбросить случаи наследственного заболевания, причиной эпилепсии могли стать родовая травма или удар по голове. Возникала эпилепсия и как осложнение после перенесенного менингита, энцефалита, бактериологических инфекций мозга. Но симптомы этих болезней сразу бросались в глаза. Ни одно из животных на ферме «Высокий луг» — обо всех и речи не было — этими болезнями не страдало.

Вычеркнув эпилепсию, Камми перешла к общим грибковым заболеваниям, микозам. Она вроде бы помнила, что некоторые экзотические грибки, не такие распространенные, как кокцидиоидии, могли воздействовать на мозг, вызывая малые эпилептические припадки и галлюцинации.

Грибки обычно имели четко выраженный регион распространения. Но Камми не стала ограничивать поиск Скалистыми горами и даже Западным полушарием.

Такие симптомы микозы вызывали крайне редко. Еще реже случалось, чтобы одинаковые симптомы проявлялись у четырех различных видов животных — лошадей, коз, кошек и собак.

Утку Камми в расчет не брала. Никогда не лечила уток. Не знала, как думают утки, если они вообще думают. Утка только отвлекала. К черту утку.

Проблема заключалась в том, что ни у одного из животных не проявлялись более распространенные симптомы грибковых заболеваний: понос, температура, хронический кашель, затрудненное дыхание, потеря веса, летаргия…

Прежде чем покинуть ферму «Высокий луг», Камми взяла кровь у трех лошадей, трех коз и трех собак. Утром она собиралась отправить кровь на анализ в лабораторию в Колорадо-Спрингс.

Учитывая, что животные не испытывали боли и не никаких тревожных симптомов, помимо общего транса, у них не проявлялось, Камми решила, что может дождаться результатов анализов. И от микозов перешла к другим томам, в которых описывались еще более редкие и экзотические протозойные заболевания[11].

Камми в прямом смысле посвятила жизнь лечению

животных и избавлению их от страданий. Жила только ради этого. Ее пациенты были ее семьей, ее детьми, страстью, предназначением, единственной дорогой к умиротворенности.

Ни одно животное никогда не предало ее. Ни одно животное не лишало ее чувства собственного достоинства. Ни одно животное не пыталось подчинить ее себе или унизить. Ни одно животное не пытало ее.

Тень молчаливых крыльев металась по стопкам книг, по страницам открытой книги, по покрытым шрамами рукам Камми.

По южную сторону коридора первого этажа находилась столовая, стены которой Грейди уставил стеллажами, чтобы держать на них книги, для которых давно уже не хватало места в кабинете. Столовая ему не требовалась. Он всегда ел за кухонным столом, у которого стояло два стула, и в редких случаях приглашал вечером только одного гостя.

Следуя за собачьим лаем, Грейди переступил порог библиотеки.

Мерлин поставил лапы на подоконник, как проделывал это в других комнатах. Грейди прошел три шага, прежде чем замер при виде того, что находилось за окном, не в силах осознать, что перед ним.

Относительно дома луна находилась ближе к востоку, чем к западу, ближе к северу, чем к югу. С этой стороны стену не закрывала крыша крыльца, но лунный свет не освещал окна библиотеки, как это было в гостиной.

Подвешенные в темноте за стеклом, чуть выше большой головы волкодава, светились четыре золотистые сферы, каждая примерно три дюйма в диаметре, яркие, как свеча, но излучающие ровный, немигающий или мерцающий свет. Две сферы располагались на одной горизонтальной линии, две — под углом.

«Пузыри», — подумал Грейди, и не только потому, что они, казалось, парили в воздухе. Цвет их не был таким же ровным, как свечение. Они чуть переливались. Оттенки желтого пробегали по ним, где-то вдруг проглядывало медное, потом серебристое, аналогично тому, как на поверхности мыльного пузыря можно увидеть весь цветовой спектр.

С той же легкостью, с какой Грейди подумал о парящих объектах как о пузырях, он предположил, что они не эфемерные, а куда более плотные.

Хотя и полные света, сферы, похоже, его не излучали. Во всяком случае, не освещали ни стеклянные панели, ни волкодава по эту сторону стекла. И оконная рама из кедра оставалась темной. Эти сферы ни с чем не делились светом, который их наполнял.

Грейди направился к окну, и с сокращением расстояния до волкодава переливчатость сфер усилилась. В двух сквозь желтое теперь просвечивало синее, много оттенков синего сразу, но желтизна тоже оставалась. А вот в третьей и четвертой сферах желтое полностью уступило место синему и зеленому.

Волкодав непрестанно повизгивал, выражая волнение, но очень пронзительно, как собака гораздо меньших размеров.

А сферы, при всей своей красоте, несли в себе отпечаток необычности. Это северное сияние из ярких цветов, заключенное в невесомые шары размером с теннисный мяч, которые зависли за окном вроде бы без особой на то цели… Грейди никогда не приходилось сталкиваться с чем-то подобным, они выглядели такими загадочными, не поддающимися логическому объяснению, завораживающими, и чем дольше он на них смотрел, тем сильнее путались его мысли.

Голова пошла кругом, он почувствовал, как тело становится легче и легче, словно закон всемирного тяготения перестал действовать, и через мгновение-другое он поднимется в воздух и зависнет в темноте по эту сторону стекла, точно так же, как сферы парили с другой стороны. Потом одна пара сфер моргнула, вторая тоже, и еще раз, и вот тут Грейди, конечно же, все понял: глаза. Темное пятно в центре каждой сферы — зрачок. Сами сферы — радужные оболочки. Невероятно огромные, светящиеся, меняющие цвет глаза.

Эти два существа забрались на подоконник. Одно держало голову прямо, другое — склонило набок: два глаза на горизонтальной линии, два — под углом.

На минуту эти переливчатые сферы сковали Грейди, полностью захватили его внимание, просто зачаровали. Но теперь он мог видеть не только глаза, но и силуэты, какое-то подобие черт, возможно, и передние лапы.

Существа спрыгнули на траву.

Вынужденный преследовать их от окна к окну, но не потерявший охотничьего азарта Мерлин, глухо рыча, покинул свой пост.

Грейди всмотрелся в стекло, чуть запотевшее от дыхания собаки.

Животные убежали в ночь, светящиеся глаза исчезли.

Мерлин выскочил из библиотеки и помчался на кухню. Грейди стоял как оглушенный, потрясенный до такой степени, что не мог пошевелиться, только удар он получил не физический, а эмоциональный. Разглядеть эту странную пару ему удалось чуть получше, чем на лугу, но прибавились не ответы, а вопросы.

Мерлин лаял редко. А тут залаял.

Генри Роврой поднял с пола ванной выбитые дробью фрагменты собственного отражения и бросил куски разбитого зеркала в пластиковый мешок для мусора.

Прежде чем бросить серебристый осколок в мешок, он всякий раз делал паузу, чтобы изучить отражение своего взгляда. В глазах ничего не видел, уж точно не видел чувства вины. Не существовало такого понятия, как вина, разве что в умах слабаков, которые верили в ложных богов власти. Такую же пустоту он видел в глазах трупа Норы Карлайт, универсальную пустоту человеческого взгляда.

Глаза никак не могли быть окнами души, и за ними можно было разглядеть только тысячи желаний, потребностей, устремлений и кое-что еще — страх. Генри знал свои желания, и у него не было необходимости открывать их в собственных глазах. Он знал, что его желания и потребности ненасытны и ему придется кормить и кормить их, потому что аппетитом с ними не мог сравниться ни один обжора. Первая женщина в картофельном погребе не станет последней, и проживи он достаточно долго, поля на ферме брата превратились бы в шестиакровое кладбище без единого надгробного камня.

А вот наличие страха в своих глазах Генри признал. Никаких властей он не боялся. Но боялся таких же, как он сам, людей, которые уже стали монстрами или только становились ими. Он знал, на что они способны, поскольку знал, на что способен он сам: на все.

В человеческом животном Генри не видел ничего удивительного, ничего возвышенного, ничего особенного. Только две роли существовали для любого человеческого существа: дичи или хищника. Правь сам, или править будут тобой. Давай указания или подчиняйся указаниям других.

Находящийся где-то неподалеку хищник вознамерился воспрепятствовать Генри создать убежище для выживания на территории этой фермы. Этот неизвестный соперник мог преследовать только одну цель: захватить эту территорию и пережить здесь надвигающуюся катастрофу.

Если расклад был таким — а другим он просто быть не мог, — тогда речь шла о человеке, который знал о надвигающейся катастрофе, то есть вращался в тех же вашингтонских кругах, что и Генри. Должно быть, ему стало известно, что Генри похитил огромные деньги, и после этого он установил за Генри слежку, чтобы выяснить, каковы его дальнейшие намерения.

В этих вашингтонских кругах хватало людей, обладающих неограниченными возможностями по части слежки. Генри, конечно, положил немало сил на то, чтобы скрыть кражу и замести следы, уезжая на запад, но, вероятно, где-то допустил ошибку.

Он не верил, что ему противостоит его брат, Джим. Джим умер. Получил три пули. Последнюю — в лицо. Даже если бы Джим выжил — а такого быть не могло, — он бы ослеп, а повреждения мозга превратили бы его в овощ.

Подобрав последний осколок зеркала, Генри отнес мешок на кухню и опустил в мусорное ведро. Помпо-вик прихватил с собой.

У двери подвала стул по-прежнему подпирал ручку.

Прижавшись ухом к щели между дверью и дверной коробкой, Генри затаил дыхание и прислушался. Снизу не доносилось ни звука.

Возможно, некоторые суеверные люди могли задаться вопросом, а не вернулся ли Джим из мертвых, чтобы отомстить. Генри не верил в жизнь после смерти, ни в духовную, ни в ту, что показывали в фильмах о зомби.

Пропавшие тела, кровавый отпечаток ладони, пятнышко крови на покрывале — все это театральные эффекты. Кто-то по части юмора так и не стал взрослым. Этот кто-то хотел помучить Генри.

Конечно же, неведомый противник Генри был садистом. Удивляться этому не приходилось. В вашингтонских кругах, в которых вращался Генри, большинство составляли садисты. У определенного типа людей садизм и жажда власти являли собой неразлучную парочку.

Годом раньше Генри обнаружил, что садизм не чужд и ему. Впервые это случилось, когда он наблюдал за манипуляциями женщины — шеф-повара на канале «Фуд нетуок» и представлял себе шестнадцать различных способов ее убийства. Когда передача закончилась, он не мог вспомнить ни единого приготовленного женщиной блюда.

Потом он переключился на канал «Дом и сад», где попал на программу симпатичной женщины, ландшафтного дизайнера. К концу передачи богатое воображение Генри нарисовало женщину, обнаженную, у колонны из известняка, привязанную к ней колючей проволокой.

За последний год ни одна женщина на телевидении не могла чувствовать себя в безопасности после того, как Генри брал в руку дистанционный пульт управления. Некоторые знаменитости вдохновляли его на такие экстраординарные садистские фантазии, что он купил телевизор с самым большим плоским экраном, какой только продавался на рынке.

У Джима и Норы телевизора не было. В такой глубинке кабельных сетей не существовало, а потратиться на спутниковое телевидение они не хотели.

Если бы планы Генри Ровроя реализовались, у него тоже не нашлось бы времени на телевизор. Он сомневался, что ему удастся посадить в картофельный погреб женщину — шеф-повара, но даже в сельской местности штата Колорадо не было недостатка в женщинах, которые могли послужить его целям.

Считая себя интеллектуалом, Генри много думал о своих садистских наклонностях. Он понимал, что импульсом послужила не та кулинарная передача. Садизм всегда был фундаментальным свойством его характера. Но большую часть жизни он подавлял садистские наклонности, чтобы не оказаться в тюрьме. Всю не растраченную на садизм энергию вкладывал в карьеру, грел честолюбие достижениями на этой стезе.

Годом раньше, основываясь на секретных данных, он понял, что грядет время, когда ошибки местных властей приведут к социальному взрыву и хаосу, к формированию условий, когда садист может сдаться своим наклонностям, не боясь наказания. Стране вскорости предстояло превратиться в парк развлечений для таких людей, как он.

Чтобы подготовиться к этому времени безграничных удовольствий, нужно было сделать многое. Запастись всем необходимым на долгие годы. Засеять первую сотню ярдов, или чуть больше, проселочной дороги, отходящей от шоссе, чтобы трава и сорняки полностью ее скрыли. Дальше завалить дорогу срубленными деревьями, чтобы совершенно заблокировать подъезд к дому, но предварительно проложить по лесу тропу, позволяющую выезжать на шоссе на внедорожнике.

Он не собирался продавать лошадей и кур или избавляться от них иным способом. В образ брата он влезал не для того, чтобы становиться фермером.

Генри передергивало от одной мысли о том, что ему придется кормить кур и собирать яйца. И он не мог представить себе, как забивает и ощипывает кур. Человек образованный и утонченный, многого достигший, он никогда бы не опустился до такой степени, чтобы есть то, что он сам и убивал.

Прежде чем убить женщин, которых Генри предполагал поселить в картофельном погребе, он, скорее всего, их бы искусал, это могло составить часть его развлечений, но есть точно не собирался. Такое могло происходить только в Голливуде двадцатого века, а Генри презирал штампы, как презирал людей, которые питались в забегаловках быстрого обслуживания, покупали костюмы, сшитые на конвейере, а не на заказ, людей, которые во что-то верили, и людей вообще.

Какое-то время, ожидая, когда его враг сделает следующий шаг, Генри ни о чем не думал. Иногда он испытывал огромное облегчение, ни о чем не думая. Усилием воли он умел превращаться только в плоть, полностью отключая мыслительные процессы, благодаря которым человек и являлся человеком.

Ральф Уолдо Эмерсон, литературный гений, кумир Генри, верил, что каждый из нас должен быть кругом, изобретающим свою собственную истину мгновение за мгновением, поглощающим эту истину, как змея поглощает свой хвост, всегда катящимся вперед, живущим ради этого мгновения и последующего, всегда ищущим новое, становящимся новым, преобразуясь, даже изменяясь со своими всегда изменяющимися истинами. В движении, в приближении к всегда новой личности, по словам Эмерсона: «Я — несовершенство, обожающее мое собственное Совершенство».

Теперь несовершенный Генри стал совершенным кругом. Ничего внутри круга. Ничего снаружи. Всего лишь тонкая линия, изгибающаяся себе навстречу.

Это, конечно, один из видов медитации, когда даже не знаешь, что медитируешь, медитация безо всякой цели.

Перестав быть ничем, он сидел у кухонного стола, маленькими глотками пил посредственное вино. Ждал развития событий. Пауза, возникшая в отношениях между ним и его неизвестным врагом, не могла длиться вечно.

Этот момент настал, когда он услышал шаги: кто-то поднимался по деревянной лестнице из подвала.

Генри поднялся, взял со стола помповик.

Тяжелые шаги говорили о том, что незваный гость или нес какой-то груз, или едва переставлял ноги. Наконец он добрался до верхней ступени.

Генри ждал. Как и человек по другую сторону двери в подвал.

Через какое-то время ручка шевельнулась, нажимая на спинку подставленного под нее стула. Потом перестала двигаться.

После обеда Ламар Вулси вернулся в номер своего лас-вегасского отеля и включил компьютер. Он получил шесть электронных писем.

Быстро ответил на пять, но задумался над ответом на шестое, от Саймона Норткотта. Саймон уже приехал в Денвер, где следующим днем начиналась конференция.

Его доклад планировался на четверг, а он предлагал использовать это время для дебатов с Ламаром. Саймон указал в письме три возможные темы для дебатов, по каждой из которых они уже неоднократно дискутировали.

Дебаты с Саймоном были столь же бесполезны, как дебаты по поводу конституционного закона с бродвейским тенором, которого заботил только теплый прием зрителями. Если бы аудиторию действительно волновал закон, у певца не было бы ни единого шанса на победу в дебатах; но поскольку все могли оценить виртуозную трактовку «Янки Дудл Дэнди»[12], аплодисментов хватило бы, чтобы певец счел себя победителем.

В свое время человек здравомыслящий, Саймон стал скорее евангелистом, чем ученым. Новая версия логики не позволяла ему отбрасывать или даже пересматривать любимую теорию в свете вновь открывшихся обстоятельств. Вместо этого Саймон требовал так интерпретировать новые данные, чтобы они поддержали теорию, которой он и многие другие посвятили свою карьеру.

Наконец Ламар Вулси ответил на приглашение поучаствовать в дебатах:

«Дорогой Норткотт!

Столетия, от зарождения науки до года, когда я родился, считалось, что Вселенная существует вечно в том состоянии, в каком мы ее наблюдаем. Потом пришли теория Большого взрыва и десятилетия накопления доказательств того, что начало Вселенной положил катаклизм, с момента которого она продолжает расширяться. Если я проживу достаточно долго, еще одна научная революция приведет к тому, что необходимость дебатировать на твою любимую тему отпадет. И тогда мне потребуется лишь сказать, что я тебе это говорил. С нетерпением жду твоего доклада».

Переодевшись в пижаму и почистив зубы, Ламар присел на край кровати и набрал домашний номер в Чикаго.

Выслушал сообщение автоответчика: «Вы позвонили в резиденцию Вулси. Сейчас никто не может ответить на ваш звонок, но, пожалуйста, оставьте сообщение, и мы вам перезвоним».

Он бы мог прослушать оставленные сообщения, но слишком устал. Отложил это занятие на завтра.

Нового сообщения он не оставил. В доме не было никого, кто мог бы его получить.

Он позвонил лишь для того, чтобы услышать свою жену, Эстель, которая записала это послание на автоответчик. Она уже три года как умерла от аневризмы, но Ламар так и не изменил запись.

Когда он выключил лампу на прикроватном столике, голос остался звучать в памяти. Закрыв глаза, он увидел ее. Погружаясь в сон, надеялся, что она ему приснится.

Кошмар с Эстель ему присниться не мог. Ее присутствие гарантировало радостный, умиротворенный сон.

Войдя на кухню, Грейди шепнул несколько успокаивающих слов разнервничавшемуся волкодаву. Стоя у стеклянной двери, вглядываясь в темноту, Мерлин перестал лаять, но принялся повизгивать, словно видел других собак, играющих во дворе, и ему не терпелось присоединиться к ним.

Грейди наклонился через стол, вглядываясь в окно, около которого он недавно нес вахту. Его глаза уже настолько привыкли к темноте, что он сразу увидел этих двух существ.

Одно сидело, как могла бы сидеть собака, на том самом стуле, который занимал Грейди ближе к вечеру, когда Мерлин бродил по двору, определяясь с запахами. Второе устроилось на столе, где раньше лежали три справочника по фауне здешних гор.

Поскольку оба сидели спинами к дому, их глаза Грейди увидеть не мог. Эти невероятные, необъяснимые глаза.

Тот луг был не просто местом. Тот луг был моментом. Центром вращения и рычагом, изменившими его жизнь, и не просто его жизнь, гораздо большее, чем его жизнь, возможно, всё.

Он подумал о своей матери, которая после смерти его отца сидела у такого же окна, окна, через которое она видела свое прошлое и свое будущее.

И эта ночь стала ночью окон, наверху и внизу, на севере, востоке, юге и западе, окон в прошлое, настоящее и будущее. Он подошел к двери, у которой ждал Мерлин, но и дверь эта, с девятью стеклянными панелями сверху донизу, по существу, тоже была окном.

На крыльце животные продолжали смотреть в сторону двора, ночи, гор и луны.

Они не могли не знать о присутствии Грейди, хотя бы потому, что Мерлин перестал лаять и теперь нетерпеливо повизгивал. И, однако, на него они не смотрели.

Грейди включил свет на кухне и на заднем крыльце.

Рядом с ним Мерлин уже не повизгивал, лишь учащенно дышал. Волкодав не выказывал ни страха, ни агрессивности. Его хвост постукивал, постукивал, постукивал по полу.

Грейди замялся, взявшись за ручку двери.

Подумал о мерцающем свете, который увидел, когда приближался к лугу.

Задался вопросом, кто ранее зажигал свет в его мастерской, а потом в гараже. Кто открывал двери в мастерской? Кто поднимал гаражные ворота?

Держась одной рукой за ручку двери, он постучал костяшками пальцев другой по стеклянной панели.

Загадочные животные неподвижно сидели на стуле и на столе, отказываясь поворачивать голову и смотреть на него.

Грейди подумал о Марке Пиппе, который прозвал его Игуаной и умер насильственной смертью, убитый сенатором. Он не знал, почему подумал о Марке теперь, в этот знаменательный миг, но, с другой стороны, он так часто думал о нем в последние десять лет.

Вновь он поднес костяшки пальцев к стеклу, но не постучал. Хотел увидеть их глаза, очень хотел увидеть их, но не постучал.

Глубоко вдохнул.

Открыл дверь девяти окон и переступил порог.

Животные повернулись, чтобы посмотреть на него и внезапно ставшего таким застенчивым пса.

Стоя у двери, ручку которой подпирал стул, Генри ждал, что ручка повернется вновь, но этого не происходило.

Тонкие двери стенного шкафа и ванной не служили препятствием для дроби. И тому, кто находился по их другую сторону, досталось бы по полной программе.

А вот дверь в подвал сработали из дуба, и заряд даже крупной дроби мог ее не пробить. Более того, некоторые дробины могли отрикошетить, и Генри не стал рисковать.

Тот, кто стоял на верхней лестничной площадке, должно быть, прислушивался, как прислушивался Генри. Минуту или больше ни один из них не шевелился, не давая второму повода что-либо услышать.

Посредственное вино оставило неприятный привкус во рту. Теперь к привкусу прибавилась горечь. И губы пересохли. Генри это почувствовал, проведя по ним сухим языком.

Наконец, стоя за дверью, мучитель прошептал хриплым шепотом:

— Генри?

Низкий, грубый, голос этот мог принадлежать кому угодно. Не поддавался идентификации.

— Генри, Генри, Генри, Генри…

Имя мучитель произносил нечетко, из-за дефекта речи или повреждения рта.

Среди знакомых Генри человека, который так говорил, не было. За дверью стоял незнакомец. Полнейший незнакомец.

Поскольку его противник мог быть хорошо вооружен, Генри не ответил, не шевельнулся — любой звук мог выдать его точное местонахождение.

Среди оружия, которое он привез в «Лендровере», был и «Городской снайпер» — помповое ружье, стреляющее такими мощными патронами, что пуля могла остановить атакующего быка. Если и мучитель вооружился «Снайпером», дубовая дверь не могла служить надежным прикрытием.

С другой стороны двери донеслось шарканье: незваный гость поворачивался на верхней лестничной площадке. Потом тяжелые шаги спустились в подвал, растворились, превращаясь в тишину.

Генри тихонько вернулся к столу. Положил на него помповик, но остался на ногах. Хотя вино оставляло желать лучшего, он допил содержимое стакана и наполнил его вновь.

Ожидал услышать снизу какие-то звуки, но в подвале царила тишина.

Если мучитель видел, как Генри заносил в дом два чемодана, если он знал, что могло быть в этих чемоданах, тогда, скорее всего, он их уже нашел.

Генри ждал скрипа петель двери, которая открывалась на другую лестницу, дребезжания сетчатой дверцы, выводившей с лестницы на лужайку. Ничего такого он не услышал.

Через какое-то время сел.

Если мучитель бесшумно отбыл с двумя миллионами долларов, это было бы ударом, но не катастрофой. Генри привез с собой пять миллионов в бриллиантах, еще десять — облигациями на предъявителя. В сейфовых ячейках американских и зарубежных банков у него лежало множество золотых и коллекционных монет, которые стоили намного больше драгоценного металла, пошедшего на их изготовление.

В кругах, где в свое время вращался Генри, хищения имели такую давнюю историю, что рассматривались некоторыми как добрая традиция. Однако суммы, которые заимствовались из системы в прошлом, не шли ни в какое сравнение с целыми состояниями, которые выкачивались в последние годы.

Те, кто крал миллиарды, были китами, стада которых величественно бороздили океаны, и в сравнении с этими мегаворами Генри и иже с ним тянули только на рыбу-пилота. Он предполагал, что тридцать миллионов, которые ему удалось увести, так и останутся незамеченными.

Но теперь засомневался: а вдруг он ошибся, думая, что мелкая рыбешка может ощущать себя в безопасности, плавая среди левиафанов? Может, киты пожирали мелкую рыбешку с такой же готовностью, как криль или планктон.

Тот, кто поднялся и спустился по лестнице, хотел, чтобы Генри обыскал подвал. Последующая тишина имела только одно предназначение: до предела истончить его терпение.

Ему предлагалась наживка. Но он не собирался глотать крючок.

Не собирался он и выходить в ночь, чтобы проверить оставшееся содержимое багажника «Лендровера». До зари придется повременить с этим.

Мысль о заре привела его к новому вопросу: сильно ли ухудшится ситуация, если его враг отключит подачу электричества? Он бы не хотел пробираться по незнакомому дому в абсолютной темноте.

Когда Университет Колорадо использовал этот дом для проживания ученых, которые исследовали экологию хвойных лесов и проверяли теории лесопользования, электросбытовая компания, получив соответствующий подряд, вырыла траншею и проложила силовой кабель. Но кабель выходил из земли вне стен дома, и это, конечно же, было уязвимым местом.

В подвале Генри заметил распределительный щиток. Если его мучитель по-прежнему находился там и решил бы вывернуть пробки, Генри очутился бы в кромешной тьме.

Он представил себе, как пробирается по темному дому и слышит совсем близко низкий, хриплый шепот: «Генри, Генри, Генри…»

С нарастающей тревогой он принялся обыскивать кухонные шкафчики и ящики, пока не нашел фонарик и запасные батарейки. Сразу успокоился: теперь все будет хорошо.

Часы показывали начало одиннадцатого, до зари оставалось еще восемь часов. Прислушиваясь всю ночь к звукам возможной попытки проникновения в дом, к утру он бы совсем вымотался. Усталость уже давала о себе знать. Не выспавшись, он уменьшал свои шансы на победу над неведомым противником.

Ему хотелось оставить включенными все лампы. Но спать он предпочитал в темноте. Если бы он выключил свет везде, за исключением одной комнаты, любой понял бы, где именно он спит.

После короткого раздумья Генри выключил флуоресцентные лампы на кухне. В темноте увидел яркую щель под дверью в подвал. Свет в подвале означал, что его мучитель или по-прежнему там, или хочет, чтобы Генри так думал.

Он оставил свет в коридоре, но выключил в кабинете, где Нора собиралась постелить ему на диване.

В гостиной выключил одну лампу, но оставил гореть другую, ту, что стояла около окна.

Он собирался лечь спать в спальне, но не там, где кто-либо мог его найти. Ситуация требовала принятия мер предосторожности, он чувствовал, что должен прибегнуть к обману.

Генри прислонил помповик к креслу в спальне. Положил фонарик и запасные батарейки на скамейку для ног.

С верхней полки в стенном шкафу с изрешеченной дверью Генри достал две подушки и два одеяла. Из них решил соорудить муляж человека, спящего под одеялом.

Когда подошел к кровати, увидел перчатки.

Одеяла и подушки выпали из его рук.

На покрывале лежала пара кожаных рабочих перчаток, в которых Джим рубил дрова. Раньше их тут не было. Они пропитались кровью. Кровь запачкала и покрывало.

Камми Райверс, сидя на кухне, под мечущейся тенью опьяневшего от света мотылька, одну за другой исключала протозойные заболевания из списка тех, что могли послужить причиной столь странного поведения животных на ферме «Высокий луг».

Нерассмотренной оставалась только одна версия — токсическая субстанция или лекарство, подмешанные чистопородным лошадям и их любимцам. В организм эти продукты могли поступить через случайно или намеренно зараженную пищу.

Но разных животных — лошадей, коз, собак — не кормили одним и тем же. Более того, диета отличалась даже у разных лошадей. Следовательно, заражение было сознательным.

Такое объяснение показалось Камми мелодраматическим и неправдоподобным. Но других вариантов у нее не осталось.

И хотя она придерживалась старомодных методов исследования, предпочитая книги интернетовским источникам, которые зачастую выдавали неверную информацию, пришло время спуститься вниз к компьютеру. Для рассмотрения и отсеивания многочисленных лекарств с их длиннющими списками побочных эффектов и еще большего количества природных и изготовленных человеком ядов требовались специальные программы.

Настенный телефон зазвонил, когда Камми отодвинула стул и поднялась. Она сняла трубку.