Русские чернила де Ронэ Татьяна

И протянул ему карту с кодом, который надо набрать, чтобы вернуться в отель. Николя поблагодарил. Прежде чем миновать кованую железную дверь, он отправил сообщение Мальвине: «Нам действительно надо поговорить. Я уехал, чтобы все обдумать. Вернусь поздно». Телефон он сунул в карман вместе с картой Давиде. Он выбрал большой общий стол под вьющимся виноградом. За столом сидела шумная и веселая компания, вокруг бегали дети, но в этот вечер они его почему-то не раздражали. Туристов видно не было, только итальянцы. Девушка, не говорившая ни слова ни по-английски, ни по-французски, застенчиво предложила ему бокал белого вина и объяснила, что у них только одно меню: сначала ньокки, потом рыба. Что за рыба, она сказать не смогла, но заверила, что очень вкусная. Николя пришел в прекрасное расположение духа. Он сидел, смаковал вино, такое, как он любил, сухое, хорошо охлажденное, и оглядывался вокруг. Рядом благоухала большая смоковница. Сквозь ее листву просвечивала серебристая луна. Итальянцы веселились от души. Юная неопытная официантка с трогательной старательностью сновала между столиками. Блюда были простые, крестьянские, с любовью приготовленные пышнотелой «маммой» в поношенном переднике на крутых боках и крашеными, забранными в узел волосами. Николя сразу вспомнил путешествие в Лигурию с Франсуа. Ему здесь нравилось все: и чуть засаленный большой стол, с которого наспех смели крошки, и оглушительный шум. Вот это была Италия так Италия, настоящая, не то что стерилизованный рай «Галло Неро». За этим столом он не чувствовал себя одиноким, здесь каждый кусок был в радость. И он больше не думал ни о Мальвине с ребенком, ни о статье Лоранс Тайефер, ни о матери с ее Эдом в Сен-Тропе, ни о Дагмар Хунольд. Даже о Дельфине не думал. А еще меньше – о новом романе и о чувстве вины перед Алисой Дор и самим собой.

Он думал о своем отце, Федоре Колчине, и отдал бы сейчас все, принес бы жертву любым богам или идолам, даже с адом заключил бы любой договор, только бы сделать так, чтобы он появился в этот вечер здесь.

Целыми днями печально глядя в компьютер и не зная, с чего начать, то и дело впадая в оцепенение и мучась чувством вины, Николя до одержимости увлекся самим процессом написания текста. Любой, даже самый незначительный автор был ему интересен с этой точки зрения. Не важно, был он жив или уже умер, писал он бестселлеры или малоизвестную литературу и на каком языке: английском, французском, хинди или испанском. В поисках информации он перерыл весь Интернет. Многие авторы черпали вдохновение в разных жизненных ситуациях, в беседах или в произведениях других писателей. Но вот что было интересно: как они приступали к процессу написания, когда мысль обретала форму? Делали заметки? Проводили какие-то исследования? Составляли план? А может, просто садились за письменный стол, как он, когда писал «Конверт»? Рассел Бэнкс, к примеру, не любил писать на компьютере, это тормозило ход его мысли. Первые фразы он записывал единым махом, ухватив красную нить идеи. Нельсон Новезан признавался, что ему стоит таких мучений начать, что приходится прибегать к помощи алкоголя, наркотика или секса, чтобы выдержать. А потом надо закрыться и писать в полном одиночестве. Маргарет Этвуд, с которой Николя общался в «Твиттере», распечатывала отдельные сцены своих произведений, а потом раскладывала их на полу и тасовала, как считала нужным. Когда же ей в голову приходила идея романа, она записывала ее на чем попало, в ход шли даже салфетки. Настоящим сюрпризом для Николя стало открытие, что Орхан Памук писал, как и он сам, от руки, строго следуя выстроенному плану и ни на йоту от него не отступая. Майкл Ондатже вырезал текст из пухлого блокнота целыми параграфами и склеивал фрагменты друг с другом. Кадзуо Исигуро подвергал свой текст безжалостной правке и вымарывал порой по сто страниц. Жан д’Ормессон тоже оставлял от силы три страницы из трехсот. Катрин Панколь носила авторучку на шее, чтобы записать пришедшую в голову мысль в любых обстоятельствах, даже на улице, и, когда писала, ела много шоколада и пила чай. Уильям Фолкнер предпочитал виски, а что до Скотта Фицджеральда, так он вообще много пил. Уистен Хью Оден глотал бензедрин[23]. Шарль Бодлер лечил писательские мигрени тюрбаном, смоченным водой, и лауданумом[24]. Эмилю Золя лучше всего писалось в Медоне, в его загородном доме на берегу Сены. Дафна Дюморье находила вдохновение в Менабильи, в своем поместье в Галлии, где она работала в домике садовника, укрывшись от детей. Эрнест Хемингуэй писал по пятьсот слов в день, Иэн Макьюэн – по тысяче, Томас Вулф – по тысяче восемьсот, а Стивен Кинг – по две тысячи. Джеймсу Джойсу порой требовался целый день, чтобы выжать из себя несколько фраз. Жорж Сименон производил по роману каждые четыре месяца, а имена персонажей отыскивал в ежегодных телефонных справочниках. Владимир Набоков писал на карточках. Вирджиния Вулф, Виктор Гюго и Филипп Рот писали, стоя за конторкой. Трумен Капоте, наоборот, лежа, с чашкой кофе и сигаретой. Роальд Даль забирался в спальный мешок и начинал работать. Салман Рушди по утрам писал, не снимая пижамы. Марсель Пруст – лежа в постели, по ночам. И Марк Твен тоже. Харуки Мураками начинал работать на рассвете. Амели Нотомб тоже писала на рассвете, и обязательно синей шариковой ручкой. Энтони Троллоп работал каждый день с половины шестого до половины девятого. Амос Оз по утрам отправлялся на прогулку на сорок пять минут, а потом садился работать. Джойс Кэрол Оутс предпочитала работать до завтрака. Тони Моррисон – на рассвете, чтобы видеть, как встает солнце. Джон Стейнбек курил трубку. Гийом Мюссо слушал джаз. Дороти Паркер постукивала по столу двумя пальцами. Серж Жонкур, чтобы стимулировать воображение, вставлял в уши заглушки и поднимал гантели. Симона де Бовуар работала по восемь часов в день, с перерывом на обед. Пол Остер – как минимум по шесть. Эмили Дикинсон писала за крошечным письменным столиком. Джоанн Харрис – в каменной хижине, которую ей построил муж. Марк Леви предпочитал положенную на козлы старую дверь. Сестры Бронте работали в столовой. Джейн Остин – в комнате, где дверные петли громко скрипели, когда входил кто-то посторонний. Гюстав Флобер переписывал каждую фразу по нескольку раз. Габриель Гарсия Маркес мог работать только в знакомой обстановке и только на своей пишущей машинке. Никаких отелей или работы в автомобиле. Энни Прул начинала писать свои истории с конца. Дельфин де Виган нуждалась в длительном перерыве между двумя книгами. Мопассану были нужны женщины, а Жану Кокто – опиум. Вся эта информация угнетала Николя, только усиливая в нем чувство вины.

Сидя за столом «Виллы Стелла», он пытался понять, почему не может найти в себе необходимые творческие силы. Не сожрали же их странички Интернета и социальные сети? Не иссушили трехлетние разъезды в режиме нон-стоп? Может, он и вправду превратился в пустое и никчемное существо, как считают Роксана и Франсуа? А может, он и не писатель вовсе, а товар, как его жестоко обозвала Тайефер? Вкусный лимончелло таял на языке. Как бы ему хотелось, чтобы эта звездная ночь под смоковницей никогда не кончалась! Одна из итальянских семей праздновала день рождения, и ничто не могло омрачить их праздника. Торт с пятнадцатью свечами, радостные лица вокруг любимого отпрыска, песни, тосты, поцелуи, объятия, груда подарков. Все это так легко можно было бы описать: бабушка с дедом, полные достоинства и доброжелательности, рядом носятся возбужденные дети, сидят отец семейства с сединой в волосах, сияющая гордостью мать и юный виновник торжества, который еще не превратился в мужчину, но уже обрел мужскую повадку. Николя увидел, как рука отца потянулась, чтобы потрепать сына по волосам, и испытал острое чувство утраты. Как многим он был обязан Федору Колчину… Если бы он не узнал настоящее имя отца, он не написал бы «Конверт». Ему требовалось время, чтобы все это осмыслить. А если бы он не написал книгу, то жил бы сейчас с Дельфиной и Гайей на улице Пернети? И, как раньше, давал бы уроки? Как бы ни была прекрасна прошлая жизнь, вернуться к ней невозможно. «Ураган Марго» его избаловал. Он привык к роскоши, к классным вещам, к пятизвездочным отелям. Разве мог он предвидеть, как сложится его судьба, до какой степени книга сможет перевернуть человеческую жизнь?

Вот чертова апатия, плакался он сам себе, глядя, как итальянское семейство покидает ресторан. Так дальше продолжаться не может. Ему нужна дисциплина, с ленью надо кончать. Все в его власти, надо только постараться. Сюжет у него уже есть. Среди постояльцев шикарного отеля на берегу моря неожиданно появляется знаменитая издательница, и все вдруг оказывается связанным воедино: люди, события, чувства… Писатель, лишившийся вдохновения, его бывшая возлюбленная, ее бедра под душем, любовь к ней, которая не угасла… Кретин, попавшийся в западню к своей залетевшей подружке, чувственная дамочка в уютном гнездышке, личная жизнь матери… Он сможет написать обо всем, о чем захочет. Он уже начал. Необходимо только взять себя в руки. Синий луч Раскара Капака просто где-то притаился. Надо его разыскать и начать работать…

Было уже поздно, когда Николя позвонил Давиде, чтобы тот отвез его обратно в отель. Ехали в темноте. На этот раз Николя сидел на корме и любовался на звезды. На пирсе он крепко обнял Давиде. Расплатиться ему было нечем, потому что он оставил щедрые чаевые смущенной девушке-официантке, но Давиде это, похоже, не заботило. Если Николя захочет еще прокатиться, стоит только набрать номер. Николя возвратился на террасу. Бразильская вечеринка уже закончилась, но в баре было полно народу. Прибыли новые гости. Элегантные испанцы: миловидная женщина и трое мужчин. Муж, отец и брат, решил Николя. Семья французов, воплощение изысканности: миниатюрная загорелая мать семейства, с серебряными нитями в черных волосах, обаятельный, несмотря на лысину, папаша, в розовой рубашке и бежевых брюках, и два высоких юнца лет двадцати. Несомненно, их дети. Снова появились двойники Натали Портман, на этот раз в окружении поклонников. В субботний вечер в «Галло Неро» явно произошли какие-то события. А что, разве уже воскресенье?

Николя посмотрел на часы. И правда, воскресенье. Подниматься в номер и встречаться с Мальвиной не хотелось. Он заказал у Джанкарло бутылку минеральной воды. Тот инстинктивно угадал, что клиент в скверном настроении. Неподалеку расположились американки с бокалами мартини в руках. Лица их были сильно накрашены, на шеях переливались какие-то замысловатые колье. Они разговаривали так громко, что волей-неволей все остальные слышали, о чем идет разговор. Неужели они считают, что можно прилюдно обсуждать, как тебе удалили лобковые волоски в салоне красоты? Николя прислушался: ну так и есть, обсуждают. Стоило ему посмотреть в их сторону, как они принялись посылать ему воздушные поцелуи. Не успел он опомниться, как Джанкарло и ему принес мартини.

– Это от американок, – буркнул он. – Видать, вы им понравились.

Николя улыбнулся и подошел к дамам. Шерри и Мими встретили его с распростертыми объятиями. Шерри приехала из Палм-Спрингс, Мими из Хьюстона. Обе вдовы. Они все время гоготали и дергали головой, как рок-певицы. Поначалу его это удивило, а потом он понял. Как еще могут выразить свои эмоции две накачанные ботоксом мумии, с кожей, натянутой как барабан, и остановившимися глазами, совсем как у Алекса Деларджа в «Заводном апельсине»?

– Конечно, вас повсюду узнают, – соловьем разливалась Шерри, обнажив в улыбке неестественно белые зубы, – и все вас безумно любят, но, наверное, вас это ужасно раздражает…

– У вас повсюду много поклонников, – вторила ей Мими, размахивая руками с накладными красными ногтями. – Ведь все читали вашу книгу…

– И все смотрели ваш фильм! – снова подхватила Шерри.

– Это не мой фильм, – по привычке поправил ее Николя. – Его поставил режиссер Тоби Брэмфилд.

– Боже мой, вы там такой славный, – в экстазе щебетала Мими, прижимая унизанные кольцами руки к силиконовой груди. – В той самой сцене, где Робин Райт узнает настоящее имя своего отца… Вы ведь там стоите за ней, правда?

Николя терпеливо слушал. Сколько же раз ему приходилось слышать такие высказывания? Он уже и со счета сбился.

– Мими, дорогая, оставь в покое этого милого юношу, – укорила подругу Шерри, хлопнув ее по плечу. – Ты что, не понимаешь, что он приехал сюда, чтобы отдохнуть?

– Отдохнуть? – иронически отозвался Николя. – Если бы…

Обе дружно закивали, чтобы дать понять, как они ему сопереживают.

– Как?! – взвизгнули они хором. – Что-нибудь случилось?

– Ничего серьезного, – бросил он, отхлебнув глоток мартини. – Поговорим лучше о вас. Когда вы приехали? Вам здесь нравится?

Он нажал на правильную кнопочку. Теперь от него ничего не требовалось, только сесть поудобнее и слушать. Они в восторге от «Галло Неро», да и как можно не влюбиться в такое прелестное место? Им здесь все нравится: массажный салон, бар, номера, вид, кухня, обслуживание… Пока они тараторили, перебивая друг дружку, Николя вспомнил свою первую поездку в Штаты в две тысячи девятом, когда «Нью-Йорк таймс» занесла «Конверт» в список бестселлеров. Раньше в Штатах ему бывать не приходилось. Первым в маршруте значился Нью-Йорк, потом Вашингтон, Лос-Анджелес и Сан-Франциско. Алиса Дор сопровождала его все две недели турне. Он тогда только что ушел от Дельфины, вернее, она его только что бросила, и он уехал отупевший, с покрасневшими глазами.

В каждом из городов он заводил связь, но соблюдая при этом осторожность, чтобы Алиса, которая все время была рядом, не решила, чего доброго, что он бессовестный соблазнитель. Алиса была подругой Дельфины, знала, что они расстались и что инициатором разрыва стала Дельфина. Лучшие воспоминания у Николя остались от Нормы из Нью-Йорка. Они познакомились на приеме, который организовала Карла Марш, его американская издательница, под открытым небом, на террасе «Стандард-отеля», недавно открывшегося модного заведения в Митпэкинг-дистрикт. Его тогда впервые представили переводчику, арт-директору, который сделал обложку романа, и всей маркетинговой команде американского издания. Норма, как фотограф, снимала прием для своего журнала. Она была темноволосая, чуть постарше Николя и отличалась решительными манерами. Она безостановочно трещала камерой, как пулеметом, и он в конце концов взмолился, чтобы ему дали передохнуть. Весь вечер они бродили по городу, заходя то в один бар, то в другой, и когда такси доставило их в квартиру Нормы в Бруклин-Хайтс, он так устал и был настолько пьян, что не смог ее ни поцеловать, ни обнять, хотя и умирал от желания. Когда же наутро он проснулся, то перед ним открылся вид, от которого перехватило дыхание. Семья Нормы жила в этом районе сорок лет. Но никто из них – ни бабушка с дедом, ни ее родители, ни сестра с братом – даже отдаленно не могли себе представить, что откроется их глазам одиннадцатого сентября две тысячи первого года.

– Мы тогда словно из первой ложи смотрели самый ужасный, чудовищный и потрясающий в мире спектакль и ничего не могли сделать, – рассказывала Норма.

А Николя, сидя на постели, ошеломленный и онемевший, глядел на город, который простирался перед ним во всем своем серебристом великолепии.

– Я сначала думала, что не смогу фотографировать – настолько это было страшно. Отсюда мы видели все: и как врезался первый самолет в восемь сорок шесть, и как рухнула вторая башня. Мы окаменели, а потом все разом закричали как сумасшедшие. Я до сих пор чувствую запах гари, вижу дым и огромное облако серой пыли, которые донес оттуда ветер. Я все-таки взяла фотоаппарат и сделала снимки. Их надо было сделать. Я снимала и плакала, но их надо было сделать. Мать бросилась меня упрекать: «Норма, как ты можешь, там же люди гибнут!» – а отец ее остановил: «Оставь ее, пусть снимает, это все, что она может сделать».

Норма показала ему снимки, которые хранились в черном альбоме. Снимки были великолепны и ужасны. Глядя на них, Норма тихо заплакала. Николя погладил ее по руке. Тогда она улыбнулась сквозь слезы и сказала:

– Ты такой славный, Френчи.

И долгим поцелуем поцеловала его в губы.

– Если хочешь, пожалуйста, сделай то, зачем ты приехал ко мне.

Америка была от него без ума. Френчи, Француз. Высокий меланхолический парижанин с очаровательным акцентом. Его турне по шести городам стало настоящим триумфом. Читатели часами простаивали в очереди, чтобы получить автограф, протягивали ему письма, снимки, карточки, цветы. Но самым ярким воспоминанием осталась Норма, длинноногий фотограф из Бруклин-Хайтс. Ее слезы, ее чувственность. Ему никогда не забыть гибкой спины и округлых бедер, когда он все-таки овладел ею, любуясь грандиозной панорамой.

Мими и Шерри щебетали без умолку. Они заказали еще мартини, но к нему не притронулись и, видимо, были настрены болтать всю ночь. Он делал вид, что слушает, но мысли его были далеко: в номере, где спала Мальвина. Беременная Мальвина. Его вдруг охватил страх. Бар быстро пустел, американки тоже наконец ушли, расцеловав его на прощание и потрепав по щеке, как заботливые бабушки. Только испанцы сидели в темноте и курили. Мать семейства была чудо как хороша. Черные волосы обрамляли загорелое лицо с прекрасными чертами и грустными глазами. Николя не отрываясь смотрел на нее сквозь завесу дыма и не мог заставить себя встать и пойти к себе. Наконец испанка ушла, и за ней – все трое мужчин. Джанкарло закрыл бар и пожелал ему спокойной ночи.

Николя вышел на террасу: почти три часа ночи. Весь отель спал. На море тоже не было видно ни лодки. Он спустился на пляж по каменной лестнице. Легкий ветерок шевелил ему волосы. Ему вдруг страшно захотелось искупаться. Он быстро разулся, снял футболку, шорты и плавки. Да ладно, все равно никого нет. Нагое тело с удовольствием погрузилось в воду. Когда же он последний раз купался вот так, среди ночи? Может, с Дельфиной?.. Он не помнил. Поплавав несколько минут, он вылез и натянул футболку. Вода была прохладной, и его начало познабливать. Быстро надев плавки и шорты, он обсох и полез в карман за «Блэкберри». Мать прислала эсэмэску: «Ку-ку! Позвони мне. Целую». Николя подумал о ней и об Эде. Корабль, море, порт, толпа на набережной и мать в длинном льняном платье, какие она любила носить летом… Интересно, сколько Эду лет? Впрочем, ему-то что, он ведь и сам предпочитает женщин старше себя. Так с чего бы ему испытывать неловкость, если у матери молодой поклонник? А вот сообщение от Алисы Дор: «Николя, ты мне так и не позвонил. Спасибо, что написал, рада, что у тебя все в порядке. А то я беспокоилась. Тайефер славится такими статейками. Не бери в голову и не расстраивайся. Позвони, пожалуйста, чтобы мы могли все обсудить. Отель тебе нравится? Книга продвигается? Мне бы очень хотелось о ней поговорить. У меня такое чувство, что я предоставила тебе достаточно времени. Спасибо, что не забываешь. Привет. Алиса». Прочитав сообщение, он вздохнул. Он ожидал чего-то подобного, но это вовсе не облегчало ситуации. В любом случае дольше тянуть было нельзя. Алиса впервые открытым текстом напомнила о книге. Ничего не поделаешь, надо сознаться и открыть ей правду. Может, и удастся с ней не поссориться. От этих мыслей ему захотелось испариться. Он ведь уверил ее, что книга уже почти написана. А теперь что? Если быть точным, то своим признанием он ее просто убьет. А если еще учесть, какую сумму она ему вручила… И все зазря… Момент, когда надо будет отвечать, настал. Ладно, ответит завтра. Столько всего надо сделать завтра… Поговорить с Мальвиной. С матерью. С Алисой. Пропало воскресенье… И он поморщился.

Следующее сообщение было от Лары: «Привет, приятель, как дела? „Фейсбук“ сообщает, что ты тут веселишься вовсю, затаившись в роскошной норе. А как поживает книжка? Когда возвращаешься? Лично я застряла в Париже и скоро умом тронусь. Все только и говорят что о статье в этой паршивой газете, о ДСК[25] и о том, что он сделал с той горничной в Нью-Йорке. Да плевать на все это, верно? Позвони мне или напиши, мне тебя не хватает. Л.». Встревоженный намеками на «Фейсбук», Николя зашел на свою страничку. И в ужасе обнаружил еще два фото, выложенные Алексом Брюнелем. На первом они с Давиде стартуют в море на катере, и у него уже сотни пометок «лайк». Второй сделан меньше часа назад, сразу после того, как ретировались Мими и Шерри. На нем Николя любуется прекрасной испанкой. Почему же ему до сих пор не удается вычислить, кто такой Алекс Брюнель? Он перебрал в уме события сегодняшней ночи. В баре было полно народу, и он не смог бы сказать, кто там сидел. Да и зачем? Он обратил внимание только на новеньких, на французов и испанцев. А кто там был еще? Немецкая парочка? Алессандра с мамашей? Он не помнил. Статья Тайефер вызвала новые отклики в «Твиттере», читать которые ему не хватало ни желания, ни мужества. На экране мигнул красный огонек: пришло еще сообщение. На личную страницу. Сабина. Прежде чем его прочесть, он огляделся, чтобы убедиться, что он один, посветив вокруг телефоном, как фонариком. Кругом была черная ночь. Никого. Алекс Брюнель за ним явно не шпионил. Николя был в безопасности.

Он присел на край пирса, у самого обрыва. Отсюда его никто не мог увидеть, даже сверху. Он улыбнулся в темноте. «Блэкберри» сиял у него в руке как драгоценность. Он лихорадочно открыл сообщение от Сабины. Снимок был сделан на той же широкой постели, что и предыдущий. Сабина стояла на четвереньках, нагая, выгнувшись, как кошка, растрепанные волосы разметались по сторонам. Кто же снимал? Муж? Любовник? Ему было все равно, старый это снимок или сделан только что. Воздействовал он немедленно и безотказно. Он ответил умоляюще: «Еще, прошу тебя. Быстрее». И тут же получил еще сообщение. Та же постель, та же голубая простыня. Но на этот раз воображению не за что было зацепиться: Сабина лежала на спине, открытая и торжествующая во всей своей чувственности. Сообщение было снабжено словами: «Ну а теперь, Николя Кольт, скажи, и скажи в подробностях, что бы ты сейчас сделал, если бы оказался рядом со мной. И пожалуйста, без романтизма». Что бы он сделал? Мастурбируя, он пожирал снимок глазами. Он хорошо знал, что бы он сделал. Трахнул бы ее самым грубым образом. Чего уж проще. Никаких нежностей, ласк и прелюдий. Он не тратил бы время, чтобы выяснить, готова ли она, и не стал бы заботиться, не слишком ли он скор и не больно ли ей. Никаких презервативов. На территории мечты он волен делать все, что хочет. Оргазм был таким быстрым и таким сильным, что он чуть не выронил телефон. Несколько секунд он почти не дышал, потом снова прыгнул в воду, чтобы освежиться. И уже на берегу лихорадочно отбил несколько коротких, неистовых фраз, на которые его вдохновило фото. Он больше ее не щадил, писал, как думал. И не заботился о том, чтобы писать без ошибок. И непристойности его больше не смущали. Никакого романтизма, сама ведь требовала. Никогда еще Николя Кольт не адресовал женщине такой откровенной порнографии. В конце послания он приписал: «Можешь мне позвонить? Сейчас же? Я хочу услышать твой голос, хочу услышать, как ты себя заводишь. Позвони». И дал ей свой телефон.

Когда Николя добрался до номера, то ли слишком поздно ночью, то ли слишком рано утром, он увидел записку, положенную ему на подушку так, чтобы было видно: «Я так счастлива. Наш ребенок. Наш ребенок! Я люблю тебя. Мальви».

– Привет, Гермес, – пророкотал голос, который он узнал бы из тысячи.

Николя поднял голову. Ему улыбалась Дагмар Хунольд, в белом купальнике, плавательных очках и шапочке. Ее величественный белый силуэт был словно впечатан в небесную твердь.

– Поплаваем? – предложила она.

Не дожидаясь ответа, она спустилась по лесенке в воду и поплыла мощным кролем на спине. Николя сбросил халат и последовал за ней. В это утро вода была холодней, чем обычно, и Николя с трудом поспевал за белой тенью. А Дагмар Хунольд будто двигала какая-то таинственная сила. Николя не выспался, и его раздражало, что надо плыть так быстро, чтобы ее догнать. Черт возьми, ей же больше шестидесяти… И как ей это удается? Она между тем направлялась к рифу, темневшему метрах в восьмистах от берега. Николя стиснул зубы и продолжил погоню. Все бросить и повернуть назад было бы слишком большим унижением. Они отплыли уже довольно далеко от «Галло Неро». Вот идиот, и куда же заведет его гордыня? А все ради того, чтобы не оплошать перед великой, уникальной, исключительной Дагмар Хунольд. Чтобы произвести на нее впечатление. Сколько он еще сможет продержаться? Тем более что, по всей логике, каждый пройденный метр ему придется проплыть и в обратном направлении. Он уже готов был признать свое поражение и повернуть назад. Однако, подняв голову, с облегчением увидел, что риф находится совсем близко и они наконец приплыли. Дагмар Хунольд уже выбиралась из воды с неуклюжей грацией белого медведя. Пальцы Николя наконец-то нащупали край шершавой скалы, и он чуть не издал ликующий вопль.

– Вылезайте, Гермес, – скомандовала она, сняв шапочку и приглаживая седые волосы.

Николя с трудом отдышался и выбрался на гребень скалы. Усевшись с ней рядом, он все никак не мог унять дрожь в руках. Губы у него тоже дрожали.

– Ну как, понравилось? – спросила она, выждав время.

– Понравилось, – ответил он, все еще задыхаясь. – Однако вы прирожденный пловец, за вами не угонишься.

Она чувственно хохотнула:

– Мать всегда говорила, что я научилась плавать раньше, чем ходить и говорить.

Их взгляды разом обратились к отелю, маленькой охряной точке на серой скале. Николя и сам не понимал, как ему удалось сюда доплыть. Хорошо, что можно передохнуть. А вдруг она сразу поплывет обратно? Надо ее задержать, задавать какие-нибудь вопросы, тогда не придется сразу лезть в воду и плыть за ней.

– А где вы научились плавать? – спросил он.

– На Севере, там, где и родилась.

– Вода там очень холодная, правда?

– Холодная, но уж какая есть. А вы где научились?

Если бы Дагмар Хунольд что-нибудь о нем знала, она была бы в курсе, что Николя Кольт проводил летние каникулы в Биаррице и научился плавать в Пор-Вьё, а учил его отец. Как и миллионы читателей, она бы знала, что его отец утонул летом девяносто третьего. Но она демонстративно продолжала вести свою игру. Ладно, он тоже сделает вид, что ничего о ней не знает. И как это он раньше не додумался? Он рассмеялся:

– Меня научил отец. Мне тогда было лет пять-шесть. На юге Франции.

– Так вы француз? – спросила она, не отводя глаз от «Галло Неро».

– Да.

Как же она может не знать! Ведь ему пришлось в две тысячи шестом доказывать свое гражданство, потому что отец родился в России, а мать в Бельгии. И сама идея книги пришла именно отсюда! А Хунольд – дама ловкая и хитрая.

– А живете вы в Париже? – продолжала она.

– Да, а вы?

Чайка принялась нарезать круги у них над головой, и они, не сговариваясь, подняли глаза и следили за полетом, пока она не исчезла.

– Так… То здесь, то там, – уклончиво отозвалась она.

Дагмар Хунольд улеглась на плоском участке скалы, закрыв глаза и подставив лицо солнышку. Ему тоже хотелось лечь, но не было подходящего места, и он так и остался сидеть рядом. Теперь можно было разглядеть ее массивное тело. Даже вблизи оно не выглядело рыхлым и странно светилось в солнечных лучах. Ее любовная жизнь была для Николя загадкой. Интересно, с кем она живет сейчас? С мужчиной? С женщиной? Когда она занималась любовью в последний раз? Кого сжимала этими массивными бедрами? И какова она в постели? Что ей лучше всего удается? В животе у нее заурчало, значит она еще не завтракала. Мысли Николя вернулись к Мальвине, к скандалу, который его ожидал. Как сказать женщине, что он ее не любит и не хочет от нее ребенка? И он представил себе, как исказится от боли ее лицо, напоминающее формой сердечко.

– Вы впервые в «Галло Неро»? – спросила Дагмар Хунольд.

Он был ей благодарен за то, что отогнала мысли о Мальвине.

– Да. А вы?

– Я когда-то приезжала сюда с другом. Здесь все по-прежнему, ничего не изменилось, разве что только время. Идеальное место для такой эпикурейки, как я.

– Я думаю, старина Эпикур его бы не оценил по достоинству.

Она села и бросила на него быстрый взгляд, спустив бретельки купальника. Чистая белизна ее кожи его изумила.

– Вот как? Почему? – поинтересовалась она.

– «Галло Неро» для Эпикура слишком роскошен, – пояснил Николя. – Эпикур привык к бедности. Когда ему хотелось пить, он предпочитал стакан простой воды, а не бокал превосходного «шато-икема».

– Вы хотите сказать, что мы лишили эпикурейство его первоначального смысла?

– Совершенно верно, – сказал Николя, поглаживая шершавую поверхность камня. – Современный эпикуреец – это толстый тип с сигарой, он храпит в гамаке после обильной еды и литрами поглощает вино.

Она снова засмеялась:

– Ладно, я все равно стою на своем. Я эпикурейка, когда приезжаю сюда. В благородном смысле слова, а не как тот тип в гамаке. Для меня ценна не сама по себе здешняя кухня или прекрасное обслуживание. Здесь я могу отойти от суеты внешнего мира, от всех трагедий и хаоса наших городов, которые меня бесят. Здесь я могу насладиться редкими моментами полного покоя и ясности.

Дагмар Хунольд замолчала и посмотрела на него своими серо-голубыми глазами. Он не опустил глаз. Сказать или нет, что он чувствует то же самое? Она, конечно, сочтет его льстецом, но в ее словах он узнал себя и теперь умирал от желания ей открыться. А если это способ заманить его и заставить бросить Алису Дор? Поди знай. Все равно никак не поймешь, что у нее на уме. И ему остается только сидеть тут рядом с ней и слушать ее голос, который становится все нежнее и мечтательнее.

– Когда я в воде, то ощущаю единение с природой. Даже если я плыву быстро, на пределе сил, я все равно одно целое с волной. Я плаваю целыми днями, где бы я ни была, даже в бассейнах с их запахом хлорки и человеческих испарений. А плавать здесь – для меня все равно что вернуться в детство. Это сказочное наслаждение: вынырнуть из воды и присесть отдохнуть, когда все тело будто натерто воском… Я валяюсь на солнышке, как сейчас, и для меня нет ничего более изысканного. Если бы мне нужно было описать это ощущение, Гермес, я бы сказала так: наслаждение, которое я испытываю в «Галло Неро», сродни тому, что испытываешь в чудесный летний вечер после неистовых любовных объятий.

Она встала, и Николя почувствовал, что она собирается в обратный путь. Он взял ее за руку:

– Нет, подождите.

Она на секунду переплела его пальцы со своими:

– Мне хочется побольше узнать. Об Эпикуре и о вас.

Врал он только наполовину. Ему, конечно, надо было потянуть время, но не меньше того хотелось, чтобы она говорила дальше. Пусть продлится мгновение с ней на рифе в море. А вдруг это мгновение ему подкинула судьба? Ведь обаяние Дагмар Хунольд на всех действует гипнотически. Она ведет себя совсем не так, как остальные издатели. Она единственная в своем роде. И он вспомнил фразу из журнала: «…обладает абсолютной беспощадностью, выдающимся умом и редкой порочностью».

Николя тоже поднялся на ноги. Над морем задул свежий соленый ветер. В бледном свете утра его спутница выглядела почти красивой: ее крупное точеное лицо с чеканным профилем дышало какой-то утонченной надменностью. Находиться с ней рядом означало быть вовлеченным в ее орбиту, подпасть под ее неотразимое обаяние. Он стоял так близко, что почти касался торсом ее белокожей обнаженной руки. Знакомых мурашек сексуального возбуждения он не почувствовал, но его выбило из колеи нежданное единение с этой женщиной.

– Да ну его, вашего толстого лентяя в гамаке, – пробормотала Дагмар Хунольд, и Николя пришлось наклониться к ней, чтобы расслышать, что она сказала. – Что о нем сказано у Эпикура? Ничего. Он – как те богатые римляне, которые посреди трапезы нарочно вызывали у себя рвоту, чтобы освободить место в желудке для новых вкусностей. Как вам известно, Гермес, Эпикур искал не застольных наслаждений, а чувство удовлетворения хорошо поевшего голодного человека.

Она снова натянула купальную шапочку и очки, и Николя, собравшись с силами, прыгнул в воду за ней. К счастью, на этот раз она плыла гораздо медленнее, и он радовался, что не отстает. Он попросил дать ему очки, и она согласилась. Тогда он нырнул в синюю глубину и залюбовался белыми рыбками с синими полосками, скалами в световых бликах и сидящими на них морскими ежами. На пляже уже расставили зонтики и шезлонги. Служитель с улыбкой подал им полотенца и предупредительно бросился за оставленным на берегу халатом Николя. «Блэкберри» и ключ от номера у него всегда лежали в кармане вместе с блокнотом и авторучкой.

– Будем завтракать, Гермес? – услышал он голос Дагмар Хунольд.

Он не успел ответить, как она уже сообщила официанту, что они не хотят подниматься на террасу и будут завтракать здесь.

– Чай или кофе? – живо поинтересовалась она.

– Чай, – отозвался он.

Интересно, она всегда так за всех решает, даже не выслушав? Похоже, она привыкла командовать. Они уселись за столик, который им немедленно принесли. С ними поздоровались швейцарцы, которые шли купаться, и парочка геев. В «Галло Неро» начинался обычный день. Для Николя это был последний день, и он тоже мало отличался от остальных. Если не считать того, что он собирался позавтракать вместе с Дагмар Хунольд. Тет-а-тет. Он почувствовал, что начинает нервничать. Как поступить, если она упорно будет делать вид, что не знает, кто он? А если наклониться, дать кулаком по столу, да так, чтобы она подскочила, и крикнуть: «Ладно, Дагмар, кончайте с этими Эпикурами, Гермесами и ретроградными Меркуриями! Вы прекрасно знаете, кто я такой. И перестаньте валять дурака!» Может, ей даже понравится такой разговор: по-гусарски, без шарканья ножкой и пустой болтовни, грубо, по-мужски. Может, она этого и ждет. Он даст ей понять, что они на равных и он идет к цели напрямую, конкретно, без всяких там фиоритур. Однако, когда им принесли газеты – французские, итальянские, немецкие и английские, он сдулся, как воздушный шарик. А увидев среди них экземпляр со статьей Тайефер, и вовсе запаниковал. Вот будет фокус, если она начнет читать эту статью прямо у него под носом… Тем более что там есть его фото, прекрасно узнаваемое. Он весь съежился, наблюдая, как ее пальцы зависли над стопкой газет. Уф! Она выбрала «Таймс».

Полистав газету, Дагмар Хунольд заинтересовалась статьей о французском политике и горничной. Она прихлебывала кофе и жевала тартинку. Время от времени она поднимала глаза на Николя и улыбалась. Ну просто копия Гленн Клоуз! Седые волосы в утреннем свете отливали платиновым блеском. Они даже не представились друг другу. Что за надменность, что за высокомерие!.. Она-таки добилась своего, и он почувствовал себя ничтожеством. Однако она ему улыбалась, значит он для нее друг и может иметь кое-какие привилегии. Как же ей это удается – так ловко делать вид, что она его не знает, и в то же время дать ему понять, что он избранный? Николя был поражен. Видела ли она статью Тайефер? Несомненно. В издательстве наверняка все ее читали. Интересно, как она держит себя с авторами? По-матерински? Авторитарно? Спокойно и терпеливо? Спит она с ними или нет? Он отдавал себе отчет, что за завтраком она не произнесет ни слова. Однако она все время смотрела на него и улыбалась. И он, несмотря ни на что, чувствовал близость с ней, как вчера, когда они после вечернего купания потягивали вместе «Беллини». Слова им были не нужны. Достаточно того, что они вместе. Тот самый непостижимый момент был схвачен. Дагмар Хунольд его подкараулила и проделала это с изумительным мастерством.

Теперь пляж был набит битком. Месье Вонг и мадемуазель Минг раздавали поклоны и улыбки. Прекрасная испанка явилась в ярко-розовом бикини, демонстрируя нежные округлости тела. Отчаянно надушенные Мими и Шерри, истекая многослойным макияжем, посылали Николя воздушные поцелуи.

И Николя понял, что настало время подняться в номер и встретиться с Мальвиной.

– Мне надо идти, – сказал он со вздохом.

Дагмар Хунольд оторвалась от газеты.

– Спасибо, что провели со мной утро, Гермес, – ответила она с такой нежностью, что у него потеплело на сердце.

Его так и подмывало добавить: «Меня зовут Николя Кольт, и вы это знаете».

Она попросила перо и бумагу. Зачем это, спросил себя Николя. Видимо, хотела что-то быстро записать. Номер телефона? Адрес электронной почты? У него снова все сжалось внутри, и он поморщился. Может, вот оно наконец, ее предложение? Записанное, а не сказанное. В словах и цифрах. Чтобы не потерять равновесия, ему пришлось опереться на стол. Он этого не ожидал. Рука, которая подписала столько контрактов… Которая перевернула весь издательский мир… Дагмар Хунольд собирается предложить ему контракт… И делает это, как всегда, необычно, потому что она и сама необыкновенная. И всем этим людям, которые натираются душистыми маслами, болтают ногами в воде, слушают музыку, читают книги, даже в голову не приходит, что у них на глазах мирно договариваются знаменитая Дагмар Хунольд и не менее знаменитый писатель. Вот так запросто, в халатах, после купания, в шикарном отеле на тосканском побережье.

Дагмар Хунольд, усмехнувшись уголком рта, протянула Николя листок бумаги. Он понял, что его отпускают, быстро пробормотал слова прощания и пошел к лифту. Сердце у него так колотилось, что готово было разорваться, пальцы дрожали. Войдя в лифт, он прочел то, что было написано на листке.

Ни имени, ни электронного адреса, ни телефонного номера. Никаких расчетов и цифр.

Только три фразы:

«Запах свежескошенной травы после тяжелой работы с газонокосилкой.

Ставни, распахнутые лучезарным утром после ночи любви и крепкого сна.

Гораздо большее предпочтение Эпикур отдавал не буре оргазма, а тихому умиротворению, что наступает после».

В две тысячи восьмом Николя и афроамериканец Тоби Брэмфилд, режиссер экранизации «Конверта», сразу почувствовали взаимную симпатию. Тоби, высокий, угловатый парень, с волосами, заплетенными в косички, был лет на восемь старше его. Он сильно смахивал на Джимми Хендрикса[26], но сходство было обманчивым. Как-то раз с Николя и Алисой они сидели за стаканчиком вина в отеле на улице Боз-Ар (здесь умер в тысяча девятисотом Оскар Уайльд, и этот факт произвел на Николя неизгладимое впечатление), и Тоби уверял, что держится очень близко к тексту книги. Он уже вел переговоры с агентом Робин Райт и был убежден, что она согласится на главную роль. Роль явно в ее духе, и она не сможет отказаться. Николя завороженно слушал. Книга только начала появляться на прилавках за рубежом, и ни он, ни Алиса даже не предполагали, какой оглушительный успех ее ждет. Он очень удивился, узнав, что права на экранизацию купили сразу же после выхода книги в свет и что роман станет полнометражным фильмом. Тоби Брэмфилд не принадлежал к всемирно известным режиссерам, но Николя и Алису это не волновало. Он уже снял два хороших фильма с известными актерами, и оба были экранизациями романов. Тоби Брэмфилд тоже не догадывался, до какой степени «ураган Марго» перевернет его собственную жизнь. Он писал сценарий, все время советуясь с Николя, и тот был ему за это благодарен. Тоби слышал о писателях, которые устранялись от кинематографической «авантюры», и дело кончалось тем, что они начинали ненавидеть фильм. Постоянное общение с Николя было ему необходимо: оно подпитывало его энергией.

Поначалу сценарий привел Николя в замешательство. Потом до него дошло, что сцены и игру актеров необходимо увидеть в зрительных образах. Преодолев первое впечатление, он ухватил суть того, что хотел сделать Тоби Брэмфилд, трансформируя книгу в фильм. Но настоящий шок он испытал потом, когда присутствовал на съемках в Париже, на улице Дагерр. Вся съемочная группа прочла и полюбила роман, и на площадке автора приняли очень тепло. А он не уставал удивляться сложности электрооборудования, установки света, звукозаписи, тщательности подхода к костюмам и гриму, исключительной важности роли любого из команды техников. Когда же он увидел выходящую из гримерки Робин Райт, то так и застыл с разинутым ртом. Волосы актрисы высветлили под седину, она была в теннисных туфлях, голубой рубашке и белых джинсах. Перед ним стояла его живая героиня, его Марго, преподаватель фортепиано, обожавшая диско. У него сжалось горло, однако он ограничился тем, что сдержанно пожал ей руку. Тоби предложил ему принять участие в небольшом эпизоде в Департаменте гражданства, который снимали на студии. Массовка странным образом напомнила ему тех, кого он встретил в зале ожидания тогда, в две тысячи шестом. Режиссер поместил его рядом с Робин Райт в тот момент, когда она впивается глазами в свидетельство о рождении своего отца и ее буквально гипнотизирует незнакомое имя: Лука Дзеккерио, вместо привычного Люк Дзек. Николя ошеломило, с какой легкостью актеры проникаются чувствами других людей, их тревогами и страхами. В перерыве он поделился этим с Робин Райт, и та в ответ рассмеялась: «Если уж мы, актеры, похожи на губки, то на кого же похожи вы, писатели? Тогда вы просто гигантские губки. Не забывайте, что мы все сегодня здесь благодаря вам, Николя Кольт. И книге, что вы написали». Эти слова его очень согрели, он и теперь хранил их в памяти.

Николя смотрел фильм в частном просмотровом зале в Нью-Йорке, незадолго до его выхода на экраны. Рядом с ним сидели Алиса Дор и его американская издательница Карла Марш. Тоби Брэмфилд должен был подойти к концу просмотра. В течение первых минут Николя ничего не воспринимал, словно у него перед носом захлопнули дверь. Может, он ошибся, доверившись Тоби Брэмфилду? Потом магия сработала, и Николя позабыл о своей книге. Молодой австрийский композитор написал для фильма изумительную мелодию и в ней сумел точно ухватить характер Марго, со всей ее цельностью и с противоречиями. Соло фортепиано трогало до глубины души. В той сцене, где препираются дочери Марго, Роз и Анжель, Николя умирал со смеху. Девочек здорово сыграли две молоденькие актрисы. В сцене отчаянной ссоры Марго и ее младшего брата Себастьяна он вцепился в кресло. Точность и естественность игры Робин Райт и актера, исполнявшего роль ее мужа Арно, его просто потрясли. Но самое сильное впечатление произвели на него сцены, где Марго танцевала, сначала у себя на кухне, а потом в ночном кабачке в Генуе, с итальянским гидом Сильвио. А в ретроспективной сцене из прошлого Луки Дзеккерио у Николя на глаза навернулись слезы. Тоби на редкость ярко и пронзительно сумел передать характер и необычайное обаяние этой колоритной личности и весь трагизм гибели Луки в Швейцарских Альпах, когда тело его так и не нашли. А со сцены в Камольи и до самого конца, когда Марго открывает тайну отца и спрашивает себя, как же ей все это пережить, он просто тихо плакал, стыдясь своих слез, поскольку сидел между Карлой и Алисой. Но у них тоже глаза были на мокром месте, и они уткнулись носом в платки. Когда снова зажегся свет, все трое, с покрасневшими глазами, бросились обнимать друг друга. Войдя в зал после просмотра, Тоби Брэмфилд воздел к потолку костлявые руки и завопил: «Аллилуйя! Они плачут! Все ревут!» Потом, когда фильм уже вышел на экраны, Николя слышал, как Тоби сказал в каком-то телеинтервью: «У романа и у фильма один генетический код, они как родные братья». Эта фраза тоже его согрела, и он принялся размышлять об истоках сокровенного генетического кода своей книги. В романе он опустил один из ключевых эпизодов, который разыгрался в две тысячи шестом в гериатрическом отделении клиники, где содержался Лионель Дюамель. Теперь, оглядываясь назад, он понимал, что этот эпизод все равно незримо присутствовал в тексте романа и засел где-то в самой сердцевине. Ведь он круто изменил его жизнь, своей неприкрытой брутальностью пробурив туннель сквозь все изгибы сознания. И в конце темного туннеля виднелся луч света, освещавший путь. Он не знал, куда приведет этот путь, но его надо было пройти. Инстинкт подсказывал, что писать надо о самом туннеле, а не о луче света в его конце.

Николя никогда не упоминал об этом инциденте. Хранил в памяти, и все. Как фотограф инстинктивно определяет, что включить в кадр, что нет, так и он знал, что войдет в повествование, а что должно остаться за кадром.

Лионель Дюамель умер в две тысячи седьмом в возрасте семидесяти семи лет. Он уже не застал превращения внука в Николя Кольта. Его поместили в клинику в две тысячи четвертом, когда его дочь Эльвира признала очевидным, что старик не может больше жить один в квартире на бульваре Сен-Жермен. Он уже не сознавал, что происходит вокруг, оставлял включенным газ, забывал, как его зовут, мог заблудиться возле собственного дома. По отношению к родным, соседям и сиделкам, которых для него нанимали, он проявлял агрессивность. Врачи диагностировали у него болезнь Альцгеймера. Он не хотел уезжать из дома, но выбора не было. Клиника находилась возле улицы Вожирар, недалеко от улицы Пернети. Николя редко навещал деда: каждый визит был мучением. Как правило, Лионель находился под воздействием лекарств, и посещения проходили без эксцессов. Но сама атмосфера клиники, ее запах, зрелище затворенных там слабоумных стариков были для Николя тягостны.

В тот октябрьский вечер, оставивший глубокий след в его жизни, он купил букет цветов возле станции метро на улице Раймон-Лосеран. Моросил мелкий дождь. Наступил час пик, и машины, бампер к бамперу, выбрасывали рекордное количество выхлопных газов. Внутри клиники было жарко и душно, беспощадно-яркий свет ослеплял. Николя снял пальто. Палата Лионеля Дюамеля находилась на последнем этаже, в гериатрическом отделении. Большинство пациентов носили на запястьях магнитные браслеты, и если кто-нибудь из них пытался выйти за территорию отделения, тут же слышалось завывание сирены. Входя сюда, Николя старался не поднимать глаз: слишком тяжело было смотреть на стариков. Одни целыми днями в полусне сидели в креслах на колесиках, их сморщенные лица искажали вымученные улыбки, бритые головы беспомощно тряслись, с потрескавшихся губ стекали струйки слюны. Другие, подергиваясь от тика, опираясь на палки или на ходунки, бродили, как зомби, скособочившись и приволакивая ноги. Иногда из какой-нибудь палаты слышался вопль и за ним сразу успокаивающий голос врача или медсестры. Но больше всего могли напугать пациенты, которые имели вполне нормальный вид, играли в шахматы или раскладывали пасьянс, были одеты в домашнюю одежду, и руки у них не тряслись. Словом, не проявляли никаких признаков слабоумия. Они радушно улыбались каждому посетителю, как и положено добрым бабушкам и дедушкам. Но Николя избегал встречаться с ними взглядом: в их жадных, неестественно блестящих глазах слишком быстро загорался огонек безумия. Одна такая респектабельная бабушка однажды с неожиданной прытью вцепилась ему в промежность, похотливо ухмыляясь и высунув кончик желтого языка.

Персонал клиники вызывал у него восхищение. Пациенты их не слушались, толкались и дрались, а они делали свое дело, несмотря ни на что. Как им удавалось не терять терпения? Забота о стариках сама по себе – дело невеселое, но забота о слабоумных стариках – это уже героизм.

В тот вечер, когда пришел Николя, персонал убирал подносы после ужина. В душном воздухе стоял смешанный запах скверной еды, в основном капусты, и тяжелый аммиачный дух. Запах старости, иссохшей пергаментной плоти и запустения.

Кресла на колесиках выстроились в ряд перед громко орущим телевизором, но большинство пациентов уже дремали. Зачем подавать ужин так рано? От этого ночь сделается просто нескончаемой. Интересно, сознают ли эти старики, что отсюда они выйдут только вперед ногами?

Сидя в кресле возле кровати, Лионель Дюамель внимательно изучал свои ступни. Когда вошел внук, он даже не пошевелился. Николя уже видел его в таком состоянии, а потому присел на краешек узкой кровати и стал дожидаться, когда старик его заметит. Лионель Дюамель не желал знаться с этими «сумасшедшими стариками», как он их называл. Он ужинал в одиночестве, перед своим собственным телевизором. И Николя подумал, что его палата не так уж и плоха, но абсолютно пуста, хотя дед прожил тут уже два года. Светло-зеленые стены, колода карт, расческа и стопка журналов. А ведь деда всегда окружали книги, картины, антикварная мебель, в доме стоял рояль, была коллекция старинных гобеленов. Куда он дел все это добро? Лионель Дюамель тем временем наконец обратил на внука свои выцветшие водянисто-серые глаза и часто заморгал.

– Теодор, – произнес он, – рад тебя видеть.

К этому Николя тоже привык.

– Здравствуй, – улыбнулся он. – Я принес тебе цветы.

Лионель Дюамель посмотрел на букет бессмысленным взглядом, словно вообще не понял, что это такое. Николя выбросил в урну упаковочную бумагу и пошел в ванную за пластиковой вазой. Он уже не впервые являлся с цветами. Эльвира просила не приносить старику шоколад, потому что тот сразу на него набрасывался, а потом мучился поносом. Поставив георгины в вазу, Николя принес их в палату. Дед сидел по-прежнему неподвижно.

– Красивые, правда?

– Да, спасибо, Теодор, – отозвался Лионель Дюамель. – Очень мило с твоей стороны. Как дела в школе?

– Прекрасно.

– Рад это слышать. Мама будет довольна. А как насчет урока по географии?

– Выучил наизусть.

– Великолепно. Ну, мне надо привести себя в порядок. Мы ждем барона к ужину.

– Чудесно, – вставил Николя.

Он уже много раз слышал от деда эти сюрреалистические рассуждения.

– Когда приезжает барон, у нас столько хлопот, – вздохнул Лионель Дюамель. – Мне надо начистить столовое серебро, достать хрустальные бокалы, постелить скатерть с его гербом. Барон всегда требует к столу лосося и крабов.

– И давно у него такие привычки? – спросил Николя.

– Нет! Конечно же нет! Я уже тебе говорил! С тех пор, как сломался лифт. Ты разве не помнишь?

– Ах да, конечно. Извини, я забыл.

Старик начал нервничать. Брови его сошлись на переносице буквой V, и он заговорил тем резким, визгливым голосом, который внук терпеть не мог:

– Они приходили нынче утром, Теодор, опять приходили. Никто их не заметил, кроме меня. Здесь все идиоты. Все воруют. Будто я не вижу! Кретины! Полные болваны! Придурки! Они не знают, что неприятель намазал ядовитой мазью все оконные рамы, и стоит их потрогать, как тебе конец! Я пробовал ее счистить, но сиделка не дала. Глупая толстая корова!

Николя подумал о свидетельстве о рождении, лежавшем у него в кармане, и вгляделся в обрюзгшее круглое лицо ворчливого лысого старика. Целых двадцать четыре года он считал его своим дедом. Своей плотью и кровью. Он называл его «дедуля». На выходных – с дедулей. В кино или в Лувр – с дедулей, на Монмартр или в Версаль – с дедулей. Хочется все узнать о «короле-солнце» – это тоже к дедуле. Дедуля был человеком блестящей культуры. Он знал наперечет даты всех знаменитых сражений, ему было известно, кто кого победил и кто из королей был Капетингом, а кто Бурбоном. Но оказывается, дедуля не был его дедушкой. Дедуля воспитал мальчика, оставшегося без отца, и дал ему свою фамилию, Дюамель. Он все знал о Федоре Колчине, и только он один мог рассказать о нем Николя.

Николя заранее подготовился к визиту. Он открыл бумажник, вынул из него фотографию Зинаиды с Федором на руках, датированную тысяча девятьсот шестьдесят первым годом, ту самую, что он нашел в коробке цвета морской волны, и протянул ее старику. Врачи никогда не запрещали касаться прошлого при общении с дедом. Все, что было нужно Николя, – это получить ответ. Он надеялся, что где-то в уголке усталого, старого, расстроенного мозга все-таки вспыхнет искорка памяти.

Тянулись долгие минуты, а старик молчал, не сводя глаз с фотографии. Вдруг из коридора, перекрывая звук телевизора, раздался крик, потом скрип кресла на колесиках, потом стук захлопнутой двери.

Николя не знал, что делать: сказать что-нибудь или нет. Старик выглядел подавленным, пальцы, державшие фото, дрожали.

– Она не хотела, чтобы ты знал, – наконец совершенно отчетливо выговорил Лионель Дюамель. – Она вообще не хотела, чтобы кто-нибудь знал.

Его голос вдруг стал голосом прежнего дедули, из него исчезли противные плаксивые интонации.

Николя боялся дохнуть, ему вдруг стало страшно. Он молчал, закусив губу. Из коридора снова донесся крик. Только бы он не отвлек Лионеля Дюамеля!

Но тот же спокойный, глуховатый голос деда продолжал:

– Она в то лето получила письмо. В конце июля. Ты его читал, Теодор?

– Письмо от кого? – прошептал Николя.

– От Алексея, – безжизненным голосом ответил Лионель Дюамель. – Письмо, которое ей прислал Алексей.

Наступило долгое молчание.

– А кто такой Алексей? – тихо спросил Николя.

Фотография упала на пол, и старик беззвучно заплакал. Рот его открылся, по пухлым щекам побежали слезы. Сотрясаясь от рыданий, он вдруг громко застонал, обхватил руками голову и начал раскачиваться взад-вперед.

Николя подошел, обнял его и попытался успокоить.

– Перестань! – крикнул старик и со злостью его оттолкнул. – Оставь меня в покое! Пошел вон!

И вдруг узловатые старческие руки с неожиданной силой схватили Николя за горло. На короткое и жуткое мгновение ему показалось, что он сейчас потеряет сознание. В глазах потемнело, он совсем не мог дышать. Наконец ему удалось разжать сдавившие горло тиски. Лионель Дюамель рычал от ярости, глаза его налились кровью.

– Дедуля, все хорошо, успокойся, – шептал Николя, и ему казалось, что его голос должен утихомирить деда.

Ему не хотелось, чтобы в палату вошли врач или санитарка, привлеченные криками, и принялись его ругать или, еще того хуже, выгнали бы. Он поднял упавшую фотографию, положил обратно в бумажник, потом пошел в ванную за бумажными салфетками.

– Упокойся, дедуля, ну пожалуйста, все будет хорошо, я тебе обещаю.

Лионель Дюамель высморкался. Он все еще дрожал, но плакать перестал. Наконец он попросил воды. Николя налил ему полный бумажный стакан, и он залпом его осушил.

– Ну, все в порядке, дедуля?

И Николя ласково похлопал старика по плечу.

Лицо деда снова перекосилось от гнева.

– Кто вы такой? Я вас не знаю! – взревел он, выкатив налитые кровью глаза. – Немедленно очистите помещение, или я вызову полицию! Очистите помещение!

Николя со всех ног бросился бежать по ярко освещенному коридору, мимо кресел на колесиках, мимо телевизора, пулей слетел вниз и наконец оказался на улице, на свежем воздухе. Он домчался до улицы Пернети и остановился у подъезда своего дома, едва дыша, все еще под впечатлением развернувшейся в клинике сцены. Горло болело, и глотать было больно. Дельфина еще не вернулась, а Гайю забрал на вечер отец. Николя порылся в карманах в поисках ключей. Ключей должна быть целая связка: от квартиры на улице Пернети, от квартиры на улице Роллен, и на той же связке ключи от машины матери, которую она ему время от времени оставляла. Но в карманах было пусто. Должно быть, он потерял ключи по дороге или, еще того хуже, оставил в больнице, у деда в палате. Он попытался дозвониться до поста на третьем этаже, но телефон был занят. Ругаясь, он проделал весь путь в обратном направлении, но ключей не нашел. На третьем этаже дорогу ему преградила медсестра: время посещений закончилось. Она пыталась его удержать, но он вырвался из ее рук: господи, да он забыл ключи от дома в палате у дедушки, и пусть она замолчит и оставит его в покое… Кончилось тем, что сестра сдалась.

Когда Николя осторожно открыл дверь и проскользнул в палату, дед уже спал, сжав кулаки. Николя осторожно зажег лампу в изголовье кровати, боясь разбудить старика и еще раз ощутить на себе его ужасный безумный взгляд, но тот уже похрапывал. Ключей нигде не было. Он обшарил каждый сантиметр в палате и в ванной. Все напрасно. Заглянул в урну. Пусто. Ага, он снимал бумагу с цветов, и ключи в этот момент были у него в руке. Он мог их выбросить вместе с бумагой. Пришлось отправляться на поиски агрессивной медсестры. Та сначала упиралась, а потом разглядела, что внук месье Дюамеля весьма недурен собой, что у него неотразимая улыбка, ровные зубы и глаза совершенно неопределимого цвета. И потом, он высокий и стройный, не то что эти плюгавые старикашки, с которыми она возится целыми днями. Ну конечно, она покажет ему, где стоит контейнер с мусором, и надеется, что он найдет ключи. Кстати, ее зовут Колетт…

Вооружившись перчатками и изрядной долей мужества, Николя принялся раскапывать огромный, в человеческий рост, контейнер, доверху набитый отбросами, которые ежедневно производило гериатрическое отделение: грязными тряпками, подкладными пеленками, слюнявчиками с засохшим супом, салфетками. Ему пришлось зажать нос и закрыть рот, чтобы не чувствовать чудовищной вони и побороть тошноту. Ключи все-таки нашлись: они прилипли к обертке от цветов.

Он поблагодарил Колетт и без сил поплелся домой, еле волоча ноги, задыхаясь от запаха помойки, который въелся в одежду и кожу. Дельфина прислала ему сообщение, что она уже в дороге. Он разделся и долго мылся под горячим душем. Когда пришла Дельфина, он ни словом не обмолвился о том, что был у деда. В ту ночь ему не спалось. Он встал и побрел на кухню, чтобы налить себе стакан воды. Взяв фотографию Зинаиды с Федором на руках и свое свидетельство о рождении, он уселся за стол и долго так просидел.

Его неотступно, как армия летучих мышей лорда Макрэшли, преследовали слова: «Она не хотела, чтобы ты знал. Она вообще не хотела, чтобы кто-нибудь знал. Она в то лето получила письмо. В конце июля. Ты его читал, Теодор? Письмо, которое ей прислал Алексей».

Николя решительным шагом поднялся к себе в номер, не выпуская из рук листка бумаги, что дала ему Дагмар Хунольд. Что означали эти странные фразы? Он сложил листок и сунул его поглубже в карман. Как могло случиться, чтобы она не знала, кто он такой? И почему он перед ней так робел? Сидел, молчал, дурак дураком. Он почувствовал себя униженным. Ну ладно же, в следующий раз он отыграется и вовсе не будет ее замечать. Словно ее и нет. Да, вот так. Дагмар Хунольд не существует. Ей придется его упрашивать, чтобы он хотя бы взглянул на нее.

Когда он вошел в номер, Мальвина сидела в постели, на коленях у нее стоял поднос. Она была прехорошенькая, но в данный момент ее красота не трогала Николя. Она улыбнулась:

– Вот и ты.

Николя сел в белое кресло рядом с кроватью. Он был на грани срыва из-за бессонной ночи и необъяснимого поведения Дагмар Хунольд.

Разводить дипломатию у него не было сил.

– Я не хочу этого ребенка, Мальвина.

Она не пошевелилась. Он ждал, что она расстроится, придет в отчаяние, а она и бровью не повела.

Отпив глоток чая, она спокойно сказала:

– Мы поженимся, и вот увидишь, ты будешь очень счастлив. Я знаю.

Он настолько опешил, что потерял дар речи. Когда же к нему вернулась способность говорить, он прорычал:

– Ты что, спятила или как?

Она безмятежно улыбнулась:

– Да, поженимся, Николя. Нам надо пожениться.

Он схватил ее за руку, перевернул поднос, и чай вылился на белые простыни.

– Осторожно! Смотри, что ты натворил! – крикнула она.

Он стащил ее с кровати, и теперь она стояла перед ним в белой футболке, маленькая, хрупкая. Лицо ее не выражало ни капли страха.

– Сначала выясним, как это ты вляпалась! – рявкнул он. – Если уж это тебя не волнует!

– Ты о чем?

Она недовольно надула губки, как маленькая девочка. Как Гайя. Он взвился:

– О ребенке, черт возьми!

Она пожала плечами и отвела глаза:

– Понятия не имею. Наверное, забыла принять пилюлю.

– Ах вот оно что! Ты забыла принять пилюлю! Гениально! Супер! Ты беременна и теперь хочешь замуж?

– Да! – крикнула она, топнув ножкой. – В чем проблема? Я тебя люблю. Мы любим друг друга. У нас будет ребенок. Ты разве не понимаешь, как это здорово?

И слезы хлынули потоком, как он того и ожидал. Он не стал ее утешать, только снова взял за руку, на этот раз мягче, и усадил на кровать. Надо сказать ей, что он ее не любит. И никогда не любил. Что всегда любил только Дельфину. Конечно, он ее ценит, они пережили вместе немало чудесных моментов, она замечательный человек, страстный, интересный, но он далек от того, чтобы на ней жениться и воспитывать ребенка. Она хоть понимает, о чем говорит? Да она сама еще дитя. Ну как такое дитя может родить ребенка? Он представил себе грудного младенца в квартире на улице Лаос и в ужасе зажмурился. Ребенок! Это же такая ответственность! Он же навсегда перевернет жизнь! Должна же она это понимать. А он, Николя, в роли отца? Это как? Да он не знает, что такое отец, его отец умер уже очень давно. Брак! Как у нее вообще хватает смелости произносить это слово? Вот уж точно как маленькая девочка, которая ждет прекрасного принца. Он помнил, как она накануне разговаривала по телефону с матерью, сколько эйфории было в ее голосе, словно она очутилась в волшебной сказке.

Мальвина рыдала, прижавшись к нему. Ее беззащитность и уязвимость привели Николя в полное замешательство, и он растерял все слова. Ради него она уехала из Лондона, бросила учебу, отказалась от привычной жизни. В Париже она так и не завела друзей. Все время сидела дома и ждала его. Он вспомнил ее прежнего парня, Жюстена, как он взял и обломал ей крылья. Вспомнил отвратительные послания, которыми он бомбардировал ее страничку в «Фейсбуке», нарочно стараясь, чтобы все видели и слышали. Она круглая идиотка, ничтожество, вообще неспособное сделать мужчину счастливым; он выкинул к черту все, что напоминало об их отношениях, она для него больше не существует, ей бы следовало выброситься из окна или сунуть голову в духовку и включить газ.

Все доводы Николя так и остались невысказанными. Он в отчаянии закрыл глаза.

– Ты действительно сердишься? – тихо спросила Мальвина.

– Я в шоке, – отозвался он как можно мягче.

– Вижу. Я все понимаю.

Она встала и подошла к окну. «В этом маленьком, хрупком теле, – думал Николя, – уже завязался крошечный узел из клеток, которые множатся каждую секунду. Клетки принадлежат Мальвине и их ребенку». Он не мог в это поверить и принять тоже не мог.

– Я не стану торопить тебя, – сказала она, глядя куда-то в сторону, – чтобы ты привык к тому, что станешь отцом. Я на тебя не давлю. Тебе сначала надо закончить книгу.

– Книгу? – вскинулся он со злостью. – Да нет никакой книги!

– Как так – нет?

Она с тревогой обернулась к нему. Он повторил, как робот:

– Нет. Никакой. Книги.

Наступило молчание.

– Не понимаю. А что же ты писал все последние месяцы?

– Ничего. Я просто делал вид. Всех вас обманывал.

У нее расширились глаза.

– Но чем же ты тогда занимался все это время?