Загадать желание Кай Ольга

Еще зимой Арис как-то узнал, что сына воеводы видели недалеко от Раславы, вместе с Максимом, но с тех пор прошло больше месяца, а вестей от Леона не было. Мы с Алиной старались не говорить об этом, но я видела, как она смотрит в окно полными слез глазами, выглядывая то ли Горыныча с весточкой, то ли самого Леона.

Хуторяне устроили зиме шумные проводы. Седьмицу гуляли. Ходили с песнями вдоль оград, угощали детей сладостями. Нарядили побрякушками да лентами соломенное чучело и поставили его на утоптанном пятачке за поселком. Вокруг него по вечерам плясали, нацепив патлатые парики и маски злобных лесных духов. А на седьмой день чучело сожгли.

Арис в гуляниях не участвовал, да и мы с Алиной поостереглись, хотя подругу мою парни уговаривали наперебой.

С наступлением весны жизнь на хуторке как-то зашевелилась, словно пробуждаясь от спячки. Старая Марфа, для которой я из-под снега выкапывала таинственные корешочки, дала мне новое задание. Осторожно, чтобы не повредить белые звездочки цветов, я несколько часов ползала по поляне, обдирая нижние сочно-зеленые листья и складывая в немаленькую круглую корзину. За это мне обещали дать хлеба и молока, и я старалась, потому что теперь приходилось подкармливать и Ариса.

Горыныч постоянно куда-то уходил и отсутствовал неделю-две, а потом возвращался так тихо и незаметно, что о его прибытии мы узнавали по вьющемуся над трубой его дома дымку от растопленной печи. Из своих поездок он привозил нам еду, и каждый раз старался сбежать поскорее домой, чтобы не выслушивать благодарностей. Но в последний раз вернулся больной, с температурой, и едва дополз до кровати. Мы с подругой узнали об этом лишь через пару дней. Пока Алина занималась лечением, я строго отчитывала Ариса за то, что не пошел сразу к нам, а потом притащила еду, нагрела молока. Горыныч – неумытый, в затасканной рубахе и штанах, сердито смотрел на нас с низенькой, накрытой старым одеялом, тахты. А когда подруга предложила помочь ему прибраться в доме и вещи постирать, выпроводил нас за дверь.

Мы не обиделись и тем же вечером заявились к Арису ужинать. Естественно, со своими припасами, и как Горыныч ни отнекивался, ему пришлось уступить и нашим уговорам, и собственному желудку. Что с ним случилось, где он был, и куда делась его сумка, деньги и тулуп – мы так и не узнали. Но первые несколько дней буквально заставили своего соседа на завтрак, обед и ужин заглядывать к нам в гости.

Вчера Арис, уже окончательно придя в себя, отправился к старосте на подработку – дрова рубить, колодец подправлять. Сегодня я его не видела – на завтрак не пришел, а дома его не оказалось.

В лесу было хорошо и так пьяняще пахло весной, что хотелось лечь на землю и дышать, дышать… Но на земле еще холодно, да и Алинка, наверное, ждет. Я поднялась, потянулась за корзинкой – и замерла.

В нескольких шагах от берега, прислонясь к серому древесному стволу, стояла девушка. Высокая, тоненькая, бледная – аж светится. Длинные темно-русые волосы мягкими волнами ниспадали на спину. Платье, словно сшитое из молодой листвы, держалось на одном плече, плавно обволакивало стройную фигуру и спускалось до земли. Незнакомка звонко рассмеялась, откровенно забавляясь моим изумлением, шагнула вперед. В высоком разрезе показалась стройная белая ножка.

Я уже почти догадалась, кто передо мной, и потому решила, что надо проявить вежливость.

– Здравствуй… те.

– Здравствуй, – ответила она. Тоненький голосок звенел колокольчиком.

– Ты кто такая?

– Человек, – ответа получше у меня не нашлось.

– Вижу, что человек, – она снова засмеялась. – А что делаешь в моем лесу?

– Листочки собираю, – я показала ей корзинку.

Та заглянула внутрь, словно оценивая причиненный ущерб. В милом треугольном личике с большими янтарными глазами было что-то кошачье. Я не удержалась и спросила:

– А ты кто?

– Я – дочь леса.

– Мавка?

Она передернула плечиками.

– Меня Осинкой зовут. А тебя?

– Женя, – сказала и сообразила, что свое имя называть не стоило.

– Ишь ты, не соврала, – Осинка прищурилась. – Глууупая!

– Зато честная, – обреченно похвасталась я, чем снова вызвала смех.

– Я же говорю – глупая!

Цепкие прохладные пальцы с неожиданной силой вырвали из моих рук корзинку, я услышала всплеск за спиной и обернулась. Корзинка плыла по речке, листики, собранные с таким трудом, кружились на воде.

«Вот тебе и хлеб с молоком», – успела подумать, и тут же почувствовала прикосновение рук на плечах. Что-то царапнуло кожу.

Я дернулась, и лишь тогда увидела, что за плечи меня держат не тонкие девичьи руки, а ветви, новые побеги быстро оплетают локти, запястья… Жесткая петля охватила горло, мешая дышать, над головой дрожали свежие листочки. И голос дочери леса – тихий, как шепот ветра – повторял медленно и напевно:

– Забудь. Забудь себя. Забудь жизнь свою и любовь свою. Забудь горести и радости. Забудь родных и близких, друзей и врагов, забудь…

И неуловимый, словно гаснущее эхо, еще один такой же голос подпевал ему, повторяя мое имя:

– Женя, Женя…

Разом все смолкло.

– Ты назвала мне не то имя, – недовольно сказала Осинка прямо над моим ухом. – Может, оно не полное?

Я молча дернулась, но петля на горле предупреждающе шевельнулась.

– Вот как? Имя не скажешь? – она вздохнула. – А ведь ты могла бы стать такой, как я. Свободной. Красивой. Любой мужчина, увидев тебя, сошел бы с ума от страсти. Хочешь? Ну, говори?

– Нет, спасибо, – я кашлянула и попросила: – Отпусти.

– Еще чего! Лучше я тебя в дерево превращу. Будешь стоять на бережочке. Место красивое, тихое…

Мне стало холодно.

– Не надо. Не надо превращать, – сжимающая шею ветка здорово мешала говорить. – Скажи, чего ты хочешь?

– А что у тебя есть? – оживилась Осинка. Веточки беззастенчиво залезли ко мне в карманы и, ничего не найдя, сильнее сдавили тело. – У тебя ничего нет! Совсем! Так что быть тебе деревом!

От объятий становится больно. Лихорадочно соображаю, что же предложить взамен за свою жизнь и, наконец, вспомнив, почти кричу:

– Сережки!

Хватка ослабевает.

– Золотые, – уточняю.

– Они маааленькие, – дочь леса сокрушенно вздыхает. – Что еще предложишь?

– Одежда?

– Фи! Зачем мне эти тряпки!

– У меня дома есть получше. Немного.

– Фи! – пауза, и заинтересованное: – А что еще у тебя дома есть?

Чуть не ляпнула: «спички», вовремя сдержалась.

– Ложки, вилки, посуда… Нитки, иголки. Браслетик бисерный.

– Что за браслетик? – спрашивает Осинка.

– Пять рядов, узор цветочками… он симпатичный, правда.

– Не интересно! – перебивает. – Еще что?

– Платки, полотенца… Нет? Термос? Это чтобы воду в него налить, и не остывала. Тоже нет? Мобильник…

– Это что такое?

– Телефон такой, – вздыхаю – нет у них тут телефонов. – Такая штучка: светится, музыку играет разную…

– Интеррресно, – мурлычет Осинка и замолкает. И я замираю, опасаясь отвлечь ее от раздумий. – Хорошо. Давай свои сережки!

Ветви скользнули, освободив руки, которые сильно занемели, и я минут пять потратила, чтобы вынуть из ушей золотые колечки. Тоненькая веточка ухватила их с моей ладони. Осинка недовольно поцокала языком:

– Маааленькие! – и, наконец, отпустила.

Я не удержалась, упала на землю. А когда прокашлялась и смогла поднять голову, мои сережки уже красовались в аккуратных ушках коварной красавицы.

– Но учти, – она погрозила тоненьким длинным пальцем, – чтобы до заката принесла мне этот… который светится и музыку играет. Понятно?

– Хорошо.

– Не обманешь?

– Не обману.

Да, такую обманывать – себе дороже. Потом можно и вовсе в лес не заходить.

Домой я вернулась быстро. Достала из рюкзака новенький мобильничек, купленный родителями на тот случай, если окажусь в аномалии. Всунула в него запасной аккумулятор, чудом доживший без подзарядки до весны. Что ж, в следующий раз буду знать, что надо не мобильниками запасаться, а бусиками-браслетиками да сувенирами разными – мавкам на подарки.

Самодельный браслет из цветного бисера был одной из немногих вещей, оставшихся при мне после бегства из Раславы. Его я тоже захватила – так, на всякий случай. Поглядела на пластмассовую голубую сосульку – подарок Максима, но решила, что за елочную игрушку капризная Осинка еще обидится.

Выбегая из дома, едва не сбила с ног Алину – та как раз возвращалась от больного. И пахло от подруги хлевом.

– Опять корову лечила, – пожаловалась она и уже в спину спросила: – Жень, ты куда?

– Потом! – крикнула я и со всех ног побежала к лесу.

Солнце медленно опускалось за верхушки деревьев. Остановившись на берегу, я огляделась, не уверенная, что верно запомнила место.

– Надо же, пришла, – послышалось за моей спиной.

Осинка подошла, взяла с моей ладони телефон, покрутила и, словно обжегшись, бросила на землю.

– Ты что принесла? Оно плохое!

Подняв телефон, я вынула аккумулятор.

– Так лучше?

– Лучше, – согласилась дочь леса. – Но… теперь оно не светится.

Она поджала губки, ощупала меня пристальным взглядом и, протянув руку, потребовала:

– Ладно, давай сюда свой браслетик!

Обратно я не шла – плелась, едва переставляя ноги. Тревожила мысль, что если хутор не зря называется Осинки, то в здешнем лесу может быть не одна такая очаровательная вымогательница.

– Женя, ты откуда?

Василий, старостин внук, возвращался с охоты. За его спиной болтались заячьи тушки, штуки четыре.

– Гуляла, – устало ответила я.

Дальше пошли вместе. Вася был немногословен, охотой не хвастался. Разве что про Алину спросил – осторожно так. С тех пор, как мы поселились в Осинках, наверное, каждый второй молодец поглядывал на мою подругу с интересом, а каждый третий пытался подкараулить у калитки или провести до дома после посещения заболевшего хуторянина…

На развилке Василий свернул на соседнюю улицу, а я остановилась у невысокого заборчика возле Арисова дома. Коленки подогнулись, я уселась на землю.

И тут же вскочила с визгом. Змея выскользнула из-под меня и юркнула в щель между досок.

– Чего кричишь?

Спокойный тон подкравшегося Ариса окончательно вывел меня из равновесия.

– Ах, чего кричу? А того! Раскидал здесь своих гадов ползучих! Ни сесть, ни встать, ни упасть нельзя! Ползают везде! Шипят! Под ноги лезут!..

Не хватило дыхания, я замолчала, только тут сообразив, что ору как сумасшедшая. Горыныч смотрит, словно ждет чего-то, глаза темные: то ли от злости, то ли от обиды. Нет, ну чего, спрашивается? Разве не видно: у человека истерика, он себя не контролирует…

– Черт знает что творится, – я пнула заборчик, вымещая на нем злость и на хитрую Осинку, и на змею, и на себя. Развернулась и пошла к нашему с Алиной дому, стараясь не обращать внимания на тяжелый взгляд, направленный в спину.

На следующий день Арис не пришел к нам обедать, хотя Алина звала. Отговорился, как умел, вежливо, и подруге это совсем не понравилось. Выслушав ее, я поняла, что придется идти самой и просить прощения за вчера.

Горыныч сидел на крылечке. Серая гадючка положила голову ему на ладонь, словно кошка, что напрашивается на ласку. Потом одним быстрым движением скользнула вверх, обвиваясь вокруг протянутой руки.

– Здравствуй, – я остановилась в нескольких шагах, не решаясь подойти ближе.

– Здравствуй, – эхом отозвался Арис.

– Ты прости, я вчера… я не хотела.

– Я понял.

– Просто день был тяжелый.

– Ясно, – он смотрел на гадючку, а та, повернув голову, на меня.

Вдруг змея открыла рот и, показав ядовитые зубы, зашипела. Я отпрянула и от испуга едва не шлепнулась на землю. Арис прикрыл змею ладонью, успокаивая. Ко мне даже не обернулся. Я ждала целых полминуты, прежде чем развернуться и гордо уйти, оставив Горыныча в обществе рассерженной гадюки, которое его, похоже, вполне устраивало.

Вечером, пока я, переборов страх, искала в лесу Марфину корзинку, выброшенную Осинкой в реку, Алина вернулась домой с температурой. Градусник у нее был, подруга лежала на постели, прикрыв глаза, и, услышав мои шаги, сообщила:

– Тридцать восемь и пять.

– Вот черт!

– Не чертыхайся…

Хорошо, родители обновили нам аптечку. Вытащив компактный кулечек, я приготовила противовирусные, жаропонижающие, выложила их на столик в комнате и отправилась греть воду, очень надеясь, что у Алинки обычное ОРВИ, которое пройдет себе за несколько дней. Только переждать…

Горыныч пришел, когда уже стемнело.

– Случилось что?

– Как узнал?

Отводит глаза. Ну ясно – змеи проснулись, теперь мы, как и весь хуторок, под их неусыпным наблюдением.

– Алина заболела.

– Сильно?

– Температура, кашляет.

– Говорил же, не надо было меня лечить, – Арис виновато глянул на дверцу, за которой дрожал свечной огонек. – Заразилась.

– Да ладно, – пожимаю плечами. – Мы вон скольких лечили – еще ни разу не заразились ни от кого.

И, спохватившись, стучу по столешнице – чтоб не сглазить. Горыныч заметил, усмехнулся, и тут же снова посерьезнел.

– Помочь чего?

– Да нет.

– Еда у вас есть?

– Есть, – вздыхаю и признаюсь: – Немного. Но Алинке сейчас много и не надо, аппетита нет. Она у меня малину пьет.

– А ты? Тоже голодаешь?

– Я святым духом питаюсь.

Во взгляде Горыныча читается сомнение. Да, знаю, по мне не скажешь…

– Ладно, сейчас принесу вам чего-нибудь.

Алинка выбралась к столу ненадолго. Моя подруга из тех, кто болезнь на ногах не переносит, предпочитая вылеживаться. Она посидела немножечко, съела жалкую четвертушку сдобной булочки, пожевала тоненький кусочек свежего сыра и снова легла, засунув в подмышку градусник.

– Женечка, уже тридцать девять, – сообщила она из спальни. – Дай таблеточку.

– Сейчас, – я поднялась, и Горыныч тоже вскочил. Резко обернулся к окну, замер, словно прислушиваясь и, ни слова не сказав, выбежал из хаты.

Подруга не спала, а лежать ей было скучно. Устроившись на своей постели, поверх одеяла, я развлекала ее рассказом про Осинку. К сожалению, истории хватило минут на двадцать, не больше, и стоило замолчать, как в голову полезли невеселые мысли.

– Леон долго не возвращается, – озвучила их Алина. – Женечка, как ты думаешь, что могло случиться?

«Да все, что угодно», – этого я вслух говорить не стала, подруга и сама понимает.

– Наверное, они с Максимом нашли воеводу и пытаются его освободить. Такое дело за пару дней не сделаешь, надо все спланировать. А если его еще увезли далеко, посадили в какую-нибудь тюрьму, тогда можно месяцами побег готовить.

– Но ведь он бы передал нам весточку, правда, Жень? Или Арису. Арис ведь ждет, как и мы, только не говорит. Наверное, тоже волнуется.

Что-то стукнуло, словно открылась дверь. Оставив подругу, я выскочила из спальни.

Арис стоял посреди горницы. В руке его был меч, а на спине, перевесившись через плечо, лежал человек в порванной, залитой кровью одежде. Русые волосы, сильно отросшие, скрывали лицо, но я не могла его не узнать.

– Куда положить? – шепотом спросил Арис.

На лавке ему будет узко, неудобно. Есть еще моя постель… Распахнув дверь спаленки, я пропустила Горыныча с его ношей внутрь, и тут же услышала отчаянный вопль подруги:

– Леон!

Отстранив Алину, которая так и рвалась помогать, мы с Арисом осторожно отлепляли пропитанную кровью ткань Леоновой рубашки от тела. Рана оказалась глубокой – видно, задели в драке. Полоснуло по груди, на ключице рубануло по кости, но определить, есть ли там перелом, получилось не сразу – края раны воспалились, опухли и выглядели довольно страшно. Подруга, закусив губу, смотрела огромными от ужаса глазами, потом поднялась.

– Женечка, дай я попробую…

Мы обе знали, что ничего не получится: когда Алинка болеет, она никого лечить не может. Даже с моей помощью. Но – вдруг? Понаблюдав за нашими попытками, Горыныч попросил у меня иголку с ниткой, взял спирт из нашей аптечки и выпроводил нас с Алиной за дверь. Обнявшись, мы сидели на лавке и смотрели то на огонек свечи, стоящей на столе в простеньком подсвечнике, то на плотно закрытую дверь нашей спаленки, откуда изредка доносились стоны. Слыша их, Алина прижималась ко мне сильнее, горячими пальцами до боли сжимая мою руку.

Наконец, дверь приоткрылась. Горыныч выглянул, жестом позвал нас внутрь.

Леон все так же был без сознания. Рана, пересекающая грудь и ключицу, превратилась в ровный шов. На воспаленной плоти ярко выделялись белые нитки.

– Перевязать надо, – напомнил Арис.

Под повязку положили мазь, найденную в аптечке, и замотали настоящим бинтом. После Горыныч кое-как напоил Леона чистой колодезной водой и сел рядом с кроватью прямо на пол, устало опустив руки.

– Как он? – тихонько спросила Алина, склоняясь над раненым. – С ним все будет хорошо? Правда?

Наверное, Арис в этом уверен не был, и врать не стал.

– Крови потерял много, – сказал он. – Сил нет, едва держится.

Бледное лицо Леона казалось одного цвета со свежими бинтами. Я опустилась на колени рядом с кроватью, взяла его за руку, нащупала пульс. И плевать, что и Алина, и Арис сейчас смотрят, и что себе думают, и о чем догадаются… Леону сейчас силы нужнее, а если я после проваляюсь денек в постели – в том большой беды не будет.

Закрываю глаза, прижимаясь щекой к горячей мужской ладони.

– Жень!.. – тихо зовет Алина.

– Не мешайте.

Пробуждение было приятным. Солнце светило в окно, заглянувший в комнату лучик грел мне щеку. С улицы доносился щебет. А рядом еле-еле слышно переговаривались Алина с Леоном. И тихонько стучала деревянная ложка о глиняную миску.

Сообразив, что все это мне не снится, я открыла глаза.

Леон сидел, облокотившись о подложенные под спину подушки, в широкой теплой кофте, накинутой на плечи, до пояса прикрытый одеялом. Повязка пересекала грудь и накрывала плечо. Он благодарно улыбнулся и прошептал:

– Спасибо.

– Ой, Женечка, ты проснулась! – Алина тоже улыбалась, устало и вяло, видно было, что не спала всю ночь. – Как себя чувствуешь? Там еда на столе… Арис приготовил.

– Все в порядке, – я приподнялась, свесила ноги с кровати. – Алин, ты ведь не спала? Ложись пока.

– Ничего-ничего, я посижу.

– Радость моя, кто из нас больной, а?

Подруга собралась возразить, но тут же расчихалась. А потом схватила пучок какой-то травки, обнаружившийся на столе, и стала махать им перед своим лицом.

– Это Марфа принесла, – объяснила она. – Дезинфекция.