Объект «Зеро» Волков Сергей

26 декабря 2207 года

Ночью свободники неожиданно начали обстрел Перевала. Таких ракет мы еще не видели. Длинные сигары с пронзительным воем проносились по ночному небу, оставляя за собой хвост пламени, и взрывались с куда большей силой, нежели те реактивные снаряды, которые враг использовал раньше.

Десятка два ракет попали в Северную башню, но поскольку все ее галереи, кроме верхнего яруса, были заложены медными блоками, урон оказался минимальным.

С особенным старанием свободники обстреляли Южный капонир, но поскольку мы накануне демонтировали паровые пушки, установленные там, ракеты рвались на валах капонира впустую. Три ракеты, запущенные по Южной башне, также «сработали» вхолостую.

Но ближе к рассвету противник нанес массированный удар по навесной траектории, и тут нам пришлось туго. Ракеты с воем взмывали в светлеющее небо и, выработав горючее, отвесно падали по эту сторону лимеса. Нам впервые пришлось объявить общую тревогу и отправить в убежища и ночную смену рабочих с завода, и бойцов, отдыхавших в казармах.

Когда шла эвакуация госпиталя, одна ракета упала на здание, пробила крышу и взорвалась внутри. Погибло двадцать шесть человек, и в том числе практически весь медперсонал. Хорошо еще, что мы вывезли всех тяжелораненых в Горную республику, но все равно нам был нанесен удар, враз поставивший колонию на грань катастрофы. Армия, пусть даже и такая маленькая, как наша, без врачей стоит немного, это понимали все.

Утром мы подсчитывали потери и урон, нанесенный свободниками. Всего в ходе обстрела погибло пятьдесят два человека, на заводе были разрушены две медеплавильные печи, серьезно пострадал оружейный цех и только по счастливой случайности не сдетонировали заряды, заложенные под литейни.

Кроме того, ракеты повредили две из пяти наших катапульт и полностью уничтожили паровую машину, обслуживающую орудия у Северной башни.

Весь день прошел как один час. Я метался с завода в госпиталь, из госпиталя к капонирам, оттуда – в траншеи, успокаивал людей, орал на нерасторопных, грозил нерадивым, подбадривал испугавшихся и к вечеру вымотался так, что еле волочил ноги. Кроме того, я практически сорвал голос.

Но едва Эос, подарив нам на прощание еще один прекрасный и одновременно ужасающий закат, канула за мглистый горизонт, как в небе вновь завыли ракеты. На этот раз свободники не тратили свои реактивные снаряды на башни, сразу начав обстреливать завод и постройки возле лимеса.

– У меня такое чувство, что они хорошо знают, куда стрелять, – поделился со мной Шерхель. Мы в числе других оборонцев, застигнутых обстрелом, сидели в «ракетоубежище», узкой канаве, вырытой накануне днем возле Дома Совета. Поверх канавы были уложены в два ряда медные болванки, которые, по идее, должны были выдержать прямое попадание ракеты, но когда звук очередного реактивного снаряда, выпущенного неприятелем, замирал в вышине над нашими головами, становилось жутко от мысли, что сейчас не меньше сотни килограммов взрывчатки мчится к земле, и возможно, что упадут они прямо на тебя.

Всего было сооружено тридцать два убежища, подобных нашему: у лимеса, на территории завода, на позициях, где стояли паровые пушки и катапульты. Не занятых на дежурстве солдат и свободных от смены арбайтеров мы переселили в глубь плоскогорья, куда ракеты не долетали. В общем и целом все предпринятые нами меры должны были свести потери к минимуму.

Обстрел длился почти всю ночь. Иногда свободники били залпами, и тогда ракеты падали на нас непрерывно, но бывали моменты, когда мы не слышали мерзкого воя минут по сорок. В это время над плоскогорьем стояла удивительная тишина, нарушаемая лишь изредка окриками часовых:

– Стоять! Кто идет? Пароль!

Это перебегали из убежища в убежище те, кто пытался найти родных и друзей, вернуться в свое подразделение или попросту выгнанные во тьму обыденными человеческими надобностями, которые не могла отменить никакая война.

27 декабря 2207 года

Сегодня выяснилось, что, несмотря на все меры защиты, мы потеряли два десятка человек только убитыми. Кто-то не успел добраться до спасительного убежища или ближайшей траншеи, кого-то осколок нашел на боевом посту. Одна из ракет попала в хижины, которые во множестве сооружали занятые на земляных работах у лимеса – для отдыха. Когда утром разобрали завалы и разгребли землю, то обнаружили пять трупов. Самое страшное, что три тела оказались детскими. Выяснилось, что те из оборонцев, кто не хотел расставаться со своими детьми, попросту прятали их от меня, надеясь неизвестно на что.

Я понимал родительские чувства колонистов, но мне все же пришлось отдать приказ сурово карать за укрывательство детей от эвакуации. Не уверен, что именно боязнь наказания подействовала на несчастных родителей. Скорее, их поразил и испугал вид изувеченных детских тел, погребенных под обломками хижин. Но так или иначе, в полдень к Двум Братьям ушел еще один обоз – с ранеными и почти сотней детей.

Весь день мы укрепляли нашу оборону – рыли «волчьи ямы» на путях возможных атак свободников, возводили вокруг капониров с катапультами насыпи, закладывали паровые машины медными блоками и мешками с землей, углубляли и расширяли убежища. Шерхель полностью прекратил добычу меди во всех копях – уже добытых запасов хватило бы на год, и к оборонцам присоединилось три с лишним сотни рудокопов. Их старшего звали Глен Шанье, но все называли его Маркшейдером. Это был горбатый мужик, немногословный и даже угрюмый. Оглядев плоды наших усилий, он хмыкнул и предложил вырыть между Домом Совета и полуразрушенным госпиталем подземное убежище, в котором могли бы разместиться и палаты для раненых, и казармы, и мастерские оружейников.

– Мне надо сотню моих рудокопов, десятка два телег, чтобы вывозить породу, и неделю сроку. Камень тут мягкий, слоистый, но держит хорошо. Остальных ребят можете забирать себе. Они в три дня наворочают вам такого…

Подумав, я дал Маркшейдеру добро, и вскоре на склоне в полукилометре от Дома Совета застучали кирки и ломы – рудокопы вгрызлись в плоть Медеи, как древоточец вгрызается в дерево.

Шерхель ходил сам не свой – у него в голове крепко засела мысль, что среди нас есть предатель, который наводит вражеские ракеты.

– Ну и как ты себе это представляешь? – поинтересовался я за обедом. Мы сидели в большом зале Дома Совета, где я распорядился устроить столовую для всех, кто работал в этом районе плоскогорья.

– Корректировщик, – ответил Зигфрид с полным ртом. – Сидит на скалах и…

– Ага, и по коммутатору передает свободникам координаты, полученные со спутника, – я усмехнулся, отложил ложку. – Зиг, это Медея. Тут немного иные условия и правила. Забыл?

– Почему по коммутатору? – не сдавался Шерхель. – Есть и другие способы.

Мне не удалось его переубедить, а вечером свободники снова начали обстрел. И вновь их ракеты падали удивительно точно. К полуночи они разрушили здание заводоуправления, прямым попаданием разбили одну из паровых пушек и превратили в руины пустующую школу.

Я сидел в убежище, вырытом неподалеку от застывшего на холме «Малыша Вилли». Вместе со мной в земляной норе пряталась еще дюжина человек, в основном женщины из батальона Кермен. Они негромко переговаривались, в глубине убежища горела слабенькая коптилка, заправленная прыгуньим жиром. Кто-то вязал, кто-то чинил одежду, одна женщина затачивала топор, и звук каменного наждака, ширкающего по бронзе, навевал тоску.

Неожиданно послышался топот, и темно-синий прямоугольник ночного неба заслонил человеческий силуэт.

– Клим, ты здесь? – голосом Шерхеля спросил силуэт.

– Здесь. Ты чего нарушаешь приказ? Я же запретил всякое перемещение во время обстрела…

– Да погоди ты! Тут такое… Пошли скорее, сам увидишь!

Мы выбрались из убежища, и Зигфрид повел меня к Северной башне. После непродолжительного затишья в вышине вновь завыли ракеты, и вскоре возле Дома Совета зазвучали взрывы.

– Смотри, как точно бьют. Фердаммтэ шайсе! – Шерхель огляделся и припустил бегом, покрикивая на меня, чтоб я не отставал.

– Зиг, объясни толком – что происходит?

– Сам увидишь, – загадочно ответил немец.

Вскоре мы добрались до подножия башни. Нас окликнул караульный. Я сказал ему пароль и назвался.

– Как тут? Тихо?

– Все тихо, сэр! Сюда они не стреляют. Поняли, что башня им не по зубам, – ответил мне женский голос.

– Как же, не по зубам, – прошипел Шерхель. – Верхний ярус они могли бы свободно раздолбать. Но он им нужен. Клим, иди сюда!

Мы отошли от башни шагов на сто пятьдесят в сторону Обрыва. Здесь, в высоких зарослях бурьяна, Зигфрид остановился и трижды негромко свистнул. Раздался ответный свист, трава зашумела, и нам навстречу из зарослей выбрался человек. Я присмотрелся и узнал в нем Рихарда.

– Ну, он там?

– Там, герр Зигфрид. Сами посмотрите.

И паренек указал рукой на вершину башни. Я задрал голову и увидел, как на самом верху вдруг вспыхнула крохотная звездочка. Вспыхнула – и погасла. Потом снова загорелась, мигнула два раза, погасла, опять мигнула…

– Да это же передача! – воскликнул я удивленно. – Погодите-ка… Так… «Три, шесть. Левее. Два с половиной»… Что он передает?

– Видимо, координаты, герр командующий, – ехидно пробурчал Шерхель. – Как видишь, никакого коммутатора не понадобилось.

Я положил руку на кольцо рукояти звенча.

– Все ясно. Ты был прав, Зиг. Пошли брать этого гада…

Помимо того караульного, точнее, караульной, с которой мы уже встречались, сторожевую службу у башни несли еще трое бойцов, но, судя по всему, они даже не подозревали, что на верхнем ярусе засел вражеский агент-корректировщик.

В кордегардии, расположенной на нижнем ярусе башни и имевшей отдельный выход, мы прихватили с собой начальника караула и пятерых солдат из свободной смены – на всякий случай.

Внутри башни стояла плотная, вязкая тишина. Пахло пылью и медным окислом. Поскольку все нижние ярусы были накрепко замурованы, мы не держали в башне гарнизон, лишь наверху, в помещениях, которые раньше занимал комбаш Панкратов и его штаб, несли службу трое светосигнальщиков, которые по очереди дежурили у гелиографа.

Начальник караула, пожилой и тучный сибиряк по имени Харитон, шепотом – в башне было гулкое эхо – сообщил нам, что все трое сигнальщиков – молодые девушки и, если враг проник в башню, они не смогут дать ему отпор.

– Как же я проглядел, мать моя? Побили девчонок-то, а? – бормотал начкар, поднимаясь следом за мной по ступенькам. Я припомнил, что в Северной башне, помимо прочих, у гелиографа несла службу курносая сероглазка со звонким голосом. Лицо девушки встало у меня перед глазами, и тут же воображение внесло жестокие коррективы. Я представил, как одетые в черное лазутчики свободников пробираются на дозорную площадку, как сероглазка защищается, пытаясь подать сигнал тревоги, – и как падает, пронзенная вражескими звенчами…

– Тихо! – еле слышно прошипел Шерхель, шедший первым. – Осталось два пролета.

На верхнем ярусе мрак, царивший в башне, немного рассеялся – здесь на площадке горела коптилка, освещающая приоткрытую дверь, ведущую в штабное помещение. Мы сунулись туда и обнаружили двух женщин, мирно спящих в подвесных койках.

– Это сигнальщицы из дневной смены, отдыхают, – шепотом пояснил нам начкар. – Разбудить?

– Не надо. Пошли наверх, – и я первым шагнул на ступени винтовой лестницы, ведущей на дозорную площадку.

Ночью, когда нет Эос, гелиограф передает сигналы с помощью искусственного источника освещения. Для этого светосигнальщик зажигает сухой хворост, лежащий на дне специальной вогнутой чаши с тщательно отполированной внутренней поверхностью. Пока хворост горит, свет отражается чашей на зеркала передатчика, и можно провести сеанс связи. Конечно, ночью сигнал гелиографа видно не так далеко, как днем, но на расстоянии пяти-шести километров он различается вполне отчетливо.

Та крохотная звездочка, что мы с Шерхелем и Рихардом видели снизу, явно не имела к гелиографу никакого отношения. Судя по всему, корректировщик свободников использовал слабый источник света, скрытый в углублении, чтобы его не было заметно со стороны, и небольшое зеркало.

Стараясь двигаться как можно тише, я выглянул из люка. По дозорной площадке гулял ветер. Облачная пелена скрывала звезды, и если бы не Аконит, мутным пятном светящийся на востоке, мы бы ничего не смогли разглядеть.

На четвереньках я выбрался на площадку, следом за мной поднялся Шерхель и трое бойцов Харитона. Сам начкар с двумя своими людьми по моему приказу остался внизу – на всякий случай.

Ветер посвистывал меж зубцов, и этот заунывный свист забивал все остальные звуки. Поднявшись на ноги, я огляделся. За Перевалом горело множество огней – свободникам не от кого было прятаться. Меня прошиб холодный пот, когда я представил, что в этот момент они наводят свои ракеты на цели, всматриваясь во вспышки на вершине башни.

Корректировщик сидел у самого края дозорной площадки, скорчившись между зубцов. Нам повезло, что Рихард, посланный накануне Шерхелем наблюдать за башней, вообще что-то заметил – диверсант действовал очень осторожно, прикрывая крохотный костерок, разведенный в котелке, полой плаща. Тела убитой им девушки я не заметил и предположил, что оно просто сброшено вниз.

Подняв звенч, я сделал несколько шагов и легонько кольнул корректировщика в спину.

– Не шевелиться! Медленно подними руки!

Шерхель, подскочив сбоку, схватил свободника за локоть.

– Шайсе! Попался, голубчик!

Корректировщик вскрикнул, тонко и отчаянно, рванулся – бронзовое круглое зеркало зазвенело на плитах, но Зигфрид держал его мертвой хваткой. Караульные обступили нас со всех сторон, один из них сунул факел в костерок, и спустя секунды, освещенные шипящим синеватым пламенем, из-под капюшона плаща на меня глянули знакомые серые глаза, полные страха и ненависти…

– Зачем? – только и смог выговорить я, опуская звенч. Гримаса исказила лицо девушки, и она вместо ответа плюнула в меня, зашипев, точно рассерженная рысь.

…Ее звали Патриция Уилсон. На Медею она попала добровольно, в составе Корпуса спасения. Мы допрашивали ее второй час, расположившись в одном из помещений на нижнем ярусе башни. После того как свободники обнаружили, что их корректировщик перестал подавать сигналы, по дозорной площадке был нанесен ракетный удар, и мы еле-еле успели разбудить спящих светосигнальщиц и унести ноги. Три ракеты вдребезги разнесли венец башни, но здесь, в ее чреве, нам ничего не угрожало.

Патриция оказалась крепким орешком. Ни увещевания, ни угрозы, ни попытки воззвать к ее совести не заставили девушку отвечать на наши вопросы.

– Вы устроили тут диктатуру! – твердила она, и ее серые глаза метали молнии.

– Разве империя свободников не такая же диктатура? – пробовал поначалу возражать Зигфрид.

– У них свобода, они отказались от законов предавшей нас Земли и живут так, как должен жить человек. Сильный и достойный получает все, слабый и ограниченный – то, чего заслуживает. Это – правильно! – выкрикивала Патриция своим звонким голосом, и долгое эхо гуляло по лестничным пролетам башни.

В конец концов мы устали. Ночь катилась к рассвету, обстрел прекратился.

Шерхель отвел меня в сторону, к арке, где лежала густая тень.

– Ну, что будем делать? Ее крепко обработали. Не исключено, что она лишь рядовой агент, а где-то среди наших есть тот, кто отдает приказы. Возможно, тут действует целая сеть.

– Похоже на то, – с тоской в голосе согласился я. – Черт, я даже не предполагал, что нам придется заниматься контрразведкой…

Зигфрид задумчиво посмотрел на сидящую на сложенных медных блоках девушку, прямую, напряженную, и ровным голосом негромко произнес:

– Вообще-то по неписаным законам войны вражеский лазутчик или просто пленный всегда рассказывает то, что от него требуется. Для этого есть масса способов…

– Что ты имеешь в виду? Пытки? – Я скрипнул зубами. – Зиг, если мы будем ее пытать… Тогда мы перейдем, я чувствую, мы пересечем некую черту, из-за которой уже не будет возврата. После этого уже все станет дозволено – сжигать дома гражданского населения, убивать женщин и детей…

– Но свободники убивают!

– Да, но мы – не они!

Мы заговорили слишком громко. Караульные и Харитон, расположившиеся вокруг пленницы на расстоянии нескольких шагов, повернули головы в нашу сторону.

– Все! – Я поднял руки. – Закончили. Тут я командующий, и эти вопросы решать мне. В конце концов, существует Устав, и мы всегда в сложных ситуациях следовали его букве.

– В Уставе ВКС, насколько я помню, задержанный с поличным диверсант, не идущий на сотрудничество, подлежит смертной казни. – Зигфрид посмотрел на меня исподлобья. – Чем это лучше пыток?

– Тем, что казнить врага – это по закону. А вот пытать – нет. И закончим с этим…

– Слабак! – бросил мне в лицо Шерхель и отвернулся. Я шагнул в круг света, отбрасываемый факелами, повысил голос:

– Патриция Уилсон, понимаешь ли ты, что тебя ждет?

– Наплевать, – с великолепно разыгранным презрением ответила девушка и сильно побледнела.

– Мы можем сохранить тебе жизнь, если…

– Зачем мне такая жизнь?! – взорвалась Патриция. – Всю оставшуюся жизнь копаться в грязи, рожать детей для какого-нибудь бородатого дебила в этой вашей Горной республике, мыться холодной водой из таза и носить одежду из шкур? Когда мы летели сюда, нам обещали целую планету! Современные дома, чистый воздух и сколько угодно комфорта. Для этого нужно было потерпеть максимум полгода. Земля обманула нас, а вы, вы… Вы уроды! Да, уроды, цепляющиеся за законы, придуманные предателями. Теми, кто вернул нас в каменный век!

Стараясь сохранить спокойствие, хотя внутри меня все клокотало от бешенства, я вновь заговорил:

– Патриция Уилсон, повторяю вам: если вы немедленно не назовете ваших сообщников, то завтра… точнее, уже сегодня утром вы будете казнены согласно соответствующему пункту Устава Военно-Космических сил Федерации.

Девушка ничего не ответила. Она сгорбилась, уткнулась лицом в ладони и заплакала.

– Дура, – негромко сказал Харитон, вроде бы ни к кому специально не обращаясь. – Могла бы живой остаться…

28 декабря 2207 года

Утро выдалось хмурым и пасмурным. Откуда-то появились стаи черных чаек и с пронзительными криками принялись кружить над плоскогорьем.

– Поживу чуют, – сказал про них Цендорж.

Эос слепым пятном просвечивала сквозь облака. Трубач трижды протрубил «Внимание!», и из здания Дома Совета вывели Патрицию Уилсон. Посмотреть на казнь собралось немного народу, человек двести. На площади перед воротами я зачитал список преступлений, совершенных девушкой: помощь врагу, повлекшая смерть десятков колонистов, и отказ от сотрудничества со следствием; объявив приговор, особо отметил, что, пока осужденную будут вести к месту казни, у нее есть последний шанс изменить свою позицию.

Патриция гордо вскинула голову:

– Ни за что!

Я вздохнул. Трубач вновь вскинул горн, и скорбная процессия в сопровождении любопытных двинулась к разрушенному паровому вороту. Чтобы не обрекать никого из колонистов на палачество, я решил, что девушке надлежит пройти по медной балке, далеко выступающей над Обрывом. Когда ворот был цел, к этой балке подвешивался блок, служащий для спуска и подъема клети. Теперь она торчала над бездной, напоминая бушприт какого-то древнего корабля.

Дойдя до Обрыва, мы остановились. Толпа обступила небольшую площадку на самом краю, где, окруженная десятком солдат, стояла Патриция. Я еще раз спросил у нее, не передумала ли она.

– Будьте вы все прокляты, – устало ответила девушка и, отодвинув караульного, сама пошла к балке. В толпе кто-то ахнул, потом женский голос с надрывом произнес:

– Девочка, одумайся! Ты ж молодая еще!..

Не оборачиваясь, Патриция показала через плечо неприличный жест и шагнула на балку. Ей оставалось сделать не более десяти шагов, за которыми бывшую светосигнальщицу ждала бездна – и небытие.

– Мистштюк! – выругался Шерхель и нахмурился. – Клим, останови ее. Слышишь? Хрен с ними, с сообщниками, пусть сидит в подвале вместе с другими.

– С ее помощью столько людей убили, – неожиданно ответил Зигфриду стоящий рядом Цендорж. Я молчал.

– Заткнись, обезьяна! – взорвался Шерхель. – Засунь свое мнение в фотце своей мамы!

Цендорж насупился и уже открыл рот, чтобы ответить, но я тихо сказал им:

– Молчите оба.

Патриция сделала несколько шагов. Остановилась. Глянула вниз, покачнулась. По толпе пронесся шелест.

Неожиданно девушка начала раздеваться. Плащ, куртка и штаны из шкуры прыгуна, серая полотняная рубашка полетели вниз, и Патриция Уилсон застыла в двух шагах от конца балки, совершенно обнаженная. Ветер шевелил ее волосы, в вышине тоскливо кричали черные чайки.

– Не хочу умирать в этих лохмотьях, – странно веселым голосом выкрикнула девушка, обернулась – на ее губах играла презрительная улыбка.

– Стой! – Шерхель рванулся вперед, но солдаты скрестили древки копий.

– Я свободна-а! – пропела Патриция и шагнула вниз. Кто-то заплакал, многие непроизвольно вскрикнули.

Звонкий голос девушки долго звенел над Обрывом, потом оборвался, и несколько черных чаек резко спикировали вниз.

– Ду гейст мир ауф ди айер! – прорычал Зигфрид мне в лицо и, не оборачиваясь, пошел прочь от Обрыва. Следом за ним потянулись и пришедшие поглазеть на казнь.

Я присел на камень, сорвал какую-то былинку с желтоватыми листьями-иголками, повертел в руках. За спиной зашуршали шаги.

– Она, девица-то эта, с начальником путалась, – прозвучало над головой. Я обернулся, вставая. Передо мной застыла низенькая пожилая женщина, толстая, круглолицая, с маленькими воспаленными глазками. Судя по великоватой кирасе и каске, она была из батальона Кермен.

– Что-что? – переспросил я.

– Да я говорю, что эта… она с начальником старым спала. Ну, с тем, который сбежал. – Женщина усмехнулась. – Уж не знаю, как там у них все было, свечку не держала, но ходила она к нему часто. Как ночь – так бежит.

– С начальником – это с Иеремией Борчиком?

– С ним, с ним. Мы по соседству жили, на Третьей улице. Это еще до войны было…

– Хорошо… – Я кивнул. – Идите. Спасибо.

Женщина ушла. Цендорж топтался поодаль. Шелестела трава. Кричали черные чайки. После того, что рассказала мне толстуха в каске, настроение мое, и без того далеко не радужное, стало совсем отвратительным. Остро захотелось напиться до скотского состояния, лишь бы забыть к чертовой матери все: и балку над Обрывом, и долгий крик, и эту войну, и «объект зеро», и Медею, и всё, всё, всё…

От мрачных мыслей меня отвлек знакомый вой, нарастающий в небе. Я вскочил и отчетливо увидел темные сигары ракет, много ракет, точно отпечатанных на фоне облаков. Вот они поднялись над Перевалом, зависли в верхних точках своих траекторий – и устремились вниз. Над плоскогорьем уже звенели колокола тревоги, отрывисто хрипели ротные рожки и батальонные горны.

– Клим-сечен, – Цендорж тронул меня за плечо. – Уходить надо. Прятаться надо. Убьет.

И мы пошли, а потом побежали, стараясь выбирать низинки и распадки между холмами. Вокруг гремели взрывы, свистели осколки, и земля сыпалась сверху, подобно странному сухому дождю. Добравшись до широкой штольни, вырытой горняками Шанье, – это было начало будущего убежища, – мы укрылись в ней, отойдя подальше от круглой дыры входа.

В штольне, уходящей под холм метров на тридцать, всюду лежали груды земли, пахло сыростью и гарью. Десятка два рудокопов звенели кирками, несколько факелов освещали их, блики огня играли на потных мускулистых телах.

Горбун Шанье, заметив нас, подошел, поздоровался и, предвосхищая мой вопрос, сказал:

– Работаем. Через день начнем бить боковые штреки, потом будем рыть помещения.

Я задал несколько уточняющих вопросов, а сам все прислушивался к тому, что происходит снаружи. Там продолжали грохотать взрывы, и даже здесь, в штольне, ощущались колебания почвы, а с низкого потолка сыпалась земля. Похоже, что свободники решили не скупиться и стереть колонию с лица Медеи. С ужасом представив, что будет, если сдетонирует взрывчатка, заложенная под заводские корпуса и другие здания, я попрощался с Шанье и вместе с Цендоржем выбрался наружу.

На плоскогорье точно разверзся ад. Ракеты сыпались с неба, взрывы бухали не переставая. Дым и пыль заволокли все кругом, забивая нос и глаза.

– Плохая война, – сказал Цендорж. – Нас бьют, а мы – нет. Плохая война…

Мы вернулись в штольню, подавленные и растерянные. Точнее, подавленным и растерянным был я, Цендорж же налился мрачной злобой и беспрерывно ругался.

– Собаки! – кричал он, грозя кулаком земляному своду. – У вас кровь зайцев, ваши матери бесплодны, ваши дети трусливы, ваши жены…

– Прекрати, – поморщился я. – Давай лучше поспим. Когда обстрел прекратится, нужно будет собрать военный совет…

Взрывы грохотали до самого вечера. Лишь с наступлением сумерек свободники взяли тайм-аут, но я вовсе не был уверен, что они на сегодня закончили.

Мы с Цендоржем выбрались из штольни и поднялись на холм. Я огляделся и непроизвольно вскрикнул. Между лимесом, Домом Совета и заводом земля зияла множеством воронок, госпитальные укрепления напоминали развалины какого-то археологического памятника на олд-мамми, школа была практически уничтожена, у Дома Совета обвалилось все южное крыло.

Менее прочего пострадал завод. Видимо, свободники имели на него виды, а переданная несчастной Патрицией Уилсон информация позволила им направлять ракеты с исключительной точностью. От взрывов лишь покосились ворота и часть стены, ограждающей заводские корпуса.

Зато так тщательно подготовленные узлы нашей обороны – паровые орудия, катапульты и прочее – оказались практически уничтожены. Светосигнальщица, видимо, успела сообщить врагу координаты, а вот мы не успели, да и не догадались переместить нашу артиллерию на новые позиции.

Плохо, плохо мы умеем воевать. Точнее – совсем не умеем…

Я быстрым шагом, почти бегом, бросился к Дому Совета, на ходу пытаясь убедить себя, что это еще не разгром, что эти трудности мы тоже преодолеем, как преодолевали все предыдущие. Мысль моя летела впереди меня: «Мы зароемся в землю, мы переведем в подземные мастерские производство оружия и возобновим выпуск взрывчатки. Сотни, тысячи мин встанут на пути свободников! Инженеры и арбайтеры Шерхеля сделают паровые геликоптеры, и армады наших винтокрылых машин будут обрушиваться на головы врага, сея смерть и порождая ужас в сердцах уцелевших! Мы не сдадимся. Я не сдамся! Война до победного конца, война до последнего человека. Здесь, на плоскогорье, когда-то ставшем нашим счастливым берегом, нашим новым Отечеством, мы разобьем врага…»

В таком вот взвинченном состоянии я и ворвался в Дом Совета. Меня встретили потные и злые оборонцы, вытаскивающие из-под развалин тела погибших. В помещениях всюду валялись осколки и мусор. С помощью Цендоржа поставив на ножки перевернутый стол, я уселся и велел собрать данные о погибших.

Через полчаса начали прибывать порученцы от командиров подразделений, и вскоре от моего воинственного настроения не осталось и следа. Наши потери оказались чудовищно огромными – дневной обстрел унес жизни свыше семисот человек.

– Если так пойдет дальше, свободникам вовсе нет нужды штурмовать Перевал, – сказал я, открывая военный совет. – Они перебьют нас на расстоянии…

Перед тем как начать говорить, я около часа сидел и мучительно размышлял. В итоге я принял решение, но мне было нелегко объявить о нем остальным.

Нас, людей, на Медее очень мало. Если сравнивать с другими заселенными человечеством планетами, то просто крохи, жалкая горстка, способная лишь на одно деяние – выжить. Есть закон Форусаки-Челищева, согласно которому любая колония жизнеспособна лишь тогда, когда она имеет весь спектр активных членов общества и полную, гармоничную социализацию. Для этого необходимо не менее миллиона человек, а в идеале пять – пять с половиной миллионов. Иначе развитие пойдет однобоко, начнут появляться внутриобщественные кланы, и ничем хорошим это не закончится.

Наша ситуация изначально была осложнена отсутствием технологий, малой численностью и уже существовавшими внутри нашего общества кланами. Но все же мы могли бы постараться построить тут, на Медее, полноценную колонию. Могли бы, а вместо этого начали войну.

Мы не имеем право убивать, уничтожать друг друга, хотя бы потому, что не знаем, каким будет наше завтра, какой мир мы оставим детям. Я не пишу «нашим детям» только из-за того, что у меня их нет и никогда не будет. Но в глубине души я считаю всех детей на Медее своими. И когда мы вытаскивали из-под обломков хижин детские тела, мне было так же больно, как их родителям.

Но не только все это заставило меня принять то решение, которое я готовился озвучить на военном совете.

«Объект зеро». Нам нужно считаться с ним. Нам нужно быть готовым, что огромное металлическое яйцо в один прекрасный день преподнесет нам весьма неприятный сюрприз. Но вместо того, чтобы сообща готовиться к возможному катаклизму, мы, люди, сцепились между собой, точно две стаи диких зверей, и ежедневно сокращаем свой и без того не очень широкий круг, убивая и калеча друг друга.

Оглядев суровые лица собравшихся, я на какой-то момент замешкался, растерялся. Мне вдруг стало понятно, что те слова про ценность каждой человеческой жизни, ценность вне зависимости от того, на чьей стороне тот или иной человек, мои подчиненные сейчас не услышат. И тогда я произнес, глядя поверх голов:

– Господа командиры! Довожу до вас приказ командующего: всем подразделениям, воинским формированиям и гражданским лицам, если вдруг таковые остались, в самое ближайшее время покинуть обороняемую территорию и уйти в Горную республику. С собой вывезти по максимуму: оружие, боеприпасы, амуницию, по возможности – продовольствие. Подрыв оборонительных сооружений, заводских корпусов и прочих объектов будет осуществлен после полного вывода войск. Ответственные за подрыв – командующий Клим Елисеев и министр промышленности Зигфрид Шерхель. Это все…

И наступила тишина. Я ожидал, что все начнут кричать. Я предполагал, что многие со мной не согласятся и попытаются оспорить приказ. Я готовил себя к упрекам в трусости, слабости и даже к обвинениям в измене. Но ничего этого не было. Стояла тишина. А потом поднялась великанша Кермен с темным от горя лицом – у нее в батальоне погиб каждый третий – и попросила:

– Клим-сечен, разреши похоронить убитых…

Я разрешил. Затем мы коротко обсудили, кто что вывозит и выносит, и командиры стали расходиться.

…Вечерело. Я подошел к окну, обвел взглядом искореженную землю, руины и заводские трубы, дерзко торчащие в багряное небо. С гор наползали сумеречные тени. Шерхель, отдав несколько распоряжений Рихарду, отправил парня и подошел ко мне.

– Наверное, ты прав, Клим. Но может быть, что и не прав… Помнишь, я назвал тебя слабаком? Это эмоции, извини. Когда стоишь на распутье, никогда не знаешь, как поступить. Интуиция, принцип «делай как должно, и будь что будет», гадание на кофейной гуще, обращение к вирторакулу, хотя какой здесь к чертям вирт! – в такой ситуации все средства хороши. Ты пошел по другому пути – послушался своего сердца. Наверное, это правильно, хотя я не уверен, что поступил бы, как ты. Я также не уверен, что, когда мы придем к своим, тебя не обвинят в измене и не отдадут под суд. Но я выполню твой приказ и на том суде поддержу тебя, как смогу. Не потому, что ты мой командир и имеешь право приказывать, а я обязан выполнять твои приказы, а потому что ты – мой друг…

Я кивнул и, чтобы не длить дальше этот здорово смущавший меня разговор, сказал:

– Спасибо, Зиг. Пойдем, проверим заряды. Мы с Цендоржем начнем рвать по порядку, от лимеса. Сперва уничтожим минное поле, потом Дом Совета, госпиталь можно оставить, он и так разрушен. Далее – все постройки вокруг, вплоть до жилых кварталов. Ты тем временем занимайся заводом. А в самом конце, когда пройдем через Двух Братьев, взорвем и их.

– На, – Шерхель протянул мне медный цилиндр с раструбом на конце. – Это сигнальная ракета. Поднимаешь широкой частью вверх, поворачиваешь вот это кольцо. Используй в случае опасности как сигнал: «Немедленно взорвать все!» И вот еще что – я оставил саперов у Двух Братьев, пусть стоят до последнего. Мало ли чего…

– Добро, – ответил я, и мы разошлись.

Огнепроводные трубки, ведущие к зарядам и минам, тянулись под землей на сотни метров. Естественно, во время ракетных обстрелов многие из них оказались поврежденными. В быстро густеющем ночном мраке мы с Цендоржем вынуждены были укладывать новые трубки прямо по поверхности. Мой ординарец водил в поводу прыгуна, запряженного в повозку, на которой огневки, как именовали саперы огнепроводные трубки, лежали, точно груды хвороста, предназначенного для сожжения какого-нибудь древнего религиозного фанатика. Мне подумалось, что со стороны мы напоминаем похоронную команду.

Плоскогорье фактически уже опустело, лишь вдали, у подножия темных гор, медленно ползла цепочка огоньков – последние обозы с оружием поднимались к Двум Братьям.

Ближе к полуночи мы подготовили к взрыву минное поле, Дом Совета и сели перекусить и передохнуть. Цендорж хотел сперва взорвать то, что уже можно, но я остановил его – будем все делать постепенно, по плану.

Меня подспудно тревожило, что после яростного дневного обстрела в ночном небе не воют ракеты свободников. В предыдущие дни их ракетчики в это время неистовствовали вовсю.

Ветер, то стихающий, то усиливающийся, разорвал серую пелену, и в черной дыре между серыми клочьями облаков появился сверкающий Аконит. Его жемчужный свет залил все вокруг, высеребрив пустые, покинутые башни, стену лимеса и темные скалы вокруг.

– Клим-сечен! Смотри! – воскликнул Цендорж, выронив из рук баклажку с водой. Я повернул голову и похолодел: на стене копошились люди, человек десять.

Свободники! Разведка, или… Или это начало штурма? И враг уже знает, что сопротивления ему никто не оказывает. А это значит…

– Рви мины! – крикнул я Цендоржу. – Я взорву Дом Совета, и будем отходить к заводу. Черт! Надо же Зигфрида предупредить!

И, вытащив из-за пазухи сигнальную ракету, я, как учил меня Шерхель, высоко поднял ее, прицелившись раструбом в сияющий спутник Медеи, и повернул кольцо.

С хищным, бьющим по ушам свистом ярко-алый рубец перечеркнул серебряный диск Аконита, и в вышине вспухло оранжевое искристое облачко. До нас долетел звучный хлопок.

– Чего стоишь?! – напустился я на Цендоржа. – Время дорого! Рви – и к заводу! Давай!

И тут, словно в ответ на мои слова, где-то в горах вспыхнуло нестерпимо яркое пламя, и несколько секунд спустя мы услышали долгий, тяжелый гул.

«Что за чертовщина?» – пронеслось у меня в голове, хотя в глубине души я уже знал ответ на этот вопрос.

Цендорж тем временем начал рвать мины, и лимес исчез за сплошной стеной взрывов. Фугасы выбрасывали ввысь огромные султаны земли, грохот бил по ушам. Несколько секунд я, точно завороженный, наблюдал за этим зрелищем, не обращая внимания на летевшие с неба камни.

Но тут небо над заводскими корпусами озарилось так сильно, как будто там заработал тяжелый плазмомет. Я видел такие во время войны, каждый из них за минуту выжигал пятнадцать-двадцать квадратных километров. Выжигал основательно, до камня. Однако на Медее никаких плазмометов и в помине не было…

Клубы дыма, подсвеченные пламенем, взметнулись вверх, земля задрожала. Ворчливый рокот затопил плоскогорье, погасив все иные звуки. А потом высокие заводские трубы начали падать, точно тростинки, и крыши цехов оседали и скрывались в багровом клубящемся хаосе. Вышка гелиографа на здании заводоуправления по какой-то причине или просто из-за случайного стечения обстоятельств простояла дольше всех, и сигнальные зеркала отбрасывали в разные стороны яркие, слепящие блики. Но вот подломилась и вышка, а спустя несколько секунд на месте завода лежала темная дымная туча…

– Уходить надо! – Цендорж выскочил откуда-то, весь перемазанный землей и почему-то с арбалетом в руках. – Клим-сечен! Черные люди идут! Уходить надо!

Завороженный картиной разрушений, я с трудом пришел в себя.

– А? Что? Какие черные…

– Сюда идут. Быстро идут. Бежать надо! – завизжал монгол и потащил меня прочь от Дома Совета, который я должен был взорвать.

– Да погоди ты… Цендорж! Отставить!

И тут я увидел совсем близко, буквально в сотне метров от того места, где мы стояли, как какие-то (впрочем, почему «какие-то»? Понятно какие!) люди, действительно облаченные в черные плащи, быстро двигаются по направлению от лимеса в глубь плоскогорья, попутно обшаривая все воронки, траншеи, уцелевшие блиндажи и капониры.

Перспектива попасть в плен меня совершенно не радовала, и, оборвав себя на полуслове, я, что называется, взял ноги в руки.

Мы с Цендоржем бежали, как бешеные альбы. Ветер свистел в ушах, земля металась под ногами, предательски подсовывая то камень, то выбоину, а то и воронку от взрыва. Аконит спрятался за облако, и стало так темно, хоть глаз выколи. Думаю, если бы я или Цендорж во время этого сумасшедшего ночного бега сломал ногу, черноплащный авангард свободников настиг бы нас – они преследовали двух беглецов широким веером, отсекая от восточного направления.

И все же нам удалось оторваться. Добежав до подножия холма, на котором застыл наш так и не ставший медейским Сталинградом «Малыш Вилли», мы обогнули лишенный паровой машины и орудий танк и припустили по узкой и прямой дороге, вымощенной медными листами. Эту дорогу арбайтеры Шерхеля проложили довольно давно и использовали для подвоза горючих сланцев из карьера к жилым кварталам, госпиталю и школе. От ракет свободников часть дороги сильно пострадала, но тут, возле завода, она была в сносном состоянии.

Черноплащевые о дороге не знали, что дало нам изрядную фору. Пока наши преследователи били ноги по буеракам, мы промчались по гладким медным листам и вскоре уже миновали дымящиеся завалы, высящиеся на месте заводских корпусов.

По уговору Шерхель должен был ждать нас у Двух Братьев. Чтобы попасть туда, нам пришлось свернуть к востоку. После непродолжительных блужданий во тьме мы нашли дорогу, петляющую по склону.

– Теперь надо вверх, Клим-сечен. Все время вверх, – тяжело дыша, сказал Цендорж. И мы, чуть сбавив темп, двинулись в гору.

Примерно через полчаса изматывающего бега, когда Аконит распрощался со своим облачным убежищем и вновь осветил окрестности, мы остановились передохнуть. Свободники безнадежно отстали. Скорее всего, они просто потеряли нас, не заметив, в каком месте мы свернули.

– Еще немного, Клим-сечен, и будут Два Брата, – вглядываясь в полумрак, прохрипел мой ординарец.

– Не будет Двух Братьев, – раздался откуда-то сверху спокойный голос Шерхеля. – Моя вина. Я забыл предупредить саперов, и они, увидев вашу сигнальную ракету, ушли за горы через проход и взорвали его за собой…

29 декабря 2207 года

Я смотрю в глаза судьбы, но вижу там лишь пустоту. Интересно, в который раз жизнь моя перечеркнута крест-накрест? Быть может, будет лучше, если я брошусь с Обрыва? Или это слишком легкий и быстрый путь, которого я не достоин? Но сколько еще мне длить и длить бессмысленное существование, длить чреду потерь, ошибок и неудач?