Потерянные души Кунц Дин

Глава 15

В красивом маленьком домике Джоко целый час поднимался и спускался по лестнице. Вверх, вниз, вверх, вниз.

Иногда он пел, когда взбегал по лестнице или скатывался вниз. Иногда свистел. Или сочинял стишки. «Джоко котят ест на ленч каждый день, Джоко совсем есть котяток не лень! Джоко детей на обед любит есть! Выплюнет их и опять хочет съесть!»

Обычно Джоко останавливался на лестничной площадке, чтобы сделать пируэт. От пируэтов его иногда мутило. Но ему это нравилось. Вращаться.

На самом деле Джоко котят не ел. Как и детей. Просто прикидывался большим злобным монстром.

Прежде чем подняться по лестнице, он корчил страшные рожи зеркалу в прихожей. Обычно вид этих рож вызывал у него смех. Пару раз он вскрикивал от ужаса.

Джоко был счастлив. Счастливее, чем того заслуживал.

Он не заслуживал такого большого счастья, потому что был монстром. Просто маленьким и не злобным.

Начал он жизнь в Новом Орлеане какой-то опухолью. Развивался в странной плоти одного из Новых людей Виктора Франкенштейна. Рос и рос внутри другого живого существа. Когда стал осознавать, что он тоже живое существо, вырвался на свободу, уничтожив того, кто выносил его, освободился от тела Нового человека, освободился от Виктора.

Когда начинаешь жить опухолью, жизнь может становиться только лучше.

Джоко был повыше среднего карлика. Бледный, как мыло. Безволосый, ссли не считать трех волосков на языке. С шишковатым подбородком. С безгубой щелью вместо рта. С грубой, шероховатой кожей. Со странными стопами. Скорее жуткими, чем смешными.

Он не тянул на Нового человека, которого пытался создать Виктор. Но многое из созданного Виктором получалось совсем не таким, как тот ожидал.

Вверх по лестнице и снова вниз.

– Джоко – страшило! Тролль, демон, упырь! Странный, жуткий, но такой клёвый!

Джоко не заслуживал счастья, потому что появился на свет в результате грубого промаха Виктора. Джоко никогда не смотрел, прежде чем прыгнуть. И часто не оборачивался, уже прыгнув.

Джоко знал – то, что летит вверх, должно упасть вниз. Но иногда бросал камень в пикирующую на него птицу, и камень падал ему на голову, то есть он сам себя закидывал камнями.

Птицы. Говорят, что синица в руке лучше журавля в небе. Джоко предпочитал журавля в небе. В Луизиане птицы нападали на него, как только он попадался им на глаза. Яростно. Клевали, рвали когтями, снова клевали. Джоко до сих пор боялся птиц.

Монстр. Результат неудачного эксперимента.

Еще хуже. Трус. Джоко так легко пугался, и так многого. Боялся птиц. Койотов. Кугуаров. Бегущих лошадей. Рэпа. Собственного лица. Брюссельской капусты. Телевизора.

Телевизор ужасно его пугал. Работающий, когда Джоко мог смотреть шоу, не пугал. Пугал выключенный. Выключенный телевизор казался большим, злым глазом. Выключенный телевизор следил за Джоко.

Эрика держала на телевизоре сложенное одеяло. Когда телевизор выключали, она накрывала его этим одеялом. Глаз оставался открытым. Открытым под одеялом. Но, по крайней мере, он не мог видеть Джоко.

Монстр. Результат неудачного эксперимента. Трус. Оставаясь один, он не мог не двигаться. Что-то делал. Ерзал. Наглядный пример резко выраженного синдрома гиперактивности.

И однако Джоко по-прежнему чувствовал себя счастливым. Невероятно счастливым. Таким счастливым, что ему часто хотелось отлить. Он чувствовал себя счастливым, потому что в эти дни редко оставался один. Они с Эрикой так славно жили в этом маленьком домике на сорока акрах лугов и лесов.

Вышедшая из резервуара сотворения, Эрика была бесплодна, как и все новоорлеанские творения Виктора. Но она появилась на свет Божий с сильным материнским инстинктом. Если б Виктор об этом знал, убил бы на месте.

Виктор говорил, что семьи опасны. По отношению к семьям люди проявляли большую верность, чем к своим правителям. Виктор хотел, чтобы его создания хранили верность только ему.

Эрика называла Джоко «маленький мой». Эрика называла его Живчиком, если он не мог усидеть на одном месте.

А когда он сидел спокойно, называла его «Крошкой Тимом»[6]. Спокойно сидел в кресле и читал. Они читали много. Сидя в креслах. В их милом маленьком домике.

Может, за стенами шел снег. Или дождь. Или просто дул ветер. Но в домике были кресла, и книги, и частенько горячий шоколад.

Пробегав час по лестнице вверх-вниз, Джоко заволновался. Эрике давно следовало вернуться. Она уехала за булочками с корицей.

Что-то с ней случилось. Может, в нее врезался грузовик. Может, два грузовика. Может, рэп.

Может, до нее добрался медведь. Здесь водились медведи гризли. Медведи обитают в лесу. Джоко никогда ни одного не видел. Но они водились. Лес служил медвежьим туалетом.

Может, теперь Джоко остался один во всем мире.

Когда начинались эти «может», они уже не прекращались.

Джоко поспешил к парадной двери между двумя высокими узкими окнами. Дальше лежало переднее крыльцо.

Он посмотрел в левое окно. За крыльцом тянулась подъездная дорожка. Убегала, скрываясь из виду, к шоссе. И никакого автомобиля.

Джоко посмотрел в правое окно. То же крыльцо, та же подъездная дорожка, и никакого автомобиля.

Левое окно. Правое. Левое, правое, левое, правое.

Верхняя треть двери представляла собой стеклянную панель. Выше головы Джоко. Он подпрыгнул, увидел крыльцо, подъездную дорожку, никакого автомобиля. Подпрыгнул. Никакого автомобиля. Подпрыгнул. Никакого автомобиля.

Левое окно, подпрыгнул, правое окно, подпрыгнул, левое окно, подпрыгнул: никакого автомобиля, никакого автомобиля, никакого автомобиля, никакого автомобиля.

Может, ему не стоило и надеяться, что он увидит подъезжающий автомобиль Эрики. Может, он будет надеяться, и надеяться, и надеяться, и автомобиль подъедет, только за рулем будет сидеть медведь.

Эрика, должно быть, мертва. Не будь она мертвой, уже вернулась бы домой. Джоко вновь остался в этом мире один. Наедине с закрытым одеялом телевизором. И с медведями, следящими за ним из леса. И с птицами, кружащими в небе.

Без нее ему вновь придется жить в сточных канавах. В дренажных коллекторах. Выходить в ночь в поисках еды. Шнырять по темным проулкам.

Он – монстр. Люди не любят монстров. Они будут бить его ведрами, лопатами, всем, что попадется под руку. Они били его раньше, когда он пытался жить сам по себе и люди случайно на него наталкивались. Били ведрами, лопатами, швабрами, зонтами, тростями, кусками цепей и садовых шлангов, длинными сосисками.

Джоко заверещал от горя и страха. Собственное верещание напугало его.

Чтобы отвлечься, чтобы окончательно не впасть в панику, Джоко начал делать пируэты. Делая пируэты, переходил из комнаты в комнату. Потом принялся кувыркаться. Жонглировать красными резиновыми мячами. Жонглировать фруктами. Жонглировать овощами. Подниматься и спускаться по лестнице на руках. Вверх и вниз, вверх и вниз. Он переставил содержимое всех кухонных шкафчиков… потом вернул все на прежнее место. Он вскрыл пакет с фасолью и пересчитал все фасолины. Потом пересчитал по две. По три.

Эрика все не возвращалась.

Глава 16

Карсон и Майкл жили в светло-желтом викторианском доме, резные наличники которого выкрасили в ярко-синий цвет. Выглядел дом так, будто строила его бригада кондитеров для шоу на «Фуд нетуок»[7].

И внутри светлая столярка, желтые стены и темно-красный паркет поднимали настроение Карсон всякий раз, когда она приходила домой. В каждой комнате место крепления светильника к потолку окружал лепной медальон.

Ранее, в Новом Орлеане, внутренняя отделка дома Карсон не интересовала. Для нее домом называлось место, где она могла поесть, поспать и почистить оружие. Для Майкла идея стильного интерьера включала раскладное кресло, сосновый стол со встроенной лампой и стойку для журналов, чтобы ставить на нее пиво и класть пакет чипсов.

Последнее расследование, которое они проводили, будучи детективами Управления полиции Нового Орлеана, привело их в жуткие, сравнимые с адом места, полные страшных угроз. С тех пор их действия и решения, по существу, являли собой реакцию на случившееся с ними. Доведя расследование до конца, они покинули душную и влажную дельту реки[8] и перебрались в этот город на холмах, где океанские ветры и клубящиеся туманы каждодневно то заполняли улицы, то очищали их. Они искали место с высокими окнами, светлыми стенами и просторными комнатами, с минимумом теней, причем не густых, а потому не страшных, где можно жить, а не безропотно выносить тяготы жизни.

И теперь, когда они, наконец, вернулись домой, оставив раненного в левую стопу Чанга на попечение полиции и написав подробные свидетельские показания, в прихожей их встретил Герцог, немецкая овчарка с умными, полными любви глазами. Его хвост, пребывающий в непрерывном движении, наглядно демонстрировал, насколько пес рад их возвращению.

Обычно Карсон и Майкл падали на колени, чтобы почесать Герцогу грудь или за ушами, а потом и живот, когда он укладывался на спину, развалив все четыре лапы. Искренняя и чистая любовь пса могла пробудить добрые чувства даже в самом черством сердце.

Сердца у Карсон и Майкла не зачерствели, пусть им и приходилось частенько сталкиваться со злом, но на этот раз они просто потрепали Герцога по голове, чуть коснулись нежного местечка под подбородком и похвалили словом:

– Хороший мальчик.

– Очень хороший мальчик.

– Красавчик ты наш.

– Папуля так счастлив видеть своего Герци.

Не сговариваясь, они стремились к одному и тому же: ощутить запах чистого детского тельца, увидеть беззубую улыбку, яркие синие глазки.

– Герци, где Скаут? – спросила Карсон. – Найди Скаут. Отведи нас к Скаут.

Немецкая овчарка с энтузиазмом взялась за порученное дело. Герцог выбежал в коридор и скрылся в дверном проеме, за которым находилась кухня.

Карсон и Майкл последовали за ним и увидели Мэри Маргарет Долан, которая стояла у раковины и чистила яблоки. Герцог уселся рядом с ней, терпеливо ожидая, когда ему перепадет ломтик лакомства.

Мэри Маргарет, полной, но не толстой, с безупречной кожей и зеленоватыми глазами, недавно исполнилось шестьдесят. Умная, заботливая, опытная и всегда веселая, в ругательствах она не шла дальше «проклятья» и «дерьма собачьего». Причем в последнем случае краснела.

Раньше она работала медсестрой, и все прошлые работодатели отзывались о ней только в восторженных тонах. В ее послужном списке не было ни одного замечания, даже за опоздание на работу или за мелкое нарушение внутреннего распорядка больницы.

Муж Мэри Маргарет, Брендон, полицейский, неоднократно отмеченный за заслуги, погиб при исполнении обязанностей. Из двух ее сыновей один стал священником, а второй – профессиональным военным, на груди которого сверкало множество орденов и медалей. Он служил в морской пехоте. Что же касается трех дочерей Мэри Маргарет, то одна ушла в бенедиктинский монастырь, вторая в кармелитский, а третья, врач-терапевт, работала в общественной организации «Врачи без границ», в настоящий момент пользовала бедняков на Гаити.

Досконально проверив прошлое Мэри Маргарет, Карсон и Майкл едва не приняли решение отказаться от ее услуг. Их напугал тот факт, что Эмили Роуз, дочь-терапевта, приехавшую в отпуск из страны третьего мира, дорожная полиция Калифорнии оштрафовала за то, что она в одиночестве ехала по полосе, предназначенной для участников автомобильных пулов[9].

Несмотря на такое вопиющее нарушение закона, они все-таки остановили свой выбор на Маргарет, в немалой степени и потому, что из всех претенденток только она не отличалась воинственностью и обходилась без татуировок.

Женщина, руки которой покрыты татуировками, затаившая злобу на весь мир, разумеется, могла оказаться образцовой няней. Карсон и Майкл не относили себя к ханжам. Они верили в равные возможности и для тех, кому нравилась собственная разрисованная кожа, и для тех, кто постоянно на что-то злился. Просто им не хотелось прийти однажды домой и увидеть, что левую ручку Скаут обвивает зубастый дракон, а свою речь она перемежает нецензурными словами.

– Делаете пирог, миссис Ди? – спросила Карсон, когда вошла на кухню и увидела Мэри Маргарет с ножом в руке.

– Нет, дорогая. Кому нужен пирог, если можно сделать клецки с яблоками? Поймали плохиша?

– Я прострелила ему ступню, – ответила Карсон.

– И правильно, дорогая. Особенно если он того заслуживал.

– Он приставил пистолет к голове Карсон, – пояснил Майкл.

– Тогда и тебе стоило прострелить ему ступню, мой милый.

– Она также на него наблевала, – добавил Майкл.

– Тебя тоже вырвало, – напомнила Карсон.

– Но в бухту. Не на преступника. Я бы никогда не блеванул на преступника.

В углу кухни стоял передвижной манеж с заблокированными колесиками. В центре манежа в розовом пуловере, памперсе и розовых пинетках сидела Скаут, жевала нос плюшевого медведя, безопасного для младенцев и одобренного педиатром.

Двумя неделями раньше Скаут начала садиться. Этот подвиг до сих пор зачаровывал Карсон, и теперь она гордилась дочерью ничуть не меньше, чем в тот день, когда это случилось.

Когда Карсон и Майкл наклонились к манежу, чтобы улыбнуться девочке, она перевернула медведя головой вниз и сказала его попке: «А-гу, а-гу».

– Мэри Маргарет, а что у нее во рту? – с тревогой спросил Майкл. – У нее что-то во рту, да?

– Расслабься, милый. Это зуб.

– Зуб? Где она взяла зуб?

– Он вылез ночью. Она даже не плакала. Я обнаружила его, когда утром готовила ей бутылочку.

– Она никогда не плачет, – Карсон подняла улыбающуюся дочку из манежа. – Она у нас терпеливая.

– Зуб, – восторгался Майкл. – Кто бы мог поверить, что у нее так скоро появится зуб.

– Га-га-га-га, ба-ба-ба-ба, – ответила Скаут.

– Последовательности гласных и согласных! Она агукает. Боже, она агукает!

– Это точно, – согласилась Карсон. – Действительно, агукает. Мэри Маргарет, вы это слышали?

– Га-га-га-га, ва-ва-ва-ва-га-га, – продемонстрировала Скаут свои возможности, держа медвежонка за промежность.

– Последовательности гласных и согласных, – повторил Майкл с восторгом, переходящим в благоговейный трепет. – Агукает. Скаут агукает.

– Не только Скаут, – указала Мэри Маргарет.

– Но ей нет еще и семи месяцев, – напомнила Карсон. – Мэри Маргарет, это же удивительно, агукать в столь раннем возрасте.

– Пожалуй, что нет, учитывая ее наследственность, – няня продолжала чистить яблоки. – Действительно, она идет впереди на пару недель, наш маленький ангелочек, но давайте не будем объявлять ее вундеркиндом.

– Га-га-га-га, – Майкл показал пример дочери, в надежде вновь услышать ее голосок.

– Бедный Герцог, – Мэри Маргарет посмотрела на овчарку, – о тебе совсем забыли, – и бросила псу ломтик яблока, который тот поймал на лету.

– Дай мне ее подержать, – попросил Майкл.

Карсон определенно не хотелось расставаться с драгоценным комочком.

– Ну… ладно. Только не урони ее на голову.

– С чего мне ронять ее на голову?

– Я не говорю, что ты сделаешь это специально.

– Посмотрите на этот зуб, – воскликнул Майкл. – Юный крокодильчик гордился бы таким зубом.

– А с чего вся эта рвота? – спросила Мэри Маргарет.

Карсон и Майкл переглянулись, но никто из них не ответил.

Будучи вдовой копа, Мэри Маргарет терпеть не могла тех, кто увиливает от ответа на заданный вопрос.

– Я говорю сама с собой, а ваше присутствие мне чудится? Послушайте, будь у вас слабый желудок, вы бы не смогли работать в отделе расследования убийств.

– Дело не в слабом желудке, – ответил Майкл, покачивая Скаут. – Дело в страхе.

– Вы же много лет проработали в полиции, – удивилась Мэри Маргарет. – Так мне, во всяком случае, говорили. Я хочу сказать, неужели раньше никто не держал пистолет у ваших голов.

– Разумеется, такое случалось, – ответил Майкл. – Тысячи раз.

– Десятки тысяч, – уточнила Карсон. – Но на воде – никогда. Может, это сочетание и сработало – пистолет у головы и покачивание яхты.

– Ка-ка, ка-ка, ка-ка, – сказала Скаут.

Повернувшись к ним лицом, с яблоком в одной руке и ножом для чистки овощей и фруктов в другой, уперев руки в боки, Мэри Маргарет выглядела такой же суровой, какой и должна выглядеть мать одного священника, одного морского пехотинца и двух монахинь, решившая, что кто-то водит ее за нос.

– Уж не знаю, какой вы меня себе представляете, но я не глупа. Вы блевали на людей…

– Только на одного человека, – уточнила Карсон.

– …поскольку теперь вам есть, что терять. Это раньше вы были одинокими, без этой милой крошки.

Ответила ей Карсон, и то не сразу.

– Полагаю, толика правды в этом есть.

– Да уж, – согласился Майкл.

– Это не толика правды, – покачала головой Маргарет. – Это вся правда, чистая правда, как и все, сказанное в Библии.

Скаут бросила плюшевого медвежонка и схватилась за нос отца.

Карсон подняла медвежонка.

Майкл осторожно вытащил большой палец Скаут из своей ноздри.

– Должна я озвучивать вывод, к которому ведет эта правда? – спросила Маргарет. – Тогда озвучу. Раз потерять вы теперь можете так много, что малейший риск заставляет вас блевать на людей, тогда вам уже не хватает духа, чтобы рисковать. И лучше занимайтесь разводами, помогайте обманутым женщинам.

– На этом много денег не заработаешь, – вздохнула Карсон.

– Но с каждым годом таких дел становится все больше и больше.

– И обманывают не только женщин, – уточнил Майкл. – Встречаются и верные мужья.

Мэри Маргарет нахмурилась.

– Я бы не советовала гордиться тем, что и в наши времена такое возможно.

Няня продолжила чистить яблоки, Герцог вновь не отрывал от нее глаз в надежде на еще один ломтик.

– Где Арни? – спросила Карсон о своем брате.

– В кабинете, – ответила Мэри Маргарет. – Занимается. Никогда не видела мальчика, которому так нравится учиться. Это так же восхитительно, как и неестественно.

Майкл первым вышел из кухни, со Скаут на руках, говоря: «Га-га-га-га, ба-ба-ба-ба», – в надежде, что ему ответят, но малышка только смотрела на него в изумлении, – широко раскрытые синие глаза, открытый рот – словно в ужасе от того, что ее отец вдруг превратился в лепечущего младенца.

– Только не урони ее, – предупредила Карсон.

– Очень уж ты суетишься.

– Что ты сказал?

– Что ты очень суетишься. Простое наблюдение.

– Если б ты не нес младенца, я бы тоже сделала наблюдение.

– Ты – моя маленькая бронежилетка, – улыбнулся Майкл Скаут.

– Я бы сделала наблюдение коленом по яйцам. Это ж надо. Я очень суечусь!

– Твоя мама – личность типа-А[10], – объяснил Майкл Скаут. – К счастью, этот ген не относится к доминирующим.

Войдя в кабинет, они обнаружили, что Арни совсем и не погружен в книги. Он играл в шахматы.

А напротив него, горой возвышаясь над шахматной доской, сидел Девкалион.

Глава 17

Мистер Лисс струсил. Выглядел столь же испуганным, как чуть раньше – злым. Морщины и морщинки на его тощем лице никуда не делись, но теперь стали морщинами и морщинками озабоченности.

Намми О’Бэннон не решился сесть на нижнюю койку, она теперь принадлежала мистеру Лиссу. Поэтому, пусть и стесняясь, он сел на краешек унитаза, на котором не было крышки. И наблюдал за мистером Лиссом, который вышагивал взад-вперед.

Сначала мистер Лисс пытался говорить с людьми, которые сидели в двух других камерах. Никто ему не ответил.

Потом принялся кричать на них. По-всякому обзывать. Они на него даже не посмотрели.

Наконец пригрозил, что отрежет у них разные части тела и скормит свиньям. Свиней в тюрьме не было, но угроза прозвучала очень убедительно. Намми в нее поверил и задрожал всем телом. Мистер Лисс все ругал и оскорблял этих спокойных людей. Плевался в них, визжал, подпрыгивал, напоминал разозленного тролля из сказок, которые бабушка иногда читала Намми.

Мистер Лисс не привык к тому, чтобы его игнорировали. Воспринимал такое крайне негативно.

Немного успокоившись, мистер Лисс просто встал у решетки, разделяющей две камеры, и всмотрелся в людей, которые сидели в соседней. Время от времени он делился своими наблюдениями с Намми.

– Они все в пижамах, нижнем белье или в банных халатах. Должно быть, их всех вытащили из дома, не дав переодеться. Из обуви только шлепанцы. И большинство босиком.

Мистер Лисс увидел мисс Джессику Уэнхаус, обнаженную выше пояса. Присвистнул и повел себя так, что Намми едва не стало дурно.

– У них у всех какая-то блестящая штуковина на виске, – продолжил мистер Лисс. – По крайней мере, у тех, кого я вижу.

– Какая блестящая штуковина? – спросил Намми.

– Блестящая штуковина, которая блестит, болван. Откуда мне знать, что это? Я ничего такого никогда не видел.

– Извините, сэр.

– Тебе есть за что извиняться, Персиковое варенье. Тебе надо извиняться за то, что ты родился.

– За это я извиняться не собираюсь. Я рад, что родился.

– И это доказывает, до чего же ты глуп. У некоторых мертвые глаза, как бывает у зомби.

– Не люблю я такие фильмы, – по телу Намми пробежала дрожь.

– У других глаза постоянно движутся, полные ужаса.

Намми бы предпочел, чтобы Лисс не делился с ним всеми этими подробностями. Бабушка говорила, что счастье – это выбор, и человек должен постоянно поддерживать в себе позитивное отношение к окружающему. Но с каким трудом удавалось поддерживать позитивное отношение в компании мистера Лисса.

Стоя спиной к Намми, ухватившись за прутья решетки, вглядываясь между ними, мистер Лисс воскликнул:

– Дерьмо!

Устроившись на краешке сиденья унитаза, Намми не знал, отдает ли ему мистер Лисс какой-то приказ. Если отдавал, то очень уж грубо.

– Это беда, большая беда, – добавил мистер Лисс.

Впрочем, если это и был приказ, подчиняться Намми не собирался. Бабушка объяснила, что после ее смерти никто не должен говорить Намми, что ему делать, за исключением полицейских и мистера Леланда Риза. Мистер Леланд Риз был бабушкиным адвокатом. Бабушка объяснила, что любой другой, пытающийся сказать Намми, что ему делать, проявит излишнюю самоуверенность. Потому что никто не имел права отдавать Намми приказы. Вот и мистер Лисс не имел такого права. А кроме того, справлять большую нужду Намми не хотел.

– А в дальней камере чиф Хармильо в чертовых подштанниках. И сержант в форме. Сержант Рапп. Как же они оказались в камере после того, как заперли нас здесь и поднялись наверх?

Намми не мог ответить на этот вопрос. Даже если бы смог, его назвали бы тупицей, независимо от того, что бы он сказал. Поэтому он просто сидел, сжав губы.

По словам бабушки, чаще всего вообще следовало молчать. Только дураки высказываются по любому поводу.

– Возможно, этот Хармильо – близнец чифа, – размышлял мистер Лисс вслух. – Или Рапп, но не оба же. Нет, тут дело не в близнецах.

После этого он отвернулся от других заключенных и начал кружить по камере, сначала встревоженный, потом испуганный.

Наблюдая испуг на лице мистера Лисса, Намми тоже испугался. Обычно старик выглядел так, будто ничего не боялся со дня своего рождения. А если сейчас испугался, тогда все обстояло хуже, чем думал Намми, а он думал, что все совсем плохо.

Достаточно долго покружив по камере, мистер Лисс внезапно повернулся к Намми.

– Вставай с унитаза.