Лазарит Вилар Симона
— Дальше тропа намного шире, вы вполне справитесь без моей помощи, мадам!
О да, сэр Мартин, несомненно, прав! Он — рыцарь, принесший обет целомудрия, а она — замужняя знатная дама. И все же жаль, что он ее избегает… Джоанна попыталась заставить себя думать об Обри, но не смогла. Вспомнился один из куртуазных «законов любви»: новое чувство заставляет забыть прежнее. Но разве она влюблена в Мартина д'Анэ? Или это всего лишь слепое вожделение?
Когда на их пути встретился бурливый водный поток с каменистым дном, через который было опасно переправляться верхом, рыцарь предложил леди перенести ее на другой берег на руках, однако Джоанна резко отказалась. Заявила, что переберется сама, ступая с камня на камень. И конечно, ничего хорошего из этого не вышло — она оступилась и упала в ледяную воду, с трудом заставив себя рассмеяться, чтобы рыцарь не догадался, как она стыдится своего нелепого упрямства. А на берегу остатки ее веселья окончательно испарились — день был солнечный, одежда вскоре просохнет, но до чего же скверно выглядеть в его глазах мокрой курицей!
— Думаю, сейчас самое время, чтобы разбить лагерь. Едва ли мы встретим лучшее место для ночлега, — заметил Мартин.
Неподалеку от потока нашлась ровная поляна с густой зеленой травой. Их спутники, не дожидаясь распоряжений, тотчас принялись расседлывать и стреноживать лошадей, собирать хворост и готовить все необходимое для ночевки. Камеристка и горничная Джоанны нашли уединенный уголок за обломком скалы, где леди смогла избавиться от мокрой одежды, натянуть сухую полотняную рубаху и закутаться в длинный плащ.
Саннива тотчас развесила ее мокрое платье на ветвях кустарника, а Годит, вооружившись иглой и нитками, принялась мелкими стежками чинить единственное уцелевшее, но сильно пострадавшее желтое блио Джоанны. На эту кропотливую работу камеристка потратила не одну стоянку, и как ни торопила ее хозяйка, предстояло сделать еще немало.
— Сколько же ты еще будешь возиться, Годит? — упрекнула Джоанна женщину, тотчас поймав себя на том, что беспричинно злится.
Но почему же беспричинно? Ее жег стыд и не покидало недоумение. Почему к Мартину вновь вернулась напускная холодность? Нет, сейчас ей вовсе не хотелось видеть его, но даже то, что он находился где-то поблизости, беспокоило и томило ее душу. Словно пред ней вдруг открылась возможность что-то изменить в своей жизни, а она не в силах ею воспользоваться.
— Не беспокойтесь, госпожа, — попыталась утешить ее Саннива. — Ваше серое вот-вот просохнет, да и костер рядом. Уже скоро…
Но еще скорее Саннива улизнула к своему Эйрику. Джоанна заметила краем глаза, как они расцеловались, укрывшись за осыпанным ярко-желтыми цветами кустом, названия которого она не знала. От этих цветов поляна казалась озаренной солнцем, тогда как само дневное светило уже почти коснулось зубчатой линии горных хребтов.
Здесь, на юге, весенние дни по-особому светлые и долгие. Апрель близился к концу, а вокруг все цвело и зеленело, как бывает в Англии в разгар лета. И закаты были такими красочными, что окрестные горы казались облитыми медом и гранатовым соком, а небо походило на опрокинутую чашу с вином. Вокруг царила несказанная красота, но на душе у Джоанны было серо и безрадостно. И как она ни пыталась убедить себя, что рыцарь-госпитальер здесь ни при чем, взгляд ее постоянно возвращался к поляне, ища его стройную фигуру.
Там у костра хлопотал Бритрик, помешивая длинной ложкой в котле, в котором кипела наваристая похлебка. Вокруг, растянувшись на траве и неспешно перебрасываясь словами, отдыхали люди из Незерби. Мартин сидел в стороне, опершись о ствол бука, и полировал какой-то ветошью клинок своего меча.
«Он почти никогда не молится, вот что странно», — снова подумала Джоанна, но эта мысль скользнула мимо ее сознания, и она просто продолжала смотреть на рыцаря. Ей нравилось, как он зачесывает назад свои длинные волосы, перехватывая их темной повязкой, нравилось его красивое сильное лицо с твердым подбородком, высокими скулами и прекрасными глазами. Мартин, будто почувствовав ее взгляд, взглянул в эту сторону, и Джоанна тотчас укрылась за скалой, как нашаливший ребенок.
— Ну что же ты, Годит! — снова напустилась она на камеристку. — Хочешь, чтобы я разгуливала в одной рубахе перед мужчинами?
Однако ее нетерпение только рассмешило служанку.
Позже, когда со скромной трапезой было покончено и Джоанна, трижды прочитав перед сном «Pater noster», улеглась на расстеленных на траве овчинах, Годит укутала ее плащом, набросила сверху попону и устроилась рядом с госпожой.
— Право, до чего же ловко сэр Мартин д'Анэ избавился от вашего Обри, миледи, — шепнула камеристка. — Теперь-то самое время подарить немного радости этому красавцу госпитальеру!
— О чем ты толкуешь? — возмутилась Джоанна, однако служанка мгновенно уловила в ее словах некую неуверенность и негромко рассмеялась.
— О том, что стоит хотя бы однажды почувствовать себя настоящей женщиной!
Придвинувшись ближе, она зашептала госпоже на ухо:
— Послушай, девочка моя! Мне-то давным-давно известно, что твой Обри не бог весть какой мужчина и слаб на супружеском ложе. А ты женщина, полная сил. Обри гневит само небо, отказываясь исполнять свои обязанности…
— По-прежнему подслушиваешь у дверей нашей опочивальни? — нахмурилась Джоанна, знавшая за камеристкой этот грех.
— Да, случается. И не по собственной воле, а по наущению вашей матушки, ибо ее тревожит то, что вам никак не удается затяжелеть. Не много же радости я доставила леди Милдрэд, сообщив, что сэр Обри только и делает, что храпит, ровно боров, вместо того, чтобы приголубить молодую жену. Говорю вам: пришла пора узнать, каково это — принадлежать настоящему мужчине, а не выслушивать унылые речи о том, что любовь — это адская похоть и грязный блуд. Какой блуд, если вы клялись друг другу перед алтарем?
Джоанна, вспыхнув, едва не ударила камеристку. Старая коза! И ведь не только она, но и прочая челядь болтает о том, что происходит в господском алькове!..
— Годит, ступай прочь! — сухо велела она.
— Я-то уйду. А вот местечко подле вас останется пустым. И что: опять станете ласкать себя под покрывалом? Уж можете мне поверить — это куда больший грех, чем позволить обнять себя такому красавцу, как наш сэр Мартин. Может, мне все-таки стоит намекнуть, что моя леди его ждет?
Оплеуха не заставила себя ждать. Годит не издала ни звука, а Джоанна едва не расплакалась — то ли от стыда, то ли оттого, что чуть ли не во всем была согласна со служанкой. Ведь Годит права и желает ей добра! Но слезы душили ее еще и потому, что прекрасный рыцарь, на чьих устах еще несколько дней назад были слова любви, теперь избегает ее. Нет — Мартин д'Анэ верен слову чести и даже не помышляет о распутстве, подобно глупой Годит…
Джоанна еще долго ворочалась под плащом, пока сон наконец-то не смежил ее веки. Но и во сне видения, одно другого греховнее, продолжали мучить ее. Немудрено, что проснулась Джоанна, едва начало светать. Выйдя из-за скалы, за которой расположились женщины, она увидела Дрого. Капитан сторожил покой лагеря и поддерживал огонь, время от времени подбрасывая в костер ветку-другую. Все прочие безмятежно спали, кутаясь в плащи и овчины.
Невдалеке от костра похрапывала Годит, чуть подальше в объятиях великана Эйрика с нежной улыбкой на лице спала Саннива.
— Миледи что-нибудь угодно? — Дрого тотчас поднялся со своего места, но она остановила его жестом и направилась в заросли.
Над потоком клубился легкий туман, скапливаясь между стволами буков и грабов, по их резной листве скатывались капли росы. Горный лес замер в ожидании восхода солнца, лишь неугомонная вода журчала между камнями. Джоанна запахнула плащ и направилась к берегу.
Отыскав небольшую заводь, где течения почти не было, она немного поплескалась, стуча зубами от холода, а вернувшись на берег, почувствовала себя бодрой и оживленной. Невдалеке, выше по течению, слышался слитный шум воды — там, очевидно, находился порог или небольшой водопад.
Немного поколебавшись, молодая женщина свернула туда. И вскоре убедилась, что она не единственная любительница купания на рассвете. Миновав мшистую скалу, она тотчас увидела сквозь переплетение ветвей прибрежных кустарников Мартина д'Анэ.
Джоанна замерла, сердце ее испуганно забилось. Рыцарь, совершенно нагой, неторопливо плавал в небольшом углублении у подножия водопада. Ей было приятно смотреть на него. Он не подозревал о ее присутствии, а она не сводила с него глаз, и в ее душе бродили смутные сладкие мысли, кружившие голову и заглушавшие голос разума, который нашептывал, что лучше бы ей отсюда уйти.
Но пересилить себя она не смогла. Осторожно раздвинув ветви, Джоанна следила за тем, как Мартин подплыл прямо к водопаду, взобрался на каменный выступ, и прозрачный поток разлетелся во все стороны вихрем брызг, разбившись об его сильное, сухое и стройное тело. Струи воды заливали его лицо, сбегали по потемневшим от влаги волосам. Рыцарь заложил руки за голову, явно испытывая удовольствие от ледяного купания, тугие мышцы заиграли под его гладкой кожей, живот напрягся. Длинные мускулистые ноги Мартина были покрыты темной порослью, особенно густой в паху.
Волнение Джоанны достигло предела, а вся ее рассудительность исчезла, словно туман под лучами солнца. Когда рыцарь повернулся к ней боком, она заметила слева на его груди след от старых ран: два длинных грубых шрама. Но даже они не выглядели изъяном — настолько совершенным было его тело. Оно казалось невероятно сильным, как у крупного хищника, и в то же время легким, упругим и грациозным.
Вдоволь наплескавшись, Мартин вышел из-под струй водопада и встряхнул головой, отчего мокрые пряди рассыпались и упали ему на глаза. Настолько синие, что даже в сумраке зарослей Джоанна видела их светящуюся бездонную прозрачность. На мгновение ей показалось, что их взгляды встретились, и она невольно съежилась. Однако разве может он разглядеть ее в сумраке зарослей? Как бы то ни было, ей надо уходить, и как можно быстрее!
Джоанна повернулась, чтобы углубиться в чащу, но внезапно под ногой у нее звучно щелкнула сухая ветка. Она замерла, не дыша и гадая, расслышал ли рыцарь этот звук сквозь неумолчный шум рокочущей воды. Нет, едва ли… Но сердце ее все равно билось, как пойманная в силок птица. Боясь оглянуться, она сделала еще несколько осторожных шагов — и снова наступила на сухую ветку.
Этот звук испугал ее сильнее, чем грохот камнепада. Джоанна едва не вскрикнула от досады — и все-таки обернулась и бросила взгляд туда, где секунду назад находился рыцарь.
Ни в воде, ни у воды его уже не было. Исчезла и одежда, лежавшая, как она заметила, на противоположном берегу потока. Он ушел! Значит, и ей тоже следует незаметно вернуться в лагерь.
Но сделав следующий шаг, Джоанна буквально столкнулась с Мартином.
Ахнув, она попятилась, растерянно глядя на рыцаря снизу вверх. Он стоял чуть выше по склону, держа в руках одежду, но все еще оставался обнаженным. Первым ее чувством было удивление: не мог человек во плоти так быстро и беззвучно оказаться рядом. Потом и удивление прошло: она просто стояла, ни о чем не думая, сознавая его наготу и чувствуя на себе его напряженный и острый, как лезвие, взгляд.
В следующий миг Мартин шагнул вперед и, притянув ее к себе, стал страстно целовать.
Джоанна задохнулась от неожиданности и смущения, затем ее захлестнула волна блаженства. «Ни один рыцарь не имеет права целовать даму без ее разрешения», — пронеслось в ее голове, однако голос разума заглушили бешеные удары сердца, колени ее ослабели. О, это был вовсе не тот поцелуй, какие она знавала раньше: Обри целовал ее сухо, коротко, почти целомудренно, а король Филипп норовил проникнуть в ее рот тугим мокрым языком, что вызывало у нее почти отвращение. Поцелуй Мартина оказался ласковым, в нем крылись глубокая нежность и в то же время напористость, а его губы были неожиданно теплыми по сравнению с холодом, исходившим от его влажной кожи. Он так крепко прижимал ее к себе, что ей оставалось только покоряться этой силе.
«Только бы он не отпустил меня, — подумала Джоанна, — иначе я упаду».
И он, словно прочитав эту мысль, не размыкал объятий даже тогда, когда опускал ее покорное тело на свой плащ, брошенный на землю. Мартин не произнес ни слова — только смотрел на нее; лицо его было совсем близко, и на губах у нее был вкус его губ, а ее ладони лежали на его прохладных плечах…
Значит, она обнимает его? Сама, по своей воле?
Так оно и было. Ее руки бережно гладили его сильные обнаженные плечи, и они согревались под ее ладонями, ее пальцы путались в его волосах, мокрых и все равно шелковистых. Когда же он стал целовать ее шею и коснулся завязок ее рубахи, еще одна нелепая мысль молнией пронеслась у нее в голове: как хорошо, что на ней не это чертово серое платье с бесконечной шнуровкой, потому что нужна целая жизнь, чтобы избавиться от него…
Это было и впрямь хорошо: таяла под его поцелуями, отвечая на каждую его ласку. Его рука легла ей на грудь, и Джоанна восхитилась: как же хорошо было ее груди в этой сильной, загрубевшей от рукояти меча и поводьев ладони! И он чувствовал, что ей хорошо, и улыбался.
О, как нежно он улыбался, как восхищенно вглядывался в ее глаза!
Если Джоанне и было чуть-чуть не по себе из-за своей податливости и слабости, то эта ласковая улыбка и взгляд окончательно освободили ее от сомнений. Уступая Мартину, она испытывала растущее с каждым мгновением возбуждение, от которого по ее телу пробегала дрожь. Она остро отзывалась на каждое прикосновение, ее словно баюкали шелковистые волны, кожа стала невероятно чувствительной, а внизу живота запульсировал тугой напряженный комок.
— О, пожалуйста!.. Уже… — почти молила она.
А когда он вошел в нее — это ощущение было таким огромным, что нестерпимо хотелось кричать. Она кусала губы, чтобы сдержать этот крик, но он замкнул ее уста поцелуем, и она почувствовала, как его язык проник в ее рот одновременно с тем, как ее тело с готовностью впустило его в себя. Она непроизвольно подалась ему навстречу, и длинная волна всколыхнула их обоих. Ей всегда хотелось двигаться именно так в подобные минуты, но муж бранил ее за это. Мартин же был в восхищении, он негромко застонал, и это наполнило Джоанну блаженством.
Между поцелуями он лихорадочно шептал:
— Ты восхитительна, мне так хорошо!.. Ты мой эдем… Это тебя я ждал всю свою жизнь!..
— А я тебя… — всхлипнула она, и все ее мысли исчезли, а то, что было до сих пор мучительно напряжено в ее теле, вдруг взорвалось ослепительным ликованием, заполнив вселенную непередаваемым счастьем…
…Джоанна медленно приходила в себя.
Ветка сосны, покачивающаяся над головой, отблеск утреннего света на верхушках деревьев.
Мир возвращался, но то, что случилось с ней, по-прежнему казалось невероятным. Она никогда не предполагала, что может испытывать нечто подобное. Где была ее душа, когда она витала среди звезд и шелковистых волн? Почему вместо стыда и раскаяния она испытывает сейчас только легкость и глубокий покой?
Мартин лежал рядом, все еще обнимая ее, она слышала биение его сердца, его постепенно выравнивающееся дыхание. Приподнявшись на локте, он взглянул на нее, уловил отрешенное, мечтательное выражение, и его сердце потеплело.
— Я и не догадывался, какая ты, — прошептал он, склоняясь к ее губам. — Я был глуп, что не осмеливался…
— Зачем же мы потратили столько времени зря? — мягко, чуть хрипловато проговорила она в ответ, все еще ослепленная пережитой радостью.
Мартин негромко рассмеялся.
— Мы наверстаем упущенное. Это наше тайное счастье, о котором никто, кроме нас с тобой, не узнает. И мы возьмем от него все, что сможем.
Она смотрела прямо в его глаза, утопая в их кристальной синеве. Она верила ему, больше того — она боготворила его!
И тогда он произнес:
— Я люблю тебя, Джоанна. Ты и представить не можешь, как же я тебя люблю!
ГЛАВА 11
Май, окрестности Акры. Лагерь крестоносцев.
Полотняные стены шатра короля Гвидо колебались от порывов ветра, пламя в светильнике металось, отбрасывая неровные блики на фигуру коленопреклоненного монарха. Поодаль от государя стоял его старший брат — коннетабль Амори де Лузиньян. В длинной кольчуге, со сложенными на рукояти меча руками, он походил на воина-телохранителя.
Наблюдая за Гвидо, Амори невольно стиснул челюсти. На зубах захрустел песок.
«Хамсин[85] — как всегда в эту пору, — подумал он. — Даже вощеная парусина, натянутая поверх шатра, не спасает от этой напасти».
Но думать о горячем ветре и песке было все же предпочтительнее, чем о том, что правитель Иерусалимского королевства возносит свою молитву перед светильником в виде многоголового дракона: каждая из разверстых пастей чудовища представляла собой чашу, в которой трепетало пламя.
«Сущее язычество», — рыжеватые брови Амори нахмурились.
Он осторожно выглянул за полог шатра. Там находилось еще одно крытое помещение, затем переход, в конце которого стояла, скрестив копья, стража.
Шатер был великолепен, и достался он Гвидо Иерусалимскому после удачного набега на лагерь брата султана Саладина — аль-Адиля. На его шелковых стенах и поныне сохранилось витиеватое арабское шитье, ныне, правда, наполовину скрытое многочисленными знаменами, вымпелами и установленными на треножниках большими щитами с гербом Лузиньянов — алой пантерой на лазоревом с серебром поле, и эмблемами Иерусалимского королевства — золотым крестом в обрамлении четырех крестов поменьше.
Амори де Лузиньян перевел взгляд на брата — его силуэт в неверном освещении казался вырезанным из черного дерева. Но он и в самом деле был облачен в черное. Со дня гибели его супруги Сибиллы Иерусалимской прошло совсем немного времени, и Гвидо все еще носил траур: его длинные черные одежды украшали лишь серебряные накладки на поясе да чеканная рукоять кинжала. Меч короля стоял в стороне, и его крестообразная рукоять отсвечивала мрачным огнем рубинов.
«Лучше бы он молился на рукоять своего Защитника, — подумал Амори. — Защитник — превосходный меч, в его эфесе заключена частица Животворящего Креста. А преклонять колени перед этим языческим светильником…»
Он недоуменно пожал плечами. Среди отпрысков многодетного семейства Лузиньянов Амори был вторым. В Святую землю он прибыл давно и сумел достичь должности коннетабля при прокаженном короле Бодуэне. Гвидо же был младшим, о наследстве не могло быть и речи, и он, подобно Амори, отправился на Восток, надеясь при содействии старшего брата добиться высокого положения в Иерусалимском королевстве. Но вышло иначе: именно Амори довелось склониться перед младшим братом, когда тот был коронован и стал правителем этой земли. Себе на беду…
— Амори! — внезапно окликнул коннетабля Гвидо. — Амори, ты помнишь, какой была Сибилла в ту пору, когда ты впервые представил меня ей?
При этом король протянул руку и осторожно коснулся какого-то блестящего предмета, свисающего на цепочке с одной из причудливо изогнутых чешуйчатых шей светильника-дракона: Замерцали зеленоватые искры, и Амори, приглядевшись, вздохнул с облегчением — то был изумрудный крестик, который носила королева Сибилла — да пребудет с нею милость Господня! Так вот перед чем молился король!
— Да, Гвидо. Она стояла на ступенях трона, глядя в зал… Нет, взгляд ее был устремлен только на тебя, брат.
— А мой — на нее. — По губам Гвидо скользнула столь редкая в последнее время улыбка. — Как же она была хороша в серебряной парче и яблочно-зеленых вуалях, так шедших к ее изумрудным очам!
Амори действительно помнил. Сибилле тогда было всего двадцать, как и Гвидо, но к тому времени она уже не первый год вдовела, и знать Иерусалимского королевства требовала от нее как можно скорее избрать супруга. Ее брат-король, пораженный страшным недугом, уже почти ослеп и едва мог ходить, а сын Сибиллы, рожденный от Вильгельма Монферрата, был слишком мал. Следовательно, тот, кто станет мужем старшей сестры Бодуэна Прокаженного, рано или поздно взойдет на иерусалимский трон. Но каких только принцев и владетельных сеньоров ей не сватали — Сибилла выбрала Гвидо.
Амори словно воочию видел эту сцену: бедная девочка, пытавшаяся править истерзанным нескончаемыми войнами государством, внезапно узрела среди суровых рыцарей златокудрого ангела. Ибо Гвидо и в самом деле выглядел как ангел-воитель, стоя в цветном луче солнца, падавшем из витражного окна, — рослый, с горделивой статью и сильным торсом, с золотистыми, как мед, глазами, не отрывавшимися от женщины на ступенях трона.
— Кто это, мессир Амори? — спросила Сибилла, указывая на Гвидо.
И коннетабль ответил:
— Ваше высочество, имею честь представить вам моего младшего брата Гвидо де Лузиньяна!
В христианском Леванте ходила поговорка: «Самый сладкий плод этой земли — ее принцессы. Вкусивший его, возвысится безмерно».
И это случалось снова и снова. Констанция Антиохийская сделала князем бродягу Рено де Шатильона, Мелисанда Иерусалимская дала власть и могущество Фульку Анжуйскому, Стефанья де Милли, леди Трансиордании,[86] осчастливила троих мужей титулами графов Трансиорданских. Амори и сам начал восхождение к вершинам власти с того, что женился на дочери одного из богатейших родов Иерусалимского королевства — Ибелинов. Но никто не возвысился так, как Гвидо, преодолевший одним шагом расстояние от безвестного нищего рыцаря до короны. Ибо упрямая сестра прокаженного короля не желала слышать ни о ком другом.
— Все они считались со мной, пока была жива Сибилла… — хрипло произнес Гвидо, все еще касаясь изумрудного креста почившей супруги.
Его голос сорвался. Амори заметил, что по щекам брата текут слезы.
— Мужайтесь, ваше величество, — он шагнул вперед и сжал плечо короля. — Вы совершили вполне достаточно для того, чтобы вас почитали повсюду. Осада Акры — это ваша осада. Христианский мир не знавал ничего подобного, и никому еще не доводилось сражаться в кольце вражеских сил — и побеждать! Я уверен, что не сегодня завтра Акра падет!
— Ты уже много раз повторял это, Амори. Сколько битв мы выиграли! И сколько поражений изведали! Но если я и достиг чего-то на ратном поприще, то лишь благодаря тебе!
Амори не пытался возразить: Гвидо был никуда не годным стратегом, все беды Иерусалимского королевства — на его совести.
— Я знаю, что ты не воин, Гвидо, но ты всегда был хорошим правителем. Никогда еще эта земля так не благоденствовала, как под твоей рукой. Что касается твоих дарований полководца… Они проявились со временем: после того, как Сибилла выкупила тебя у Саладина.
— Да, это ее заслуга… Она подарила мне жизнь и свободу, отдав неверным Аскалон. Кто только не проклинал ее за это, и меня вместе с Сибиллой! Отдать такую крепость неверным… Твое бегство из плена, Амори, принесло тебе куда больше славы, чем этот позорный торг с сарацинами.
— Зато тебе удалось обмануть хитрого Юсуфа ибн Айюба, — попытался ободрить брата Амори. — Султан взял с тебя клятву, что ты не возьмешься за меч, пока не переплывешь море, рассчитывая на то, что ты, поджав хвост, удалишься в Лузиньян. Ты же взошел на корабль, пересек пролив, отделяющий Тартус от острова Арвад,[87] причем меч твой висел на луке седла, пока ты не ступил на землю. Ты не касался его, как и обещал султану. И только переплыв море, ты снова начал войну!
Казалось, Гвидо не слышит его. Неудивительно — на душе у него тяжесть. Но Амори хорошо знал своего брата: после поражений он рано или поздно восстает. Что ж, Акра долго не продержится, на помощь к ним спешит крестоносное воинство из-за моря, и с Божьей помощью вскоре к Гвидо вернется былое могущество.
— Ты знаешь, как я предан тебе, мой король, — тихо молвил Амори. Сейчас ему хотелось обнять брата, растрепать его золотые кудри, как тогда, когда оба они были мальчишками. Но он не смел этого сделать. Его задача — вернуть Гвидо былую уверенность в себе. — Помнишь ли ты, что когда впервые явился под стены Акры, с тобой было всего двести рыцарей? Никто не верил, что ты сможешь собрать войско. В особенности после того, как…
Амори запнулся, и вместо него закончил сам Гвидо:
— После того, как мы с Сибиллой приехали в Тир, а Конрад, чье восхваляемое и сулившее надежду имя звучало в наших ушах на протяжении всего пути, отказался открыть нам ворота города.
— Чего еще следовало ожидать от того, кто ел с руки у ромеев? Конрад Монферратский так же подл, как и прочие схизматики, покорные Константинополю! Недаром он ответил отказом, когда Саладин предложил ему купить жизнь его собственного отца, сдав неверным Тир!
— Не соглашусь с тобой, брат. В этом Конрад поступил как истинный государь. Тир и его христиане важнее жизни какого-то старика. Монферрат погиб, но сотни и сотни христиан в Тире были спасены и славили мудрость Конрада.
Амори негодующе повел плечом.
— Конрад всегда держал нос по ветру. И тогда, когда отказал тебе и Сибилле в защите, и позже, когда ты начал одерживать победы под Акрой и к тебе начали прибывать паладины из Европы. Тут-то он и появился под стенами Акры… Ты поступил верно, Гвидо, решив начать свою войну с неверными именно отсюда — с крепости Сен-Жан-д'Акр, как называют ее все, кто не расстается с мечтой в один прекрасный день преклонить колени в соборе Святого Иоанна, находящемся внутри этих стен. Кому могло прийти в голову, что король Иерусалимский начнет освобождение своей земли с города, который прежде почти ничего не значил для него?
Гвидо вздохнул, но в этом вздохе уже слышалось удовлетворение.
Все верно: от Акры для Иерусалимского престола толку было немного: эта крепость — твердыня тамплиеров и госпитальеров, которые освобождены папской буллой от налогов в пользу казны. Все их средства шли на содержание членов орденов и снаряжение воинства, которое успешно отражало натиск неверных и считалось в Леванте самой значительной силой. Однако после захвата Акры неверными орденские братья рассеялись, лишь небольшие отряды вели борьбу с Саладином, укрываясь в крепостях, разбросанных по всему королевству, которые султан захватывал одну за другой.
Когда же разнеслась весть о том, что король Гвидо, несмотря на прежние поражения, готовится отвоевать Сен-Жан-д'Акр, к нему начали стекаться воины орденов, и войско короля Иерусалимского стало расти как на дрожжах: его пополняли тамплиеры, госпитальеры, прибывшие из Испании рыцари ордена Калатравы и Сантьяго;[88] за ними последовали пизанцы, генуэзцы, венецианцы — коммуны этих итальянских городов имели свои торговые подворья в Акре и готовы были сражаться, дабы вернуть утерянное. Под знамена Гвидо стекались воины со всей Европы — прибыли отряды из Англии во главе с епископом Кентерберийским, к ним присоединились остатки армии Фридриха Барбароссы, которыми руководил его сын Фридрих Швабский, а также датчане и австрийцы, армяне и французы.
Этих сил хватило для того, чтобы сдержать и отбросить поспешившую на помощь гарнизону Акры армию Саладина, и султан ничего не мог сделать с отчаянными храбрецами, во главе которых стоял король Гвидо де Лузиньян. Амори, как раз в это время совершивший побег из мусульманского плена, был восхищен отвагой младшего брата. И хотя Амори прежде был невысокого мнения о воинских талантах Гвидо, он не мог не отметить, как продуманно расположено войско крестоносцев на акрской равнине: кольцо укрепленного лагеря вокруг многобашенной крепости было обнесено извне земляными валами и рвами — таким образом осада продолжалась, а натиск сарацин, окруживших лагерь, сдерживали укрепления.
Все попытки мусульман взять штурмом лагерь осаждающих пошли прахом, а тем временем к крестоносцам присоединился граф Генрих Шампанский со свежими силами и тотчас поспешил принести клятву верности Иерусалимскому королю. Тогда-то и Конрад Монферратский решил больше не отсиживаться за могучими стенами Тира и вместе со своими людьми явился в укрепленный лагерь. Больше того: он едва не погиб в одной из стычек, если бы не Гвидо, спасший жизнь недругу.
— Это было ошибкой, — заметил Амори, чтобы отвлечь брата от горестных мыслей. — Конрада не следовало спасать. Лучше бы ты предоставил его собственной участи.
— Я поступил как рыцарь и христианин — вырвал единоверца из лап язычников-сарацин.
— А он, между тем, и не подумал бы тебя спасать! — Амори презрительно сплюнул: на сей раз песок и пыль, витавшие в воздухе, были тут ни при чем.
Гвидо вздохнул и накинул на свои кудри капюшон черного оплечья, сразу сделавшись похожим на монаха.
— Амори, когда я был в плену у Саладина, султан был изысканно любезен со мной. Мы часто беседовали, и я отвечал на его вопросы до тех пор, пока не уловил, что, прикрываясь любопытством, он хитро выспрашивает меня о людях моего королевства: о бароне Ибелине, с которым он тогда вел переговоры о сдаче Иерусалима, о патриархе Ираклии, который покинул Священный град, отказавшись выкупить пленных, о пасынках Раймунда Триполийского. Так он собирал сведения о воителях, с которыми ему еще только предстояло столкнуться. О, этот человек хитер, как змий, он ничего не делает в простоте душевной. Поэтому с некоторого времени я прекратил эти беседы и на все расспросы отвечал полным молчанием.
«И зря, — насмешливо подумал коннетабль. — Нет, Гвидо, ты не рожден ни стратегом, ни политиком. На твоем месте я бы такого наплел этому неверному, что у него глаза бы на лоб полезли».
Гвидо был слишком честен и прямодушен, и вместо того, чтобы ввести врага в заблуждение, предпочел молчать. Поразительно: каким образом он умудрялся до сих пор править королевством? В мирное время это получалось у Гвидо совсем неплохо. В душе он был созидателем — и по его повелениям укреплялись стены городов, а на торговых путях возводились сторожевые башни. Он дозволил мусульманам и евреям свободно торговать на своих землях, лишь бы те исправно пополняли пошлинами и налогами его казну. При нем орденские братья окончательно обуздали разбойников на дорогах, и поговаривали, что даже беззащитная дева может проделать путь от Триполи до Газы, ничего не опасаясь. Но при всех своих достоинствах Гвидо был бесконечно наивен: он верил людям. Все кончилось долиной Хаттина.
Именно Хаттин ему и не могли простить. И Конрад Монферратский не упускал случая напомнить королю об этом жесточайшем поражении и о том, что за ним последовало, пока он, Конрад, не остановил конницу Саладина под Тиром, вернув христианам хоть какую-то надежду. Сибилла же ради мужа отдала сарацинам Аскалон — одну из лучших крепостей, гарнизон которой так отчаянно сопротивлялся, что султану приходилось из-за этого снова и снова откладывать штурм Иерусалима. Вот почему Конрад позднее бросил в лицо Сибилле и ее мужу, что не желает признавать их королями этой земли.
И после этого Гвидо спас его в бою! На что он рассчитывал? На то, что рвущийся к власти и могуществу Монферрат поймет, что Гвидо де Лузиньян не враг никому из тех, кто сражается с неверными за Святую землю? Конрад просто не мог оценить такую позицию — не такова была его природа.
— У Монферрата слишком мало людей, — заметил Амори. — По законам божеским и человеческим, король — ты. Тебя помазали на царство в Храме Гроба Господня! Ты получил власть, женившись на Сибилле!
— Но Сибилла мертва. Она и только она делала меня государем.
Подруга, жена, защитница… Которой с ним больше нет.
Амори вздохнул. Эта зима выдалась для крестоносцев особенно тяжелой. Голод, беспрерывные дожди, скученность в лагере, зажатом между стенами осажденного города и воинством Саладина, расположившимся на окрестных холмах. Среди крестоносцев начались болезни, но лекари ничем не могли помочь, и люди гибли сотнями. Знать, орденские рыцари, простые латники, маркитантки и даже королева. Сначала умерли две малолетние дочери Гвидо и Сибиллы — Алиса и Мария. А следом и она сама.
— Я сразу ощутил, как во мне что-то изменилось — задумчиво произнес Гвидо, держа на ладони изумрудный крестик жены. — Она ушла — и в тот же миг я словно утратил право на трон! Когда же прибыл король Филипп Французский… Господь свидетель, как же я его ждал! Я готов был пасть ему в ноги — ведь он подоспел так своевременно, и с ним было столько свежих и прекрасно вооруженных воинов! О, — мыслил я, — теперь-то победа не за горами!.. Однако король Франции не пожелал меня выслушать и не стал ничего предпринимать. Мне донесли, что он не намерен начинать никаких военных действий до тех пор, пока не прибудет его союзник Ричард Английский. Якобы эти государи дали друг другу слово рыцарей сражаться только плечом к плечу.
«Недурная отговорка — сослаться на рыцарскую клятву, чтобы не показать своей трусости!» — хмыкнул Амори. И тут же изумленно воззрился на Гвидо:
— Я не ослышался? Ты сказал, что Филипп…
— Что Филипп Капетинг сошелся с Конрадом Монферратским.
— Проклятье! Я ничего не знал об этом, — озадаченно взъерошил свои коротко остриженные волосы Амори. — Это мое упущение, но ты должен понять: я вечно в хлопотах. На мне лежит бесконечное число обязанностей — начиная с караульной службы и заканчивая вооружением и починкой доспехов. Мне некогда выслушивать сплетни.
— Это не сплетни, брат. Таково решение Филиппа. Да, ты слишком занят и не замечаешь кое-каких вещей. Но с прибытием французского короля я сразу ощутил, как изменилось отношение ко мне. Вот, слышишь? — Он вскинул руку, призывая коннетабля обратить внимание на шум, доносившийся сквозь ткань шатра.
Оттуда долетали гортанные выкрики, завизжала женщина, затем послышались гогот, шум драки, звон стали.
Амори равнодушно повел обтянутым кольчугой плечом.
— Ну и что? В таком скопище сброда то и дело что-то происходит — пьянки, потасовки, насилие. Если прикажешь, я велю разогнать этих тварей.
— Я могу приказать только тебе, — Гвидо невольно повысил голос — в нем звучало отчаяние. Шум у шатра не прекращался. — А ты прикажешь им. Мне они не станут повиноваться, чего бы я от них ни потребовал. Знаешь, что я слышу, проходя по лагерю? «Прошло твое время, красавчик!» О, вся эта солдатня с появлением французов мигом почуяла перемену!
— Филипп устраивает им попойки за свой счет, вот они сдуру и решили, что Капетинг возмечтал об иерусалимской короне. Ведь тут кого только нет — итальянцы, армяне, датчане… Многие из их командиров убиты в стычках, вот они и шатаются без дела. Черт побери, похоже, там кого-то режут!
Он шагнул к выходу из шатра. И впрямь — пора прекратить эти бесчинства у самой резиденции короля!
Шум усилился, кто-то заметался в крытом переходе, и наконец Амори едва не столкнулся с закутанной в плащ женщиной.
— Дьяволово семя! — по-солдатски грубо выругался коннетабль, схватил и встряхнул ее так, что женщина упала на устилавшие пол шкуры. Вслед за ней вбежали охранники. — А вы куда смотрите, разрази вас гром? Это что же выходит — молодцы в полном вооружении не в силах остановить какую-то пьяную шлюху?
— Да там сущее побоище, мессир! — воскликнул один из охранников, поправляя сбившийся на затылок круглый шлем с наносником. — Пришлось разгонять оголтелый сброд, вот она и проскочила. Эту мы мигом…
— Стойте! — внезапно воскликнул Гвидо, бросаясь к женщине. — Мадам, любезная сестрица! Вы ли это?
Женщина сбросила облегавший ее голову полотняный вампл[89] — и по ее плечам каскадами рассыпались светлые, почти серебряные вьющиеся волосы. Глаза ее были серо-зелеными, а брови также светлыми, но над ними на восточный манер были нанесены татуировкой еще две тонкие дугообразные линии. Женщина была молода и хороша собой, даже длинноватый нос с горбинкой не портил ее.
— Пусть эти выйдут! — властно распорядилась она. — И пусть не болтают, что видели меня здесь.
— Не беспокойся, Изабелла. Это мои пулены, они верны своему королю.
Пулены, потомки христиан и сарацинок, оставались преданными Гвидо несмотря ни на что. Но именно они могли признать эту юную женщину — принцессу Изабеллу Анжуйскую, младшую сестру упокоившейся королевы Сибиллы.
Изабелла поднялась, опираясь на руку Гвидо. Несмотря на свой наряд лагерной шлюхи — обтрепанное платье, замызганный вампл и широкую накидку с многочисленными заплатами, — держалась она с достоинством.
— К чему этот маскарад, Изабелла? — осторожно спросил король.
Молодая женщина неожиданно разрыдалась.
— Гвидо! О, Гвидо, спаси меня! — Она рухнула на колени, цепляясь за полу туники короля.
Это была истерика, и братья Лузиньяны поначалу растерялись, но мягкий голос Гвидо постепенно сделал свое дело. Король усадил Изабеллу в кресло и закутал бархатным плащом, коннетабль подал ей чашу с водой.
— Они хотят выдать меня замуж! — наконец вымолвила она, стуча зубами о чеканный серебряный край чаши.
Братья Лузиньяны переглянулись — обоим показалось, что они ослышались. Эта девятнадцатилетняя высокородная особа уже восьмой год являлась супругой сеньора Онфруа Торонского, и брак этот считался счастливым, несмотря на отсутствие детей. Но в том не было никакой беды, ибо двое юных супругов, обожавших куртуазные игры, музыку и прогулки рука об руку по крепостным стенам при луне, сами были еще почти детьми.
— Кто хочет вас выдать замуж, мадам? — осведомился Амори.
— Все: моя мать, Конрад Монферратский и даже король Франции. Они утверждают, что теперь я стала наследницей престола, и вместе с моей рукой корону получит тот, кто станет моим мужем.
Гвидо отшатнулся и взволнованным жестом отбросил назад просторный капюшон. Амори открыл было рот, чтобы возразить, и молча его закрыл. Изабелла же продолжала свой рассказ, и постепенно картина прояснилась.
Сегодня среди дня ее привели к шатру французского монарха. Тот милостиво принял ее, осыпав любезностями, и в конце концов объявил, что отныне не кто иной, как она, — надежда этой земли, а ее муж должен стать королем и защитником Гроба Господня. Но поскольку ее супруг Онфруа де Торон утратил свои владения в Трансиордании и они с Изабеллой теперь живут на иждивении короля, Онфруа не может иметь собственное войско.
— Он и прежде его не имел, — задумчиво произнес Гвидо.
Этот Онфруа считался одним из счастливчиков, которым удалось выгодно жениться, что на самом деле было неправдой. Да и воином он никогда не был: образованный, тонкий, приятный в обхождении юноша, Онфруа считался мужем Изабеллы с тех пор, как их, еще детьми, обвенчали в замке Крак де Шевалье, который в ту пору осаждала армия Саладина. Взять замок сарацины не сумели, но Онфруа с Изабеллой остались вместе, постепенно взрослея, а когда время детских забав ушло, стали жить как супруги.
— Где сейчас ваш муж? — спросил Гвидо.
Изабелла не знала. Ее мать, вдова короля Амальриха I[90] — Мария из византийского рода Комнинов, призвала дочь к себе и объявила, что та уже разведена. И показала Изабелле послание, полученное ею от недавно взошедшего на престол Святого Петра Папы Римского Целестина III. В нем говорилось, что брак Изабеллы, принцессы Иерусалимской, и Онфруа де Торона должно считать расторгнутым ввиду того, что при совершении таинства жених и невеста были еще детьми и не могли отвечать за свои поступки, к тому же брак был заключен против воли королевы-матери.
— Прежний Папа ни за что не совершил бы подобную низость! — побелевшими от гнева губами с трудом выговорил Гвидо.
Он лучше, чем кто-либо, понимал, что задумали его враги: теперь, когда не стало Сибиллы, они решили короновать Изабеллу, единственную наследницу Анжуйской династии на Иерусалимском троне. Но муж Изабеллы, Онфруа де Торон, — поэт и музыкант, изнеженный книгочей, не мог быть предводителем крестоносных воинств.
— Хочешь, я подниму наших людей и прикажу им охранять вас с Изабеллой? — Амори опустил тяжелую кисть на рукоять меча.
— Чтобы воины в христианском лагере подняли мечи друг на друга, а сарацины воспользовались распрей и напали? — резко проговорил Гвидо.
— Но что же делать? Разве ты не понимаешь, что они вознамерились лишить тебя трона?
Гвидо пристально смотрел на изумрудный крестик, лежавший у него на ладони, словно черпая в нем мужество. Наконец он повернулся к Изабелле:
— Дорогая сестра, полагаю, вам следует оставаться в моем шатре. Я должен посоветоваться с верными мне людьми. А кстати — кого они прочат вам в мужья?
— Как? Разве я не сказала? Конрада Монферратского!
Она залилась слезами, а Гвидо, что выглядело в высшей степени странно, расхохотался.
Утром немало людей собралось у шатра короля Гвидо. Все они были вооружены и никого не подпускали к шатру, кроме молодого Онфруа де Торона, которого Амори разыскал в лагере и отправил к жене.
Гвидо, откинув полог шатра, вошел в ту его часть, где нашли убежище Онфруа и Изабелла. «Двое детей, — невольно подумал он, — двое перепуганных, жмущихся друг к другу детей».
Онфруа чувствовал себя потерянным еще с той поры, когда сарацины лишили его трансиорданских земель и ему пришлось жить на подачки рыцарских орденов. Что же до Изабеллы… Можно было лишь догадываться, что испытывает эта щеголиха, ничего на свете так не любившая, как менять наряды, если она все еще остается в позорном рубище лагерной девки…
Шкуры на полу заглушали шаги короля, и он услышал то, что Изабелла говорила Онфруа:
— Я боюсь его… Конрад — чудовище! Я цепенею от одного его взгляда. И он так стар! Как они посмели отдать меня ему!
— Но ведь еще не отдали, — вполголоса произнес ее юный муж.
Конраду Монферратскому было немногим больше сорока, он пребывал в расцвете сил, и женщины легкого поведения днем и ночью вертелись у его шатра, зная, что герой Тира частенько берет то одну, то другую, а то и двух разом к себе на ложе. И хоть платил Конрад не слишком щедро, его популярность была такова, что иная отказалась бы от денег, лишь бы доставить радость тому, кто остановил самого Саладина.
Гвидо негромко кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, а затем сообщил, что известие о том, где скрывается Изабелла, уже разлетелось по лагерю, сюда скоро придут, и принцессе следовало бы привести себя в порядок. При этом он кивнул на одежды, которые успел раздобыть для нее.
— Вам тоже надлежит облачиться в доспехи, мессир Онфруа.
— Но я не воин! — слабо запротестовал юноша.
— Тогда что вы делаете в военном лагере? — с некоторым раздражением произнес Гвидо.
Выйдя из шатра, он огляделся. Они условились с Амори, что тот соберет всех преданных им людей. Однако, как Гвидо и предполагал, это были преимущественно местные пулены — верные своему королю и хорошо помнящие щедрые годы его правления, предшествовавшие поражению при Хаттине. Их вооружение оставляло желать лучшего — ржавые кольчуги, помятые шлемы, кожаные панцири с нашитыми на них бляхами вместо добротных доспехов. У Гвидо не было денег, чтобы расплачиваться с кузнецами, и те предпочитали латать и подновлять доспехи более состоятельных рыцарей и военачальников. Но кроме пуленов, за него встали итальянские стрелки и их предводители, которым Гвидо обещал возобновить их привилегии в Акре. Эти выглядели отменно, ведь итальянцы не бедны, торговля с Востоком озолотила их города.
К радости и удивлению Гвидо, здесь были и англичане — храбрый граф Дерби, а также архиепископ Кентерберийский: именно он короновал Ричарда Плантагенета в Лондоне, но затем, не дожидаясь своего короля, отправился в Святую землю и сражался здесь, как простой воин, надевая митру только во время мессы. Он и сейчас стоял в доспехах, хоть и без шлема, и тщательно выбритая тонзура на его макушке ослепительно сверкала.
Кроме того, король обнаружил здесь несколько рыцарей-тамплиеров с мечами и в белых коттах с алыми крестами поверх кольчуг. Это было более чем странно — обычно орденские братья не вмешиваются в мирские дела, это запрещено их уставом. И тем не менее они были здесь, у шатра Гвидо, и в этом он увидел некий благоприятный знак.
Еще больше удивился Гвидо, заметив в стороне патриарха Ираклия. В последнее время тот прихварывал, редко выходил из своего шатра, да и сейчас велел подать себе кресло и кутался в расшитую черными крестами пелерину, словно в ознобе.
В лагере крестоносцев к Ираклию относились со сдержанным презрением: многие знали, что он отказался платить выкуп за христиан Иерусалима. Но Ираклий уезжал в спешке, ему надо было донести в Рим весть о падении Святого Града и попытаться нанять достаточное количество воинов для ответного удара. На это и ушла вся его казна, однако для большинства крестоносцев он оставался предателем, бросившим в беде своих единоверцев, за которых заплатил не кто иной, как сам Саладин, — и этот шаг возвысил султана в глазах всего мира, а патриарх остался навсегда опороченным.
И все же Ираклий был человек неглупый, хитрый и деятельный. По его совету люди Гвидо и Амори распустили по всему лагерю слух, что Изабелла Иерусалимская ищет защиты в шатре короля, ибо противники Гвидо де Лузиньяна готовы на все, чтобы лишить его короны — даже на то, чтобы пренебречь святым таинством венчания и выдать жену Онфруа де Торона за Конрада Монферратского. Захочет ли Всевышний после этого помогать крестоносцам, если здесь творятся такие позорные бесчинства?
Лагерь гудел, как растревоженный улей. Гвидо стоял у шатра, вслушиваясь в гул голосов, и ждал. Хамсин упорно продолжал дуть, из-за пыльной пелены солнце казалось мутным пятном на небе, и все вокруг покрывал слой тонкой желтоватой пыли. Слышно было, как хлопают на ветру знамена и вымпелы, вокруг переговаривались возбужденные люди.
Гвидо поморщился — ветер дул из-за окружавших лагерь рвов, куда по ночам воины ходили справлять нужду. Днем они не рисковали выбираться в рвы, опасаясь сарацинских лучников, но в темноте нередко покидали лагерь, и его окрестности были основательно загажены. При этом латники, посмеиваясь, ссылались на то, что теперь-то неверные наверняка увязнут, если попытаются прокрасться к лагерю.
К королю приблизился коннетабль и указал на некое движение, возникшее среди столпившихся воинов.
— Идут, — проговорил он, надевая свой закрытый топхельм[91] с узкой прорезью на уровне глаз.
«Господи, не допусти кровопролития! — молился Гвидо. — Только бы не началась свалка между крестоносцами!»
Король пристально взглянул в сторону светло-желтых стен Акры, на которых толпились сарацины, следившие за происходящим в лагере христиан.
— Ты отдал приказ наблюдать, чтобы они не послали голубя с сообщением в стан Саладина? — спросил он у Амори.
Из-под шлема донесся глухой смешок. Как бы ни был бдителен Гвидо, Амори ему не опередить. Его лучники и без того постоянно следили, чтобы защитники Акры не посылали почтовых птиц к холмам, а уж сегодня им велено быть внимательными вдвойне!
Скрестив руки на груди, Гвидо смотрел, как расступаются воины, образуя проход. В дальнем конце наконец-то показались его противники. Все до единого: барон Балиан Ибелинский с супругой Марией Комнин, матерью Изабеллы, кузен французского короля епископ Бове, за ним следовал белокурый гигант, герцог Австрийский Леопольд, состоявший в родстве с Конрадом Монферратским. Явился и сам Конрад, усмехаясь в длинные холеные усы. Его смуглое удлиненное лицо обрамляли иссиня-черные волосы, жесткие и пышные, лежавшие надо лбом волной, пронизанной тонкими нитями седины. Глаза у Конрада были темными и жгучими, как черный агат, брови сходились над ними подобно ястребиным крыльям, но все портил шрам на переносице, постоянно придававший его лицу гневное выражение. Неудивительно, что юная Изабелла боится этого человека!
Конрад приблизился к нему так стремительно, что Гвидо невольно сделал шаг назад и остановился. Теперь они находились прямо друг против друга — темный, как демон, Конрад, маркиз Монферратский, и златокудрый ангел — Гвидо де Лузиньян. Впрочем, ныне ангелом звали уже не его, а Филиппа, короля Франции, провозглашенного верховным главнокомандующим крестоносного воинства.
До этой минуты Филипп держался скромно — молча стоял позади Конрада в простой серой котте поверх кольчуги и темном плаще. Его русые негустые волосы удерживал золотой обруч короны, на котором чередовались лилии и кресты, — единственное украшение, но настолько великолепное, что оно сразу же выделяло из толпы худощавого и не слишком рослого Капетинга.
«Вероятно, мне тоже следовало бы надеть венец», — поймав себя на этой мысли, Гвидо невольно поморщился, вспомнив, что в тайне от своего окружения заложил корону Иерусалима венецианцам, чтобы иметь возможность расплатиться с воинами. Но если об этом станет известно, то его не просто на словах будут называть королем без короны.
— Нечего морщиться, Гвидо! — отрывисто бросил маркиз Монферратский. — Это тебе не поможет. Ты должен вернуть мне невесту.
— Мессир, не забывайтесь! Вспомните, что вы говорите с королем!
— Правда? А где твое королевство, Лузиньян? Может, спросим об этом у Саладина?
Читать бесплатно другие книги:
