Лазарит Вилар Симона
Вокруг, как проснувшееся осиное гнездо, загудели возбужденные голоса.
— Ты не смеешь так говорить со мной! — повысил голос Гвидо, зная, что Конрад сейчас заведет речь о поражении под Хаттином. — Я спас тебе жизнь!
— Недостойно рыцарю попрекать спасенного своим подвигом!
— Недостойно было не впустить в Тир своего государя и государыню. Я этого не забыл.
— Должно быть, забыл, если бросился мне на выручку в той сече у стен Акры. А может, хотел отблагодарить за то, что я остановил Саладина. Не будь этого, куда бы ты вернулся, красавчик, после того, как сам же и погубил свое королевство?
Маркиз по-волчьи оскалился, сверкнув крупными сахарно-белыми зубами, и Гвидо внезапно ощутил холод в груди. Это страх. Он тоже боится несгибаемого Конрада.
— Спасти вас в бою с неверными — это был христианский поступок, — негромко произнес он, хотя об этом следовало бы кричать, ибо его слова потонули в стоявшем вокруг гуле. Воины переговаривались, иные возмущались, а кое-кто и веселился — не каждый день увидишь, как владыки ссорятся, словно старухи у деревенского колодца.
Филипп Французский понял это первым. Он велел своим сигнальщикам несколько раз протрубить в рога, и лишь после этого воцарилась тишина. С крепостной стены за ними по-прежнему следили мусульмане, да и люди Саладина могли заметить с возвышенностей толпу вокруг ставки короля Гвидо.
Филипп выступил вперед.
— Нам стало известно, что вы укрываете у себя наследницу Иерусалимского трона принцессу Изабеллу. По какому праву, спрашиваю я вас?
— По праву сюзерена, родственника и защитника, к которому обратилась за помощью благородная дама.
Тонкие губы Филиппа искривила ядовитая усмешка.
— Не слишком ли часто вы без раздумий бросаетесь на помощь дамам? Порой это приводит к прискорбным последствиям.
Гвидо пошатнулся. Снова Хаттин! Даже на смертном одре ему будут напоминать о его роковой ошибке!
Однако, собравшись с духом, он заговорил звучно и отчетливо — так, чтобы его мог слышать каждый из тех, кто сейчас находился здесь. Все они должны стать свидетелями той вопиющей несправедливости, которую задумали совершить сторонники Конрада.
— Госпожа Изабелла и ее супруг Онфруа явились в мой шатер и просили предоставить им убежище, ибо принцессе Иерусалимской стало известно, что ее хотят насильно разлучить с мужем и отдать в жены Конраду Монферратскому…
Как он и рассчитывал, ему удалось овладеть вниманием толпы. Послышался глухой ропот возмущения, но кто-то произнес, и довольно громко:
— А почему бы и нет? Конрад великий воин, а юный муженек Изабеллы годится только манускрипты ворошить. От этих мелких букв глаз портится, и какой тогда из Онфруа стрелок?
Кто-то подхватил:
— Нам на троне нужен не изнеженный мальчишка, а суровый воитель!
«Проклятье, но ведь у вас есть король!» — хотел было воскликнуть Гвидо, но сдержал себя и, до предела повысив голос, прокричал:
— Мессир Конрад не может стать мужем Изабеллы Иерусалимским, ибо это лишит ее чести! Ваш герой, с которым вы так носитесь, женат! И принцесса Феодора из славного рода Комнинов жива и здравствует в Константинополе, нетерпеливо ожидая возвращения своего супруга!
Это подействовало, выкрики умолкли.
И тогда заговорил Филипп. Могущественный государь, явившийся с сильным подкреплением под стены Акры, накормивший голодных и обещавший взять в свое войско любого, кто способен держать оружие, и платить каждому по две монеты за выстрел. Сейчас его авторитет был неоспорим — недаром Филиппа единодушно избрали верховным главнокомандующим крестоносного воинства.
— Конрад свободен от брачных обязательств, — спокойно произнес он, — ибо его венчание совершено в Константинополе патриархом-еретиком, не признающим власти Святого престола. Подобный брак любой истинный христианин признает незаконным и недействительным.
В толпе послышались одобрительные возгласы. Сердце Гвидо снова сжалось. «Но нет, Конрад, не так-то просто от меня отделаться», — подумал он.
— А что вы скажете, государь, если я напомню, что еще до того, как маркиз Монферратский взял в жены племянницу ромейского императора, он был женат на некоей сеньоре Горации? И уж это-то венчание без всякого сомнения было совершено добрым пастырем, почитающим Папу Римского!
Оглушительный шум, мешающий Гвидо расслышать собственные мысли.
«Они не могут короновать Изабеллу, пока я жив… — мелькало у него в голове. — Легитимность государя не исчезает вместе с потерей страны, и военное поражение не влечет за собой утрату права на престол. Конрад дважды женат, и они не посмеют…»
Филипп Французский торопливо совещался с бароном Балианом Ибелинским и вдовствующей королевой Марией.
— Мессир де Лузиньян, — вновь обратился Капетинг к Гвидо, не упомянув его королевского титула, однако титуловав «ее величеством» вдову Амальриха I, которая уже много лет была баронессой Ибелинской. — Ее величество Мария Иерусалимская требует, чтобы вы вернули ей дочь. Она писала Папе, который, обсудив ситуацию с кардиналами, пришел к решению благословить маркиза Монферратского, защитника Тира, на союз с ее дочерью Изабеллой. Ибо было достоверно подтверждено, что сеньоры Горации де Монферрат уже несколько лет нет в живых.
Этого Гвидо не знал. Итак, за плечами у этого демона два брака, а теперь они хотят отдать ему еще и Изабеллу. Поэтому он возразил:
— Госпожа Изабелла — замужняя дама. И несмотря на то, что вас, государь, удалось убедить, что два брака маркиза Конрада — не помеха новому союзу, он не может жениться на супруге иного человека, пребывающего в добром здравии.
Повисла такая тишина, что стало слышно, как на ветру трепещут флаги — словно разгорающийся огонь.
Филипп неспешно приблизился к супруге барона Ибелинского и принял из ее рук свиток с красной печатью папской канцелярии.
— Здесь, — он поднял свиток, чтобы его могли видеть все собравшиеся, — в этом послании, Папа Римский Целестин III сообщает, что согласен удовлетворить просьбу королевы Марии Иерусалимской и расторгнуть брак ее дочери Изабеллы с Онфруа де Тороном ввиду того, что сей союз был заключен без ее родительского благословения, а лишь по воле ныне почившего короля Амориха — да хранят его душу ангелы!
— Могу я взглянуть на послание его святейшества? — спросил Гвидо.
Вдовствующая королева сделала порывистый жест, как бы намереваясь помешать Филиппу передать Гвидо свиток, но Капетинг стоял к ней спиной и не мог видеть этого жеста. Послание перешло к Лузиньяну. Тот быстро пробежал взглядом по строкам — и внезапно улыбнулся. Пусть от чтения глаза и не так отчетливо различают цель, но польза от него есть, и немалая.
Он повернулся к Амори:
— Пусть супруги де Торон предстанут перед нами.
Юная пара вышла из шатра, держась за руки. Гвидо отметил, что Изабелла принарядилась — теперь на ней было просторное светло-коричневое платье, на плечи наброшен широкий бархатный плащ самого Гвидо, а свои серебристо-белокурые волосы Изабелла украсила вышитой лентой, повязав ее вокруг чела. Незатейливый наряд, но осанка и горделивый облик принцессы иерусалимской, ее неотразимая привлекательность скрадывали его недостатки. В отличие от жены, Онфруа не последовал его совету — не облачился в кольчугу. Он предстал перед собравшимися в простой серой котте, надетой поверх камизы[92] с потертыми на локтях рукавами. В этом наряде он казался необыкновенно хрупким и походил не на супруга Изабеллы, а, скорее, на юного пажа.
— Мадам… — Гвидо учтиво поцеловал руку принцессы. — Мессир де Торон… — учтивый кивок в ответ на поклон Онфруа. — В послании его святейшества дословно говорится следующее: он готов расторгнуть ваш брак, но при единственном условии: если вы сами признаете его недействительным. Готовы ли вы отказаться друг от друга?
— Нет! — гордо встряхнула серебряными кудрями Изабелла.
— Нет, — эхом откликнулся Онфруа.
Казалось бы, инцидент исчерпан. Гвидо перевел дух. Но тут вперед выступил Конрад Монферратский.
— Вы согласны и впредь оставаться женой этого нищего сеньора, моя принцесса? Согласны жить на жалкие подачки, не имея ни средств, ни собственных владений, тогда как я готов безмерно возвысить вас, возвести на трон и нарядить в шелка и парчу? Вы согласны оставаться под его защитой, — он бесцеремонно ткнул пальцем в грудь Онфруа, — когда я, я, а никто иной, готов сражаться за вас и защищать от целого мира?!
Изабелла растерянно смотрела на Конрада, затем перевела взгляд на мужа.
— Ответь ему, Онфруа! — ей пришлось дернуть молодого человека за руку.
Юноша облизал побелевшие губы. Его тонкое красивое лицо мучительно исказилось.
— Когда король Гвидо отвоюет наши владения, моя супруга ни в чем не будет нуждаться!
— Отвоюет? Это случится еще до второго пришествия? И почему ты полагаешься на короля Гвидо, а не на меня? У меня гораздо больше возможностей вернуть тебе земли Торонов, мальчик. Но лишь при условии, что ты окажешься этого достоин. А вот достоин ли ты зваться мужем и защитником принцессы Иерусалимского королевства, сейчас выяснится…
Сорвав с руки перчатку, маркиз бросил ее в лицо Онфруа. Тот растерянно попятился, а Конрад зарычал:
— Подними перчатку, сеньор Торона! Прими вызов, если ты мужчина и принадлежишь к благородному сословию!
Изабелла нетерпеливо топнула башмачком:
— Ну же, Онфруа! Ты должен сражаться за меня!
Юноша медленно поднял перчатку. Сшитая из черной замши, она казалась огромной в его бледной руке, привыкшей к перу и пергаменту.
— Я принимаю вызов, — произнес он, и его слова заглушил единодушный вопль, вырвавшийся из всех глоток.
В монотонную жизнь воинского лагеря рыцарский поединок мог внести захватывающее разнообразие. Уже больше двух недель — с момента прибытия короля Филиппа и его воинства — люди жили без развлечений, а теперь им предстояло полюбоваться, как два могущественных сеньора сразятся за право обладать прекрасной принцессой!
— Сейчас полдень, господа! — король Франции поднял руку, и рев толпы утих. — Через три часа мы соберемся близ моего шатра и станем свидетелями поединка между владетелем Торонта рыцарем Онфруа и маркизом Конрадом Монферратским, защитником и повелителем Тира!
Воины, удовлетворенно переговариваясь, начали расходиться.
Гвидо де Лузиньян видел, как удаляется баронесса Мария, уводя с собой дочь. Маркиз последовал за ними, напоследок бросив насмешливый взгляд на хрупкого юношу, застывшего с перчаткой в руке. «Он сломает мальчишку, как тростник, — с горечью подумал Гвидо. — Конрад великолепный боец, ему мало равных. И ему безразлично, каким оружием сражаться — копьем, мечом или секирой».
Когда Гвидо проходил мимо Онфруа, тот с мольбой взглянул на него.
— Увы, я плохой воин, сир!..
— Тогда что ты делаешь в военном лагере? — с печальной усмешкой повторил король.
Онфруа поплелся следом за ним, как глупый щенок. В шатре он уселся на складной стул между Гвидо и Амори. Коннетабль начал снимать шлем, но внезапно занавесь у входа откинулась и в шатер вступил патриарх Иерусалимский Ираклий. Старик выглядел так скверно, что Онфруа поспешил уступить ему место.
— Благословите, ваше святейшество! — юноша опустился на колени перед патриархом. — Благословите на битву и отпустите мне мои прегрешения. Ибо вскоре я предстану перед Творцом.
— Несомненно предстанешь, — язвительно отозвался Ираклий, борясь с одышкой. Его по-прежнему бил озноб, но при этом лицо патриарха блестело от пота. — Предстанешь, если сам выйдешь против маркиза. Тебе, мальчик, надлежит выставить вместо себя надежного бойца-поединщика.
Гвидо обменялся взглядами с Амори. Тот сбросил кольчужный капюшон и отрицательно покачал головой.
— Я не могу выйти против Конрада. Я твой брат, заинтересованное лицо.
— Но и Конрад заинтересованное.
— Ваш брат прав, — утомленно заметил Ираклий. — Амори не может сражаться за Онфруа. Но разве мало в лагере воинов, готовых постоять за правое дело? Те же англичане — они с нетерпением ждут своего короля и весьма недовольны тем, что Филипп Капетинг приобрел тут такую власть. Полагаю, не один, так другой согласится поучаствовать в этом деле хотя бы ради того, чтобы поставить заносчивого француза на место…
Во время осады Акры, длившейся уже почти два года, штурмы крепости и отражения набегов Саладина сменялись периодами затишья. Воины отдыхали от войны, пировали, развлекались с непотребными женщинами. Среди иных забав выше всего ценились петушиные бои, игра в кости и вылазки в стан противника, во время которых заключались пари: кто вернется в лагерь с наибольшим числом отрубленных голов нечестивых. Случались и турниры — на них оттачивалось мастерство лучших воинов. Порой на них приглашали даже сарацинских всадников, и тогда эти состязания приобретали особую зрелищность и остроту.
Но затем война неизменно возвращалась в свою колею.
Рыцарские игрища обычно происходили на пустыре, расположенном между резиденциями предводителей крестоносцев. Пустырь заранее ограждали веревками, украшали вымпелами и стягами участников. Но сегодня здесь виднелись всего два знамени, поднятые на высоких шестах: по одну сторону ристалища — белый с черным орлом стяг маркиза Монферратского, по другую — знамя де Торонов: желтая башня на голубом поле. Толпы зрителей в ожидании начала поединка чесали языки, обменивались новостями, оружием, а подчас и деталями доспехов, кое-кто уже метал кости, несмотря на то, что церковь не раз предавала дьявольскую игру проклятию и налагала на нее строжайший запрет.
Рядом с пустырем установили колесную платформу недостроенной осадной башни — она должна была служить помостом для знатных зрителей. Туда вскоре поднялись Филипп Французский в сопровождении нескольких прелатов, барон Ибелин с супругой и принцесса Иерусалимская — главная награда победителю в предстоящем поединке.
Изабелла выглядела взволнованной, однако на ее лице не было ни следа печали — она с улыбкой помахала рукой собравшимся поглазеть на поединок. Наряд ее поражал великолепием: мать успела обрядить принцессу в шафранно-желтые шелка, на плечах ее развевался алый плащ, головку венчал пестрый парчовый тюрбан — Изабелла всегда предпочитала восточные наряды и не следовала европейской моде.
Гвидо наблюдал за молодой женщиной с седла своего рослого белого жеребца. Его не пригласили на помост, чтобы еще раз унизить, но он и сам не принял бы подобное приглашение. Невелика радость — в такую минуту оказаться рядом с Изабеллой — ликующей, возбужденной происходящим, то и дело озирающейся по сторонам. «Сибилла никогда не повела бы себя так, если бы из-за нее я оказался в опасности», — подумал он и обратил взгляд на другой конец ристалища, где в окружении толпы как раз появился Онфруа — на коне, закованный в доспехи и с турнирным копьем в руках.
Одновременно с противоположной стороны на поле выехал Конрад Монферратский. Его могучий караковый жеребец плясал под седоком, то и дело потряхивая длинной черной гривой. Доспехи маркиза, помимо темно-серой кольчуги, состояли из стальных поножей ромейской работы, стальных наплечников и посеребренного латного воротника с гравировкой. Шлем рыцаря нес его оруженосец, кольчужный капюшон был откинут, и черные, с пробивающейся сединой, волосы Конрада ниспадали на его плечи крупными волнами.
«Нет спора, — невольно отметил про себя Гвидо, — выглядит он внушительно».
Конрад прогарцевал по арене под вопли толпы и вскинул руку в приветственном жесте. Затем он заставил коня чуть ли не боком приблизиться к платформе, обернулся и склонил наконечник копья к ногам Изабеллы.
— Я буду сражаться за вас, прекрасная Изабелла Иерусалимская. И либо погибну, либо завоюю вас своей доблестью!
Изабелла промолчала и потупилась. Однако когда появился Онфруа и медленно совершил свой круг по ристалищу, она поднялась со своего места и невольно сделала шаг ему навстречу.
— Я готов сражаться за вас, моя Изабелла, — произнес безземельный владетель Торона. — Однако люди, более мудрые, чем я, решили, что маркизу Конраду не так уж много чести выбить из седла столь неопытного бойца, как я. Поэтому я выставляю за себя поединщика, который готов защитить мое право владеть вами!
— И сами не станете сражаться за свою жену с оружием? — пораженно воскликнула Изабелла, отступая и хмурясь так, что ее татуированные брови сошлись в одну линию.
Когда Онфруа покидал ристалище, в толпе послышались презрительное улюлюканье и свист. Конрад Монферратский вновь объехал ристалище, возглашая, что готов сразиться за Изабеллу с любым, кого бы ни выставил за себя Онфруа де Торон. Эти слова были встречены бурей одобрения. Все ждали захватывающего поединка. Но кто же выйдет против него?
Изабелла разрыдалась, и мать принялась утешать ее.
— Я хочу быть с Онфруа! — всхлипывала Изабелла. — Я должна достаться ему! А он… он…
Племянник короля Филиппа, молодой граф Генрих Шампанский, склонился к принцессе.
— Не надо плакать, госпожа моего сердца. Скажите лишь слово — и я пойду ради вас, куда прикажете. Клянусь в том истинной верой!
Изабелла взглянула на него сквозь еще не просохшие слезы и вдруг улыбнулась:
— Вы очень милы, мессир!
Она права, — думала в этот миг ее мать. Молод, хорош собой и не скрывает своего восхищения Иерусалимской принцессой. Может быть, все это ошибка и Изабеллу стоило отдать ему? Но договоренность с Конрадом уже невозможно отменить. И здесь есть свои подводные камни, ибо по линии матери Генрих является племянником не только Филиппа Капетинга, но и Ричарда Английского.[93] Молодой граф Шампани никогда не скрывал, что восхищается рыцарственным королем Англии, а ее интересы совсем в другом…
Конраду не пришлась по душе эта задержка перед боем, но еще более не понравилось то, как его невеста любезна с Генрихом. Его копье повернулось к молодому графу, едва не уткнувшись острием в его грудь.
— Ну, давай, сразись же со мной, Генрих! Или ты предпочел бы потягаться за Изабеллу с сопляком Онфруа?
Генрих залился гневным румянцем — его нежная веснушчатая кожа легко краснела, но в особенности досаждало ей беспощадное палестинское солнце. Казалось, он вот-вот кликнет оруженосца и велит подать доспехи, но в дело вмешался епископ Бове, советник Филиппа, и охладил пыл молодого графа.
Король Филипп откровенно забавлялся. Похоже, Конрад никому не уступит такой драгоценный трофей — наследницу Иерусалимского трона. Тем временем Генрих удалился, Изабелла сердилась, мать увещевала ее, король наблюдал за суетой на противоположном конце ристалища. Вот Онфруа подъехал к облаченному в доспехи Амори де Лузиньяну. Да, брат короля Гвидо в полном вооружении, однако он не имеет права сражаться. Но кто это там еще?
Барон Балиан Ибелинский склонился к Филиппу:
— Я вижу графа Дерби в доспехах, но вижу также и епископа Кентерберийского в броне. Этого только нам не хватало! Крест честной! А это что такое?..
Последнее восклицание барона было вызвано тем, что вместо именитых английских бойцов на ристалище неожиданно показался рыцарь в белом с алым крестом одеянии рыцаря-тамплиера. Он двигался неспешно, его гнедой конь со снежно-белой проточиной[94] на морде выступал плавно и величаво, а сам рыцарь лишь едва заметно покачивался в седле в такт его поступи. Голова его была надменно вскинута, широкие плечи свободно расправлены.
— Разве тамплиеры имеют право вмешиваться? — возмутился Филипп.
— Этому сам черт не брат, — угрюмо заметил барон Ибелин. — Это новый маршал ордена Уильям де Шампер, родственник короля Ричарда. Прежде он никогда не нарушал постановлений их капитула, запрещающих принимать участие в рыцарских забавах.
Филипп невольно поддался вперед, вглядываясь в фигуру маршала. Вот, значит, каков он, этот де Шампер! Королю доводилось знавать представителей этого рода. «Верный всегда рядом» — гласил их девиз. И уже на Святой земле ему не раз приходило в голову, что от Уильяма де Шампера ничего хорошего ждать не приходится. Правда, до сих пор он держался в стороне, ни во что не вмешиваясь.
Рыцарь приблизился к помосту. Филипп видел его лицо — твердое, слегка утомленное. Лицо проницательного и умного человека. Каштановые с рыжиной волосы маршала, разделенные прямым пробором, густой массой ложились на его плечи, широко расставленные, серые, как гранит, глаза смотрели непреклонно. В развороте груди и плеч угадывалась недюжинная сила, но он был скорее поджарым, чем массивным, — таковы обычно те, кто посвятил войне всю жизнь без остатка.
— По уставу ордена вы не имеете права сражаться на турнире, мессир де Шампер! — преградил ему дорогу конем Конрад.
Маршал ордена продолжал путь, даже не взглянув на разгоряченного маркиза и вынудив его коня посторониться. Теперь он находился прямо перед помостом.
— Высокородные сеньоры и вы, несокрушимые воины под стенами Акры! — внезапно заговорил он глубоким сильным голосом. — Я явился сюда, чтобы отменить ваш поединок, ибо…
Его слова потонули в возмущенном гуле голосов. Как, этот рыцарь-монах намерен лишить их такого зрелища?
Шампер дождался, пока негодование уляжется, и продолжал:
— …Ибо не пройдет и часа, как с холма Каруба нас атакует конница Саладина, — он указал на возвышенность, видневшуюся на востоке Акрской равнины, где расположился лагерь султана. — Мои лазутчики только что донесли об этом, и если вам не угодно, чтобы вас застали врасплох, советую разойтись и приготовиться отразить неверных.
— Ваши сведения… Они безусловно верны? — поднялся со своего места Филипп. Под венцом с лилиями и крестами его мысли бешено метались. Де Шампер выехал со стороны Гвидо — уж не союзник ли он ему? Филиппу было известно, что маршал тамплиеров едва ли не первым привел отряд храмовников под Акру и присоединился к Лузиньяну. Может, его единственная цель — предотвратить поединок? Но то, что он говорит об атаке… Святые апостолы Петр и Павел! Саладин! Мой первый бой… И где этот Ричард? Пора бы Льву присоединиться к им же затеянной охоте!
Внешне он остался совершенно спокоен:
— Я слышал, султан Салах ад-Дин ведет себя как благородный воитель и никогда не нападает без предупреждения.
— Да что вы, государь? — де Шампер рывком головы отбросил разметавшиеся на ветру волосы. Недвусмысленная ирония, прозвучавшая в его голосе, вызвала смех среди рядовых воинов. — Что ж, тогда можете продолжать ваши игры, пока от рыцарственного язычника не поступит вызов по всей форме. Но примите к сведению — мои лазутчики не стали бы тревожить меня зря. Мой долг — предупредить вас как верховного командующего силами крестоносцев.
Он развернул коня и так же неспешно покинул арену. Неподалеку уже звучали трубы госпитальеров, игравшие общий сбор, а белые плащи храмовников стекались со всех сторон, образуя отряды. Даже простые пехотинцы, только что предвкушавшие поединок, начали расходиться, их лица были серьезны, капитаны там и сям скликали своих подчиненных.
— Ваше величество, — раздался позади голос барона Ибелина. — Маршал де Шампер не бросается словами. Вам следует подготовиться к битве.
— Я главнокомандующий, — произнес Филипп. — И я обязан…
Он умолк, вспомнив Ричарда. Тот в подобных ситуациях всегда успевал мгновенно сориентироваться и принять единственно верное решение. Филипп же был более сообразителен, когда требовалось сплести интригу или предпринять лукавый политический ход.
— Мессир барон, мадам Мария, — король повернулся к супругам. — Подготовьте Изабеллу для переезда в Тир. Полагаю, она вполне убедилась, чего стоит ее прекрасный рыцарь Онфруа, и сложностей с ее обручением с маркизом Конрадом больше не будет. А теперь…
Он огляделся. Лагерь под стенами Акры словно кипел — шла привычная для многих подготовка к сражению. Но немало людей толпилось и вокруг помоста, на котором он стоял. Необходимо отдать указания. Но какие? Как воевать с проклятыми сарацинами? Это совсем не то, что вывести рать на поле близ Жизора,[95] где все обычно завершается мирными переговорами…
Король подозвал к себе воинственного Гуго, герцога Бургундии.
То, что Уильям де Шампер не бросается словами, вскоре стало очевидным. В стороне от лагеря, там, где находились лесистые возвышенности Карубы, поднялось облако пыли. Воинства мусульман еще не было видно, но в сторону крестоносцев уже летели стрелы. Сарацины стреляли не целясь, выпуская стрелы почти вертикально вверх, и те, описав в воздухе крутую дугу, падали на противника, словно с неба.
Опытные воины, в особенности из числа местных христиан, привычные к такой тактике, тут же закрылись щитами или забрались под повозки. Но стрел было очень много, они сыпались градом, и вскоре там и сям послышались крики и стоны боли, лошади бешено ржали и вставали на дыбы, сбрасывая седоков.
Гвидо по настоянию коннетабля укрылся в шатре — Амори не любил, когда младший брат ввязывался в сечу. Король даже подозревал, что его брат суеверно считает: участие в бою того, кто потерпел поражение при Хаттине, сулит неудачу. Теперь ему оставалось только наблюдать из-за полога, как Амори, надсаживая глотку и прикрываясь щитом, отдает команды. Внезапно грянула труба — и несколько десятков воинов кинулись рубить канаты противовесов, удерживающих в поднятом состоянии мосты через ров, которым был обнесен лагерь.
— Что они делают, ад и тысяча демонов! Кто их послал? — ревел Амори, видя, как закованные в тяжелые доспехи всадники под предводительством рыцаря огромного роста с красно-синим щитом лавиной потекли навстречу врагу через распахнувшиеся в частоколе ворота.
Гвидо ужаснулся: ему ли не знать, что сельджуки часто начинают атаку таким обстрелом, но двинуться на них с копьями — значит попросту подставить себя под их стрелы и быть выбитым из седла еще до того, как произойдет столкновение с противником. Мусульмане, зная сокрушительную мощь несущихся вскачь конных рыцарей, первым делом целятся в животных, а спешенный рыцарь становится жертвой стрел и сабель подоспевшей легкой конницы.
К Амори приблизился тамплиер. Гвидо тотчас узнал его, несмотря на скрывавший голову рыцаря горшкообразный шлем. Уильям де Шампер!
Рыцарь указал мечом в сторону Акры.
— Сарацины из гарнизона крепости предпримут вылазку, как только Гуго Бургундский выведет конницу из лагеря на равнину. Мы с магистром госпитальеров Гарнье постараемся загнать их обратно, а если повезет, попытаемся ворваться на их плечах в ворота. Ты же, Амори, оставайся за главного в лагере. Действуй, исходя из опыта, — и да поможет тебе Господь! Ибо именно тебе теперь предстоит оборонять лагерь от натиска сарацин с Карубы и прикрывать отступление этих ретивых новичков, ничего не смыслящих в здешней войне.
Гвидо мгновенно понял, что коннетаблю досталась самая сложная задача: удержать вал и частоколы вокруг лагеря, пока конница Саладина будет теснить отступающих в панике крестоносцев.
В том, что именно это и произойдет, он не сомневался. Пока крестоносцы-новички еще рвутся исполнить обет и сойтись с неверными, однако узкие ворота лагеря могут пропускать их только небольшими партиями. Сельджуки будут методично истреблять их до тех пор, пока не подоспеют мамлюки Саладина. Тогда крестоносцы обратятся в бегство, в воротах отступающие столкнутся с теми, кто еще не успел выйти за пределы лагеря, начнется жестокая давка. Вот тут-то придется вмешаться Амори, чтобы освободить проход, впустить своих обратно в лагерь и одновременно сдержать натиск воинов Саладина, которые сделают все, чтобы ворваться в лагерь вслед за бегущими.
Все это Гвидо видел, как наяву, — два года осады Акры научили его предугадывать действия неверных, но сейчас он не мог отдавать приказы — его авторитет предводителя, в особенности с прибытием подкрепления во главе с Филиппом Капетингом, не ставившим его ни в грош, был окончательно утрачен.
Единственное, что ему оставалось, — молиться.
Несмотря на то что наступила ночь, в лагере никто не спал. Отовсюду слышались стоны, крики нестерпимой боли, лекари склонялись над ранеными, священники отпускали грехи умирающим, и не умолкали слова молитвы над умершими, которых зашивали в саваны и рядами укладывали на берегу мутной речонки Вилы: «Requiem aeternam dona ei Domine. Et lux perpetua luceat ei. Requiescat in pace. Amen».[96]
Погибших оказалось много больше, чем следовало ожидать. И все же победа осталась за христианами — тамплиеры и госпитальеры не позволили сарацинам из Акры ударить на лагерь с тыла, хотя прорваться в город им так и не удалось, как ни надеялся на это Уильям де Шампер. Окончательно убедившись в этом, маршал бросил своих рыцарей на помощь крестоносцам Гуго Бургундского, которых к тому времени прижали ко рвам нахлынувшие лавиной конники Саладина. Но Амори справился и удержал лагерь. Его стрелки разили неверных из луков, насаживали на копья тех, кто пытался вскарабкаться на валы, и одновременно пропускали в ворота раненых или потерявших своих лошадей рыцарей.
Вовремя подоспевшие люди де Шампера и магистра госпитальеров отбросили мусульман от лагеря и вырвались на равнину, что позволило рыцарям, сражавшимся с многократно превосходящей их числом конницей неверных, вернуться к своим. И хотя иоанниты и храмовники нередко ссорились из-за владений в Леванте, а их интересы то и дело пересекались, сейчас, когда перед ними был заклятый враг, они сражались плечом к плечу, и не было воинов более умелых и бесстрашных, чем орденские братья.
Амори заглянул к Гвидо уже глубокой ночью. Коннетабль прихрамывал, но держался бодро и тут же потребовал, чтобы Гвидо вместе с ним немедленно отправился в шатер патриарха Ираклия.
«Что за причина?» — размышлял Гвидо, пока они шли через лагерь, закутавшись в плащи и опустив на лица капюшоны.
Едва переступив порог шатра, Гвидо содрогнулся, тотчас узнав запах: смесь ароматических курений, смрада блевотины и болезненного пота. Так же пахло в его шатре, когда умирали его несравненная Сибилла и их девочки. Арнольдия — так называли эту хворь, она дюжинами косила людей в осажденном лагере. Но Ираклий… Патриарх был фанатически чистоплотен, в его шатре в курильнице всегда дымился можжевельник, который, как известно, отгоняет всяческую заразу.
Гвидо, приблизившись к патриарху, невольно прикрыл лицо рукой. Ираклий полулежал в кресле, обложенный подушками.
Уже ничто не указывало, как некогда был красив и представителен этот человек, лишь крутой изгиб густых черных бровей над слезящимися глазами напоминал о том блистательном священнослужителе, который венчал Сибиллу Иерусалимскую и Гвидо де Лузиньяна в Храме Гроба Господня. Патриарх в последнее время исхудал, кожа на его крупном лице висела складками, влажные от пота основательно поседевшие пряди волос прилипли ко лбу.
— Гвидо, мальчик мой! — Ираклий простер руку к Иерусалимскому королю.
Гвидо остался у входа в шатер, не осмеливаясь приблизиться к больному.
— Не хочу мешать вашей беседе с мессиром Уильямом, — проговорил он, заметив в полумраке рядом с патриархом маршала де Шампера.
Тот коротко взглянул на Гвидо, приподнялся и отвесил короткий полупоклон. А затем продолжал:
— Могу сказать лишь одно: Гуго Бургундский сражался отчаянно, надо отдать должное его отваге. Он прикрывал отход своих воинов, был не раз ранен, но продолжал разить сарацин направо и налево. Вы же знаете, ваше святейшество, как говорят ныне: герой не тот, кто побеждает, а тот, кто совершает подвиги. И уж Гуго в этом сражении несомненно явил себя героем. Он получил не меньше десятка ран, лицо его было залито кровью, но я видел, как он спрыгнул с седла, и полагаю, что герцог вскоре оправится. Есть в нем нечто от великих воинов древности.
— Я буду молиться о нем, — отозвался Ираклий. — И о храбром английском графе Дерби, павшем на поле боя, и о храбром Филиппе Фландрском… Неужели его пронзили одновременно тремя копьями?
— Воистину так. Графу Фландрскому вообще не стоило выезжать на поле боя, ваше святейшество. Но он подхватил эту проклятую хворь, многие считали, что ему уже не подняться, и он счел, что погибнуть в бою за святое дело предпочтительнее, чем захлебнуться собственной желчью на одре болезни.
Пожалуй, было жестоко говорить об этом патриарху в ту минуту, когда у него начался новый приступ мучительных спазмов. Оба — Гвидо и Уильям де Шампер — отвели глаза, а приставленный к Ираклию лекарь-госпитальер подоспел с медным сосудом. Как только приступ закончился, лекарь унес сосуд и подоткнул под подбородок священнослужителя свежую салфетку.
«Нам следовало бы как можно скорее покинуть этот шатер, — с тревогой думал Гвидо. — Арнольдия не щадит ни детей, ни женщин, ни воинов». Однако он не двинулся с места — патриарх Иерусалимский всегда поддерживал его, и он догадывался, что его позвали сюда не зря.
Однако время шло, а патриарх все еще продолжал беседу с де Шампером. Наконец он спросил, что думает маршал о том, как руководил битвой Филипп Французский.
— Не мне судить короля, у него, по крайней мере, были благие намерения, — сдержанно отозвался де Шампер. — Он действовал так, как принято в Европе, когда на поле боя одна против другой стоят две христианские армии. У него нет опыта войны с неверными, и он не желает никого слушать. Подобную ошибку допустил его отец четыре десятилетия назад, едва не погубивший свое воинство и запятнавший свое имя жестокой неудачей.[97] Мне кажется, Святая земля — не самое благоприятное поле деятельности для французских монархов.
— Ты ждешь прославленного полководца Ричарда Английского? — лукавая улыбка на миг осветила измученное лицо патриарха.
— Это так, — де Шампер коротко кивнул.
Он стоял выпрямившись и заложив большие пальцы за пояс, с которого свешивался длинный меч с крестовой гардой. Голова маршала тамплиеров была слегка откинута назад; он казался непоколебимым утесом, от этого человека веяло спокойной силой, и это было особенно очевидно в сравнении с немощным, вконец изнуренным болезнью патриархом.
— Ричард не проиграл ни одного из сражений, в которых участвовал, — продолжал де Шампер. — К тому же он ведет за собой куда большие силы, чем удалось собрать Филиппу Капетингу. Поэтому все свои надежды я возлагаю на английского короля.
— В том числе и на его поддержку во время выборов Великого магистра ордена, верно? Ты ведь родственник Плантагенетов!
В шатре горели длинные свечи белого воска, и четко очерченная тень тамплиера падала на полотняные занавеси. Гвидо не видел его лица, но, следя за тенью, заметил, как рыцарь напрягся и застыл.
— Орден Храма возглавит тот, кого изберет капитул.
— Бесспорно, бесспорно… Но король Филипп всячески мешает тамплиерам собраться и назвать своего нового главу. И он сделает все для того, чтобы родственник Плантагенетов не стал Великим магистром, — утомленно проговорил Ираклий. — Поспеши же к Ричарду, сын мой. И скажи, что ему пора явиться сюда. Добавь также, что я хочу его видеть, ибо мне необходимо кое-что сказать ему, пока я…
Не договорив, он повалился вперед, конвульсивно сотрясаясь.
— Но где мне найти короля Ричарда? — негромко спросил Шампер, когда дыхание патриарха снова выровнялось. — Мы давно не имеем от него никаких известий.
— Зато я имею, — слабая улыбка снова промелькнула на губах патриарха.
Он выпрямился, откинулся на подушки и неторопливо заговорил.
Из его слов Гвидо узнал, что флот короля Ричарда вскоре после выхода из гавани на Сицилии попал в жестокий шторм; суда разметало на огромном пространстве, но все же английский Лев, как и было заранее условлено, добрался до острова Крит и принялся ждать. День сменялся днем, и мало-помалу его корабли стали прибывать — уцелели почти все, за исключением одного того, на котором плыли сестра короля Иоанна Сицилийская и его невеста Беренгария Наваррская. В отчаянии Ричард разослал во все стороны быстроходные галеры в надежде, что судно отыщется на одном из островов, а сам тем временем возносил молитвы, чтобы с ними не случилось наихудшего. И его молитвы были услышаны: большой юиссье, предоставленный дамам, обнаружили на Кипре, где его экипаж и воины, стоя на рейде, отражали атаку за атакой мелких судов самозваного императора Исаака Комнина. Ричард без промедления направился на Кипр и отбил женщин.
— Он и по сей день находится на Кипре, — говорил Ираклий, продолжая поражать слушателей своей осведомленностью. — Больше того: Ричард приостановил движение своего флота к берегам Леванта, ибо вознамерился завоевать Кипр.
Гвидо невольно воскликнул:
— Пресвятая Дева! Зачем ему это именно сейчас, когда он так необходим здесь, под Акрой?
Ему ответил де Шампер:
— Ричард действует разумно. Кипр лежит в полусотне миль от берегов Святой земли, и до тех пор, пока там хозяйничает союзник султана Исаак Комнин, он будет грабить и топить спешащие к нам суда с продовольствием, оружием и подкреплениями. А имея под рукой такую житницу, как богатый и плодородный Кипр, крестоносное воинство навсегда забудет об угрозе голода.
— Ты совершенно прав, Уильям, — с бледной улыбкой кивнул патриарх. — Но времени остается совсем мало. И не только потому, что Саладин уже обратился к своим эмирам и со дня на день ожидает подкреплений. И не потому, что Филипп Французский — не лучший из предводителей крестоносного воинства. Нам нужен Ричард, чтобы предотвратить раскол в стане христиан. Саладин знал, что делал, отпуская тебя на волю, Гвидо, — вздохнул его святейшество. — Ему сообщили, что Конрад Монферратский намерен завладеть короной Иерусалима. А с твоим появлением… Словом, если ты немедленно не добьешься поддержки со стороны Ричарда Английского, Филипп и его сторонники…
Он покосился на лекаря, который подал ему крепко пахнущий мятой настой, сделал небольшой глоток, и жестом отпустил врача. После того как тот скрылся, патриарх продолжал, обращаясь к Гвидо:
— Известно ли тебе, мой мальчик, что во время сегодняшней кровавой сумятицы Конрад и чета Ибелинов вместе с Изабеллой отбыли морским путем в Тир? В самое ближайшее время наследницу Иерусалимского трона обвенчают с маркизом Монферратским.
— Значит, Конрад не участвовал в сражении? — судя по голосу, до сих пор молчавший Амори был в полной растерянности.
— Конрад делает только то, что считает полезным для себя. Все остальное для него не имеет значения, — сухо произнес Шампер.
— Но мои законные права! — гневно воскликнул Гвидо.
Патриарх Ираклий, кряхтя, приподнялся в подушках.
— Что бы ты предпочел, мой король? Чтобы одна часть войска стояла за тебя, законного государя, а вторая — за супруга Изабеллы Конрада? Рано или поздно это произойдет, войско разделится, и начнется бессмысленная резня за престол несуществующего королевства. А Саладин не преминет воспользоваться этой междоусобицей, чтобы разбить разрозненные и враждующие силы христиан.
— Я… — Гвидо судорожно вздохнул. — Если положение именно таково, я готов отречься от власти ради торжества нашего святого дела!
При этих словах де Шампер быстро взглянул на него: в этом взгляде Гвидо прочел уважение. И все же ему пришлось прикусить губу — короля Иерусалимского в эту минуту раздирали настолько противоречивые чувства, что он опасался разрыдаться.
— Я ожидал этого, — снова кивнул Ираклий. — Хочу напомнить, что, согласно воле короля Бодуэна Прокаженного, после его смерти престол Иерусалима должен перейти к одной из его сестер — Сибилле или Изабелле, и, соответственно, к ее мужу. Но выбор, кому достанется трон, надлежит сделать королям Англии, Франции, императору Фридриху I и Папе Римскому. Фридрих погиб — да пребудет с ним милосердие Господне! — а новый глава Святого престола явно благоволит Филиппу. Однако ни Целестин, ни Филипп Французский не смогут противостоять могучей воле Ричарда Львиное Сердце. Поэтому мой вам совет — спешите на Кипр, не теряя ни часа! Разыщите короля Англии, где бы он ни был, и в деталях опишите ему сложившееся положение. Скажите, что Конрад и Филипп попирают закон и используют свое влияние в корыстных целях. А уж какой из Филиппа полководец, вы сегодня имели возможность убедиться… Ему не одолеть султана Саладина. Ни ему, ни маркизу Конраду. На это способен только Ричард Львиное Сердце — да хранит его Всемогущий Господь!
— Мы с королем Иерусалимским отправляемся немедленно, ваше святейшество, — произнес де Шампер и тотчас покинул шатер.
За ним последовал Амори.
Задержался лишь Гвидо. Опустившись на колени у кресла, в котором покоился больной, он поцеловал его влажную холодную руку.
ГЛАВА 12
Любой из спутников рыцаря-госпитальера Мартина д'Анэ сейчас не узнал бы его: развалившийся в кресле, надменно ухмыляющийся, напыщенный, он взирал на коменданта генуэзской крепости в Олимпосе Чезаре да Гузиано так, как мог бы глядеть на него Обри де Ринель — снисходительно и высокомерно, словно оказывая милость одним своим присутствием. Еще у ассасинов Мартина научили простому приему: хочешь не походить на самого себя — вспомни другого и постарайся стать в точности как он. В эту минуту он и представлял себя супругом Джоанны.
— Я не приемлю такого ответа, сеньор Чезаре, — надменно произнес рыцарь по-итальянски. — Вы и сами должны понимать, что столь высокородная дама, как моя спутница, — тут Мартин внушительно воздел перст к небесам, — кузина короля Англии и сестра маршала тамплиеров! — не может отплыть в Святую землю на какой-то ветхой лохани. Поэтому я требую — слышите, требую! — чтобы ей была предоставлена для поездки вверенная вам большая галея.[98]
Комендант смотрел на гостя поверх чаши с вином, и его худощавое, покрытое темной щетиной лицо мало-помалу каменело.
— Сеньор рыцарь, я понимаю, что вы заботитесь о своей… хм… спутнице. Но галея ныне курсирует вдоль побережья, охраняя прибрежные поселения от пиратов. Император дозволил нам, генуэзцам, обосноваться в Олимпосе на Ликийском побережье с условием, что мы будем оберегать эти берега от набегов с моря. И мы это условие исполняем неукоснительно. Помимо того — и да простит меня святой Бернар! — при всем моем уважении к ордену Храма, я не обязан доставлять родственниц маршала де Шампера туда, куда им вздумается, и уж тем более в обществе их верных рыцарей.
«Великолепно! Он хорошо осведомлен о наших отношениях с Джоанной!» — порадовался про себя Мартин.
— Но сеньор Чезаре! Как же иначе я смогу доставить в Святую землю эту благородную даму, совершающую паломничество с благой целью?
Позади Мартина хмыкнул капеллан крепости — отец Паоло.
— Паломничество? — язвительно произнес он. — На землю, где проповедовал сам Спаситель мира, стремятся те, кто желает избавиться от греха. Но дама, которую вы сопровождаете, похоже, не кается, а упивается грехом. И вы, орденский брат, не хуже меня должны сознавать это и не потворствовать прихотям сеньоры. Даже если они вам по нраву.
Мартин представил, как бы вел себя в таких обстоятельствах Обри. Он побагровел, хватил кулаком по столу и в самых энергичных выражениях заверил обоих, что дама Джоанна де Ринель — воплощенные благочестие и скромность, а сам он строго исполняет принесенные им обеты.
— Довольно! — Комендант крепости так резко отставил чашу, что густое красное вино плеснулось через край. — Мы не ваши слуги, сеньор, и ничем вам не обязаны, тем более что вы с госпожой Джоанной смутили покой гарнизона и нашего мирного городка. Мне со всех сторон жалуются, что вы ведете себя… скажем, не так, как подобает вести себя с замужней женщиной рыцарю-госпитальеру, следующему уставу ордена.
— Жалобы? — отмахнулся Мартин. — Какие еще жалобы? — Однако впрямую отрицать свою связь с Джоанной де Ринель не стал, наоборот — позволил себе развязную ухмылку. — О, сеньор! Что эти схизматики понимают в орденских уставах? Пусть лучше поглядят на мою прекрасную спутницу, и тогда им станет раз и навсегда ясно, что их смуглые, как головешки, гречанки не достойны даже башмачки ей развязать!
Заметив, что комендант едва выносит его присутствие, Мартин наконец-то откланялся, напоследок небрежно заметив, что из-за проклятой забывчивости опять не принес деньги за лютню, которую недавно приобрел у одного из помощников коменданта, но уж завтра непременно пришлет своего оруженосца…
Покинув покои коменданта, Мартин начал с топотом спускаться по лестнице, но на полпути остановился и в два бесшумных прыжка вернулся к двери. На его лице заиграла улыбка — на сей раз его собственная: один уголок рта выше другого, что всегда придавало ей оттенок иронии. Он слышал, как возмущается капеллан: этот надменный и развязный госпитальер не только не скрывает любовную связь с сестрой маршала храмовников, но и ведет себя так, словно начальник генуэзского гарнизона находится у него в подчинении. Сеньор Чезаре мрачно хмыкал, слушая священника, а затем добавил, что всегда сомневался в добродетели иоаннитов.
«Ну, сеньоры, — пробормотал себе под нос Мартин, — уж теперь-то вы меня точно не забудете! И если кто-либо спросит вас, в каких отношениях я состоял с сестрой маршала тамплиеров, ответ последует незамедлительно…»
Да, все шло именно так, как задумал Ашер бен Соломон.
Выскользнув из башни, где находились апартаменты коменданта, Мартин оказался на крепостной стене. Стена огибала край отвесного утеса, а сама крепость располагалась на скалистой возвышенности, господствовавшей над побережьем и городком Олимпос. Отсюда были хорошо видны отроги гор, над которыми высилась розоватая снежная шапка Ликийского Олимпа,[99] внизу шумел прибой.
Читать бесплатно другие книги:
