За несколько стаканов крови Мерцалов Игорь
Здесь вообще слишком многое из невозможного сделалось явью. Не в упырях уже дело — всех захлестнуло. А чем? Волей лидеров суверенитета? Волей тех, что стоит за их спинами, потирая руки в ожидании наживы? Или — безволием? Всеобщим, всенародным… Безволием тех, кто закрывает глаза…
«Или уезжает — как я».
Нет, лично я-то ни при чем. Я — особый случай. Меня изгнали, я не могу остаться, а если бы остался, то что мог сделать?
То есть объективно я, конечно, понимаю: все это пустая болтовня. Каждый горазд так сказать — каждый и говорит. Если решительно никому не хочется ничего делать, глупо чего-то ждать.
Но с другой-то стороны: конкретно я — что могу? Один? Вот кабы все вместе…
Хотя, опять же, вместе — это с кем? С Задовским, что ли? Увольте. Тут нужен Тучко, и то, как сказать, что там еще получится, потому что с Хмуром — это всегда по-хмуровски, то есть ты вслед за ним, а не он за тобой…
Так Персефоний доводил себя до белого каления, пока его палец блуждал над картой. В очередной раз поймав себя на том, что неотрывно смотрит на какой-то Спросонск, пока в голове бурлит неудобоваримая каша доморощенной философии, Персефоний разозлился на себя и отправился в ближайший кабак. С теми деньгами, что у него теперь были, ничего не стоило купить свежей крови из-под полы, на любой вкус: и винную, и на девяносто процентов проспиртованную, и приморфиненную, и опийнонасыщенную.
Персефоний напился. Удовлетворения это не принесло, весь день его сон был переполнен бредовыми видениями, а когда он проснулся за час до заката, нашел себя в состоянии таком жалком, что плакать хотелось. Пожевав гематогена, он немного пришел в себя. Когда стемнело, в дверь постучали. На пороге стоял представительный упырь из паспортной службы. Глядя куда-то мимо Персефония, он уточнил его анкетные данные и вручил извещение об изгнании, брезгливо держа бумагу кончиками пальцев.
— Вам предписывается покинуть страну в кратчайшие сроки, — сухо сказал он.
— Вообще-то ее величество разрешила мне не торопиться с отъездом, — заметил Персефоний.
— И тем не менее каждая минута, которую проводит изгнанник среди верноподданных упырей, является оскорблением для них, — ответил визитер.
— Не беспокойтесь, я рассчитываю выехать завтра.
Глаза его собеседника округлились от ужаса и негодования.
— Что? Завтра? Вы с ума сошли!
— Раньше не могу, — отрезал Персефоний.
Визитер схватился за сердце.
— И то ладно… Завтра! Вам мало изгнания, вы хотите еще скрыться без выездных документов?
Персефоний ахнул: о бюрократической стороне вопроса он совершенно забыл.
— Да, конечно… Когда и где я могу их получить?
— Да уж сидите дома, мы сами доставим вам бумаги, господин изгнанник! Они будут готовы через неделю.
— Через неделю? Так зачем вы меня торопили?
— Так положено.
Неделя! Господи, что можно делать здесь целую неделю? Ехать, так уж поскорее… И вообще, позвольте, что за глупость такая: изгонять разумного без выездных документов? Ну, наверное, в Кохлунде сейчас все так и по-другому просто не получается.
Мысль опять напиться Персефоний гневно отверг, но в эту ночь его навестили знакомые упыри из молодых. Они сочувствовали, хотели узнать, что произошло, жаждали приободрить, давали советы и обещали помочь, как только «старичье» даст им встать на ноги и расправить плечи.
В общем, Персефоний еще две ночи пьянствовал и улизнул от заботливых товарищей, только когда они забыли о печальной причине веселья, переключившись на новые, уже радостные, известия: генштаб с удивительной резвостью подготовил необходимые приказы, и на закате нового дня военная комендатура объявила о начале волонтерского набора.
Проводы друга превратились в вечеринку новобранцев, и Персефоний удалился.
Его распирало от сытости, и в затуманенной хмельными парами голове светлые мысли мешались с грустными и глупыми. Взяв извозчика и назвав домашний адрес, он на полдороге передумал и велел сперва отвезти себя к вокзалу. Куда поедет, он еще не представлял, но твердо знал, что карту больше видеть не желает, а билет купит наугад — и лучше сделать это заранее, чтобы через… сколько там… получив выездные бумаги, сей же час, не тратя ни минуты, не оглядываясь, прочь, хоть к черту на рога, лишь бы подаль…
Бессвязный монолог его прервался, когда в гуще вокзальной суеты ему почудилось знакомое лицо. Направлявшийся к кассам Персефоний сбился с шага, всмотрелся, но в толкотне прибывающих, отбывающих, провожающих, встречающих, торгующих, зазывающих и просто время убивающих уже ничего нельзя было рассмотреть. Наверное, показалось. Да и мало ли вислоухих на свете? Однако Персефоний так и не заставил себя сделать шаг в направлении кассы. Быстро трезвея, он двинулся туда, где ему почудился Хомутий, к двери, над которой значилось: «Стол справок».
Он заглянул в длинное помещение с рядом конторок, и сомнения отпали. Это действительно был боец из бригады Тучко. Одетый в потертый старомодный вицмундир, он стоял в одной из очередей, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, и вертел головой по сторонам.
Выбрав момент, Персефоний без суеты, но быстро вошел внутрь и замер за стойкой с буклетами. Дождавшись, когда подойдет очередь Хомутия, он приблизился, встав поближе к герильясу, якобы для того чтобы просмотреть выбранный буклет.
— …в вокзальном комплексе такой службы не зарегистрировано, — услышал он слова работницы справочной. — Но вы можете обратиться в компанию «Дедал, Икар и К°», эта ковролетная компания сдает самолеты в аренду. Ее филиал расположен совсем недалеко — напротив муниципальной столовой.
Хомутий попытался произнести что-то вежливое, но, видно, язык у него был совсем не натренирован для такого дела, получилось какое-то карканье. Герильяс развернулся и зашагал прочь, Персефоний последовал за ним. Сам он толком не понимал, зачем это делает, но чувствовал, что появление вислоухого Хомки в Лионеберге ничего хорошего не сулит. После той газетной статьи он почему-то подумал, что все участники погони за Хмурием Несмеяновичем остались в Грамотеево, но, если разобраться, это, конечно, глупая мысль. Водяной и полевик, наверное, остались, кто-то еще мог отступить, признав поражение. Но Жмурий? Ох, не зря они с Хмурием братья, а ведь тот наверняка бы не отступил…
Итак, наиболее упрямые продолжили погоню. По меньшей мере двое: Жмурий и Хомутий, но с ними могут быть Дерибык и Оглоух. Бригадир, по-видимому, сумел улизнуть от них в Психоцидулино, и они вернулись в Лионеберге, либо считая, что Хмура можно отыскать здесь, либо…
«Либо за мной! Не так уж трудно догадаться, что если мы разделились, то у каждого должно быть полмиллиона скульденов…»
Хомутий явно не слишком уверенно чувствовал себя в одной из самых оживленных частей города: пройдя по площади, дважды натыкался на разумных и чуть не попал под экипаж. Ему бы лесные дебри… «Нет, — поправил себя Персефоний, вспомнив, как в первый раз увидел этого человека. — Задворки, подворотни, проулок между грязным кабаком и дешевым борделем — вот его стихия. Нож и кастет, „жизнь или кошелек“, выпивка, засаленные карты… А все остальное — постольку-поскольку».
Хомутий пересек проезжую часть и оказался перед низким, массивным кирпичным строением, двор которого был огорожен сплошным железным забором. В правой воротине была прорезана дверь, Хомутий постучал. Послышался собачий лай, через минуту дверь открылась. В глубине двора двое зомби выбивали ковер-самолет, переброшенный через железную перекладину. Хомутий вошел, а Персефоний встал у забора, лихорадочно пытаясь придумать, как бы проследить за герильясом. Он слышал звуки голосов, но уличный шум не давал разобрать слова. И тут рядом послышалось суровое:
— Вот ты где! — За спиной стоял Воевода. — Знаешь, у призраков, конечно, есть свои преимущества, но искать пьяного упыря не так-то приятно. Королева велела передать тебе, что поторопила наших бюрократов. Можешь зайти в паспортный прямо сейчас и забрать все необходимые бумаги. И со спокойной душой выметайся из города.
— Воевода, мне нужна ваша помощь. Надо проследить за одним человеком…
— Ты что, очумел? — с присущей ему тактичностью осведомился призрак. — Я тебе кто — прислуга?
— Воевода, прошу вас, это очень важно! Я еще ничего не понимаю, но мне наверняка грозит опасность…
— Вот и откочевывай!
— …а может быть, не только мне, но и одному человеку…
Фантом замысловато выругался сквозь зубы.
— Мне бы плоть нормальную — ох, вылетел бы ты у меня из Кохлунда… Ладно, пес с ним со всем. Скажи спасибо, что Королева велела о тебе позаботиться! Ну, кто тут упырю угрожает?
— Вот сюда только что зашел человек, вислоухий такой, он и сейчас разговаривает во дворе.
— Отойди в сторонку и жди.
Воевода почти мгновенно растворился в воздухе, едва заметной тенью шагнул к воротам, осмотрел их — простые с виду воротины были густо завешаны охранными чарами. Но матерого фантома так просто было не остановить. Он быстро нашел щель в стыках и втянулся в нее, не потревожив плотный узор заклинаний.
Персефоний прошел до конца забора и встал за углом. Через пару минут Хомутий покинул двор частной ковролетки и, миновав вовремя отвернувшегося упыря, зашагал по улице прочь.
— Если это твоя пьяная шутка… — послышался над ухом зловещий голос. — Обычный человек, хочет арендовать ковер-самолет на неделю.
— Да не обычный он, Воевода! Это Хомутий, герильяс… Вы просто не знаете, что со мной было, почему я изгнан, но это очень опасный человек, и он тут не один… Прошу вас, пойдемте за ним, помогите мне хоть немного…
— Успокойся, — велел фантом, положив руку ему на плечо, и Персефоний подивился, сколько вполне реальной силы ощущается в бесплотном сгустке энергии. — Кое-что мне все-таки известно… Давай так сделаем, — сказал он и приподнял руку. На правой ладони тускло засветился голубоватым светом какой-то магический знак. Тотчас в воздухе перед ним возник другой призрак, Персефоний никогда его не видел ни во дворце, ни где-либо еще. — Проследи вон за тем человеком, — коротко распорядился Воевода и вновь обратился к упырю: — А мы пока посидим где-нибудь в тихом месте, и ты мне расскажешь, что к чему.
Персефоний не думал, что поблизости от вокзала можно найти тихое место, но Воевода знал город как свои пять пальцев. Он уверенно повлек упыря на привокзальную площадь, и там действительно отыскался вполне уютный кабачок с отдельными комнатами. В одной из таких они и разместились. Призрак, показав хозяину все ту же печать, заказал для Персефония отрезвляющий коктейль из здоровой крови с рассолом, а для себя — курильницу с каким-то тягуче-смолянистым дымом, от которого першило в горле.
Молодому упырю вовсе не хотелось снова рассказывать свою историю, но от доверенного слуги Королевы глупо что-то скрывать. К счастью, рассказ получился коротким: призрака не волновали его переживания, он требовал только факты.
— Так, значит, вот что произошло в Новосветске! — усмехнулся он, выслушав. — Многое становится понятным… В том числе и почему ты до сих пор цел. Видать, неохота Эргоному о своем проигрыше вспоминать… — задумчиво произнес он, взлохмачивая невесомую бороду. — Ладно, молодец, что все мне поведал. Уезжать тебе, конечно, так и так надо, но, думаю, имеет смысл повременить… Так полагаешь, Тучко-бригадир тоже здесь?
— Была такая мысль, но это, конечно, ошибка, — отмахнулся Персефоний. — Здесь ему верная смерть. И потом, если бы он все-таки вернулся, по вокзалу бы не Хомутий ходил. Вы же видели: на нем вицмундир сидит, как телогрейка, и вообще, он весь несуразный…
— Веский довод, только неясно, что он доказывает, — усмехнулся Воевода.
— Это так, одна мысль… Насколько я успел понять герильясов, Жмурию не столько деньги нужны, сколько до брата добраться. И если бы след бригадира привел его в Лионеберге, он бы по городу ходил сам или Дерибыка отправил. Из тех, кто еще может продолжать погоню, Хомутий и Оглоух, как бы выразиться, слишком приметны.
— Это мы все проверим, — ободряюще заявил Воевода, наклонился к курильнице и шумно втянул в себя большую порцию дыма. — Ладно, теперь езжай за документами и отправляйся домой. Я к тебе приставлю фантомчика, так, на всякий случай. Ты его ни о чем не спрашивай, а он тебе не помешает. И еще: пока мы это дело не раскрутим, от выпивки воздержись.
Персефоний налился краской, но ничего не сказал.
Он съездил во дворец, получил в канцелярии выездной паспорт, оставил подпись под документом, подтверждающим с его стороны отсутствие претензий, и под другим, где от его имени выражалось согласие с приговором, а потом еще на дюжине бланков и листков и в какой-то амбарной книге весом в полпуда. Случайно или нет, но где-то в середине процесса его настигло припозднившееся похмелье.
Глава 9
ПЕРСЕФОНИЙ ПОКУПАЕТ ОРУЖИЕ
Обещанный Воеводой «фантомчик» уже ждал его в парадной. Это был тощий призрак с грустными глазами, который представился сперва Бурезовом, потом Монахом, потом еще как-то — Персефоний уже не пытался запомнить, потому что свои выдуманные прозвища «фантомчик» быстро забывал и не откликался на них, а отзывался на обращение «сударь». На осторожные вопросы, которые Персефоний, несмотря на запрет Воеводы, пытался ему задавать, отвечал туманно и с какой-то болезненной нервозностью, зато охотно поддерживал разговоры об искусстве. Сам беседу не начинал, кроме двух раз, когда без всякой подготовки пытался выяснить, не страдает ли Персефоний от любви и что он думает об идеальном обществе.
Каков он в качестве телохранителя, или, может быть, даже соглядатая, судить пока что было трудно. Во всяком случае, в продолжение следующих суток Персефония никто не беспокоил. Однако ожидание было невыносимым, и, когда отгорел закат нового дня, упырь, несмотря на слабые протесты тощего призрака, вышел на улицы города.
И сразу же заметил слежку.
Вернее, сперва он ее только почувствовал. Чей-то угрюмый взгляд прямо-таки царапал спину. Проявив недюжинную выдержку, Персефоний зашел в одну из лавок, над которой искрилась магически подсвеченная вывеска «Dress&Go/Надел и пошел», и только тогда позволил себе обернуться. Сквозь витрину он разглядел трех разумных: волколака в мещанском платье, студента-лесина и человека. Первые двое были незнакомы, а вот третий оказался не кем иным, как Жмурием Несмеяновичем, братом бригадира.
Несмотря на ночное время, в лавке работал человек. Оценив костюм упыря и возможные размеры его кошелька, он немедленно перешел в нападение:
— Чего изволите, сударь? К вашим услугам — лучший магазин готового платья в Лионеберге. Мы сотрудничаем с виднейшими домами моды. Позвольте предложить вашему вниманию…
Он пошел сыпать названиями фирм, фасонов и стилей. Персефоний не слушал его.
Один из преследователей, волколак, подошел вплотную к витрине и, приложив ладони к стеклу, заглянул в лавку. Наткнулся на внимательный взгляд упыря, вздрогнул, но не отпрянул, только недобро улыбнулся и что-то сказал своим спутникам.
Персефоний повернулся к лавочнику, чтобы спросить про черный ход, но над ухом раздался голос тощего призрака:
— У задней двери еще двое. Кстати, рекомендую прислушаться к хозяину заведения.
Лавочник, оказывается, уже сменил тему.
— Поверьте, в вашей ситуации «магум-365» с гладким стволом — оптимальный вариант. Во-первых, гладкоствольное оружие не требует регистрации, во-вторых, в нем нет ни капли магии, зато каков калибр! Да вот, посмотрите… — Нервно оглядываясь на прильнувшего к стеклу волколака, продавец почти силой подтащил Персефония к прилавку и выложил массивный револьвер с дулом, в которое без труда мог войти указательный палец. — Ваши оппоненты наверняка не столь щепетильны по части законности, навесили на себя защитные чары, но при калибре «магума» чары что есть, что нет…
Тут из подсобного помещения выскочил взъерошенный домовой с топором и закричал:
— Хозяин, хозяин, гоните прочь этого прощелыгу, за ним пятеро пришли, сейчас вломятся!
— Не тревожьтесь, господин упырь, я уже вызвал подмогу, — бубнил в ухо невидимый призрак.
Хозяин «Надел и пошел» оборвал домового:
— Цыц! Что ты понимаешь в торговле? — И вновь обрушился на упыря: — Покупайте, сударь, двести рублей — знаю, что дорого, но «магум» стоит любых денег. Покупайте скорее! Двести рублей — и можете выходить против любого чародея. Шесть зарядов в барабане, и еще двенадцать в подарок!
— Хозяин, они тут все переломают из-за этого недоноска!
— Главное — продержитесь хотя бы минуту, господин упырь…
Мало того что Персефоний сам по себе растерялся ввиду близкой опасности, так еще голоса — они вливались в голову и свивались в тугую веревку, стягивающую мозг. Внезапно он заорал, удивив в первую очередь самого себя:
— Заткнитесь все! — В наступившей тишине он рявкнул на призрака: — Не бубни под руку! — Потом на домового: — Еще раз обзовешься, получишь в ухо. — И наконец спросил у лавочника: — У вас у самого есть какие-то средства защиты?
— Есть, — ответил тот. — Но это средства защиты моей жизни, о своей извольте беспокоиться сами. «Магум-365» — надежное решение проблемы! — машинально добавил он.
В этот миг из глубины помещения послышался громкий треск ломающихся досок, а передняя дверь распахнулась от удара ноги, и внутрь ввалились лесин и волколак. Оборотень обогнал товарища и бросился на Персефония. Упырь отпрыгнул, забыв про лавочника, и тот оказался один на пути нападающего, однако ни малейшего признака паники не проявил. Мгновенно вскинув нахваленный «магум», он всадил пулю в грудь волколака. От грохота зазвенели стекла.
По-видимому, пособники Жмурия и впрямь позаботились защитить себя чарами: яркая вспышка поглотила пулю. Однако сила удара была такова, что волколака развернуло и отбросило на несколько шагов. В другую сторону и примерно на такое же расстояние отлетел отброшенный зверской отдачей лавочник.
Лесин, не желая повторять ошибку приятеля, выхватил из-под полы студенческого сюртука маленький двуствольный пистолет и прицелился в Персефония, но тот ушел с линии выстрела, нырнув за ряд манекенов. Ему было видно, как лавочник, кряхтя, поднялся на ноги, но вместо того чтобы продолжать бой, он вдруг швырнул своего огнестрельного монстра через все помещение Персефонию, а сам, пригнувшись, нырнул за стойку.
Молодой упырь, конечно, был мирным существом, но опыт путешествия с Хмурием Несмеяновичем кое-чему научил его. Поэтому Персефоний ловко перехватил револьвер, оказавшийся неожиданно тяжелым, без колебаний взвел курок и выскользнул из-за манекенов, ловя на мушку противника.
Однако «студент» не собирался рисковать. Его пистолет бахнул повторно — пуля прошла левее Персефония и увязла в стопке сорочек. Оставшись без зарядов, лесин моментально скрылся.
Секунду спустя, грохоча сапогами, в торговый зал ворвались двое, проникшие с черного хода. Персефоний выстрелил наугад, заставив противников пригнуться, и тут же на них прыгнул откуда-то со стеллажа домовой, оседлал одного и закричал, размахивая топором:
— Сдавайся, сукин кот!
А Жмурий так и не появился. Только сейчас упырь осознал, что уже некоторое время на улице раздаются трели полицейских свистков. Он выпрямился. Волколак слабо шевелился на полу, лавочник стоял за стойкой, потирая спину.
— Бросьте оружие, — шепнул в ухо тощий фантом, по-прежнему невидимый.
Прежде чем Персефоний вдумался в его слова, в «Надел и пошел» стало тесно от полицейских. Упыря, домового и лавочника немедленно скрутили. Возможно, недоразумение разрешилось бы еще не скоро, однако вместе с полицией явился и Воевода.
— Отпустите его, — распорядился он, указывая на упыря правой рукой, на которой горела голубая печать.
Под его чутким — и, надо сказать, вполне толковым — руководством полиция сработала быстро. Перед лавочником и упырем извинились, плененных уголовников увели. Хотели еще извиниться перед домовым, но тот слушать не стал, всех обругал и удалился, прижимая к груди отнятый было топор. Ставшего наконец видимым тощего фантома Воевода похвалил.
Потом он велел сержанту полиции показать ему револьвер и хмыкнул:
— А, «магум»! Обеспечивает вашу безопасность триста шестьдесят пять дней в году… И чью же, хотелось бы знать, безопасность он обеспечивает сегодня?
— Это оружие господина упыря, — заявил лавочник с такой поспешностью, что Персефоний сразу усомнился в его уверениях, будто гладкоствольный «магум» в руках гражданского лица так уж законен.
— Твой, значит? — Воевода окинул его насмешливым взглядом и спросил: — А что ж не выбрал чего попроще? Вещь мощная, спору нет, но уж очень громоздкая, да и хлопот с ней… Впрочем, дело вкуса.
— А разрешение? — удивился сержант. — Вы не хотите спросить у него разрешение?
— Нет, не хочу. Держи свою артиллерию, — сказал он Персефонию.
Тот неловко засунул оружие за пояс, отчего штаны чуть не свалились, так что пришлось как бы ненароком вцепиться в них одной рукой. Потом оглянулся на бледного, трясущегося лавочника. Конечно, он прохвост, но все-таки спас ему жизнь… Персефоний сказал:
— Так, значит, гардероб обойдется мне в двести рублей? Позвольте, я заплачу вперед. — У него были при себе обмененные деньги, и он отсчитал требуемую сумму. — Кстати, когда на «Нашел и поделил»… тьфу, то есть на «Надел и пошел» напали, я вынул запасные заряды и, хоть убейте, не могу вспомнить, куда их положил. Вы случайно не видели?
Подобревший лавочник запихал деньги за пазуху, сунул ключ в один из ящиков под прилавком и достал оттуда две картонные коробки.
— Вот сюда вы их положили. Видимо, в сильном волнении. Премного благодарен за покупку, — со значением добавил он. — Приятно иметь дело с таким порядочным гражданином. Обращайтесь в любое время дня и ночи, можете рассчитывать на кредит и скидки…
— Это я вас должен благодарить, сударь…
— Ну, налюбезничались? — поинтересовался Воевода. — Идем со мной, Персефоний, нам надо поговорить.
Они вышли на улицу. Полицейские держали перед лавочкой оцепление, сдерживая толпу зевак.
Пройдя с упырем до конца квартала, Воевода заговорил:
— Дурацкое название, правда? По-ихнему — ладно еще, «дрессингоу», или как там, у них же язык примитивный, им склонять-спрягать слишком сложно, «моя твоя понимай» — и достаточно. А по-нашему — дурь выходит. Сколько раз ловил себя на том, что просклонять охота: сегодня ночью в «Наделе и пошеле»… Нешто и мы так скоро говорить начнем — «ням-ням, буль-буль»… — Персефоний вежливо кивал, но ворчания поддерживать не захотел, и Воевода резко сменил тему: — Ну что, засиделся на месте, изгнанник? Теперь твое присутствие в Лионеберге необязательно и даже нежелательно. Можешь хватать саквояж, и — скатертью дорога.
— Я нигде не видел Жмурия — он что, ушел? А Хомутия здесь и не было, как я понял.
— Это не твоя забота.
— Да нет, моя, — возразил Персефоний, остановившись. — Почему Хомутий не пришел за полумиллионом? Зачем Жмурий, отправляясь за мной, нанимал шпану? Тут что-то не так. Скажите правду: Хмурий Несмеянович здесь, в городе?
— Что ты за неугомонное существо? — вздохнул Воевода. — Думаешь, я тебе вот так, спроста, возьму и расскажу государственные секреты? Твое дело маленькое, и ты его уже сделал — считай, отслужил Королеве за доброту, а теперь выматывайся из страны, не путайся под ногами.
— Не надо со мной так говорить, — вспыхнул Персефоний. — Вы взялись, как видно, за государственные дела отвечать — что ж, отвечайте, только не беритесь решать, чьи дела большие, а чьи маленькие. Это я вам как гражданин говорю: есть у меня большие сомнения в том, что наше государство еще способно заниматься какими-то делами, кроме личных…
— Ох, вот только от сопливой философии избавь, пожалуйста, — поморщился призрак. — Да мне придется тебя убить на месте, если я только перечислю, чьи интересы в этом деле замешаны. Все, выметайся, чтобы духу твоего здесь не было, не путай мне карты!
Молодой упырь развернулся и зашагал прочь, высоко подняв голову, раздраженно стуча тростью по тротуару и нервно поддергивая штаны.
— Кстати! — донеслось до него. — Советую купить запасной барабан и всегда держать под рукой!
Глава 10
СМЕРТЬ НА ГУЛЬБИНКЕ
«Никуда не уеду», — первым делом подумал Персефоний, оказавшись дома. Но это, конечно, была не мысль даже, а так, оформившаяся в слова злость на все подряд: на Воеводу с его невесть откуда взявшимся государственным высокомерием, на Жмурия и вислоухого Хомку, на тяжеленный «магум-365», из-за которого он дважды по дороге чуть не попал в крайне неловкое положение, и на самого себя, на свое непонимание происходящего и нерешительность.
Нерешительность злила особенно. Персефоний никогда не считал это качество зазорным: если не дано быстро находить правильные решения, следуй народной мудрости и отмеряй семь раз. Но после знакомства с Хмурием Несмеяновичем сомнения стали источником мук. Он словно заразился от бригадира любовью к действию, хотя и понимал, что привычка действовать без лишних рассуждений и губила Тучко.
«Уеду, когда захочу», — решил Персефоний, несколько успокоившись.
За эту мысль ему тоже стало стыдно. Он изгнанник, и только по воле случая ему дозволено было не торопиться.
«Уеду, конечно. Разве мыслимо нарушить волю Королевы? А Хмурий Несмеянович… Конечно, если бы он пришел ко мне и попросил помощи, я не смог бы ему отказать, но, во-первых, как он придет, если понятия не имеет, где меня искать, а во-вторых… он не попросит. Не станет впутывать в свои дела, потому что они явно далеки от законности. Совесть он еще не всю растратил…»
Однако билет заранее он так и не купил, а ночь уже близилась к концу. Пришлось-таки опять взяться за карту, только теперь Персефоний, развернув ее на столе, отвернулся и, не глядя, ткнул пальцем. Попал в Закордонию. Может, так и лучше. В империи наверняка будет ходить слишком много разговоров про накручинские события, а в странах Запада всем будет безразлично, откуда приехал разумный, тем более разумный с деньгами.
Решив так, Персефоний вызвал посыльного и отправил его в кассы, потом пересмотрел собранный в дорогу багаж и занялся револьвером. Вынув барабан, прочистил пустые гнезда, открыл одну из коробок с зарядами и некоторое время, морща лоб, соображал, что к чему. Похоже, сперва следовало забить запыжованные пули в гнезда барабана, потом засыпать порох и закрыть гнездо плотно прилегающим капсюлем. Персефоний покачал головой. Воевода не обманул: «магум» не так-то прост в обращении.
Пощелкав разряженным револьвером, чтобы рука привыкла, упырь обратил внимание, что при нажатии тугого спускового крючка барабан плотно прижимается к казенной части ствола. Поразмыслив, понял: так сделано, чтобы избежать рассеивания газов при выстреле. Видимо, именно это, вкупе с увеличенным зарядом пороха, и давало «магуму» необычайную мощь.
Небо уже зарумянилось, когда вернулся посыльный. Вместе с билетом он принес, как и просил упырь, несколько свежих газет и пачку кофе. Спать не хотелось. Плотно задернув шторы, Персефоний заварил кофе, поставил в изголовье дивана свечи и прилег, просматривая прессу. Читал внимательно, чтобы не думать о том, что в последний раз наслаждается уютом жилья.
Главной новостью был парад — он состоится завтра, то есть уже сегодня, сразу после заката. Перед парадом торжественный митинг, после — всенародные гулянья. Графство Кохлунд сделало колоссальный прыжок вперед («Разве нельзя идти шагом, обязательно прыгать, как лягушке?» — подумалось Персефонию), очистив свои ряды от предателей («Что, правительство разогнали?» — разойдясь, уже не сдерживал упырь сарказма). Представители развитых западных держав («Развитых? Вот еще словечко — то есть все остальные уже недоразвитые?») приветствуют Кохлунд на его пути к свободе («Так мы еще не допрыгнули?»).
Разногласиям в правящих кругах конец: Викторин, Дульсинея и Перебегайло принародно перецеловались («Ах, Малко Пупович, не у Шейкшира вам нужно поцелуй Жевуды искать…») и объединили усилия в борьбе за суверенитет Накручины.
Виднейшие разумные Кохлунда горячо приветствуют новую политику правительства. Банкир Тихинштейн, разорвав сорочку на груди, со слезами на глазах просит принять на становление ультрапатриотической армии его посильный взнос.
Звезда словесности господин Задовский жертвует на те же цели гонорар от готовящейся к выпуску книги «Огнем, мечом и прикладом», а также половину суммы, которую ему удастся получить в случае положительного решения суда с зазнобца Сникевича, который украл у него этот роман двадцать лет назад («???»).
Молодежь из военно-патриотических клубов «Парубки Биндюры», «Гадючина» и «Flame of freedom» в едином порыве явилась на вербовочный пункт и вступила в ультрапатриотическую армию.
Завидную сознательность проявила община упырей Лионеберге: почти полным составом она присоединилась к всенародному ультрапатриотическому движению и согласна нести вместе со смертными тяжелую дубину народной войны на территорию порабощенной имперцами Накручины. Королева Ночи благословляет своих подданных…
Боже, боже…
Персефоний погрузился в беспокойную дрему, но проснулся еще раньше, чем оплыли свечи. Повинуясь капризу, подошел к окну и приоткрыл штору. Свет ударил по глазам, на минуту он зажмурился и подождал, пока не побледнел въевшийся в сетчатку образ необыкновенно яркого дня, насыщенного синим, голубым, зеленым и почему-то розовым. Потом заставил себя снова приоткрыть глаза.
Небесная синева, сочная зелень растительности. Над крышами неторопливо плыли раскрашенные в синий с желтым ковры-самолеты полицейских патрулей, и Персефоний сообразил: это уже идет подготовка к параду. Он начнется через несколько часов. Парад, потом гулянья. Все полицейские силы привлечены к обеспечению порядка.
«Не посмотреть ли?» — подумал Персефоний. Подумал вполне безразлично, но тут же понял, что не сможет уехать, не побывав на параде. Изгнанник, он милостиво выпущен из балагана, но тут остается его город, его народ, тут остается жизнь, которой он принадлежал, хотя никогда и не думал об этом.
…Костюм из Ссоры-Мировой был уложен, и он облачился в нарядный сюртук поверх батистовой сорочки, повязал на шею вместо галстука янтарного цвета платок. На плечи набросил плащ — во-первых, удобно в дороге, во-вторых, любая другая одежда безобразно скособочивалась, стоило положить в нее проклятущий «магум», а Персефоний не собирался возвращаться и прямо с Гульбинки думал поехать на вокзал. Нахлобучив на голову котелок, он помедлил, выбирая между тростью и зонтом. Остановился на трости. Подхватил саквояж и стремительно вышел, не давая себе времени оглянуться. Запер дверь, ключ положил в карман сюртука и торопливо спустился по лестнице.
Справедливости ради надо сказать, что в конторе домовладельца Персефонию в значительной мере помогли преодолеть тоску расставания с родиной. Ненароком, конечно: просто сообщили, что он «больше не жилец — в смысле, под нашей крышей». Однако квартплату взять успели и вернуть отказались наотрез. Персефоний попробовал спорить, но бросил эту затею, покуда не то что на парад глядеть — жить не расхотелось.
Светились окна и витрины, вдоль мостовых горели цепочки фонарей, в воздухе мерцали разноцветными огнями мириады выпущенных на волю светляков, кое-где переливались магические радуги. Народ валом валил на Гульбинку. Дневные и ночные жители бок о бок пробивались по запруженным экипажами улицам и тротуарам, где теснились, образуя заторы, тележки торговцев. Все стремилось туда, в центр города.
Персефоний свернул во дворы, чтобы срезать дорогу, и тут столкнулся с неожиданым препятствием в лице тощего «фантомчика», о котором после стычки в «Надел и пошел» забыл, считая, что тот отозван.
— Не ходите туда, сударь! — воскликнул призрак, поднимая руку ладонью вперед. Персефоний не остановился и был удивлен ощутимым прикосновением чего-то материального, упругого и даже немного теплого. — Не ходите!
— Куда не ходить? Почему?
— Прошу вас, поменьше соприкасайтесь с действительностью. Не теряйте своего душевного настроя!
— Какого еще настроя, о чем вы?
— Позвольте объяснить, сударь. Перед вами существо глубоко несчастное, вечно голодное, потому как судьба по великим грехам моим определила мне питаться только чувствами нежными, хрупкими, сугубо романтическими. А для фантома это… вечное недоедание. И вот впервые вами так напитан, так напитан…
— Когда это вы успели мной напитаться?
— А нынче днем, когда вы бессонницей пострадать изволили, — доверчиво улыбнулся призрак.
— Что-то вы темните, — усомнился Персефоний. — Не помню я в себе никаких романтических чувств.
— А это потому, что вы как бы в забытьи пребывали, — охотно объяснил фантом. — Между тем чувства ваши были очень похожи на те, которые дневной житель, человек, скажем, испытывает ночью. То есть не тогда, когда из-за работы не до сна, а просто так — не спится, и все… Хорошо еще, чтобы ветер в листве, или дождик, или чтобы луна и облака вокруг такие… — Он попытался показать на пальцах, какие именно. — И мысли в голову идут — не о сиюминутном, а о самом важном…
— Так вы за мной подглядывали? — упрекнул Персефоний, впрочем, без особого осуждения. Вот только ясно, что призрак что-то скрывает. — Вам это господин Воевода приказал?
— Да в общем-то никак нет… — смутился фантом. — Хотя отчасти — так точно. Оне сказали: у них — то есть у вас — теперь перед отъездом чувствительность сделается, так ты покрутись рядом… В качестве награды, значит. А у вас лучше, чем просто чувствительность! — радостно заявил он. — У вас такое… какого я уже лет не помню сколько не едал! Другие-то все больше о себе да про себя…
— А я о ком? Уж извините, только мне кажется, вы обманываете, — сердясь, сказал Персефоний. — Зачем вам, чтобы я на парад не ходил, при чем тут чувства? Это ведь распоряжение Воеводы, так?
— Нет, это я сам! Хотя господин Воевода тоже бы сказал вам не ходить. Но я сам — вы ведь там глубокое чувство потерять можете, если увидите… — Он осекся.
— Что увижу? Или — кого? — нахмурившись, спросил Персефоний и вдруг понял. — Тучко? Бригадир Тучко где-то там? А ну, говорите толком, иначе…
Он сжал кулаки, и фантом невольно отпрянул: напитавшись силой чужих эмоций, он приобрел некоторую материальность и теперь был открыт для физических воздействий. Не в полной мере, конечно, но лицо молодого упыря стало вдруг таким жестким, что и неполная мера представилась более чем избыточной.
— Да, там он, — прошептал призрак. — Там. И если вы его увидите, у вас… отношение изменится. А мне бы этого так не хотелось… Поедемте лучше на вокзал, сударь! Я бы вас проводил…
— Что вы опять про чувства? Ведь врете! Я про Тучко и не думал.
— Думали-с! Сами себе не сознавались, а думали-с. Иначе я и не питался бы вами. Настоящий романтизм, он, знаете, только тогда и бывает, когда не за себя, а за других душа болит. А когда за себя — это так, позерство, самого себя жаление. Нет, сударь, вы про друга своего думали.
— Да что б вы понимали! Разве он мне друг?
— Когда про другого все время думают, даже не замечая этого, как еще назвать?
Персефоний вздохнул и, обогнув призрака, зашагал дальше.
— Не ходите, сударь, — чуть не плача, просил тот, плетясь следом. — Такое чувство тонкое, невесомое — может, никогда в жизни уже не будет подобного.
— Дурень вы, романтик, — бросил упырь через плечо, стыдясь своей грубости. — Сразу видно, что чувства для вас — еда. По-вашему, они для того существуют, чтобы сидеть и переваривать их? Не путайтесь под ногами!
Он прошел через дворы, запущенные и забитые разнородным хламом, миновал переулок и очутился в уютном скверике, в котором любили бывать студенты — то шумными толпами, то парочками. Все скамейки и клены тут были изрезаны инициалами и неумело составленными формулами любви. Правее темнела громада университета, а уже за ним гудела Гульбинка.
Красивейшая улица города! Кто был в Лионеберге, тот видел ее — чаще даже Лионеберге не видят, а Гульбинку знают лучше местных. Вся улица — цепочка площадей, образованных широкими подъездами к учреждениям. Здесь суровая готика смягчена, сглажена, оживлена солнечной красотой восточного мира — таковы университет и Рада, таков отчасти многократно перестраивавшийся Собор. Еще тут есть Гостиный Ряд — бревенчатый, врытый в холмы, стоптавшиеся за века, и есть Старый Замок — угрюмый рыцарский бастион.
Снизу, от Рыночной площади, текла к Раде народная река. Персефоний, вынырнувший на Гульбинку близко к началу, сразу оказался намертво зажат между горожанами, течение подхватило его и понесло.
— Ух, сейчас будет! — говорилось вокруг на разные лады. — Ох, будет сейчас…
— А главное — зачем? — басил кто-то.
— Главное — на чьи деньги? — тонко возмущался другой. — На наши, на кровные!
— Да ведь опять ничего не выйдет! — сокрушался бас.
Но в основном настрой был оптимистичный.
— Уж теперь-то мы им покажем! Все, отгуляли свое предатели, нажировались — теперь-то мы…
И еще какой-то мелко дребезжащий, по-комариному въедливый, время от времени ввинчивал в гул голосов гордое:
— Там мой сын! Вот как семимильники пойдут — левый крайний в переднем ряду он и будет.
Ближе, ближе, вот уже нависла златостенная Рада с синими изразцами, но тут была единственная сила, способная бороться с народным морем, — полицейские кордоны. Персефония отнесло на противоположную сторону площади, к другому желтому дому — мэрии.
— Во-он оттуда они пойдут, родимые, соколики. Сын мой там, семимильник…
— Эй, да там уже вовсю… Опоздали! Тихо, тихо! Дайте послушать!
— …за измену родине, за предательство ультраправого дела национального освобождения Накручины…
— Не они там, нет? Левофланговый — мой…
— Да помолчи ты, старик! И вообще, молись, чтобы он среди этих не оказался, ни на фланге, ни по центру…
Все яснее слышался грозный голос:
— …за стяжательство, за мародерство, за укрывание незаконных доходов и прочие преступления, — голос зазвенел, взяв на тон выше, — бывший бригадир Цыпко Кандалий Оковьевич приговаривается к смертной казни!
Толпа взорвалась одобрительными криками. Персефоний перевел дух и про себя поправил говорившего: «Цепко, а не Цыпко. Цепко Кандалий Оковьевич. Он тогда со станции сбежал — с той самой, где Хмурий Несмеянович свое сокровище взял».
Когда прозвучало «бывший бригадир», молодой упырь был почему-то уверен, что услышит имя Тучко.
Над морем голов вздымался эшафот, словно коварный риф, приоткрытый отливом. По углам его стояли жандармы, с краев темнели плахи, а в середине поскрипывала шибеница на три петли. В одной уже кто-то висел.
Подле левой плахи стоял палач в черном балахоне. Конвоиры подвели низкорослого человека, стянутого веревками, бросили его на колени. Бывший бригадир казался то ли больным, то ли пьяным, он ничего не говорил, только медленно переводил пустой взгляд с одного лица на другое.
Священник-униат быстро прочел молитву, сверкнул в свете бесчисленных факелов топор, и с глухим стуком покатилась по неструганым доскам голова борца за суверенитет.
— Правосудие свершилось! — грянул все тот же голос. Он доносился с балкона Рады, на котором стояли в ряд правители графства со свитами. Говорил верховный судья Кохлунда, подозрительно молодой человек в красной мантии и с розовым платком на шее.
От ликующих криков заложило уши.
— Решением справедливого суда от вчерашнего дня, сего месяца, сего года: за многочисленные преступления против Накручины, графства Кохлунд и уголовного кодекса… — возобновил судья чтение, пока помощники палача оттаскивали тело.
Так это и есть торжественный митинг? Персефонию стало тошно, и он действительно пожалел, что пришел.
Против ожидания, с казнями управились быстро и четко. Пока гремел голос судьи, освобождалось место на плахе, подводили нового преступника, а с последними словами приговора над осужденным простирал руки священник, и, едва он произносил «аминь», палач поднимал топор или выбивал скамейку из-под ног.
Речь судьи была продуманна. Он ни на миг не терял внимания слушателей, все время подбрасывая им поводы для возмущения.
— …за сокрытие двух триллионов дукатов, что составляет сумму всех зарплат кохлундских служащих за месяц… за утаивание полутора триллионов дукатов, на каковую сумму можно два раза починить все дороги графства…
Толпе такой подход — с пересчетом всего на упущенные блага — нравился.
Персефоний старался поменьше смотреть на эшафот, только вглядывался в лица осужденных, боясь увидеть Хмурия Несмеяновича, а потом отводил взор. На длинном, покоящемся на плечах атлантов балконе, вытянувшемся вдоль второго этажа Рады, выстроилось правительство. Персефоний подумал, что впервые видит его вживую, не на газетных снимках и скороспелых шедеврах живописи.
Читать бесплатно другие книги:
