Слезы дракона Кунц Дин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЭТОТ ДРЕВНИЙ ВЕРТЕП ДЛЯ ДУРАКОВ

ОДИН

1

Вторник выдался на славу: стоял погожий калифорнийский день, полный солнца и надежд… пока Гарри Лайон вовремя ленча не застрелил человека.

За завтраком, устроившись за столом у себя на кухне, он съел горячие булочки с лимонным мармеладом, запивая крепким ямайским черным кофе. Щепотка корицы придавала напитку дополнительный пряный аромат.

Из окна кухни открывался вид на зеленый пояс, широкой извилистой дугой обегавший Лос-Габос, привольно раскинувшийся жилищный кооператив в Ирвине. Как председатель кооператива, Гарри особое внимание уделял работе садовников, строго контролируя их, в результате чего деревья, кусты и трава содержались в таком образцовом порядке, словно за ними ухаживали сотни сказочных эльфов, ежедневно подстригавших их маленькими садовыми ножницами.

Ребенком он обожал волшебные сказки. В мире, созданном воображением братьев Гримм и Ганса Христиана Андерсена, весенние холмы всегда бывали покрыты безукоризненной, бархатистой, изумрудного цвета травой. Порядок был во всем. Зло всегда терпело крах, а добродетель торжествовала - хотя и вынуждена была идти к этому торжеству через ужасные страдания. Ханзель и Гретель не погибали в печи у ведьмы, старуха сама сгорела в ней. Не сумев выкрасть королевскую дочь, Румпельштилскин в гневе разрывал себя на части.

В последнем десятилетии двадцатого века, в реальной жизни, королевская дочь так или иначе, но, скорее всего, досталась бы Румпельштилскину. Он бы пристрастил ее к наркотикам, сделал бы из нее проститутку, конфисковывал бы все ее доходы, избивал бы ее ради собственного удовольствия и в конце концов расчленил бы ее на части, сумев избежать при этом наказания со стороны правоохранительных органов, выступив с заявлением, что во всем повинна вопиющая нетерпимость общества к злобным и недоброжелательным троллям, помутившая ему разум.

Допив остатки кофе, Гарри вздохнул. Как и большинство людей, он хотел бы жить в более пристойном мире.

Перед тем как отправиться на работу, он тщательно перемыл всю посуду, насухо вытер ее и убрал в шкафчик. Беспорядок претил ему.

В передней, у зеркала рядом с входной дверью, Гарри остановился, чтобы поправить галстук. Надев темно-синего цвета фланелевую спортивную куртку, проверил, не выпирает ли из-под мышки револьвер в кобуре.

В течение последних шести месяцев в утренние часы пик он старательно избегал ездить по забитым машинами центральным улицам Лагуна-Нигуэль, добираясь до специализированного центра по пресечению особо опасных криминогенных ситуаций по маршруту, который тщательно продумал и выверил, до минимума сократив время проезда к месту работы. В кабинет он неизменно входил где-то в промежутке между 8.15 и 8.28 утра, и еще не было случая, чтобы он опоздал.

В тот вторник, когда он припарковал свою "хонду" на скрытой в тени двухэтажного здания автостоянке, было 8.21.

Это же время показывали и его наручные часы. Можно с уверенностью утверждать, что часы в кооперативной квартире Гарри, равно как и те, что стояли у него на столе врабочем кабинете, показывали в этот момент ровно 8.21.

Регулярно, два раза в неделю, он сверял время на всех своих часах.

Выйдя из машины и стоя рядом с ней, он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы расслабиться. Воздух, омытый прошедшим ночью дождем, был свеж и чист. Лучи утреннего мартовского солнца окрасили все вокруг в золотисто-персиковые тона.

В соответствии с архитектурными стандартами Лагуна-Нигуэль двухэтажное здание. Специализированного центра было выполнено в средиземноморском стиле, с обегавшей его фасад колоннадой. Окруженное со всех сторон клумбами пышных азалий и буйными кружевными зарослями изумрудных кустов здание меньше всего походило на полицейский участок. Некоторые из полицейских, работавших в Центре, считали, что у него был излишне декадентский вид, но Гарри не видел в этом ничего плохого. Сугубо учрежденческое убранство внутренних помещений не имело ничего общего с экстравагантным внешним обликом. Голубые, выложенные виниловой плиткой полы. Серые стены. Отделанные звуконепроницаемыми плитами потолки. Царивший же в здании дух четкой деловитости действовал успокаивающе, настраивая на рабочий ритм.

Даже в столь ранний час в разных направлениях по вестибюлю и коридорам спешили люди, в основном мужчины - крепко сбитые, уверенные в себе полицейские, успешно делающие карьеру. Только некоторые из них были в форме. Кадровую основу Центра составляли сыщики, специализировавшиеся на раскрытии умышленных убийств, и тайные агенты, собранные под одной крышей из различных федеральных, штатных, окружных и городских полицейских управлений, чтобы до минимума сократить процедуру расследования преступлений, одновременно проходящих по разным юридическим ведомствам. Специализированные группы - иногда включавшие в себя целые тактические подразделения оперативных работников - занимались расследованием деятельности подростковых банд, серийных убийств, изнасилований и широкомасштабного наркобизнеса.

Гарри делил свой рабочий кабинет с Конни Галливер. В той стороне, где стоял его стол, суровую обстановку комнаты смягчали небольшая пальма в кадке, китайские вечнозеленые растеньица в горшочках и расползавшиеся в разные стороны, цепкие, с тысячами маленьких листиков щупальца вьюнка. На ее половине растений не было. На его столе находились только пресс-папье, письменный прибор и маленькие бронзовые часы. Груды небрежно сваленных папок, невесть откуда выпавшие страницы и фотографии загромождали рабочее место Конни Галливер.

Как ни странно, но сегодня на работу Конни прибыла раньше него. Она стояла у окна спиной к двери.

- Доброе утро, - поздоровался он.

- Доброе ли? - ироническим эхом откликнулась она.

И повернулась к нему лицом. На ней были изрядно стоптанные "Рибоксы", голубые джинсы, красно-коричневая клетчатая блузка и коричневый вельветовый жакет - ее любимый, надеваемый так часто, что рубчики во многих местах вытерлись начисто, манжеты обтрепались, а складки на внутренних сгибах рукавов превратились в постоянные морщины, пoдобные руслам рек, пробитых в скалах тысячелетним током вод.

В руках она держала пустой картонный стаканчик, из которого пила кофе. Неожиданно со злостью скомкав его отшвырнула от себя. Ударившись о пол, тот отскочил и приземлился в части кабинета, формально при надлежавшей Гарри.

- В поход, труба зовет! - бросила она, устремляясь к двери.

Уставившись на скомканный стаканчик на полу, он недоуменно спросил:

- Что за спешка такая?

- Что за спешка? Мы кто, полицейские или так, погулять вышли? А если полицейские, то нечего стоять и ковырять в носу, надо работу делать.

Когда она исчезла за дверью, он все еще смотрел на стаканчик, лежавший на его половине кабинета. Затем, поддев его носком ботинка, перекинул через незримо делившую кабинет воображаемую линию.

Рванулся было вдогонку за Конни, но на пороге застыл.

Его взгляд снова остановился на картонном комке на полу.

Конни, скорее всего, уже где-то в конце коридора, может быть, даже спускается вниз по лестнице.

Постояв в нерешительности, Гарри подошел к стаканчику,поднял его с пола и бросил в урну. Тем же манером разделался и с двумя другими пустыми стаканчиками.

Конни он догнал уже на автосrоянке, когда она, с силой рванув на себя переднюю дверцу их служебного седана, на котором, однако, не было специальных опознавательных полицейских знаков, садилась за руль. Едва он уселся рядом, она с такой злобой крутанула ключ зажигания, что, казалось, его головка, отделившись от основания, останется у нее в руке.

- Что, не выспалась? - поинтересовался он.

Конни резко выжала сцепление.

- Может быть, голова болит?

На полном газу она рывком подала машину назад, выезжая на дорогу.

- Или ноют старые раны?

Как выпущенная из лука стрела, машина сорвалась с места.

Гарри весь подобрался, однако не от того, что не доверял ей как водителю. С машиной она ладила гораздо лучше, чем с людьми.

- Скажешь ты, наконец, какая муха тебя укусила? - настаивал Лайон.

- Нет.

Для человека, вечно ходившего по острию ножа, не ведавшего страха в моменты исключительной опасности, занимавшегося парашютным спортом и отдававшего свободное время бешеным гонкам на мотоцикле по пересеченной местности, Конни Галливер становилась на удивление чопорной и непроницаемой, когда дело касалось чего-либо сугубо личного, глубоко сокровенного. Вместе они уже проработали целых шесть месяцев, и, хотя многое о ней было известно, Гарри, иногда ему казалось, что он почти ничего о ней не знает.

- Выговорись. Иногда это помогает, - заметил Гарри.

- Мне не поможет.

Гарри, украдкой наблюдая за ней в те моменты, когда ее внимание сосредоточивалось на дороге, предположил, что здесь, скорее всего, замешан мужчина. Прослужив в полиции пятнадцать лет и окунувшись в вероломство и страдания разных людей, он знал, что источником большинства душевных мук, переживаемых женщинами, был мужчина. Об интимной же стороне жизни Конни он не имел никакого представления, не знал даже, есть ли она у нее вообще.

- Это как-то связано с нашим расследованием?

- Нет.

У него не было оснований не верить ей. Всей душой она стремилась - и довольно успешно - не дать запятнать себя той грязью, в которую ей как полицейскому приходилось окунаться по уши почти ежедневно.

- Однако это вовсе не значит, что у меня отпала охота загрести этого подонка Дернера. Думаю, мы уже его зацепили.

Доул Дернер, никчемная личность, обретавшаяся в кругах любителей серфинга, разыскивался полицией в связи сцелой серией изнасилований, становившихся с каждым разом все более и более садистскими, пока последняя из жертв не была забита насмерть. Школьница, шестнадцати лет отроду.

Подозрение пало на Дернера, так как стало известно, что ему, по его просьбе, была сделана операция на пенисе, в результате которой толщина последнего значительно увеличилась. Хирург из Ньюпорт-Бич, отсосав с помощью специального приспособления жир из жировых складок талии Дернера, ввел его в пенис. Такого рода операции не поощряются Ассоциацией американских врачей, но когда у хирурга подходит срок платить по закладным, а пациент одержим идеей об увеличении толщины своего члена, то рынок начинает диктовать свои правила и все тревоги, связанные с постоперационными осложнениями у пациента летят коту под хвост.

Толщина полового члена Дернера увеличилась вдвое, что иногда, видимо, могло причинять ему некоторое неудобство. По слухам, однако, было известно, что он доволен результатами операции, но не потому, что теперь производил более благоприятное впечатление на женщин, а потому, что заведомо мог заставить их больше страдать, что, собственно, и явилось главной движущей причиной всего предприятия. Показания жертв, единодушно отмечавших именно это своеобразное отличие насиловавшего их мужчины, вывели полицейских непосредственно на Дернера. К тому же трое из пострадавших заметили у него в паху татуировку в виде змеи, что было зарегистрировано в полицейских протоколaх восьмилетней давности, когда он отбывал срок за два изнасилования в Санта-Барбаре.

К полудню того вторника Гарри и Конни успели переговорить с персоналом и завсегдатаями трех наиболее часто посещаемых любителями серфинга мест: в магазине, где торговали досками для серфинга и сопутствующими товарами, в магазине диетпитания и молочных продуктов и в скудно освещенном баре, в котором с дюжину любителей пива уже с одиннадцати часов утра наливались его мексиканской разновидностью. Если верить единодушным показаниям всех опрошенных, чему, естественно, ни в коем случае верить было нельзя, они никогда и слыхом не слыхивали о Доуле Дернере и демонстративно не узнавали его на фотографии, которую им показывали.

В машине, во время переезда с одного места на другое,

Конни потчевала Гарри рассказами из своей коллекции чудовищных преступлений:

- Слышал о женщине из Филадельфии, у которой дома нашли двух ее малолеток, умерших от недоедания, а вокруг них валялись ампулы из-под крэка и кокаина? У нее так поехали мозги от наркотиков, что она даже не замечала голодающих подле себя детей. И знаешь, какое ей предъявили обвинение? Пренебрежение возможной опасностью.

Гарри только сочувственно вздохнул. Когда на Конни находила охота поговорить о том, что она называла "этим явно затянувшимся кризисом" или, в более саркастические моменты, "этой свистопляской на краю пропасти", а в состоянии подавленности этим "новым средневековьем", от него не требовалось никакого ответа. Это был сольный номер.

- В Нью-Йорке, - продолжала она, - один хмырь убил двухлетнюю дочь своей сожительницы - набросился на нее с кулаками, а потом стал пинать и бить ногами - за то,что она вздумала танцевать перед телевизором, мешая ему смотреть программу. Видимо, шла передача "Колесо Фортуны", и он ни за что не хотел упустить момент задарма поглазеть на сказочные ножки Ванны Уайт.

Как и большинство полицейских, Конни обладала тонким чувством язвительного черного юмора. Это был своеобразный защитный механизм. Не будь его, многие из них сошли бы с ума или постоянно находились бы в подавленном состоянии, так как по работе им все время приходится сталкиваться с бесчисленными случаями проявления людской злобы и чудовищных пороков. Тем, кто черпает свои знания о жизни полицейских из скудоумных телевизионных передач, полицейский юмор может показаться грубым, а порой даже бесчувственным, но истинному полицейскому начхать, что о нем думает другой, если этот другой не такой же полицейский, как и он сам.

- А вот тебе еще примерчик, на этот раз из жизни Центра по предотвращению самоубийств в Сакраменто, - продолжила свою партию Конни, едва они остановились на красный свет. - Одному из его сотрудников до чертиков надоел престарелый клиент, постоянно названивавший ему, так он вместе с другом приехал к клиенту на дом, повалил его на пол, вскрыл ему вены на руках и заодно, на всякий пожарный случай, перерезал горло.

Иногда за фасадом самых мрачных из ее юморесок Гарри чувствовал горечь, явно несвойственную ей как истинному полицейскому. А может быть, это было нечто гораздо более глубокое, чем горечь. Отчаяние. Но замкнутость Конни и внешняя ее сдержанность не позволяли ему точно определить, что она переживала в действительности.

Сам Гарри, в отличие от Конни, был оптимистом. Но чтобы таковым оставаться постоянно, он счел необходимым не углубляться, как это делала она, в людские пороки и злобу.

Стремясь перевести разговор в другое русло, он спросил:

- Как насчет ленча? Тут недалеко есть одна отличная итальянская траттория-крохотулечка, столики покрыты клееночкой, вместо подсвечников бутылки из-под вина, готовят - пальчики оближешь: и нокки, и маникотти - выбирай что душе угодно.

Она недовольно скривила губы.

- Да ну ее. Давай лучше просто купим что-нибудь прямо с лотка и съедим по дороге.

Они сошлись на ресторанчике, где торговали гамбургерами и который располагался в непосредственной близости от прибрежного Тихоокеанского шоссе. Общее убранство ресторана было выдержано в юго-западном стиле; в зале за столиками сидело с дюжину посетителей. Верхние части окрашенных белой краской столиков были наглухо заклеены толстой акриловой пленкой. Стулья обиты пастельных тонов с искрой тканью. Повсюду кактусы в горшках. По стенам развешаны литографии. Судя по убранству, здесь 6ы торговать супами из черных бобов да вываренным в мескитских бобах мясом, а не гамбургерами и различными жареньями.

Когда Гарри и Конни, усевшись за небольшой столик у одной из стен, ели заказанные ими блюда: он - сэндвич с сухой, пережаренной курятиной, она - нарезанную тонкими ломтиками жареную рыбу и сэндвич с водянистым, расползавшимся в разные стороны сыром, в зал в яркой вспышке отразившегося от стеклянной двери солнечного блика вошел высокий мужчина. Остановившись неподалеку от кассы, он внимательно оглядел зал.

Несмотря на то, что внешне незнакомец выглядел вполне приличным и был одет тщательно и со вкусом: в светло-серые плисовые брюки, белую рубашку и темно-серую замшевую куртку, что-то в его облике насторожило Гарри.

Смутная улыбка, блуждавшая на его лице, и несколько рассеянный взгляд делали его удивительно похожим на профессора. Лицо его было рыхлым, со слабым подбородком и бледными губами. В целом выглядел он скорее робким, чем внушавшим опасение, но Гарри внутренне весь подобрался. Видимо, сработал инстинкт полицейского.

2

Сэмми Шамрой, в бытность свою служащим рекламного агентства в Лос-Анджелесе более известный как Сэмми Шарм, был наделен Богом удивительным творческим даром, а сатаной - пагубным пристрастием к наркотикам. С тех пор прошло три года. Целая вечность.

А нынче он на четвереньках выползал из своего импровизированного жилища, ящика для перевозки транзитных грузов, таща за собой какие-то обрывки тряпья и скомканные газеты, служившие ему подстилкой в ночное время.

Когда кончились свисавшие до земли ветви олеандрового куста, росшего на самом краю пустыря и закрывавшего собой большую часть ящика, он, безвольно опустив голову,застыл в неподвижности на четвереньках, тупо уставившись на тротуар.

Уже давно он вынужден был отказаться от первосортных наркотиков, сыгравших столь чудовищную роль в его жизни. А от дешевого вина у него теперь постоянно болела голова.

Сегодня же было такое ощущение, что, пока он спал, череп его раскололся надвое и невесть откуда взявшийся ветер уронил на оголенную поверхность мозга целую пригоршню острых камешков.

Неверно было бы утверждать, что он ничего не соображал. Так как солнечные лучи падали на долину прямо и тени лежали близко к зданиям, выходившим на дальнюю от него сторону пустыря задними стенками, Сэмми знал, что время было ближе к полудню. И, хотя вот уже третий год подряд у него не было часов и негде было посмотреть в календарь, он нигде не работал и ни с кем толком не общался, он точно знал, какое время года на дворе, какие месяц и день. Вторник. Он точно знал, где находится (Лагуна-Бич), как там оказался (каждая, даже мельчайшая ошибочка, каждый случай потворства своим низменным влечениям, каждый безрассудный поступок, разрушавший его как личность, хранился в его памяти в ярчайших подробностях), что его ожидает в будущем (позор, лишения, борьба за существование,тоска).

Самым страшным в его падении оставалось это упорное нежелание мозга все забыть и дать ему забыться, и даже огромное количество алкоголя только на короткие мгновение гасили эту чрезмерную яркость восприятия. Острые камешки головной боли с похмелья были ничтожной, временной помехой в сравнении с мучительными шипами памяти и осознания необратимости своего падения, постоянно будоражившими его мозг.

Невдалеке послышались чьи-то шаги. Тяжелая поступь. Чуть прихрамывающая: отчетливо слышно, как одна ноге слегка скребет по асфальту. Ему знакома была эта поступь. И мгновенно его охватила дрожь. Не поднимая головы, oн закрыл глаза, моля Бога, чтобы шаги не звучали так настойчиво громко, а лучше бы и вовсе удалились. Но шаги раздавались все громче и громче, все ближе и ближе… пока неостановились прямо перед ним.

- Так решил ты или еще не решил?

С недавнего времени этот грубый, густой бас стал звучать в страшных ночных сновидениях Сэмми. Но сейчас он звучал наяву. И перед ним стояло не чудовище из его кошмаров. Перед ним стоял тот, кто был главной причиной его ночных ужасов.

Сэмми нехотя приоткрыл свои воспаленные глаза и медленно поднял голову. Над ним, ухмыляясь, возвышался крысолов.

- Так как, решил или нет?

Огромного роста, плотный, с гривой густых, спутанных волос, с застрявшими в патлатой, запущенной бороде кусками и обрывками предметов непонятного происхождения, на которые невозможно было смотреть без отвращения, крысолов являл собой отвратительное зрелище. В тех местах лица, где борода не росла, оно было сплошь покрыто шрамами и язвами, словно его колотили добела раскаленным паяльником. Огромный нос был крив и крючковат, губы усеяны гноящимися ранками. Из черных, гнилых десен торчали неровные, словно пожелтевшие от времени могильные плиты,зубы.

Густой бас зазвучал громче.

- А может быть, ты и так уже мертв?

Единственным, что не выглядело необычным во внешнем облике крысолова, была его одежда: теннисные туфли, брюки цвета хаки из благотворительного фонда, хлопчатобумажная рубашка и повидавший виды черный плащ, весь сморщенный и сверху донизу заляпанный грязными пятнами. В такие одежды рядились почти все уличные бродяги, попавшие, частично по своей вине, частично по вине других, в щели половиц современного общества и провалившиеся в мрачный, кишащий гадами подпол.

Бас понизился до драматического шепота, когда крысолов нагнулся и приблизил свое лицо к Сэмми.

- Мертв и попал в ад? А? Может такое быть?

Из всего необычного и зловещего в облике крысолова больше всего внушали,ужас его глаза. Странно-зеленые, почти изумрудные, с черными, эллиптической формы, как у кошек или пресмыкающихся, зрачками, глаза эти наводили на мысль, что туловище крысолова было только обыкновенным маскировочным резиновым костюмом, из которого на мир глядело нечто, не поддающееся описанию обыкновенными словами, нечто, явно не принадлежащее земному миру, но всеми силами стремящееся непременно прибрать этот мир к своим рукам.

Шепот стал еле различимым:

- Мертв, в аду, а я демон, приставленный терзать тебя?

Зная по прошлому опыту, что последует за этим, Сэмми сделал попытку встать на ноги. Но крысолов, не дав ему увернуться, быстрым как молния движением пнул его ногой.

Пинок пришелся в плечо, едва не зацепив лицо, и был так силен, словно пнувшая его нога была обута не в легкую туфлю, а в тяжелый ботфорт, или была сплошь из кости, или роговицы, или вещества, из которого черепахи и жуки изготовляют свои панцири. Сэмми свернулся калачиком, подобрав под себя ноги и прикрыв голову руками. Крысолов стал бить его ногами - левой, правой, Снова левой, словно пустился в пляс, выделывая замысловатые па какой-нибудь джиги: раз-удар-пауза-два-удар-пауза-раз-удар-пауза-два, но делал это молча, не изрыгая проклятии, не смеясь с пренебрежением и не сопя от натуги.

Но вот удары прекратились.

Сэмми сжался еще плотнее, превратился в крохотное насекомое, свернувшееся в тугой болевой комочек.

Неестественную тишину аллеи нарушали только негромкие прерывистые рыдания Сэмми, за которые он сам себя ненавидел. Не слышно было даже звуков дорожного движения. Перестал шелестеть листьями на легком ветру куст олеандра за его спиной. Когда Сэмми наконец убедил себя, что должен быть мужчиной, когда сумел усилием воли погасить последние всхлипы, тишина стояла такая, словно он уже был в могиле.

Он решился слегка приоткрыть глаза и в щелочки между пальцами увидел, словно в дымке, дальний конец аллеи. Поморгав глазами, чтобы убрать застилавшие их слезы, он разглядел две машины, неподвижно застывшие прямо на проезжей части улицы, в которую упиралась аллея. Водители их, различимые с его места в виде двух бесформенных пятен, также были неподвижны, словно чего-то выжидали.

Гораздо ближе, прямо напротив своего лица, он заметил на тротуаре уховертку, застывшую в тот момент, когда она пересекала аллею, и странно было видеть это бескрылое насекомое, предпочитающее укромные темные места в глубинах прелой древесины, здесь на свету.

Два выступавших у насекомого сзади отростка были загнуты вверх и выглядели угрожающе, как жалящий хвост скорпиона, хотя на самом деле насекомое было безвредно. Несколько из его шести ножек стояли на асфальте, другие были подняты в воздух. Оно не шевелило даже своими сегментными усиками-щупальцами, словно оцепенело от страха или изготовилось к нападению.

Сэмми перевел взгляд в конец аллеи. На улице те же машины, все так же стоят без движения, на тех же местах, что и раньше. Сидящие в них люди застыли, будто манекены.

Снова насекомое. Никаких признаков жизни. Словно мертвое и приколотое булавкой энтомолога к экспериментальной доске.

Сэмми опасливо убрал с головы руки. Перевернулся, застонав от боли, на спину и с отвращением и страхом посмотрел вверх на своего мучителя.

Крысолов, казалось, застил собой все пространство вокруг. И глядел вниз на Сэмми с нескрываемым интересом ученого-экспериментатора.

- Что, жить-то хочется? - спросил он.

Сэмми удивился, но не вопросу, а тому, что и сам не знал на него ответа. Ибо находился в том промежуточном состоянии души, когда боязнь смерти мирно уживалась в ней с желанием умереть. Каждое утро, просыпаясь, он с удивлением обнаруживал, что еще жив, и каждый вечер, свернувшись калачиком на своей подстилке из тряпок и газет и засыпая, мечтал, чтобы сон этот длился вечность. Но всякий раз, начиная новый день, стремился обеспечить себя пищей, чтобы не умереть с голоду, отыскать местечко потеплее в редкие холодные ночи, когда благодатная калифорнийская погода почему-то капризничала, тщательно укрывался от дождя, чтобы не промокнуть и, не дай Бог, не схватить воспаление легких, а когда переходил улицу, сначала смотрел налево, а затем направо. Видимо, он не столько хотел жить, сколько, живя, нести за это наказание.

- Было бы гораздо интереснее, если бы ты очень хотел жить, - негромко, как бы про себя, проговорил крысолов.

Сердце Сэмми бешено колотилось в груди. И каждый его удар больнее всего отдавался именно в тех местах, которым больше всего досталось от пинков крысолова.

- Жить тебе осталось ровно тридцать шесть часов. Надо ведь что-то предпринять, а? Как думаешь? Время уже пошло. Тик- так, тик-так.

- Что тебе от меня надо? - жалобно простонал Сэмми.

Вместо ответа крысолов продолжал:

- Завтра в полночь прибегут крысы, много крыс…

- Что я сделал тебе плохого?

Шрамы на безобразном лице мучителя побагровели.

- …сожрут твои глаза…

- Пожалуйста, не надо.

Бледные губы крысолова ощерились, обнажив гнилые зубы:

- …и пока ты будешь орать от ужаса, отгрызут тебе губы,откусят язык…

Чем более возбуждался крысолов, тем, странным образом, менее лихорадочным, а все более холодно-рассудительным становился. Змеиные глаза его, казалось, излучали холод, пронзавший Сэмми насквозь и проникавший в самые сокровенные закоулки его души.

- Кто ты? - уже не в первый раз спросил Сэмми.

Крысолов не ответил. Ярость буквально распирала его. Толстые, грязные пальцы вдруг сжались в кулаки, разжались, снова сжались, снова разжались. Они месили пустой воздух, словно надеялись и из него выдавить кровь.

Что ты такое? - подумал Сэмми, но сказать это вслух побоялся.

- Крысы, - прошипел крысолов.

Страшась того, что произойдет, хотя и в прошлые разы происходило то же самое, Сэмми, как сидел на заднице, стал быстро пятиться к олеандровому кусту, скрывавшему eго пристанище, стремясь как можно дальше уползти от горой возвышавшегося над ним бродяги.

- Крысы, - прошипел крысолов и вдруг затрясся мелкой дрожью.

Началось!

От ужаса Сэмми словно вмерз в асфальт, не смея двинуть ни рукой, ни ногой.

Дрожь крысолова усилилась. И вскоре превратилась в бешеную тряску. Засаленные волосы его неистово метались по голове, руки дергались, ноги выделывали какие-то судорожные, замысловатые па, а черный плащ развевался и хлопал, словно его трепали порывы взбесившегося ветра, хотя в действительности не было даже маленького дуновения ветерка. Мартовский воздух с того момента, как на аллее появился бродяга-гигант, вдруг, словно по мановению волшебной палочки, прекратил всякое движение, неестественно застыв, будто весь мир превратился в неподвижную сцену снарисованными декорациями, а оба они, Сэмми и бродяга, стали ее единственными живыми актерами.

Заштиленный на рифах асфальта, Сэмми, наконец, с трудом поднялся на ноги. Встать его заставил страх перед бурным потоком когтей, острых зубов и красных глаз, который вот-вот мутной волной вспенится вокруг него.

Под одеждами тело крысолова вздымалось и дергалось, подобно клубку разъяренных гремучих змей в холщовом мешке. А сам он на глазах… распадался. Лицо его таяло и принимало различные очертания, словно некое божество, раскалив его добела, как железо в кузнице, выковывало из него одно чудище за другим, и всякий раз страшнее предыдущего. Исчезли багровые шрамы, змеиные глаза, дикая всклокоченная борода, спутанные волосы и жестокий рот. На какое-то мгновение голова его превратилась в сплошной кусок кровавого мяса, затем в мягкое кашеобразное липкое вещество, красное от крови, буреющее на глазах, темнеющее и обретающее какое-то неясное сияние, словно собачья пища, выброшенная из консервной банки. Еще мгновение - и вещество это загустело, отвердело, и голова перевоплотилась в плотный шар туго прижатых друг к другу крыс с шевелящимися, подобно змеям на голове Медузы Горгоны, хвостами и красными, как кровь, горящими, свирепыми глазками. Там, где из манжет раньше торчали руки, теперь одна за другой высовывались острые мордочки крыс. Хищные мордочки выглядывали и из отверстий для пуговиц разбухшей изнутри рубахи.

Хотя все это Сэмми уже видел и раньше, ему все равно хотелось закричать от ужаса. Но вспухший язык только беспомощно прижимался к сухой гортани, и вместо крика раздавалось какое-то неясное испуганное блеяние. Кричать,однако, все равно было бесполезно. В прошлые встречи со своим мучителем Сэмми орал во все горло, и никто ни разу не пришел к нему на помощь.

Крысолов разлетелся на куски, как хрупкий манекен под неистовым напором ветра. Каждый отдельный кусок его тела, падая на тротуар, тотчас превращался в крысу. Усатые, с мокрыми носами, острыми зубами, издавая пронзительный писк, отвратительные существа налезали друг на друга, и длинные хвосты их, извиваясь, волочились за ними по асфальту. А из рубахи и из брюк выбегали все новые и новые твари, их становилось все больше и больше, гораздо больше, чем могло бы уместиться в его одежде: двадцать, сорок, восемьдесят, больше сотни…

Как надувной матрац, которому придали форму человеческого тела и из которого выпустили воздух, одежда его медленно осела на тротуар, а затем тотчас перевоплотилась.

Сморщенные бугры ее проросли головами, хвостами и другими частями тела грызунов, и то, что еще недавно было крысоловом и его вонючим гардеробом, превратилось теперь в шевелящийся ком серых тварей, гибких и юрких, ползающих и перебегающих друг по дружке с тупым равнодушием, делающим их еще более отталкивающими и омерзительными.

Сэмми с трудом вдыхал в себя явно потяжелевший воздух. Таким он сделался чуть раньше, когда почему-то стих ветер, но теперь, нарушая все естественные законы природы, оцепенение, казалось, охватило и ее более глубокие уровни, изъяв текучесть и подвижность у молекул кислорода и водорода, заставив тем самым загустеть воздух, и требовались огромные усилия, чтобы протолкнуть его в легкие.

Едва последние клочки тела и одежды крысолова распались, превратившись в десятки крыс, как все они разом, в одно мгновение, исчезли. Из живого клубка во все стороны брызнули жирные, с лоснящейся шерстью зверьки, некоторые прочь от Сэмми, другие на него, путаясь у него в ногах, перелезая через его ботинки, окружая его со всех сторон.

Ненавистная живая волна рванулась под тень здании и на пустырь, где либо укрылась в норках под стенами домов и в земле - в норках, которые Сэмми, как ни смотрел, не смог разглядеть, - либо просто испарилась неизвестно куда.

Неожиданный порыв ветра поднял с земли и погнал перед собой мертвые сухие листья и обрывки газет. Со стороны улицы, в которую упиралась аллея, донесся шелест шин и рокот моторов быстро ехавших автомобилей. У уха Сэмми зажужжала пчела.

Он снова мог свободно дышать. Жадно хватая ртом воздух, он ошалело стоял, освещенный ярким полуденным солнцем.

Самое страшное, что все это произошло при ярком солнечном свете, на открытом месте, без дыма, специальных зеркал, хитроумного освещения, без шелковых ниточек, потайных люков и всяких прочих приспособлений балаганного фокусника.

Сегодня утром Сэмми выполз из своего ящика с твердым намерением, несмотря на невыносимую головную боль, начать все сызнова: разжиться, например, бросовыми консервными банками и сдать их в пункт переработки вторичного сырья, а может быть, раздобыть деньги напрямую, прося подать милостыню бедному калеке. И хотя теперь головная боль начала стихать, у него, однако, напрочь пропало желание выйти на люди.

Нетвердо ступая, он вернулся обратно к олеандровому кусту. Ветви его сплошь были усеяны красными цветами. Раздвинув их, Сэмми с опаской уставился на стоящий под ними большой деревянный ящик.

Поднял с земли палку и несколько раз ткнул ею в лохмотья и газеты, застилавшие пол ящика, ожидая увидеть выскакивающих из-под них крыс. Но тех не было и в помине.

Сэмми опустился на колени и вполз в свое убежище. Ветки олеандра скрыли его от непрошенных глаз.

Из небольшой кучки лохмотьев в дальнем углу ящика, где были уложены все его скудные пожитки, он достал нераспечатанную бутылку дешевого бургундского и отвинтил колпачок. Сделал долгий глоток тепловатого вина.

Приткнувшись к деревянной стенке и обеими руками зажав бутылку, Сэм ми попытался выкинуть из головы все, чему только что был свидетелем. В его положении забыть обо всем значило успешно противостоять происходящему с ним.

Он с ежедневными-то заботами едва управлялся. Где же ему было справиться с таким исключительным явлением, как крысолов?

Мозг, вымоченный в энном количестве кокаина, подпеpченный другими наркотиками и настоянный на алкоголе, в пьяном бреду мог порождать целый зоопарк удивительныx существ. Когда же сознание возвращалось к нему и он снова - в который уже раз! - давал себе очередную, клятву больше не пить, воздержание влекло за собой белую горячку, населенную еще более красочной и грозной феерией немыслимых чудищ. Но ни одно из них не шло в сравнение со страшным, будоражившим душу крысоловом.

Он сделал еще один затяжной глоток вина и, не выпуская бутылку из рук, снова прислонился к стенке ящика.

С каждым годом и с каждым днем Сэмми все больше терял способность отличать реальное от воображаемого. И давно уже перестал доверять своим ощущениям. Но в одном был до ужаса, до дрожи в руках, уверен: крысолов являлся ему не во сне. Это невероятно, невозможно, необъяснимо - но это было именно так.

Сэм ми не ожидал найти ответа на мучавшие его вопросы. Но не мог и не спрашивать себя: что за существо был крысолов, Откуда он являлся, почему вздумал извести пытками, а затем убить именно его, сирого, убогого, бездомного бродягу, чья смерть - или жизнь - ничего, или почти ничего, не значили для мира?

Он снова глотнул вина.

Тридцать шесть часов. Тик-так. Тик-так.

3

Инстинкт полицейского.

Когда гражданин в серых плисовых брюках, белой рубашке и темно-серой замшевой куртке появился в ресторане, Конни сразу же обратила на него внимание и подумала: что-то в нем неладно. Заметив, что при виде него насторожился и Гарри, незнакомец еще больше заинтересовал Конни, так как она знала, что чутью Гарри могла бы позавидовать любая ищейка.

Инстинкт полицейского - не столько инстинкт в прямом смысле слова, сколько тщательно отточенная наблюдательность, помноженная на умение делать единственно правильные выводы из увиденного. У Конни это скорее было подсознательное чувство, чем расчетливо-рациональный анализ любого попадавшего в поле ее зрения объекта.

Мужчина, вызвавший их обоюдное подозрение, стоял неподалеку от кассового аппарата, ожидая, когда официантка, усаживавшая молодую чету за столик у одного из больших окон, обратит на него внимание.

На первый взгляд, в нем не было ничего необычного, тем более вызывающего опасение. Но, вглядевшись пристальнее, Конни обнаружила целый ряд несообразностей, заставивших встрепенуться и насторожиться ее подсознание. На лице его, довольно благодушном с виду, не заметно было никаких следов напряжения, и ничего угрожающего не было в его несколько расслабленной позе, но плотно прижатые к бокам кулаки выдавали внутреннее напряжение, словно он едва сдерживался, чтобы не ударить кого-нибудь. Смутная улыбка, блуждавшая на лице, подчеркивала своеобразную отрешенность его облика - но улыбка эта, то появляясь, то исчезая, также свидетельствовала о его неуравновешенном внутреннем состоянии. Куртка была застегнута на все пуговицы, и это тоже выглядело странно, так как день выдался очень теплым. И наконец, и это больше всего беспокоило, куртка провисала не так, как должна была бы провисать: чувствовалось, что карманы ее, как внутренние, так и внешние, набиты чем-то тяжелым, оттягивающим ее книзу, и она странным образом оттопыривалась спереди в том месте, где нависала над ремнем брюк, - словно там был спрятан заткнутый за пояс пистолет.

Конечно, полагаться во всем на инстинкт полицейского было бы грубой ошибкой. Мужчина этот действительно мог оказаться обычным рассеянным профессором, каким выглядел; в этом случае карманы его куртки могли содержать не более зловещие предметы, чем курительная трубка, кисет с табаком, логарифмическая линейка, арифмометр, конспекты лекций и другие вещицы, случайно, по рассеянности, засунутые им туда.

Гарри, так и не окончив начатую фразу, медленно положил недоеденный куриный сэндвич обратно на тарелку. Глаза его не отрываясь смотрели на мужчину в странно оттопыривавшейся куртке.

Конни, едва отведав поджаренную тонкими ломтиками рыбу, также вернула ее обратно в тарелку и, вытирая замасленные пальцы о салфетку, принялась неназойливо наблюдать за вошедшим.

Официантка, небольшого росточка молоденькая блондинка, усадив молодую чету за стол у окна, подошла к улыбнувшемуся ей мужчине в замшевой куртке. Она что-то спросила у него, он ответил, и блондинка вежливо рассмеялась, словно в его ответе содержалось нечто позабавившее.

Когда посетитель сказал еще что-то и блондинка снова рассмеялась, напряжение Конни заметно спало. И она потянулась было за жареными ломтиками рыбы.

В это мгновение посетитель схватил блондинку за талию, дернул ее к себе, а другой рукой ухватился за ее блузку.

Нападение было столь неожиданным и по-кошачьи столь мягким и быстрым, что она начала кричать уже после того, как он оторвал ее от пола. И тотчас, словно девушка была почти невесомой безделушкой, а не живым человеком, он бросил ее в сидевших рядом за столиком посетителей.

- Ах, ты, сука.

Конни, оттолкнувшись от стола, вскочила на ноги, одновременно заводя руку за спину и доставая из кобуры револьвер.

Гарри, выхватив свой револьвер, тоже поднялся со своего места.

- Полиция!

Его предупредительный окрик потонул в грохоте падения блондинки и опрокидывающегося стола, обедавших за столом посетителей как ветром сдуло со стульев, на пол полетела и со звоном разбилась посуда. По всему ресторану напуганные внезапным шумом люди удивленно поднимали головы.

Нарочитая яркость и дикость выходки незнакомца могли означать только то, что он либо принял чрезмерную дозу наркотиков, либо просто был психопатом.

Не полагаясь на волю случая, Конни, полуприсев, вытянула перед собой револьвер.

- Полиция!

Однако мужчина то ли еще раньше услышал предупредительный окрик Гарри, то ли успел краешком глаза заметить их обоих, потому что уже бежал, лавируя между столиками, в противоположную от них сторону зала.

В руке он тоже держал пистолет - скорее всего, браунинг, определила она по звуку, так как он не просто угрожал оружием, а вел из него беспорядочную пальбу, и каждый выстрел звучал в огромном полупустом зале ресторана, как раскат грома.

Рядом с головой Конни вдребезги разлетелась керамическая вазочка. Осколки глазурованной глины обсыпали ее с головы до ног. Стоявшая в вазочне драцена упала прямо на Конни, оцарапав ее своими длинными, тонкими листьями, и Конни присела еще ниже, стремясь использовать ближайший к ней стол как укрытие.

Ей ужасно хотелось пристрелить этого подонка на месте, но риск задеть при этом кого-либо из посетителей был слишком велик. Когда со своего места под столом она оглядела пространство ресторана, намереваясь одним прицельным выстрелом поразить хоть колено этои двуногой твари, то увидела, что преступник быстро перебегает с одной стороны зала на другую. К несчастью, между ним и ею под столами сидели, тесно прижимаясь друг к другу, несколько насмерть перепуганных посетителей.

- Ну, сука, погоди!

Пригнувшись, чтобы сократить возможность попадания, она бросилась за ним вдогонку, наверняка зная, что Гарри уже обходит его с другой стороны.

Из разных концов зала раздавались вопли перепуганных или раненых людей. Пистолет маньяка не умолкал ни на секунду. Либо он наловчился с дьявольской быстротой перезаряжать его, либо у него было два пистолета.

От выстрела со звоном выпало одно из больших окон. Водопад осколков вдребезги разбитого стекла обрушился на холодную плитку пола.

Туфли Конни, пока она перебиралась от стола к столу, скользили по раздавленным ломтикам рыбы, разлитому кетчупу, опрокинутой горчице, сочащимся обрубкам кактусов и то и дело наступали на хрустевшие, звякавшие под каблуками осколки битого стекла. На ее пути то и дело попадались раненые, умоляюще протягивавшие к ней руки, либо хватавшие ее за полы одежды, взывая о помощи.

В ней все протестовало, когда приходилось отказывать им в этом, но необходимо было двигаться вперед, сделать все возможное, чтобы пришлепнуть эту мразь в замшевой куртке. Та ограниченная первая помощь, которую она может оказать им, вряд ли будет эффективной. Не в состоянии была она и что-либо предпринять, чтобы попытаться рассеять ужас и снять боль, которые эта гниль уже успела посеять среди людей, однако в ее силах было остановить его и тем самым предотвратить еще большее несчастье, но для этого ей необходимо буквально повиснуть у него на хвосте.

Рискуя получить пулю в лоб, она подняла голову и увидела, что он стоит в самом дальнем углу ресторана, подле двери-вертушки с овальной формы застекленной амбразурой посередине. Улыбаясь во весь рот, это отребье посылало пулю за пулей в любой предмет, привлекший его внимание, будь то растение в горшке или человек. Внешне оставаясь при этом до невозможности обычным человеком: круглолицый, невыразительный, с безвольным подбородком и мягко очерченным ртом. Даже не сходившая с его лица улыбка и та не делала его похожим на душевнобольного: скорее она походила на широкую и благодушную ухмылку человека, на глазах которого только что с маху шлепнулся на задницу цирковой клоун. Но, вне всяких сомнений, он был отчаянно опасен, опасен именно потому, что был сумасшедшим, потому что, выстрелив, например, в огромный кактус саучеро, тотчас всадил пулю в парня в клетчатой рубашке, затем снова выстрелил в саучеро. И в каждой руке у него действительно было по пистолету.

Добро пожаловать в 1990-е!

Конни высунулась из-за укрытия ровно на столько, сколько было необходимо для прицельного выстрела.

Гарри также воспользовался неожиданным интересом душевнобольного к саучеро. Вскочив на ноги в другой части ресторана, он сразу же выстрелил. Конни успела выстрелить дважды. Рядом с головой психопата из двери в разные стороны брызнули щепки, зазвенело выбитое стекло: первые их выстрелы, с разных сторон заключив психопата в скобки, прошли всего в нескольких дюймах от его тела.

Маньяк быстро скользнул в дверь, которая, приняв на себя следующую серию выстрелов Гарри и Конни, продолжала вертеться как ни в чем не бывало. Судя по размерам пулевых отверстий, дверь была полой внутри, и пули, пробив ее, могли пришлепнуть и эту скотину.

Конни, едва не растянувшись на заляпанном остатками пищи полу, со всех ног бросилась к кухне. Она не льстила себя надеждой, что им удастся обнаружить за дверью раненого и корчащегося от боли, как полураздавленный таракан, психопата-преступнина. Скорее всего, он ждал их там в засаде. Но она уже была не в силах обуздать себя. Он мог даже выскочить из двери ей навстречу и с ходу ударить чем-нибудь тяжелым по голове. Но все в ней кипело, она бросалась вперед очертя голову, при этом, справедливости ради, следует отметить, что все кипело в ней почти всегда.

Господи, она обожала свою работу.

4

Гарри ненавидел эти разудалые ковбойские штучки. Если ты полицейский, то знаешь, что рано или поздно, но обязательно столкнешься с насилием. Не исключено, что даже можешь оназаться один на один с целой сворой волков, по сравнению с каждым из которых волк из "Красной шапочки" покажется сущим ягненком. Насилие следует принимать как неотъемлемую часть работы, но радоваться ему глупо.

А может быть, и не глупо, если ты, к примеру, Конни Галливер. Когда Гарри, низко пригнувшись и выставив перед собой револьвер, уже подбегал к двери, то услышал за собой ее частые, дробные, шлепающие-хрустящие-хлюпающие шаги. Он знал, что, если оглянется, увидит на ее лице улыбку, весьма схожую с той, что прилипла к лицу маньяка, затеявшего стрельбу в ресторане, и, хотя понимал, что правое дело на ее стороне, улыбка эта всегда бесила его.

Резко затормозив у двери, Лайон пнул ее ногой и тотчас отскочил в сторону, ожидая встречного града пуль.

Дверь медленно обернулась вокруг своей оси, но никаких выстрелов не последовало. И поэтому, когда дверь пошла на следующий круг, Конни, опередив его, первой влетела на кухню. Он последовал за ней, бормоча под нос проклятия, так как никогда не позволял себе ругаться вслух.

В наполненном паром, влажном, тесном пространстве кухни шипели на рашперах гамбургеры и булькало масло в обжарочных аппаратах. В огромных кастрюлях на кухонной плите кипела вода. От жары потрескивали и пощелкивали газовые духовки, и мягко гудели ряды микроволновых печей.