Объект «Зеро» Волков Сергей

30 декабря 2207 года

Шли весь вчерашний день и всю ночь, с короткими остановками. Китовая скала давно осталась позади. Эскимос висит в темном небе, и временами мне кажется, что лед на его вершине светится и по нему пробегают еле заметные голубые сполохи.

Мы стараемся соблюдать все меры предосторожности, чтобы не наследить. Получается плохо, все же мы не асы из диверсионной дивизии «Пластун», нас никто не учил не только скрывать следы в горах, а вообще – как по этим самым горам ходить.

Но мы пытаемся быть незаметными. Пытаемся ступать только по камням, не задевая травы и местного аналога лишайника – белой плесени. Естественные надобности справляем в стороне, «под камушек», как говорит Зигфрид.

И идем. Идем, идем, идем… Ноги гудят, словно низкочастотные гравогенераторы, в глазах мельтешение какое-то. Одежда вся липкая от пота. На последнем привале я предложил избавиться от палатки и теплой одежды – все равно жара, а через пару-тройку дней мы будем в монастыре.

Шерхель сказал, что все лишнее оставим, когда дойдем до Жорного леса.

– А пока интуиция мне подсказывает, что палатка нам пригодится.

Я пожал плечами. Раз интуиция – тогда ладно. Тут, на Медее, как я успел заметить, интуиция порой значит и весит гораздо больше, чем твердые знания и здравый смысл.

Идем. Очень хочется спать. Впереди замаячили скалы, много острых изломанных скал, выпирающих в бирюзовое небо. Видимо, это и есть Гнилые Зубы. Когда доберемся до них, будем спать пять часов. Иначе мы вообще не дойдем до монастыря.

31 декабря 2207 года

Сегодня ночью по среднеземному времени наступит новый, 2208 год. Мы разбили лагерь в сухой расселине между двумя вздыбленными утесами. Наскоро перекусили, кинули жребий, и первым выпало сторожить мне. Шерхель и Цендорж тут же уснули, даже не сняв сапог. Я сижу на округлом валуне – дневник на коленях – и поглядываю на склон, по которому мы поднимались. Видимость прекрасная, и если что, я замечу погоню километров за пять.

Странно, но едва мы преодолели Гнилые Зубы, как ветер сменился. Теперь он дует со стороны Эскимоса и с каждой минутой становится все пронзительней. Протяженная осыпь, по которой нам предстоит спускаться, словно подернулась инеем, хотя, конечно же, никого инея тут нет, температура плюсовая. Но внизу, километрах в двух, там, где начинается Жорный лес, уже вовсю клубится туман…

Обнаружил, что у меня изо рта идет пар. Значит, уже ниже плюс десяти по Цельсию. Наверное, нужно разбудить ребят, а то как бы не простудились. Болеть здесь нельзя, печальная участь Игоря Макарова – тому подтверждение.

Прошел час. Пришлось ставить палатку. Туман, поднявшись из долины, покрыл уже почти всю осыпь. Очень холодно. Ледяное дыхание Эскимоса выстудило весь склон по эту сторону Гнилых Зубов. Что удивительно – по другую сторону, там, откуда мы пришли, воздух по-прежнему колышется и переливается от зноя. Это микроклиматическая аномалия, которой есть вполне логическое объяснение – теплый воздух за скалами поднимается вверх, а холодный, тот, что «стекает» с ледников Эскимоса, еще не набрал должной массы, дабы перевалить через Гнилые Зубы.

Ветер свистит между утесами, и от этого свиста становится не по себе. Меня сменяет Цендорж. Наказываю ему глядеть в оба и ложусь. Перед тем как соскользнуть в сонную одурь, успеваю подумать, что до Нового года, должно быть, осталось буквально пять-шесть часов…

1 января 2208 года

Меня будят на закате. Эос висит низко-низко, и Гнилые Зубы отбрасывают длинные густые тени. Стало еще холоднее, туман поднялся до самых скал. Такое ощущение, что мы сидим на берегу озера, в котором вместо воды белая зыбкая мгла.

Свободников не видно, но никто не поручится, что они отстали. Надо идти. Есть шанс, что в тумане мы наверняка оторвемся от преследователей. Тщательно, как нам кажется, скрыв все следы нашей дневки, мы на всякий случай связываемся веревкой и начинаем спуск. Первым, как обычно, идет Шерхель. Вот туман съедает его ноги, вот он уже по пояс скрылся в молочной пелене, вот на поверхности осталась одна голова. Зигфрид нетерпеливо дергает веревку, и я, зачем-то глубоко вдохнув, шагаю следом…

Идем фактически наобум. Единственный ориентир – уклон местности. Мы знаем, что нам нужно вниз по осыпи, и бредем, часто оскальзываясь на сыпучем гравии и падая. Причем о том, что кто-то упал, остальные узнают исключительно по рывку веревки и приглушенной ругани – туман скрадывает звуки, причудливо искажая их.

Моя одежда напиталась влагой и прилипает к телу. Очень холодно. Пальцы немеют, и я грею их под мышками. Кажется, что осыпь никогда не кончится. Стоит пугающая тишина, нарушаемая лишь шуршанием камней под ногами. Я теряю счет времени. Иногда мне кажется, что прошел час, иногда – что день. Туман такой плотный, что если вытянуть руку, то она исчезает из вида.

Наконец Зигфрид трижды дергает веревку. Мы еще у Гнилых Зубов договорились, что это означает: «Стой!» Послушно останавливаюсь, передаю тот же сигнал Цендоржу.

– Клим! – доносится до меня глухой и искаженный голос Шерхеля. – Я уперся в камни. Слева от меня начинается ровная земля, все в белой плесени. Будем идти вдоль камней. Мне говорили, что лес растет именно на ровной земле. Нужно быть осторожными. Передай.

Я послушно оборачиваюсь и кричу Цендоржу, что теперь мы будем прижиматься к камням и чтобы он был наготове – лес близко. Через несколько секунд до меня доносится:

– Все понял, Клим-сечен!

Снова идем. Камни, о которых говорил Зигфрид, оказались угловатыми глыбами высотой в несколько человеческих ростов. Они мокрые и холодные, прикасаться к ним неприятно.

Под ногами теперь пружинит раскисшая почва. Белая плесень, пушистая и вся в капельках росы, цепляется за подошвы, налипает на носки ботинок и стекает зеленоватой слизью.

Туман начинает расползаться, редеть. Сквозь него на западе от нас уже видна громада Эскимоса. Слева, на востоке, я скорее угадываю, чем вижу темную массу, нависающую над камнями, вдоль которых мы пробираемся. Видимо, это и есть лес.

Вдруг из слоистой мглы доносится неприятный хлюпающий звук. Он бьет по натянутым нервам, точно гонг. Я вздрагиваю, останавливаюсь, и Зигфрид натягивает веревку.

– Ты слышал? – кричит он.

– Что это? – вопросом на вопрос отвечаю я.

– Лес. Надо идти быстрее. – И немец требовательно дергает связывающую нас пуповину, сплетенную из растительного волокна.

Теперь мы почти бежим. Туман окончательно рассеялся на узкие длинные космы, которые висят в неподвижном воздухе и медленно тают. Мы видим друг друга. Мы видим лес. И мы понимаем, что это никакой не лес. Это воплощение ночного кошмара, это нечто, страшное и живое, нависшее над нами, шевелящее множеством черных косматых не то щупалец, не то лап, не то ветвей.

Подобные существа встречаются на Земле, точнее, в земных океанах. Но там это небольшие, разноцветные, похожие на цветы организмы, а здесь мы видим огромного, занимающего всю межгорную впадину, монстра. Осклизлые стволы-ноги, между которыми гнездится мрак, уходят во все стороны, точно колоннада языческого храма, а наверху шевелятся многометровые ветви, обросшие густой длинной бахромой черного цвета.

Между мокрыми глыбами и лесом не более пяти метров покрытой белой плесенью земли, своеобразный туннель, по которому мы, сбившись в кучу, уже не почти, а изо всех сил бежим, спотыкаясь и падая.

Наступает ночь. Светится лед на склонах Эскимоса. Горят в высоком небе чужие звезды. Хлюпает и скрежещет Жорный лес. Мне временами кажется, что я сплю. Никогда еще на Медее я не чувствовал себя настолько беззащитным, настолько зависимым от сил, неподвластных никаким законам и правилам…

Вскоре мы слышим журчание, а спустя какое-то время набредаем на неширокий ручей, вытекающий из леса и бегущий по его краю на юг. Вот только вместо воды в ручейке оказывается странная жидкость, мутная, теплая и пахнущая чесноком. Зигфрид предполагает, что ручей может оказаться ядовитым, и мы стараемся держаться подальше от его низких топких берегов.

Неожиданно вновь появляется туман. Он наползает сзади, догоняя нас, и вскоре мы опять бредем в волглом белесом киселе.

Очень хочется спать. Ноги заплетаются, от зевоты начинают болеть челюсти. В голове мелькают обрывки воспоминаний – Земля, детство, залитый солнечным светом двор, мы с приятелями, братьями, носящими удивительную фамилию Шило, играем в мушкетеров. Гошка Шило машет лазерной шпагой, оставляя на моем голубом с золотом плаще темные рубцы.

– Падай, я тебя убил!

«Падай! Я тебя убью…» – звучит у меня в мозгу.

Падай… Падай…

И я падаю лицом в мокрую белую плесень, а сверху на меня наваливается что-то тяжелое, начинает дергать меня, приподнимает и куда-то тащит. Впрочем, что значит – «куда-то»? Понятно куда – жрать. Недаром этот лес зовется Жорным. Сейчас где-то в черной чаще, в сплетении осклизлых толстых стволов, откроется мерзкая зубастая пасть, и меня не станет…

Пощечина была такой, что у меня слезы брызнули из глаз! И еще одна! И еще! Я поднял руку, пытаясь защитится, разлепил веки…

– Клим-сечен! Клим-сечен! Бежать надо! Быстро бежать! – Цендорж с искаженным от ужаса лицом стоял надо мной, размахивая руками.

– Что… Что случилось? – еле ворочая языком, спросил я.

– Бежать надо! Бежать надо! – как заведенный, твердил монгол.

Кое-как поднявшись на ноги, я огляделся. Воздух был чистым, никакого намека на туман. Лес, точнее, то, что мы называем лесом, вплотную придвинулось к камням, и ветви-щупальца угрожающе шевелились буквально в полуметре от нас.

– Где Шерхель? – Недоуменно вертя в руках обрывок веревки, я повернулся к Цендоржу, но тот лишь с отчаянием махнул рукой и потащил меня вперед…

2 января 2208 года

Мы бежали всю ночь. Несколько раз попадали в полосы тумана, однажды едва не завязли в самом настоящем болоте – кочки, лужи теплой вонючей жижи, белая плесень и черные корявые отростки над головой.

Тусклый рассвет застал нас на неширокой опушке, за которой начинался подъем. Жуткий живой лес здесь заворачивал налево, к востоку, впереди высились скалы, над которыми каменным лбом торчала небольшая горушка. Эскимос за правым плечом светился в лучах восходящей Эос, точно усыпанный жемчугами.

– Сонная гора! – пробормотал я, озираясь. Цендорж согласно кивнул и добавил:

– Туда надо. Быстрее.

Задерживаться у края Жорного леса мне тоже не хотелось. Когда я думал об участи несчастного Шерхеля, у меня холодели руки и мороз пробегал по коже. И я гнал от себя эти мысли, гнал, потому что если поддаться им, то оставалось лишь упасть на холодные равнодушные камни и рыдать, подобно ребенку.

Мы пересекли пустошь и вдруг заметили в стороне стадо альб. Небольшое, голов двадцать. Животные стояли и лежали на земле в паре десятков метров от края леса.

Альбы – осторожные существа. Пока одни едят траву, другие всегда обозревают окрестности, высоко подняв на белых шеях крохотные треугольные головки с большими ушами. И едва только возникнет малейшая опасность, сторожа подают своим собратьям знак – что-то среднее между свистом и шипением. Заслышав его, альбы тут же стремительно убегают прочь на своих тонких сильных ногах.

Здесь же эти животные вели себя как-то неестественно. Например, на нас они не обратили никакого внимания.

– Смотри, Клим-сечен! – прошептал Цендорж, вытягивая руку. И я увидел: от леса по направлению к застывшим альбам медленно ползли несколько толстых длинных ветвей-щупальцев. Вот одно из них добралось до лежащего зверя и, странно изгибаясь, точно имело суставы, обернулось вокруг белой шеи альбы.

Сородичи никак не отреагировали на это, а щупальце уже деловито тащило неподвижную жертву к лесу.

– Хэ! Хэ!! Хоп-хоп-хоп!! – Цендорж, громко крича и хлопая в ладоши, устремился к альбам, пытаясь растормошить их, избавить от сонной одури. Я, подхватив котелок, присоединился к нему, ударяя по посудине камнем.

Наши усилия увенчались успехом – альбы вздрогнули, тревожно засвистели, и вскоре все стадо унеслось прочь. Ветви-щупальца поползли обратно, и в каждом их движении мне явственно чудилось злобное разочарование.

Той альбы, которую схватило щупальце, нигде не было видно. Лес все же получил свое, на что Цендорж лишь бессильно выругался…

Мы поднялись на Сонную гору и упали без сил. Цендорж мгновенно уснул, я же никак не мог справиться с навалившимся нервным напряжением. Перевозбужденный событиями последних дней, оглушенный гибелью Зигфрида, мой мозг отказывался отдыхать. Напротив, он заставлял тело подниматься, и я тупо, как автомат, бродил по пологому склону, изредка бросая взгляды на вновь затянувший себя туманом Жорный лес. Наверное, в те минуты я находился на грани помешательства…

Впрочем, я не исключаю, что это мое состояние могло быть связано и с воздействием леса, который явно использовал для охоты какое-то нейроизлучение или токсины.

С трудом взяв себя в руки, в какой-то момент я решил, что чем без толку бить ноги по камням, неплохо было бы найти Квадратный утес, на котором, по словам Шерхеля, имелась указующий дальнейший путь стрела.

После довольно долгих поисков я в самом деле обнаружил на южной стороне Сонной горы скалу с плоской вершиной. При определенной фантазии ее можно было назвать квадратной. На темной поверхности камня я увидел выбитую и закрашенную красным стрелу, направленную на юго-восток. Туда, где в сизой дымке высились цепи гор, уходящих в неведомые дали…

Вернувшись к безмятежно храпящему Цендоржу, я расположился поодаль, долго ворочался, но все же сумел уснуть. Но даже во сне меня не покидала тревога. Я видел жуткие сны, в которых то лес вдруг начинал ползти по камням, подобно исполинскому мохнатому анемону, то свободники, неведомым образом отыскавшие нас, набрасы– вались на меня и Цендоржа, хохоча от радости.

А потом мне неожиданно приснился Игорь Макаров. Он сидел напротив меня на камне и улыбался.

– Ты чего? – спросил я.

– А ты чего? – Игорь улыбнулся еще шире. – Я же говорил тебе: «Тут все не так!» Забыл?

– Да, но я…

– Ладно, пустое, – Макаров согнал с лица улыбку. – Ты вот чего… Постарайся как можно скорее найти Меченого и расскажи ему про «объект зеро». Это очень важно!

– Да кто он, это твой Меченый?! – заорал я… и проснулся.

Стояли сумерки. Свистел ветер. Похрапывал в стороне Цендорж. А внизу, на опушке леса, там, где мы вчера гоняли альб, стояли люди. Много, пять-шесть десятков, людей в черных плащах…

По-крабьи, боком, я переполз к Цендоржу, ткнул кулаком под ребра, зашипел в ухо:

– Ти-ихо…

Монгол, унесенный на крыльях сна в ему одному ведомые дали, наверное, в родные степи, вернулся с берегов Керулена удивительно быстро. Секунду назад он еще расслабленно лежал в ложбинке между камнями, но после моего тычка тут же собрался, приоткрыл глаза и огляделся.

– Нашли, Клим-сечен? Э-э, плохо.

– Да уж чего хорошего. Давай, цепляй барахло – уходить будем.

И мы поползли, стиснув зубы. Прятались за камнями, выбирали расщелины и трещины, вжимаясь животами в каменную крошку. От свободников по прямой нас отделяло не более двухсот пятидесяти метров, и я постоянно ждал – вот, вот сейчас кто-нибудь из этих, в черных плащах, заорет, радостно приплясывая: «Вон они, вон!»

Но – обошлось. Уползя по косогору на восточную сторону Сонной горы, мы поднялись на ноги и перевели дух.

– Ну, друг Цендорж, теперь ноги в руки – и бегом! – скомандовал я, и мы рванули с места, ориентируясь на Квадратный утес.

У скалы с красной стрелой остановились – переобуться, распределить поклажу. Цендорж наковырял в трещине между камнями земли, смешал в ладони с водой и получившейся грязью аккуратно замазал указатель – авось издали свободники не заметят.

Когда все уже было готово и мы, побросав часть ненужных вещей в пропасть, собрались выступать, монгол вдруг побледнел и тихонько завыл, с силой ударяя себя кулаками по лицу.

– А-а-а, деревянная голова! А-а-а, овечий ковяш! Глаза мои каменные, куда смотрели…

Оказалось, что, когда мы уползали по склону, Цендорж не заметил и оставил на камнях котелок, тот самый, по которому я стучал, разгоняя альб. Если свободники обнаружат его, то все, пиши пропало. Народу у них много, и обшарить небольшую Сонную гору им труда не составит.

В любом случае мы должны торопиться. Нас ждут безымянные горные хребты и отроги, в которых без спутниковой карты и навигационных систем сам черт ногу сломит.

И мы поспешили. Вновь хрустел под подошвами камень, мешки давили на плечи, тихонько звякало и стукало обмотанное тряпками оружие, булькала вода во флягах.

Когда Сонная гора осталась позади и, миновав курумник, мы поднимались по уступам протяженного скального сброса, вдали зарокотал боевой барабан свободников, но что это был за сигнал, кому он предназначался и что значил – мы так и не узнали.

Горы Медеи. Как отличаются они друг от друга. У меня еще совсем свежи воспоминания о горах Экваториального хребта. И сравнивая те голые, искусственно-стерильные пики, геометрически правильные скалы и отвесные каньоны со здешними ломаными, перекореженными, щебнистыми вершинами и заваленными угловатыми глыбами серого камня ущельями, я понимаю лишь одно – на этой планете действительно «все не так».

3 января 2208 года

Ночью было очень холодно. Мы натянули на себя все, что нашли в мешках, но все равно мерзли. Костер развести не из чего, а кроме того, дым может выдать нас. Уверенности, что погоня отстала, нету никакой, хотя я совершенно не представляю, как можно суметь отыскать что-то в этих каменных джунглях.

Утром, стараясь придерживаться направления, указанного красной стрелой, начали подъем к седловине перевала. Слева темнеет горная вершина с косо срезанной макушкой, справа нависает заснеженный горный исполин не менее четырех тысяч метров в высоту. Эскимос, уже довольно прилично отдалившийся от нас, будет повыше, но он не производил на меня такого мрачного, давящего впечатления.

Я назвал этот пик Викингом, а его соседа со срезанной вершиной – Сырной Головой. Если горы не обидятся на нас за такие имена и все пойдет как надо, к ночи мы поднимемся на перевал и обнаружим там каменный крест, который Шерхель называл мартехольцем.

Вспомнив о Зигфриде, я вздохнул, но тут же взял себя в руки. Сейчас главное – уйти от погони, отыскать монастырь, разузнать дорогу в Горную республику, добраться туда, найти Акку, Чернышова, всех остальных и попытаться объяснить им…

А, собственно, что я хочу объяснить? Что воевать глупо, а убивать нехорошо? Что благое дело наведения порядка обернулось элементарной борьбой за власть? Что на Медее действует еще одна сила, и мы должны беречь каждого человека, потому что не исключено – нам придется схлестнуться с истинными хозяевами планеты?

Да, наверное, именно это я и должен сказать. И скажу. Если мы дойдем…

4 января 2208 года

Живший много сотен лет назад француз Ларошфуко как-то сказал: «Судьба кажется слепой лишь неудачникам». Наверное, он прав. По крайней мере, моя судьба совершенно точно слепа.

Мы стоим на перевале. Истукан мартехольца высится перед нами. Крест сработан из грубо обтесанных камней и уже успел обрасти фестончатым оранжевым мхом. У его подножия лежит несколько позеленевших лезвий от звенчей, цепочки, женские витые браслеты, какие-то кожаные мешочки и деревянные коробочки. Видимо, все это оставлено паломниками, проходившими здесь до нас, в благодарность или в качестве жертвы.

Нам мартехольц не помог. Свободники каким-то непостижимым образом выследили нас; их черные фигуры мелькают в полукилометре ниже по склону, хотя нас они пока еще не видят. Можно было бы попробовать уйти, но с перевала отчетливо видна лежащая за ним небольшая долина, зеленая, покрытая рощами и лугами, посредине которой сереют постройки монастыря. Мне почему-то очень не хочется, чтобы свободники увидели его.

Поэтому я сейчас отдам свои тетради Цендоржу, и мой ординарец пойдет по скалистому гребню на запад, к Викингу. Мы оба надеемся, что спустя какое-то время ему удастся спуститься в монастырскую долину, а потом попасть в Горную республику и передать мои записи Акке.

Я же пойду навстречу своей слепой судьбе, вниз по склону, с высоко поднятыми руками. Мне еще никогда не приходилось сдаваться в плен, но что-то, не иначе как генетическая память, подсказывает мне, что это стыдно и мерзко. Однако иногда приходится пройти и через такое…

Надеюсь, что когда-нибудь я сумею возобновить свой дневник. Лет через сто после Ларошфуко жил в Германии граф Христ фон Бенцель-Штернау, который как-то заметил: «Не каждый человек – Цезарь, но у каждого есть свой Рубикон».

Мой – перейден. Прощайте…

5 января 2208 года

Возвращаюсь к своим записям. С момента моего пленения свободниками прошло три дня. Три страшных, напряженных дня, которые перевернули все с ног на голову – и расставили все по местам. Но не буду забегать вперед. Поскольку дневники вернулись к своему хозяину, за что большое спасибо моему верному Цендоржу, я продолжаю свои записи, по мере сил воспроизводя все те события, что произошли со мной в последнее время.

Итак, 5 января я сдался в плен свободникам. Но оказалось, что это не просто свободники, а специальный отряд (они называли себя «Легион Смерти») под командованием некоего Каракурта. Да, да, того самого Йена Ван-Варенберга из Пенемюндского лагеря. Человека, национальность которого Лускус еще тогда, в первый день после катастрофы, обозначил как «ублюдок». Кстати, в свой легион Каракурт подбирал бойцов под стать себе…

Это были очень странные люди. Странные до, как говорил один мой знакомый, «страшности». Непонятные. Нелогичные. Рука чешется написать – вообще не люди. Но нет – люди. Просто очень чужие…

Они не носили доспехов – только кожаные черные крутки и черные же плащи. Бритые головы. Ужасные татуировки, сюжеты которых рождались в чьей-то явно нездоровой голове. Никогда не забуду изображение, выколотое на спине одного из них: мускулистый рогатый монстр когтями разрывает живот беременной женщины, пожирая кричащего младенца…

Еще меня поразило оружие. Причудливое и, как бы это поточнее выразиться… антигуманное, что ли. Двузубые вильцы с пилообразной заточкой лезвий; широколезвийные копья с накидными петлями – чтобы противник не сумел уклониться; мечи с откидными крюками; штопорообразные наконечники у копий; у двоих я видел странные клювастые молоты на длинных рукоятях, кажется, такие назывались в старину чеканами. И многое-многое другое.

Но, собственно, дело даже не во внешнем антураже, не в одежде и не в оружии. Эти люди говорили на своем, одним им понятном, языке, и язык вовсе не был главным средством общения.

Они часто смеялись. Я бы даже сказал – они смеялись постоянно, но этот смех, полузадушенный, сквозь зубы, приводил меня в трепет. Возможно, виной всему было то, что многие из них жевали желтые стебли какого-то неизвестного мне растения, но, с другой стороны, это делали далеко не все.

А непонятная мне манера с силой ударять друг друга согнутой ковшом ладонью по уху? Этот жест служил у них чем-то вроде приветствия, причем приветствия дружеского. Ну, а про их противоестественную «боевую любовь» и вспоминать противно…

Впрочем, довольно пространных описаний. Когда я спускался по каменистому склону им навстречу, подспудно ожидая всего, но все же надеясь на лучшее, мне и в голову не приходило, насколько «теплый» прием меня ожидает.

Легионеры заметили меня, и десяток человек, вскинув оружие, отрезали пути к бегству. Каракурт, нехорошо ощерившись, подошел вплотную.

– Так, так, так… зайчик сам прыгнул в пасть. Ха, парни, он боится! Эй ты, боишься?

Я промолчал. Легионеры довольно заржали, затем Каракурт спросил:

– Где остальные? Была треха – ты один?

Он сам подсказал мне ответ, обозначив, что ничего не знает про гибель Шерхеля в Жорном лесу. Я скривился и пробормотал, стараясь казаться максимально испуганным:

– Они там… Пропали в тумане… наверное, их съело то чудовище…

– Ну-ну, – Каракурт покачал бритой головой, и вытатуированный на ней паук, казалось, зашевелил своими лапами в предвкушении. – Парни, трепыхните зайку. Только без фанатизма, его еще надо будет выжать.

И отошел в сторону.

Легионеры окружили меня, весело скалясь, словно я рассказал им невероятно смешной анекдот. Один толкнул меня в плечо, я пошатнулся – и тут же получил толчок с другой стороны, а потом еще и еще. Смех стал громче, посыпались предложения типа «дать ему двадцатку», «одеть на сосок», «пришляпить» и все в таком роде. Они явно готовились развлекаться, и развлечение это не сулило мне ничего хорошего.

«Нет, ребята, – подумал я, группируясь. – Цирк уехал, клоунов не осталось. Я испорчу вам этот праздник».

Еще в детстве, прошедшем не в самых спокойных кварталах Большого Питера, старшие ребята учили – если ты столкнулся с чужаками, если драки не избежать, если пошла гнусь, главное – не быть жертвой. Надо ломать их сценарий, надо бить самому, первым. Пусть ты получишь, но и им достанется, и они точно будут знать – этого лучше не трогать.

Мотаясь, подобно тряпочной кукле, от одного легионера к другому, я выбрал момент и вцепился в горло здоровенному детине с синими орлами на щеках. Действовать нужно было быстро, и едва мои пальцы сжали жилистую шею, как я тут же вцепился зубами в его небритый подбородок, стиснув челюсти.

Легионер вначале зарычал, пытаясь отодрать меня, но тут рот мой наполнился теплой кровавой жижей, и его рык перешел в вой.

«Все, этот готов, – пронеслось в голове. – Теперь следующий!» В меня уже вцепилось несколько рук, и присев, я стряхнул их с себя, ухватился за рукоять бронзового кинжала, торчащую из-за широкого пояса одного из легионеров. Тяжелый, с волнистым лезвием, кинжал легко выскользнул из ножен.

На меня градом посыпались удары кулаков, кто-то от души врезал по спине рукоятью звенча. Продолжая оставаться в полуприседе и не оборачиваясь, я широко махнул кинжалом вокруг себя, взрезая штаны и нанося глубокие раны людям Каракурта.

Тут им стало не до смеха, и на меня навалились всерьез. Я еще успел развернуться и порезать двоих или троих. Возможно, окажись у меня за спиной скала, этот бой мог бы продолжаться несколько дольше, тем паче что Каракурт приказал не убивать меня. Но все закончилось быстро и прозаично – сильный удар по затылку, алые круги перед глазами и тьма…

Очнулся я в сумерках от боли. Тело мое, скрюченное и втиснутое в небольшую квадратную клетку, буквально разрывалось на части. С трудом разлепив загноившиеся веки, я огляделся и обнаружил, что клетку несут на руках несколько легионеров. Отряд Каракурта шел вниз по склону, сбоку нависали скалы. Боль блуждала по мне, как блуждают остаточные заряды по силовым кабелям после отключения реактора спейсера. Время от времени ее острые, режущие вспышки корежили меня, но до спасительного забытья дело никак не доходило. Не сомневаюсь – меня били мастера.

Но самым ужасным оказалось не то положение, в которое я попал. В промежутках между приступами боли я сумел повернуть голову и увидел, что «Легион Смерти» держит свой путь в монастырскую долину.

«Все напрасно. Я – глупец. И беду от монастыря не отвел, и сам попался», – от этой мысли мне стало намного больнее, чем от физических страданий.

– Вдыхает! – по обыкновению захохотал один из легионеров, заметив, что я пришел в себя.

– Покормите его, – донесся до меня голос Каракурта. – Угостите зайку попкорном…

– Ага! – обрадованно ржанули те, что несли меня, и принялись трясти и подбрасывать клетку так, чтобы я бился о граненые бронзовые прутья.

Не буду описывать, что я чувствовал во время «кормления попкорном». Скажу лишь, что, когда передовой десяток легионеров вошел в гостеприимно распахнутые ворота монастыря, в клетке скорчился не я, а полутруп, едва понимающий, что происходит вокруг…

Монастырь – сложенное из каменных плит здание церкви под остроконечной крышей, двухэтажный дом с узкими окнами и несколько хозяйственных построек – окружала метровая ограда. Было довольно темно, и кое-где в окнах второго этажа мерцали огоньки. У дверей церкви стояли послушницы в светлых одеждах, на заднем дворе блеяли овцы.

Я плохо помню то, что было потом. Мое ли состояние тому виной, или мозг из чувства самосохранения упрятал все эти воспоминания в тайные кладовые, наложив на них гриф «не вскрывать никогда»… Впрочем, кое-что я все же запомнил и буду помнить вечно.

Я помню, как Изольда Ивановна вышла навстречу непрошеным гостям. Несколько легионеров с горящими факелами в руках обступили ее, скаля зубы. Матушка Мария, как теперь именовали нашего бывшего врача, облаченная в серое домотканое платье с накидкой, тихим голосом произнесла несколько слов, сложив руки на груди. Каракурт, растолкавший своих бойцов, со смехом процедил что-то в ответ и вдруг резко взмахнул рукой.

До меня не сразу дошло, что странный предмет, покатившийся по плитам монастырского двора, оставляя на них темные пятна, – это голова Изольды Ивановны.

У церкви отчаянно завизжали. Послушницы бросились кто куда.

– Парни! Начинаем обвалку! – крикнул Каракурт, высоко подняв руки: в одной – окровавленный меч, в другой – факел. И гогочущие легионеры бросились вперед, размахивая оружием…

Мою клетку поставили у ограды, шагах в двадцати от ворот. Лежа на боку, не в силах пошевельнуться от боли, я не столько видел, сколько слышал – звон клинков, треск и грохот, зычные крики захватчиков и отчаянные, полные ужаса – обитательниц монастыря. Кто-то молил о пощаде и взывал к милосердию, кто-то громко выкрикивал: «Господи, спаси! Спаси, господи!» – но все эти звуки перекрывал пронзительный, животный визг – так визжат свиньи на бойне…

Видимо, на какой-то момент я потерял сознание, а когда очнулся, церковь и сараи уже пылали, в главном здании монастыря горел второй этаж, а легионеры во главе со своим предводителем расположились прямо на каменных плитах неподалеку от церковных дверей. На воткнутых в щели между плитами пиках жарилось мясо, и меня до сих пор бросает в дрожь при мысли, откуда оно взялось.

Несколько человек выкатили из подвала и поставили на попа здоровенную латунную бочку. Каракурт чеканом пробил в ней дыру, и оттуда хлынула темная пенящаяся жидкость. Легионеры встретили это событие радостным ревом, подставляя под струю большие чаши, видимо, найденные в церкви.

Они пили, ели, горланили песни.

Не знаю, сколько времени все это продолжалось. Я то впадал в забытье, то выныривал из мутного, полного боли и страданий омута. Все перед моими глазами слилось в хаотический хоровод из кривляющихся фигур, ревущего пламени, какофонии звуков и мешанины запахов.

Наверное, они не убили всех послушниц сразу, потому что в памяти моей осталось, отпечаталось видение: нагое женское тело, извивающееся в руках своих палачей, отчаянные вопли – и кровь, кровь, кровь…

Потом сквозь крики, треск ломающихся перекрытий и грубые голоса легионеров до меня стало доноситься нечто, напоминающее хорал.

«Наверное, я умираю. Наверное, так поют ангелы», – эта мысль, помню, поразила меня и заставила встряхнуться, прийти в себя.

С грохотом обрушилась крыша церкви. Каракурт и его подручные радостно завопили, размахивая клинками. Сноп белых искр взвился в ночное небо, ослепив меня. Исчезли темные силуэты гор, окружающих монастырскую долину и равнодушно взирающих на разорение мирной обители. Ветер понес искрящееся облако, растягивая его в огненный протуберанец.

И вновь я услышал, как где-то далеко несколько десятков охрипших голосов поют удивительно знакомую и совершенно невероятную здесь, на Медее, песню.

Это было невозможно. Немыслимо. Эту песню я впервые услышал давным-давно, когда, еще будучи студентом, готовил курсовую работу по теме «Эстрадная песня конца ХХ века как фактор стабилизации общественного сознания». Мне пришлось тогда залезать в «темную зону» И-нета, дабы набрать фактический материал. Эта самая «темная зона» возникла в конце двадцать первого века, когда планетарная сеть полностью перешла на квантовые серверные конгломераты и все старые, невостребованные базы данных перевели в новый формат и загрузили в вечный архив, прозванный пользователями «темной зоной».

Чего там только не было! Меня поразили терабайты самой изощренной порнографии и миллионы никому не нужных сайтов с рекламой; я подивился экзотическим сообществам и бесконечным, как вселенная, форумам и блогам; наконец, меня позабавило то, с каким упорством наши предки предавались графомании, размещая в Сети свои творения: никому не нужные стихи, рассказы, повести, романы…

Материала для курсовой я набрал предостаточно. Среди прослушанных мною песен и просмотренных клипов попадались и довольно интересные, и откровенно халтурные, и те, за которые мне, потомку визгливых певиц и гламурных певцов, становилось откровенно стыдно.

Но были те песни, которые запали в души. И дело тут вовсе не в гениальных словах или божественно талантливой музыке, скорее, и то и другое в них как раз отсутствовало. Просто в тот момент эмоциональный посыл, заложенный в них, четко лег на мое внутреннее состояние, которое можно было описать одним словом: «любовь».

И я записал их. И спустя какое-то время включал своей возлюбленной. И мы пели вместе. Это было давно. Это было далеко…

И вот теперь здесь, на чужой планете, среди развалин горящего монастыря, среди еще не остывших трупов и куражащихся врагов я услышал:

– Слышу, – прошептал я тогда, вцепившись ободранными, кровоточащими пальцами в холодную решетку клетки. Только один человек на Медее знал эти слова, и только он мог научить им тех, кто сейчас спускался с перевала. Их было, судя по голосам, не меньше сотни, а это значило, что в самое ближайшее время несчастные обитатели монастыря будут по крайней мере отомщены…

Акка первой влетела в ворота. Высокая, худая, облитая чешуйчатой броней, она показалась мне похожей на огромного бронзового богомола. Вот только в лапках этот богомол сжимал двухметровый звенч-«месяц», оружие, способное за один замах перерубить пополам взрослого прыгуна.

Опьяненные вином, кровью и безнаказанностью свободники осознали опасность слишком поздно. Жарко сверкнул «месяц», и первый из оказавшихся на пути у Акки легионеров развалился пополам, так и не допив своей чаши – вино выплеснулось в пыль.

А следом за предводительницей в ворота уже ломился тугой строй латников. Захлопали арбалеты, зазвенели клинки, и… И все закончилось.

Бой был скоротечным и кровавым. Из сорока четырех легионеров уцелело восемь. Остальные валялись на плитах, порубленные, пробитые арбалетными болтами, и темная кровь смешивалась с пролитым вином.

– Клим! – звонко выкрикнула Акка, озираясь. – Клим!!

Я просипел что-то в ответ и потерял сознание…

Это был батальон «Сокол», личная гвардия Акки. Меня спасло, а бедных послушниц и их матушку Марию едва-едва не спасло обыкновенное чудо. «Сокол» проводил разведку боем, нащупывая маршрут, по которому можно было бы через горы выйти к самым западным форпостам Империи. Поход этот, рассчитанный на месяц, начался буквально за несколько дней до того, как я отдал приказ покинуть плоскогорье и взорвать все.

Батальон, двигаясь вдоль горного хребта, оказался в глухом ущелье и был вынужден повернуть, чтобы искать обходные пути. Одна из разведгрупп наткнулась на Цендоржа, пробиравшегося в Горную республику. Когда Акка узнала, что я сдался свободникам в двух шагах от монастырского перевала, она взяла роту бойцов и поспешила мне на выручку.

Как она сама мне впоследствии рассказала, вначале у нее возник план проследить, куда двинется захвативший меня отряд. Но, изучив оставленные врагом следы и выяснив, что они имеют дело с «Легионом Смерти», бойцы Акки потребовали нанести удар немедленно – «слава» о кровавых «подвигах» легионеров давно разнеслась по всей Медее.

Акка уступила, пожалуй, первый раз в жизни. И рота со всех ног рванулась в погоню. Но – не успела…

Истерзанные тела послушниц и матушки Марии похоронили у закопченных развалин церкви. Трупы легионеров свалили в овраг за монастырем, их ожидала участь быть съеденными падальщиками. Черные чайки, заунывно крича, уже закрутили в небе над оврагом свою посмертную карусель.

Восьмерых оставшихся в живых врагов на ночь заперли в подвале, а утром вывели к воротам. И тут выяснилось, что среди них нет Каракурта. Не оказалось его и меж убитых. Для всех так и осталось загадкой, как и когда этому выродку удалось исчезнуть.