Заметки авиапассажира. 37 рейсов с комментариями и рисунками автора Бильжо Андрей

Я не помню, летал ли я на самолете вообще до этого когда-нибудь. Не могу вспомнить. По-моему, это был мой первый полет. И сразу так далеко – во Владивосток. А оттуда я должен был отправиться из порта Находка в длительное плавание. Впервые я отправлялся так далеко и так надолго, оставляя в Москве свою семью и недавно родившегося сына. Ему было два месяца. Я тогда работал в НИИ ГВТ.

НИИ ГВТ расшифровывается так: Научно-исследовательский институт гигиены водного транспорта. Подробно я уже писал об этом учреждении в “Заметках пассажира”. Здесь повторю лишь, как на слух воспринималась эта аббревиатура. А звучала она так: НИИ ГаВнаТэ.

Институт этот располагался в районе Речного вокзала в трех двухэтажных маленьких домиках, утопающих в зелени фруктовых деревьев, далеко от жилых массивов и автомобильных магистралей. По территории НИИ бегали всевозможные домашние птицы, включая кур. В общем, дача. Один домик совсем недавно был жилым, поэтому лаборатории в нем располагались прямо в бывших квартирах, с кухней и ванной. А один научный сотрудник просто по-прежнему жил в своей квартире на втором этаже, аккурат над своим рабочим местом. Обедал он с друзьями дома и после обеда на работу уже не возвращался. Ни он, ни его друзья. Что поделаешь – выпивали. Дни рождения и все праздники, включая Дни медика, рыбака и моряка (это же наши профессиональные институтские праздники), всегда отмечали большим застольем с дежурным набором советских салатов и обильной выпивкой, закупаемой в находящемся неподалеку магазине “Ленинград”.

Публика в НИИ, надо сказать, была очень ученая, очень симпатичная и очень спаянная длительными командировками и морскими экспедициями.

Но вот наконец настал и мой час. Заслужил. Экспедиция должна была быть с заходом судна в Сингапур. В связи с чем после ряда комиссий я и был приглашен на таинственное собеседование – инструктаж – в большое здание на Старой площади. Я вошел в огромный пустой холл и подошел к единственному часовому. Тот взял повестку, спросил фамилию, сверил ее со своим списком и, не потребовав паспорта, объяснил, куда идти. На своем пути я не встретил ни одного человека и не услышал ни единого звука. Но вот, найдя нужный мне кабинет, я постучал и вошел. Из-за дубового стола такого же размера, что и дубовая дверь, мне навстречу вышел улыбающийся человек: “Здравствуйте, Андрей Георгиевич. – Он протянул мне руку. – Поздравляю вас с рождением сына! Кажется, Антоном вы его назвали?” Это называется “шок”! Шок – это по-нашему! Шок придумали в СССР. Сын родился неделю назад. Три дня как его назвали Антоном. Вот это работа, это профессионализм. Я до сих пор не могу понять, как он мог все это знать.

Дальше он рассказал мне, что Сингапур – центр наркоторговли и вербовки шпионов, что советские десятирублевки (червонцы) провозить нельзя, потому что враг ими снабжает диверсантов. “А зачем их вообще провозить? На них разве что-то можно купить за границей?” – спросил я. “Можно!” – загадочно и твердо ответил он.

Потом хозяин кабинета проводил меня, окончательно напуганного, в соседнюю смежную, похожую на учебный класс комнату, посадил за один из столов и велел прочесть лежащую на нем брошюру. Прочесть, а потом расписаться в графе “Ознакомлен”. Это была инструкция поведения советского гражданина за границей, где рассматривались разные ситуации. Например, как надо себя вести мужчине, если он вошел в свое купе или в свою каюту, а там оказалась женщина-попутчица. О ужас! Было рекомендовано, не вступая с ней в какой-либо контакт (!), выйти вон и потребовать у персонала, чтобы вас переселили к мужчине. Конечно, ведь женщина могла оказаться шпионкой или провокатором. Вот тебе раз! Получалось, советскому гражданину рекомендовали выглядеть невоспитанным идиотом с нетрадиционной сексуальной ориентацией. А подозревали его в том, что он сексуальный маньяк, желающий во что бы то ни стало продать свою Родину.

Родину я любил и продавать ее пока не собирался. И Родина меня в Сингапур отпустила. Правда, в Сингапур я так и не попал. Родина передумала. Но это, как говорится, уже совсем другая история.

Итак, самолет Москва – Владивосток. Как летели, не помню. Помню, что считали, сколько мы заработаем в этом рейсе, чтобы купить себе джинсы (“Я надену джинсы Levis…” – помните?), и что привезем всем много-много подарков. С аэродрома мы, три участника экспедиции, прибыли в порт.

Посадка № 1. Остров женщин

Когда мы шли мимо одного судна, над моей головой пролетел пустой пузырек из-под “Тройного” одеколона. Он вылетел из открытого иллюминатора. “Допивают…” – сообщил нам сопровождающий. Что допивают и зачем, мы понять тогда не могли. В приемной начальника Дальневосточного пароходства царил переполох, и было точно не до нас. Произошло ЧП не местного масштаба. Пропал большой морозильный рыболовецкий траулер. Его капитан не выходил на связь несколько суток. Тихий океан в это время был тихим. Судно давно уже должно бы быть в порту, а связи с ним не было. Ни рыбы, ни экипажа, ни судна. Как сквозь землю, то есть в воду, провалились.

Спустя два дня выяснилось: судно шло уже в порт приписки после шестимесячного промысла мимо острова Шикотан, где восемь месяцев в году жили и работали (не знаю, как сейчас) рыбообработчицы.

Представьте себе – остров женщин! То ли экипаж настоял, то ли капитан решил сделать экипажу подарок. Короче говоря: резко право руля, стоп-кран, отдать швартовые! А дальше почти неделя любви, романов, нежности. Капитан, конечно, потом лишился всех своих званий, его исключили из партии и “сделали” по полной программе. А мне тогда казалось, да и сейчас кажется, что это был настоящий мужской поступок. Скольким людям он принес мгновения счастья! Для скольких женщин реализовалась, пусть ненадолго, мечта! Корабль, принцы… Потом долго долетали слухи, что гуляли они красиво, без грязи. Женщины носили мужчин на руках, и, конечно же, наоборот.

Кстати, много лет спустя, когда я работал психиатром, накануне 8 Марта у метро “Проспект Мира” я стоял в очереди за цветами на краю, даже на берегу, огромной и глубокой лужи. Светило мартовское солнце. Внимание всей очереди привлекла пара – мужчина и женщина. Они громко и искренне хохотали и были сильно пьяны, у каждого под глазом был фингал, в общем – лица бомжей. Но они были счастливы и целовались у всех на глазах. Потом ОН вдруг неожиданно взял на руки свою возлюбленную и понес. ОН подошел к противоположному краю лужи, немного подумал – обходить ее или нет – и решил идти вброд. Его ботинки сразу скрылись под водой. На середине лужи ОН стал терять равновесие, потому что его спутница продолжала громко и счастливо смеяться. Очередь замерла. ОН попытался удержаться на ногах, но угол, образуемый его телом и поверхностью лужи, становился все острее. Они оба грохнулись, обдав очередь фонтаном брызг. Потом “Ромео и Джульетта” долго лежали на спине и плескались, как будто в море или даже в Тихом океане, про который я только что писал. Глядя в голубое небо, раскинув руки, они продолжали смеяться. Мне казалось, что вся очередь им завидует. Все, все имеют право на счастье.

Посадка № 2. Фото на память

Во Владивостоке мы должны были оформить паспорт моряка. По этому паспорту можно было, между прочим, ходить в кинотеатр без очереди. И, между прочим, без очереди брать билеты. По-моему, это было единственное преимущество, которое давал этот самый паспорт моряка. Кроме, конечно, романтического названия документа. Понятно, у моряка было мало времени на суше. И единственное, что он должен был делать, – это ходить в кино. Паспорт производил большое впечатление на девушек. Стоп. Я же уже женат, и у меня ребенку два месяца.

Фотографии, которые мы привезли на этот паспорт моряка, оказались неправильными, то есть срочно нужно было их переделывать. На наших фотографиях наши лица были в квадратике, а пока мы летели, требования изменились и лица должны были быть уже в овале. Фотоателье было расположено прямо через дорогу от приемной Дальневосточного пароходства. Фотограф, конечно, еврей. Почему “конечно”? Не знаю. Так уж, видимо, складывается. Он сразу все понял. “Что, нет белой рубашки? И, конечно же, нет черного галстука, молодые люди?” И фотограф тут же достал белую нейлоновую рубашку, без единой (клянусь) пуговицы, с черным от грязи воротником, и черный капроновый галстук на очень толстой проволоке. Я надел рубаху, преодолев брезгливость. Старик умело ее натянул (она же без пуговиц), привернул проволокой галстук, туго закрутив его сзади, сказал: “Ну вот, молодой человек, а вы боялись. Я же сказал, все будет хорошо, грязи не будет видно, проволоки на галстуке тоже”.

Я сохранил эти фотографии. Действительно, совсем не видно, что на этой нейлоновой рубашке нет ни одной пуговицы, что воротничок черного цвета и что галстук к моей шее привернут толстой проволокой.

(А паспорт моряка после плавания я подержал у себя еще год. Когда меня уже вызвали в милицию и сказали, что меня арестуют за нарушение паспортного режима, мне пришлось ценной бандеролью отправить его во Владивосток и получить назад свою краснокожую советскую гражданскую книжицу.)

Так началось мое большое плавание.

Посадка № 3. Как я попал в глаз “Джуди”

Началось это неожиданно, и ничто, как говорится в романах, не предвещало беды. Я сидел на кнехте на носу, с книжкой, рядом с сияющей на солнце рындой. Вокруг спокойно дышал Тихий океан. Надо мной было чистое небо, а подо мной – Марианская впадина. За завтраком в кают-компании по громкой связи нам сообщали погоду, а также температуру воды за бортом и глубину под килем. В самолете ведь тоже зачем-то сообщают высоту, на которой он летит. Зачем? Кто знает! “Под килем одиннадцать тысяч шестьсот пятьдесят три метра”, – равнодушно извещал радист. Цифра менялась незначительно. Я попытался ее представить, эту цифру, по вертикали и в воде. Не смог. Самолеты, по-моему, летают ниже. Можно, конечно, представить это расстояние, но по горизонтали и на суше. Скажем, от МКАД до Переделкина приблизительно столько же. Но чтобы все это под тобой, в воде?..

В общем, ничто, как уже было отмечено, не предвещало беды. Да ее и не могло быть никак, когда вместе с тобой еще триста единиц плавсостава, включая сто пятьдесят женщин-рыбообработчиц. И ты находишься на крупнейшей плавбазе, которая – город с заводом. Сами рыбу ловили, сами обрабатывали, сами закатывали в банки, чтобы они, банки, раскатились по всей необъятной советской родине. Чтобы в каждом глухом уголке, где практически нечего есть, можно было бы украсить праздничный стол или просто стать закуской под водочку и портвешок. Скумбрия в масле! Мы ловили ее под островом Хоккайдо в японских территориальных водах по лицензии, купленной, как говорили, за золото. Рыбка золотая. Японский рыбнадзор периодически поднимался на судно проверять размер ячейки сети. И выискивать рыбу другой, не скумбриевской породы. А она неминуемо попадала в сети, и ее использовали в личных целях. Однажды вытащили огромную акулу – все боялись к ней подойти. На третьи сутки одним ударом челюстей она перебила металлический трос, которым ей тральцы ткнули в морду. Хотели, типа, узнать – жива ли рыбка. У главного японца на рукаве была красная повязка с белым русским словом “КАМАНДИР”. “Камандира” боялись. В общем, ничто не предвещало беды. Да какая, к черту, беда могла произойти в этом плавучем государстве, где были две параллельные улицы. Одна называлась улица 8 Марта, а другая – 23 Февраля. На одной, естественно, жили женщины, на другой – мужчины. Какая могла быть беда, кроме внематочной беременности? Какая беда, если на судне врач-гинеколог? Если законные жены мужской части экипажа остались на Большой земле. И законные мужья женской – там же. Если гражданские браки заключались после прохождения Босфора по дороге на промысел и расторгались на обратном пути, спустя восемь месяцев, там же. Какая беда могла произойти в городе в океане, где играли в волейбол на волейбольной площадке с той лишь разницей, что мячик был привязан к фалу, чтобы не улетел в Японию – крупную волейбольную державу – и не стал перебежчиком. Все члены команды были привязаны невидимым фалом друг к другу по этой же причине. Этим фалом была семья на Большой земле. По закону муж и жена не могли плавать вместе на одном судне. Какая беда могла произойти, если мы играли на бильярде, только не шарами, а шайбами?

Я как-то даже выиграл спор у одной известной журналистки, которая никак не хотели верить в то, что такой бильярд существует. “Врешь, Бильжо. Ха-ха-ха. Бильярд с шайбами! Ха-ха-ха”. Спор был тоже на судне, только маленьком. А мимо проходил капитан. “Зря не верите, товарищ правду говорит. Это флот, сударыня”.

Так что ничто не предвещало беды. Тем более что все происходило, когда моему сыну исполнилось четыре месяца.

Тучи появились на горизонте – а горизонт там, где просторы бескрайние, круглый – и стремительно стали лететь. Да, да, именно лететь со всех сторон к солнцу, которое было ровно в центре небесного купола. Потемнело сразу, и ветер не то чтобы нарастал – он родился мгновенно. Перекрывая его вой, капитан по громкой связи приказал всем срочно покинуть палубу и уйти в помещение. Держась за что попало и друг за друга, мы поползли к надстройке и без этого приказа. Просто все эти события произошли в одну минуту, параллельно друг другу – минуту от солнца и тишины до темноты и урагана. Последним, что я увидел, была дырка в черном небе, в которой светило солнце. Все. Его, солнца, нет. И наш плавучий город со своей жизнью и тремястами человеческими душами превратился в точку. В рисовое зернышко в большом мешке. Что триста жизней для океана, в котором этих жизней миллиарды?!

“Всем в каюты, надеть спасательные жилеты, задраить иллюминаторы, опустить бронячки, туго завернуть барашки”. Я кинулся к рундуку – спасательного жилета нет. Лег на свою верхнюю полку и открыл зачитанного до дыр судового библиотечного “Евгения Онегина”. “И страшно ей; и торопливо / Татьяна силится бежать: / Нельзя никак; нетерпеливо / Метаясь, хочет закричать: / Не может…” Я лежал и думал, что если будет качать, то в положении лежа меньше будет тошнить. Но нас не качало. Нас просто клало на бок под углом девяносто градусов. Когда положило первый раз, я вылетел из своей норки и упал на противоположную переборку. “Им овладело беспокойство, / Охота к перемене мест / (Весьма мучительное свойство, / Немногих добровольный крест)”. Потом судно встало. Кто-то прибежал и дал мне спасательный жилет. Спасибо. В каюте одному находиться было невозможно, и я выполз в столовую команды, в которой уже собрались все в оранжевых спасательных жилетах.

Выяснилось, что мы попали в глаз тайфуна “Джуди”. У нас заклинило перо руля. Нас гоняет по кругу, и главное – не встать боком к волне. Иначе оверкиль. И уже не под, а над нами будет двенадцать тысяч метров воды.

Поэтому штурмана пытаются встретить волну носом. Волну? Это смешно звучит. Это не волна, это девятиэтажный дом, накрывающий нас сверху, и мы не можем передать SOS. Поэтому ли или потому, что надо получить разрешение с Большой земли. Разрешение на передачу SOS. Разрешение на шанс жить. Такие были нравы. Потому что если бы спасли нас иностранцы, то наше государство должно было бы заплатить спасателям золотом. Так что нашим не всегда разрешали передавать SOS, мол, сами как-нибудь. Но зато наши шли, рискуя жизнью, спасать других. Ведь платили всем. Вплоть до гальюнщицы.

“Был вечер. Небо меркло. Воды / струились тихо…” Если бы тихо, Александр Сергеевич, если бы.

Длилась эта история трое суток. Не помню, как они прошли. Мы даже пытались крутить “Служебный роман”. Я имею в виду фильм. Надо было успокаивать себя. Это тем, от кого не зависела жизнь судна. А штурманы и механики, что называется, боролись со стихией. Что они делали, я не знаю. Но то, что они сделали, – чудо.

Закончилось все так же, как началось, внезапно. Утром светило яркое солнце и был полный штиль. Мы стояли на рейде рядом с островом Итуруп. Было видно траву, цветы, бабочек. Все хотели просто полежать на земле. Разрешение сойти на берег мог дать только первый, то есть, конечно, никакой он не первый, но так на флоте называют или называли первого помощника капитана – помощника по политработе. Просить его команда боялась, потому что если что не так, то на Большой земле он мог заложить законным мужьям и женам согрешивших. Он знал все и про всех. Все были, как волейбольные мячики, у него на фале. Ведь в порту “законные” шли к нему на прием с одним вопросом: “Как мой (моя)?” По этой причине послали “науку”. “Наука” – что с нее возьмешь? Она московская, не местной, севастопольской приписки. “Наукой” оказался я. “Первый” внимательно выслушал мои аргументы: мол, народ устал, психологическая нагрузка, только пройтись по траве босиком… Ответ был прост: “Не положено!” У вас, мол, в паспорте моряка стоит штамп о том, что вы покинули родину. Вступить на нее можно только через таможенный и паспортный контроль. Аргументы мои, что остров Итуруп – это не японский остров, как считают японцы, он наш, – не помогли. Не положено!!!

Я стоял на палубе и смотрел на осенний берег. Ко мне подошел боцман: “Повезло тебе, «наука»”. – “Почему мне? – удивился я. – Нам”. – “Я не про это… Можно всю жизнь проходить, а такого шторма не увидеть. В моей за сорок лет моря такое впервые. Так что тебе повезло”.

Моряки мне говорили, что все тайфуны называются женскими именами. Женщины действительно тайфуны.

Для справки. Во время тайфуна “Джуди” погибли сорок пять японских судов-кальмароловов с экипажами по пять-десять человек.

Тогда мы все поклялись, что будем каждый год отмечать эти сентябрьские дни как дни нашего второго рождения. А я тогда понял многое. Я понял, что неприятности могут приходить внезапно и внезапно уходить. Что может не оказаться спасательного жилета, когда надо. Но окажется тот, кто тебе его даст. Что даже страшное может быть полезным. И что любая идеология похожа на старый гриб. Его срезаешь, а внутри он трухлявый. Ты его режешь, пытаясь найти хоть кусочек целый, а остается с гулькин нос. Если в корзине ничего нет, его еще можно оставить на жарку, для запаха. А если корзина полная, то он и на фиг не нужен.

Посадка № 4. Улов и уловка. А также возвращение на Родину

Прошла уже неделя после невероятного шторма. Жизнь на судне постепенно наладилась и вошла в свой обычный ритм. Тральцы ловили скумбрию, а рыбообработчицы ее разделывали и закатывали, как обычно, в банки. И вот однажды в трал вместе с рыбой попал контейнер, видимо, смытый волной с сухогруза. В контейнере были японские магнитофоны. И все в отличном состоянии. Кто упаковывал-то? Японцы! Напомню – стоял 1978 год. И целый контейнер японских магнитофонов! Чудо! Тральцы, конечно, никому об этом чуде не сказали. Пустой контейнер за борт, а магнитофоны попрятали в каюты. А что с ними делать дальше? На родину их провезти никак нельзя. Это ж контрабанда. Во время таможенного досмотра, длящегося несколько часов, откручивали даже переборки.

Особенно таможенники стали свирепствовать после того, как грузинские моряки, кажется, из Поти, отлили из золота какую-то часть стрелы подъемного крана, покрасили ее и готовились к выходу в дальнее плавание с заходом в иностранные порты. Попались. Кто-то, видимо, настучал. А как иначе? Разразился скандал океанского масштаба. Может быть, и вранье, конечно, но эту историю все рассказывали друг другу с восхищением. Восхищались не чутьем таможенников, а находчивостью грузинских моряков. Наколоть государство, которое тебе все запрещает и считает твои складные зонтики, газовые косынки и джинсы, – это же какой кайф! А тут – японские магнитофоны!

Готовые консервы “Скумбрия в масле” у нас брали каботажные суда из Владика и Находки. И вот что придумали тральцы. Часть магнитофонов они продавали членам команды с этих судов, а часть просили отправить посылкой к себе домой. За услугу – магнитофон бесплатно. Поясню: каботажные суда ходят между своими портами и не пересекают границу. И, следовательно, не подлежат таможенному досмотру. И все было бы хорошо, если бы не стукачи. Портрет стукача прост: это закомплексованный, завистливый неудачник. Кто он был, не помню, но точно не из тральцев. Тральцы – красивые, здоровые, брутальные мужики. Они, например, варили брагу из сахара, который всегда можно было купить в ларьке, и гранулированных дрожжей, приобретенных в Сингапуре по дороге на промысел. Брага плескалась в огромном пластиковом пакете, висевшем в узкой щели между переборкой и двухъярусной койкой. В пакет была вставлена гибкая трубка. Лежит тралец, взяв другой конец трубки в рот, и ногой на пакет нажимает.

Но вернемся к нашим баранам – то есть к японским магнитофонам. Об этой истории узнал первый помощник капитана. Да-да, тот самый. Он, как известно, по политической части. Ну и начались собрания, угрозы… Впереди у нас заход в Сингапур, а на руках у членов экипажа рубли, что запрещено, потому как рубль нужен для оснастки шпиона. Это же ясно каждому. В общем, было приказано деньги сдать в течение суток, и тогда делу не будет дан ход. Ну чем не Агата Кристи? Короче говоря, деньги стали подбрасывать в разные места – от гальюна до кают-компании. Скомканные комочки темно-розовых червонцев. Скомканная маленькая розовая мечта. Оставшиеся магнитофоны пересчитали и опечатали. Да и у каботажников их тоже отобрали потом.

Прошли десятилетия, и уже другие магнитофоны, а вот стукачи остались. И остались все те, кто учит нас правилам игры, в которую мы играть совсем не хотим.

А Родина-мать – она очень строгая, холодная и требовательная. А еще она бывает равнодушная и жестокая. Все эти качества у нее проявляются внезапно.

Фразы, в которых упоминалась Родина, звучали на нашей плавбазе по громкой связи по нескольку раз в день абсолютно обыденно. Например: “Радиограммы с Родины в радиорубке могут получить Бильжо, Иванов, Степанчук, Кавазашвили…” Или: “Посылки с Родины могут получить…” Вот эта фраза звучала редко. Посылки с Родины приходили на другом судне вместе с пустыми консервными банками. Посылки присылали всем одинаковые. Это были трехлитровые закатанные крышками стеклянные банки (что-то много разных банок получается), в которых плескалась розовато-фиолетовая жидкость и плавали от трех до пяти слив. Конечно же, это был не компот. Компота на судне было как воды в Тихом океане. Это был спирт, слегка подкрашенный компотом. Посылок ждали и те, кто их получал, и друзья тех, кто их получал. А отправляли посылки с Родины любящие и верные жены.

Была еще фраза: “До возвращения на Родину осталось…” Дальше шли месяцы и дни. Все их считали. Восемь месяцев на промысле – это много. Переход из Севастополя до Тихого океана – это пол земного шара. Восемь месяцев без жен и детей. А Родина встретила нас многочасовым – то ли шести-, то ли восьми– таможенным досмотром в Севастополе. Все члены команды сидели по своим каютам, и нельзя было выходить и переговариваться, а жены и дети стояли на причале и все это время ждали тех, кого не видели, и тех, кого любили. Они были рядом, в нескольких метрах, за белым металлическим бортом. Жены и дети не отходили никуда ни на минуту, потому что им никто не говорил, когда закончится досмотр. “Ничего, столько ждали, еще подождут”, – это таможенник.

А что искали? Я открою сейчас эту страшную тайну – ведь прошло уже много времени. Искали лишнюю пару джинсов, складные зонтики и газовые шарфики. Что значит “лишнее”? А это то, что сверх жестко указанной Родиной нормы.

Родина всегда меня удивляла и очень часто огорчала. Это как близкий друг или любимая: летишь к ним сломя голову, скучаешь, а тебя никто и не ждал, никто и не заметил вовсе твоего отсутствия.

А еще Родина никогда не улыбается. Посмотрит твой паспорт, залезет в твой чемодан: мол, не везешь ли ты то, чего я тебе не разрешила. “Ну ладно, – говорит Родина, – заходи, пущу я тебя на этот раз. Но только смотри у меня…” И Родина-мать строго грозит в окно. Ей-богу, и больно, и смешно.

В самом начале 90-х, когда я работал в газете “Коммерсант”, то ли за мои заслуги, то ли чисто по дружбе меня отправили отдохнуть на недельку в Канны за счет заведения. Лететь я должен был до Марселя, а оттуда поездом до точки назначения. В самолете я уже расслабился и снял туфли. Ноги задышали шумно и жадно. Со мной летел еще кришнаит. Почти голый, без вещей и босой. Ноги у него были грязные, черного цвета, и эту московскую грязь он вез в Марсель. А еще был черный парень с детенышем в сумке на груди. Парень все время улыбался белозубой лучезарной улыбкой, как шахтер с обложек советского “Огонька”.

В Канны я прибыл поздно. Уставший, скинув одежду, пошел в ванную и там, абсолютно голый, остолбенел. Нет, не от роскоши, а от незнания, как включить воду. Я вообще первый раз был в нормальном европейском отеле. Я стал судорожно все крутить, вертеть, давить, тащить. Когда я окончательно озверел, вода вдруг из душа вырвалась, как из брандспойта. В этой суете, спасаясь от струи воды, не зная, как ее урезонить, измученный, я наступил на какую-то пипочку… На ту, что торчала из отверстия для слива воды в ванне. Я не сразу понял, в чем беда. Когда же ванна наполнилась до половины, я стал пытаться вытащить эту пипочку, чтобы вода ушла. Ничего не получалось. Тогда, выключив воду непонятным способом, голый и мокрый, я сел и в позе мыслителя стал думать. Через полчаса секрет был раскрыт. Не могу здесь не рассказать одну не мою историю.

У меня некогда была близкая подруга Маша Гальская, которая жила в соседнем с моим доме. И, как мне казалось, мы были очень духовно близки. Однако, как только Маша переехала на новую квартиру, она из моей жизни по своей инициативе исчезла в одночасье. Оказалось, что близки были только наши дома. Но это я так, о больном. Так вот, Маша, умница, профессор-лингвист, франкофон, поведала мне такую историю, которая с ней произошла. Думаю, она не обидится, узнав, что эту историю я рассказал в своей книге. Она писатель, поймет.

Маша первый раз оказалась в Италии. Усталая, вошла в свой номер в отеле. Разделась и голая пошла принимать ванну, чтобы эту усталость снять. Налила себе холодного шампанского. Впрочем, если это Италия, то “Проссеко”. И расслабилась. Думала о чем-то своем, девичьем. Или нет, Маша могла думать и о чем-то очень серьезном. Задумавшись, она автоматически трогала разные ручки смесителя, а потом, увидев шнурок, свисавший из стены, решила за него подергать. Дернула раз, два, три. Ничего не происходит. И вообще непонятно, зачем здесь этот шнурок. Сквозь гул воды Маша слышала какой-то стук в дверь, голоса, шум, но не сочла, что это имеет к ней какое-то отношение. Дальше события развивались стремительно. Выломанная дверь с грохотом упала. Серьезные мужчины в комбинезонах ворвались в ванную и вытащили, голую, в мыльной пене, Машу, как Афродиту. И потом мужчины пытались делать Маше массаж сердца и дыхание рот в рот, разложив ее на кровати. Придя в себя, Маша стала объяснять им, что с ней все в порядке. Оказалось, что этот безобидный шнурок – SOS. Экстренная медицинская помощь, если вдруг станет плохо с сердцем в ванной. Так что нужно всегда быть осторожным в новых местах. И прежде чем за что-то подергать, подумать. Но вернемся в Канны.

Завтракал я в отеле, как и положено. В первое же утро пошел на веранду на свежий каннский воздух, набрав предварительно всяких булок. Оставив их на столе, отправился наливать чай. И в это время стая ободранных каннских голубей села на мои булочки и принялась их топтать и трепать. Когда я прибежал с чайником, было уже поздно. Мои булки были расклеваны, стол усеян крошками и засран голубями мира, воспетыми Пикассо.

Зато по утрам я купался и загорал на пляже, где мужчины ходили в мокрых трусах до колен – мода на такие плавки тогда только появилась, а женщины всех возрастов были с голой и разной грудью. Причем купальники у них были закрытыми и строгими. Выходя же из воды, дамы резкими движениями сдергивали верхнюю часть купальника вниз. Грудь вырывалась на свободу, радостно выпрыгивая, и таращилась на солнце своими сосками.

Мой друг и тогдашний начальник в “Коммерсанте” Никита Головнин сказал мне, что кроме отдыха у меня будет еще одна функция: ходить в казино с его женой. И чтобы я для этого взял с собой пиджак, так как без пиджака в казино не пускают мужчин и женщин без мужчин в каннское казино не пускают тоже. Так что мужчина в пиджаке был необходимой частью женского набора для казино.

Здесь я, пожалуй, сделаю маленькую посадку и объясню, что пиджака у меня как раз не было. Ни одного. И вот как он у меня появился.

Посадка. Проданный взгляд

Андрей Васильев, в простонародье Вася, в то время из “Коммерсанта” ушел, и у него было маленькое рекламное агентство под названием “юрийгагарин”, которое обрело свою вторую жизнь в проекте “Гражданин поэт”, где Михаил Ефремов читал стихи Дмитрия Быкова.

Это агентство тогда получило заказ на съемку заставок для программы Леонида Парфенова “Намедни”. Заставок предполагалось много: к разделу про моду, погоду, искусство и т. д. и т. п. Во весь телевизионный экран должны были быть большие выразительные, умные, интеллигентные глаза, с легкими морщинками вокруг. Чьи-то – но не автора и ведущего программы, так объяснял Вася. Искали нужного персонажа долго…

Рассказывая мне эту историю, Вася вдруг сделал паузу, попросил меня снять очки, пошевелить бровями и через минуту разглядывания моих глаз сказал, что я ему подхожу и что он даже заплатит мне деньги за съемку, и я наконец смогу себе купить пиджак. А снимать меня будет оператор Георгий Иванович Рерберг. Великий Рерберг, снявший много чего, но главное – “Зеркало” Тарковского. От такого предложения мог отказаться только сумасшедший, а не бывший психиатр.

На следующий день меня повезли показывать к мастеру домой. Рерберг немного со мной поговорил и быстро утвердил на эту “роль”.

Снимали на каком-то телефонном узле, в помещении службы “Секс по телефону”. Телефонисток не было. Стояла глубокая ночь, да еще воскресная. Видимо, в это время секс по телефону не востребован нашим народом. Съемки длились почти четырнадцать часов. Все это время я артистично пялился в камеру Рерберга, выполнял все его задания, шевелил бровями, надевал всевозможные очки. Для заставки к разделу “Искусство” очки мне должны были нарисовать прямо на лице, причем реалистично. Художницей была большегрудая девушка. Рисуя, она практически легла на меня, положив свою грудь мне на плечи и придвинув свое лицо к моему максимально близко. Дышать было трудно по разным причинам. Этот садизм я выдержал минут пятнадцать. После чего, весь вспотевший, я сказал ей, что сам художник. Взял зеркало и за минуту нарисовал на себе очки.

Когда, отработав восемь часов, не чувствуя спины и потеряв голову, в перерыве мы с Васей забились в какой-то угол и, разлив водку, я поднес стакан ко рту, вдруг неизвестно откуда появившийся Рерберг на ходу бросил в нашу сторону: “Актеру пить нельзя – глаза будут красные…” Мне было досадно и лестно. А Вася, конечно, махнул.

Последний эпизод снимали такой. Я сижу как бы за лобовым стеклом машины, по которому стекает вода. Типа идет дождь. Два человека держали это стекло, третий – держал чайник, из носика которого валил пар, а четвертый дул на этот пар, чтобы он оседал на стекле. Я тогда еще спросил Георгия Ивановича: “А «Зеркало» вы так же снимали?” – “Почти так”, – ответил он.

И вот уже все отснято, и все расслабились, и тут я… кто меня дернул за язык, не знаю… “А давайте, Георгий Иванович, снимем с мокрым снегом?..” – “А где мы возьмем сейчас мокрый снег?” – “А в морозильнике…” И тут я поймал на себе два десятка взглядов, выражающих лютую ненависть. “Все остаются на своих местах. Съемка продолжается”, – крикнул Рерберг. Он куда-то убежал, потом прибежал с полным пакетом снега.

В конце он сказал: “Это лучший непрофессиональный актер, с которым я когда-либо работал”. Сказал, и все это слышали. Так что я здесь хвастаюсь. А где же еще? А заставки с моей физиономией так по непонятным причинам и не вышли. Все переснимали по новой с Леонидом Парфеновым.

В итоге я получил двести долларов и купил себе пиджак, в котором и пошел в то самое казино в Каннах. Все, посадка окончена.

При входе в казино у нас попросили паспорта и внесли в свою базу данных. В игровом зале царила полная тишина. Все говорили, если говорили, шепотом. Пахло ароматным трубочным табаком, сигарами и духами. Естественно, французскими! Господа были в бабочках или в шейных платках, дамы в вечерних туалетах и бриллиантах. Всем далеко за шестьдесят. Такой клуб обеспеченных пенсионеров. Подчеркиваю, это был конец 90-х, когда в нашей стране никаких казино еще не существовало. Играл я на “красных” и на “черных”. Мне объяснили, что это самое простое и меньше риска. Когда я выиграл сумму, равную десяти долларам (не помню, сколько это было франков), я играть прекратил. А зачем рисковать? Это для меня были вполне приличные деньги.

Во второй раз я уже осмелел. Я ставил на числа, которые соответствовали нашим родным советским праздникам (должна же быть какая-то система). 23 февраля, 7 ноября, 9 мая; присутствовали и международные праздники – 1 мая, 8 марта и, конечно, Новый год – 31 декабря. На этот раз, внутренне ощущая имманентную связь с родиной, я разорил французов. Я уносил с собой пачку франков, равную двумстам долларам. Сумма по тем временам огромная. Для справки – вывезти из страны можно было только триста.

На радостях я решил пойти в ресторан. Хватит запивать багет с ветчиной дешевым вином из горлышка, сидя на лавочке в парке. Впрочем, для родившихся в СССР это занятие более чем привычное. Выбирал ресторан я долго. Сел, сделал заказ и стал ждать. Вдруг ресторанная певица запела на русском языке арию “Кармен” из одноименной оперы Бизе: “У любви, как у пташки, крылья…” Она пела и смотрела на меня. Закончив, певица устремилась в мою сторону. “Привет, ты откуда? Я из Саратова…” Она села за мой столик. Выпила. Заказала еще. Рассказала, что хозяин ресторана ей мало платит. Обижает ее. Что она очень рада, что хоть редко, но все-таки здесь стали появляться русские. Что она тоскует по родине.

Она уходила петь и возвращалась. Потом я ей рассказал про выигрыш в казино. Она расплакалась, спросила, не могу ли я ей одолжить до завтрашнего вечера денег. Мол, ей нужно отдать долг, а вечером она получит зарплату и все мне вернет. Я расплатился по счету и оставшиеся выигранные деньги отдал ей в долг. На следующий вечер я пришел в этот ресторан. Пела афрофранцуженка. “Нет, месье, мы не знаем, где русская Наташа. Она здесь больше не работает”. Вот такой произошел казус. Между прочим, “казо” по-итальянски значит “случай”.

А в самое известное в мире казино в Монте-Карло я тогда заглянул. В зал меня не пустили, хоть я и был в пиджаке. Но зато я воспользовался их шикарным туалетом. Чему был несказанно рад. Отметился, так сказать.

А в нашей стране в появившихся казино я практически не был, и даже когда туда попадал, ни во что не играл. Мне просто неинтересно. Интереснее было наблюдать за игроками. Бурный патологический рост казино, а потом и их моментальная смерть были впереди. Всё. Посадка окончена.

В Милан меня послали в командировку с журналистом Сергеем Тостовщиковым. Там, в Милане, открывался мебельный салон. Я должен был рисовать, а Тост – писать.

Как только мы сели в самолет, Тостовщиков, орудуя своим обаянием, сказал стюардессе, что мы очень боимся летать и должны срочно выпить водки. Обязательно! Сказано это было так серьезно – и с каким-то даже медицинским акцентом, – что не помочь нам было невозможно. Мол, вы же стюардесса?! Вы же практически медсестра?! Стюардесса тут же улетела в еще неподвижном самолете, размахивая руками-крыльями, и вернулась с бутылкой водки. Было восемь часов утра. Я запомнил это потому, что так рано водки никогда не пил – ни до этого, ни после. А так как разница во времени между Россией и Италией минус два часа, то прилетели мы практически в те же восемь утра. И пошли в отеле завтракать, и заказали… водку. Водку нам принесли со льдом в большом стакане. Мы возмутились. Мы объяснили, что так нельзя. Мы были обижены и рассказали, как надо пить водку. А когда на столе появились графинчик и рюмочки, мы, как надо пить водку, и показали.

Потом мы пошли, так сказать, гулять по Милану, а мебельный салон был только утром следующего дня. Милан нас закружил, в прямом и переносном смысле. Мы выпивали в разных местах и разное по чуть-чуть, и это было вполне по-ремарковски. Нам было как-то очень хорошо. Так много, так долго, так часто и такого разного я опять же не пил никогда. А теперь уже это опасно для жизни.

В одном ресторанчике нам принесли только первую часть заказа, а потом официант исчез. Спустя минут тридцать он, радостный, появился, но без заказа. “Извините, сейчас играет «Милан», и мы все, то есть всей кухней, смотрим этот важный матч. Но вы понимаете – «Милан»!!! Вы должны это понимать!!!” Сказав это, он убежал на кухню. Появился вновь он только после того, как матч закончился. “Милан! Милан!” – закричал радостно официант, потом выскочил шеф-повар в колпаке и с ножом, выкрикивая то же самое, а за ним и вся кухня. Все попрыгали перед нами и опять куда-то убежали. Пробегая мимо обратно, кто-то из них крикнул нам: “Щас-щас, все сделаем!” Они были как дети, на них нельзя было обижаться. Когда мы расплачивались, официант шепотом и как-то загадочно спросил нас, откуда мы. Такой странный язык! “Попробуй отгадай?” – сказал ему Тостовщиков. “Мои друзья говорят, что вы из Португалии, а я считаю, что вы турки. Мы на кухне поспорили”. – “Ты выиграл! Поздравляю! – стал пожимать ему руку Тост. – Мы турки!” – “Я выиграл! Я выиграл!” – обрадовался официант и умчался на кухню. Сдачи мы, по-моему, так и не дождались.

А уж утром следующего дня мы отправились на мебельный салон. На территорию, равную ВДНХ. Это было, надо сказать, время “новых русских” и “малиновых пиджаков”. Мебель для этих людей была расположена в самом большом павильоне, и они толпами тянулись туда и вагонами закупали эту мебель, чтобы обставлять ею свои загородные дома. Так вот откуда все привозят! Все мне стало сразу понятно. Вот, например, диван и кресла, обтянутые кожей далматинца (ну не кожей, ну типа кожей далматинца), в каком-то позолоченном обрамлении в стиле рококо. А у другого дивана серединка опускалась и превращалась в шахматную доску, на которой удобно было резать колбасу. У одного кресла открывался подлокотник, и там оказалось хранилище для бутылок. “Мы порешали вопросы по мебели”, – это говорит по мобильному, по только что появившемуся мобильному, человек с квадратным затылком. По-итальянски мебель, кстати, mobilare.

Мне рассказывал один дизайнер, что в загородном доме, в котором он как-то был, в спальне у “нового русского” от дверей к необъятных размеров кровати шла ковровой дорожкой надпись – сделанная способом интарсии, то есть с вклеенными в паркет вставками других, разноцветных пород дерева. “Люся, я от тебя тащусь!” – гласила она.

Здесь, в миланском мебельном павильоне, были фонтаны с обязательным участием голых дам в натуральный рост и часы – тоже с голыми дамами и тоже в человеческий рост. Все это ехало в Россию. В подмосковные замки. В одном из них, по рассказам очевидца, прислуга ходила в кокошниках и произносила: “Что угодно, барин?”

Но когда я увидел гигантскую трехметровую чеканку в позолоченной раме, удержаться от хохота и слез я не мог. “Да, да, двадцать четыре карата”, – уточнил синьор. Слезы продолжали течь из моих глаз струйно, как у клоуна. Непроизвольно. Я пытался сдержать хохот, но не мог. Итальянец, наверное, подумал, что я плачу, глядя на этот шедевр.

На чеканке была изображена, конечно же, женщина и, конечно же, голая, но уже больше человеческого роста. Что она делала, я не помню. Да это и неважно. Тостовщиков увел меня, дабы экс-психиатр окончательно не сошел с ума.

Настоящие дизайнерские павильоны я не буду описывать. Там нельзя было фотографировать, нельзя было записывать и зарисовывать. И этот итальянский секрет я ношу до сих пор в себе. Та, настоящая дизайнерская мебель к нам, в Россию, по-моему, еще так и не доехала, а прошло без малого пятнадцать лет. Видать, не приживается она у богатых.

А я вот люблю старую мебель, покоцанную, и стулья люблю очень.

Разные.

Посадка. Любовь к стульям

“Покажи мне свой стул, и я скажу, кто ты”, вот какую я придумал фразу. И не надо в этой фразе искать второй смысл.

Стул – это самый распространенный и необходимый предмет мебели, отражающий эпоху и стиль, и он вправду многое может рассказать о своем времени и своем хозяине. Конечно, не место красит человека, а человек место. Но все же…

Я люблю стулья и их старших братьев – кресла, и я уверен, что есть прямая связь между продуктивностью мыслительного процесса и удобством для мягкого места. Стулья – это наши неодушевленные четвероногие друзья. Некоторые я даже спас от смерти на помойке и отреставрировал. А уж сколько я их закупал для разных ресторанов – не перечесть. И все разные. В конце 80-х я написал триптих под названием “Жизнь и любовь стульев”. В первой его части был изображен стул женского пола. В третьей – стул мужского пола, а в центральной части триптиха стулья занимались любовью. Ничего грубого: сиденье на сиденье – привычная для стульев фигура. Один из вариантов этой картины получил премию “Золотая кисть” и вскоре был куплен каким-то сибирским банкиром. Розовощекий банкир пробыл в моей мастерской минут пять и увез в Сибирь мои “стулья”, оставив на столе конверт с деньгами и двадцать литровых упаковок апельсинового сока. Что это было, я и сейчас не могу понять. Но эта продажа позволила мне безболезненно сменить профессию и заняться живописью и графикой.

Я сижу в жестком венском тонетовском кресле. В нем я написал диссертацию, нарисовал тысячи рисунков и продолжаю рисовать и писать. А до меня в этом кресле сидел мой папа, а до папы – мой дед. Подлокотники протерты нашими ладонями и локтями, а сиденье – нашими задницами. И меня это греет.

Папа из этого кресла ушел на фронт, а деда из этого кресла забрали и расстреляли в Норильске. Одно кресло объединило три поколения. Три части истории страны. Похожее кресло я купил на “блошином рынке” в Венеции. Перевернул его, а там, на обратной стороне сиденья, чудом сохранившаяся желтая бумажка: “Санкт-Петербург, магазин братьев Коэнов” – и адрес. Вот судьба! Я бы много отдал, чтобы узнать историю этого кресла и его хозяев.

Помните школьных фанерно-алюминиевых уродов с обгрызенными сиденьями и спинками? Когда мыли полы, их ставили вверх ногами. Засунув ножку такого стула в дверную ручку, можно было запираться в классе и ходить там на головах.

Во дворе института, где я учился, недалеко от морга, было кладбище сломанных будущими медиками стульев. Как там у Гоголя? “Оно, конечно, Александр Македонский – герой, но зачем же стулья ломать?”

У меня в мастерской два стула, на спинках которых вырезаны серп и молот. Эти стулья были найдены на чердаке дома на Тверской, где десять лет располагалась редакция журнала “Магазин Жванецкого”. Они, эти стулья, были чуть ниже обычного стандарта. Кто-то когда-то их укоротил. Это было время, когда кто-то кого-то очень любил укорачивать. Садясь на эти стулья, гости обычно вздрагивали и издавали возглас “ой!”, потому как обычная высота стула зафиксирована нашим мозгом. Теперь я эти стулья удлинил, сделал их обычного, стандартного размера. И теперь никто не говорит “ой!”. К сожалению.

В наше непростое время кто-то сидит на двух стульях сразу, а из-под кого-то стул выбили вовсе.

Первое, что сказал Тостовщиков, когда мы оказались в креслах самолета Милан – Москва… собственно, можно читать этот текст сначала.

Египет – это страна первых моих, да и во многом наших открытий. Был такой период в начале 90-х, когда мы всё открывали впервые.

Помню, как уже упомянутый выше Никита Головнин привез из Мексики текилу. Я как раз дежурил ночью и рисовал картинки в еженедельник “Коммерсант”. “Неужели из кактуса делают водку? Не может быть!” – “Да попробуй. А пить ее надо так. Насыпь соль на тыльную часть ладони между большим и указательным пальцами. В этом месте у настоящих моряков обычно якорь. Потом надо слизнуть соль, запить текилой и закусить лаймом”. – “А это что?” – “Это такой очень кислый зеленый лимон. От текилы никогда не болит голова, сколько ни выпей”. В общем, пил я ее всю ночь. Никаким меня доставили домой под утро. Я сутки спал. Потом голова болела так, как никогда ни до, ни после эксперимента. Видно, кактус был несвежий. Больше я текилы для себя не открывал.

А пиво… Взяли его несколько коробок. Креветок, рыбы. Пили-пили, пили-пили. Не то удовольствие. Только пучит. Самый умный и знающий английский решил прочитать, что мы пьем. И был это Никита. А пиво оказалось безалкогольное. Надо же, бывает, а я тогда не знал об этом. Выходит, зря открывали.

Один журналист в “Коммерсанте” написал: “Наступила весна, и народ поехал на дачи сажать овощи и фрукты – кто картошку, кто редиску, а кто – анчоусы”. Мало кто тогда знал, что анчоусы – это килька. Открывали слова, понятия, вкусы, страны.

Так вот, Египет. Я летал туда три раза. Но запомнился больше всего, конечно, первый.

Помню этот небывалых размеров шведский стол в отеле. Россияне вокруг толпятся и накладывают, и накладывают себе разного и все вместе, боясь, наверное, что второго подхода не будет. И тут от стола идет счастливый, сияющий мальчик. И говорит: “Мама, мама, смотри, что я взял”. И показывает маме тарелку. И мама с ужасом видит, что на большой тарелке мальчик несет большую, ювелирно сделанную розу из моркови. И зеленые цветы из огурца, тоже ювелирные. И что-то, такое же ювелирное, из свеклы. Мальчик снял с верха салатов эти съедобные украшения. И мама дала романтику подзатыльник. Взяла другую чистую тарелку и положила туда много всего, как делали остальные. Так на моих глазах был убит рождающийся романтик и ценитель красоты.

А это уже из серии “Парикмахерские истории”. В Египте, уже с лысиной, я пошел в местную парикмахерскую, чтобы загорели голова и шея. Я снял очки и, что со мной делали, не видел. Работали над моей головой двое. Тонкие, ухоженные пальцы колдовали над моей лысиной, бровями, усами. Когда я надел очки, то увидел в зеркале идеал восточного мужчины. На меня смотрел лысый Радж Капур. Сросшиеся густые брови превратились в две тонкие, аккуратные дуги (“полумесяцем бровь”), густые, залихватски закрученные усы – в щеточку волос над губой. Я был в шоке. Только две недели отдыха впереди (все отрастет) и отсутствие рядом знакомых, кроме жены, которая узнала и приняла меня с трудом, утешали меня.

Надо сказать, что работали парикмахеры блестяще. Восточные мужчины знают в этом толк. Они удаляли лишние, как им казалось, но дорогие для меня волосы ниткой. Один конец нитки они зажимали зубами, натягивали ее, как струну, и что-то виртуозно творили.

Я потом обращал внимание на то, как подстрижены головы и усы у местных. Идеально. Независимо от социального статуса.

Когда мы были в Египте, умерла моя собака. Причем накануне мне приснился страшный сон, что она прыгает с балкона, кончая жизнь самоубийством.

Посадка. У меня была собака

Мою таксу звали Дездемона. По-семейному – Дези. Она обладала чувством юмора и индивидуальностью. Впрочем, наверное, свои собаки, как и свои дети, самые гениальные.

Вот какой у нас был ритуал засыпания. Дези дожидалась, когда мы с женой ляжем и погасим свет. Потом спрыгивала с дивана, брала в зубы свой любимый теннисный мячик и носом его закатывала под наше спальное место. После этого она начинала лаять, требуя, чтобы я достал мячик. Я вставал, включал свет, голый шел в прихожую, брал зонт и, ползая на коленях, выковыривал мячик. За всем этим процессом, сидя в кресле, сверху вниз, с наслаждением, молча, слегка наклонив голову, наблюдала Дездемона. Потом она укладывала этот мячик у меня в ногах и, уткнувшись носом в мое плечо, засыпала. Таким образом, справа от меня спала Дездемона, а слева – жена. Только не надо мне говорить о перверсиях. Я все-таки психиатр и про это много чего знаю. Наши перманентно пьющие и перманентно рожающие детей соседи Дези ненавидели и называли “жидовкой”. За глаза. Портить отношений с хозяевами они не хотели, так как периодически обращались к нам за медицинскими консультациями. Хотя только сейчас я понял, почему они ее не любили. Она, видимо, мешала им своим лаем воровать мои рубашки, сушившиеся на лоджии на первом этаже. Дважды, впрочем, у них это получилось.

Дездемону раздражали чужие пьяные, и она норовила их укусить без предупреждения. Вероятно, считала, что только ее хозяин имеет право на выпивку. Еще бы, ведь первой после каждой моей рюмки закусывала она.

Моя мама, побыв с нашим маленьким сыном, уезжала домой. Я с Дездемоной, как обычно, проводил ее и посадил в автобус. За ней в уже закрывающиеся двери, гремя портвейном, влетели два пьяных гражданина. Дверь закрылась. И последнее, что я увидел за стеклом, – это искаженное лицо одного из них. Пьяный товарищ орал: “Убью суку, убью!” Я посмотрел на Дездемону, а она виновато посмотрела на меня. Во рту у нее был внушительный кусок брючной ткани, чуть-чуть подмоченный кровью.

Потом моя мама, которая наблюдала вторую серию этой истории в автобусе, рассказывала, что пострадавший клялся, что “порвет” собачку, а мама, как школьный учитель, проводила с ним урок на тему “Животных надо любить!”. О том, что она хорошо знакома с преступницей, мама предусмотрительно умолчала.

Дездемону вязали один раз. Мы с консультантом по интимным собачьим вопросам приехали к жениху. Хозяин жениха был серьезным охотником и крупным бородатым мужчиной тургеневского типа. Кобеля звали Змей, и он очень суетился. По этой причине у него ровным счетом ничего не получалось. Все нервничали. А охотник спокойно, с укоризной и досадой, басом, растягивая первый слог и резко произнося оставшуюся часть слова, все время приговаривал: “Та-а-ропишься, Змей! Та-а-ропишься!” У Змея так ничего и не вышло. Но эту фразу: “Та-а-ропишься, Змей!” – я довольно часто произношу в разных ситуациях. От другого героя в День космонавтики, 12 апреля, Дездемона родила троих – Гагарина, Титова и Терешкову.

Дездемона в конце жизни много болела. Ей сделали несколько операций, которые она принимала безропотно. Все понимала. Если бы собаки жили дольше, мне кажется, они бы начали говорить. Им просто не хватает времени в их жизни.

Когда Дези не могла выходить на улицу, я просто один раз ей сказал: “Теперь ты будешь гулять на балконе”. Все. Этого было достаточно. До этого на балкон она не выходила никогда. Вот, я понял. Отсюда, наверное, и мой страшный египетский сон – Дези на балконе. Точно!

Прожила моя Дези большую собачью полноценную жизнь. Которую, как уже было сказано, проспала со мной. А когда я рисовал или писал диссертацию, она сидела у меня на коленях, уткнув свой длинный нос в мою подмышечную впадину.

Впрочем, когда она была уже вся перебинтованная, она стеснялась спать со мной и ложилась рядом на пол около кровати.