Заметки авиапассажира. 37 рейсов с комментариями и рисунками автора Бильжо Андрей
Из Москвы мы улетели в Архангельск. На один день. На кладбище. Мы увезли с собой в Москву медали, семейный альбом фотографий и большую, в раме, репродукцию картины Перова “Охотники на привале”. Всё. Связь с Архангельском была прервана навсегда. С городом, который так многое значил для моей жены, а потом и для меня.
22 Треска, доска, тоска
Такую формулу давно вывели архангелогородцы для описания своего города. Я впервые ее услышал от своего тестя – архангелогородца Евгения Тимофеевича Захарова.
Мы с женой собрались в Архангельск к нему на могилу. В Архангельске я не был давно. Раньше, в молодости, ездил туда на поезде, а сейчас, с возрастом, когда время стало лететь с какой-то невероятной сверхзвуковой скоростью, жаль стало его, это время, тратить на поезд. Поэтому – самолет. Не молодежь выбирает самолет. Те, кому за пятьдесят, выбирают самолеты.
Евгений Тимофеевич был поразительно спокойный мужик и какой-то очень сдержанный. Все внутри. Я увез в Москву его единственную дочь. Он понимал, конечно, что это неотвратимо. Он с этим смирился. Он должен был, по идее, меня очень не любить.
В войну Евгений Тимофеевич был воздушным десантником. У него была татуировка парашюта где-то на руке. И была еще одна татуировка. Из-за этой второй татуировки он не ходил в баню, потому что ее стеснялся. Боялся, что кто-нибудь о ней узнает. А я, когда узнал, испытал какое-то чувство восторга и невероятного уважения к этому тихому, спокойному и достойному человеку.
На ягодицах у Евгения Тимофеевича были изображены кошка и мышка. На одной ягодице – кошка, на другой – мышка. При ходьбе одна ягодица вверх, другая – вниз, одна ягодица – вверх, другая – вниз. Получался такой мультфильм. Кошка ловит мышку, но никак не может ее поймать. Так и не поймала. Всю жизнь ловила и не поймала.
Сделал эту татуировку Евгений Тимофеевич, видать, по молодости в армии, а потом мучился. Зря, мол, сделал. А я думаю, зря мучился.
Он умер тихо, от лейкемии. Подхватил где-то дозу, на какой-то североморской подлодке.
Готовил он отменно четыре блюда: домашние пельмени, голубцы, домашние котлеты – и все это тазами. И латку. Латка – это вымоченная соленая треска, запеченная на противне с картошкой. Пельмени, голубцы и котлеты были маленькими и улетали в рот в каких-то невероятных количествах. Впрочем, я про это писал в “Заметках пассажира”. Не хочу здесь повторяться. Вся эта еда отличным образом сочеталась с самогоном и, как ни странно, со “Стрелецкой настойкой” архангельского разлива. Да и под “Зубровку” все это шло отлично.
Евгений Тимофеевич еще говорил: “Трески не поешь – чаю не попьешь; чаю не попьешь – не поработаешь”.
Мы несколько лет не были на его могиле. Почему? На это сложно ответить. Слишком много составляющих. Да и не буду здесь отвечать на этот мною же поставленный вопрос.
В общем, одним августовским днем мы с женой отправились в Архангельск самолетом на три дня. В город, в котором прошли детство и юность моей жены и куда не раз приезжал я.
Треска. Запах жареной трески несся по длинному коридору типичной московской коммуналки на Домниковской улице. Запах вырывался из кухни, и ему было хорошо и свободно. Он гулял, где хотел, влезая под двери комнат, а там – в шкафы и в складки одежды. Все жарили треску – эту самую народную рыбу. Запах жареной трески – запах детства. Эта некогда плебейская рыба сегодня – деликатес. В Архангельске свежей трески я не видел никогда. Была треска клипфикского раздела – солено-вяленая. Из нее и делал латку Евгений Тимофеевич. Ее метровые распластанные тушки лежали штабелями на полу в рыбном магазине на набережной Северной Двины. Такую довольно вонючую тушку я как-то привез в Москву. В пивной, рядом с Белорусским вокзалом, отдирая белые лоскуты мяса размером с предплечье, я угощал ими обезумивших от счастья обладателей обсосанных ребрышек и плавничков. Что такое “клипфикского раздела”, я узнал через несколько десятилетий (рейс № 33).
Доска. Запах доски – это запах Архангельска, той части города, которая ближе к порту. Там лесозаводы, туда приходили лесогрузы – длинные корабли, груженные лесом, с подъемными кранами на четырех ногах. Лесогрузов было много, и доски было много. Ау, где вы, лесогрузы? Куда ушли? В какие страны вас продали? Под чьими флагами ходите?
Как-то я ехал в трамвае, линия которого проходила вдоль реки. На остановке “Лесозавод № 3” в трамвай вошел в дым пьяный неопрятный парень. Грязными руками он держался за поручень и пытался что-то выяснить. Добрые архангелогородцы старались его понять. Но они его не понимали не потому, что он был пьян, а потому, что он говорил по-английски. Не свой в доску матрос искал свой английский лесогруз. Так я тогда понял, что в Англии кроме английской королевы и ансамбля “Битлз” живут еще другие люди.
Часть Архангельска построена из досок. В районе Соломбалы были деревянные тротуары и мостовые, деревянные двухэтажные дома. Сегодня они ветшают. Чу, а что это за недостроенное чудо света?! Огромная башня-дом из досок, уже от времени серо-серебряных. С окнами, балконами, переходами. “А, это? Это дом Сутягина!” Кто такой, почему не знаю? Может быть, он современный художник? “Нет, нет. Он был местным соломбальским предпринимателем. Посадили… Дом не достроил, с 90-х стоит…” – “Да, – подумал я, – это не дом, это памятник мечте, которая была у человека. Он, этот человек, хотел построить свою мечту из досок. Не успел. Тоска”.
Тоска. Тоска – она на гигантском Маймаксанском кладбище, которое расположилось на болотах, засыпанных песком. Когда дует ветер, песок поднимается и несется, как материализовавшийся запах тоски. Некоторые овальные фотографии недавно усопших уже отвалились и лежат на поросших жухлой травой могилах. Много молодых. Пустые пластмассовые и стеклянные бутылки и стаканчики… Выцветшие искусственные цветы… Хохочут над всем этим чайки и каркают вороны. Черные и белые птицы. Хичкок.
Зато в Архангельске есть теперь улицы Воскресенская и Троицкая вместо улицы Энгельса и улицы революционера Павлина Виноградова. Ну а как иначе? Все теперь верующие.
Могилу Евгения Тимофеевича мы искали целый день по причине полной перепутанности захоронений. И по причине того, что кладбище с того дня, как мы были здесь последний раз, сильно выросло. Могилу нашли. Я заказал ограду, оставил деньги кладбищенским подросткам, чтобы посадили березу.
В самолете стюардесса случайно, конечно, вылила на меня кока-колу, и здесь я вспомнил слоган, который придумал мой сын: “Все будет кока-кола!” Этот слоган, мне кажется, материализовался. Стюардесса была очень настойчива и все вытирала меня какой-то тряпкой. Видимо, от застенчивости. К счастью, с собой в самолете у меня была запасная футболка, и я ее надел. На футболке было написано: “Треска. Доска. Тоска”.
После того как я написал эту заметку и частично ее опубликовал в газете “Известия”, один архангелогородец в интернете меня похоронил. Заживо. Вот, собственно, отрывки из его записей: “Умер Андрей Бильжо (лично для меня и только ментально)…”; “…некто с фамилией Бильжо лично для меня скончался как Личность, Человек и Творец…”; “…жаль, неплохой был рисовальщик, хоть и злобненький…” Я с ним даже сдуру вступил в интернет-переписку. Он оказался талантливым, амбициозным и чудовищно упертым парнем. Комки комплексов. Но взъелся он на меня справедливо только за одну вещь. Я тогда, каюсь, написал, что в магазинах Архангельска нет трески. Мне сказали, а я поверил. А потом, год спустя, проверил. И всем рекомендую выписать себе в тетрадочку следующее: рыбы, к счастью, навалом. Семга – 450 рублей кг; камбала – 150 рублей кг; треска – 130 рублей кг (и соленая, и мороженая); икра кр. – 350 рублей кг; а еще палтус, форель и т. д. Продавцы на рынке сказали, что норвежцы на промысле скупают всю нашу рыбу, а потом в обработанном виде нам ее во много раз дороже продают.
А ресторанов в Архангельске много. Есть чешский паб, французский ресторан, итальянский, ирландский, кавказский и закавказский, китайский и японский. А вот ресторана с русской северной кухней я не нашел. А я так хотел соленых груздей и морошки, а также латку, шанежек и рыбника. Это ведь так хорошо идет под водочку. И это совсем не мелочи.
И вот спустя год мы снова на Маймаксанском кладбище с той же миссией. Оградка стоит, березы нет. Обещали православные – обманули. Но на этот раз мы всё уже сделали сами.
А белые ночи в Архангельске чудесные и закаты прекрасные. И набережная Северной Двины нас радовала. И какой-то вокруг был покой.
В самолет мы погрузили две коробки с рыбой и трехлитровую банку морошки. И кока-колы на меня на этот раз не вылили.
P. S. Сутягин вышел на свободу. Дом его недавно сгорел. Говорят, подожгли.
23 Во сюжет!
Слетал я однажды в Сочи на четыре дня на “Кинотавр”. Летел я туда со своей подругой Марусей Соловьевой, которая по совместительству была моим соавтором маленького фильма о Венеции, который мы там представляли. У нас был еще один соавтор, мой друг “206-й”. “206-й” он потому, что как-то на пароходе мы жили с ним в 206-й каюте. Получая ключ на рецепции, мы так и представлялись – “206-й”. Оттуда это и пошло. Я “206-й”, и он “206-й”. Так вот, “206-й” не смог полететь, и вся ответственность за переправу Маруси в будущую столицу Олимпийских игр легла на мои плечи.
Прямо в аэропорту “Домодедово”, после прохождения паспортного контроля (и это счастье), свой паспорт Маруся потеряла. Последняя часть этого предложения звучит как начало баллады. Итак, мы в аэропорту, но без паспорта. По громкой связи объявляют, что нашедшего паспорт просят… И так далее. Маруся в панике. Вспомнив, что я все-таки психиатр, пусть и бывший, а с другой стороны, бывших психиатров не бывает, я начал работать. Это называется “рациональная психотерапия”. Я стал спокойно объяснять несобранной девушке, что паспортный контроль мы прошли и паспорт теперь понадобится лишь в отеле, где все подтвердят известную личность Маруси, а вскоре в Сочи прибудет ее другой, заграничный паспорт. Так постепенно и незаметно мы оказались в салоне самолета. Где выяснилось, что Маруся чудовищно боится летать. Как человек, в детстве переживший серьезную авиакатастрофу. Я не буду пугать читателя ее подробностями. Не про это книжка. У Маруси все в прошлом. Но страх остался. Поэтому еще до взлета из маленьких, как положено по авиазаконам, пузырьков мы стали тайно потягивать коньячок. Маруся поделилась со мной своим секретом, что можно проносить в салон самолета в пузырьках из-под лекарств крепкий алкоголь. Если, конечно, нужно сэкономить деньги. Так, пять пузырьков по 50 миллилитров – и страх уходит. И ведь действительно в данном случае это исключительное лекарство.
Так мы прибыли в город Сочи. А паспорт, между прочим, так и не нашелся до сих пор. Просто бесследно исчез в аэропорту “Домодедово”.
Магазинов и ресторанов в Сочи много. Кажется, больше, чем в курортных городах Европы и Азии, да и цены выше, чем там. И стоят эти магазины и рестораны плотно друг к другу, образуя одну сплошную стену вдоль бетонной набережной по-над морем. И все бы ничего, если бы из каждого заведения общепита, а то и магазина, не вырывалась типа как бы музыка. Русский шансон или “ты-ды-дым, ты-ды-дым, ты-ды-дым”. Причем уровень громкости таков, что беруши не помогают, так как в такт ритму вибрируют печень, почки, селезенка и прочие органы, и ты понимаешь, как слабо они там, эти органы, внутри подвешены. Вся эта история длится до двух-трех часов ночи. Гуляя по набережной, ты переходишь из одной “музыкальной шкатулки” в другую. С одной стороны – “Самое синее в мире Черное море мое”, сумасшедшей красоты закат, монументальные кипарисы, словно вырубленные из черного камня, розы цветут и пахнут в большом количестве и другие, неведомые мне цветы. А с другой стороны – “ты-ды-дым, ты-ды-дым, ты-ды-дым” с “Владимирским централом”. И ты не слышишь пения птиц, и плеска волны, и шелеста листьев, и голоса любимой. Только “ты-ды-дым, ты-ды-дым, ты-ды-дым”. И вот, под впечатлением кинофестиваля, я придумал кино. Вот такой сюжет.
Приезжает в Сочи одинокий, тихий, невысокий, щуплый, в очках человек лет сорока пяти. Типа “ботаник”. Мы про него пока ничего не знаем. Но мы точно знаем, что внешность обманчива. За кадром все время “ты-ды-дым, ты-ды-дым, ты-ды-дым”. По тому, как он иногда насвистывает что-то из Чайковского сквозь “ты-ды-дым”, мы догадываемся, что у него абсолютный слух. Вот и книжечка промелькнула у него в руках. “Рихтер. Дневники и диалоги”. Значит, он не чужд классической музыки. Вот под “ты-ды-дым” мы видим его на пляже две-три секунды. Да нет, он вполне крепкий, и какие-то шрамы у него на теле. Вечером он выходит погулять на сочинскую набережную, но везде его достает “ты-ды-дым”. Эти децибелы, убивающие все вокруг – от птиц до солнца, которое, красное от злости, прячется от этого ужаса за горизонт. Наш герой пытается читать перед сном в номере, но спрятаться от “ты-ды-дым” невозможно. Он ворочается и никак не может уснуть. Так проходит неделя.
И вот мы уже видим “ботаника”, беседующего с какими-то типами. Мы не знаем, о чем они говорят, не слышим из-за “ты-ды-дым”, но видно, что он легко находит с ними общий язык. И вот однажды вечером очкарик выходит на набережную. “Ты-ды-дым”. Он входит в первый ресторан. “Ты-ды-дым”. Он достает два пистолета. “Ты-ды-дым”. И без промаха, с двух рук, стреляет по динамикам и другой аппаратуре. “Ты-ды-дым”. Разлетаются на мелкие кусочки усилители. Искры. Разбегается в ужасе публика. Крупные планы. Медленно пуля разносит в кусочки микрофон, не задев певца. Другое кафе. “Ты-ды-дым”. Третье, десятое… По тому, как наш герой владеет оружием, мы догадываемся, что когда-то этот парень был в горячей точке. Ну конечно же, следы на теле от пуль. Ребром руки он разбивает на мелкие кусочки источники “ты-ды-дым”. И вот уничтожены последние гнезда этого грохота, и наступает полная тишина. Отчетливо слышны соловьиные трели, шум волны, шелест листьев. Слышно, как птица рассекает крыльями воздух. Где-то кто-то тихо играет “Вальс цветов”. Наш герой и мы наслаждаемся тишиной. Тишиной и покоем. Нас, как и нашего героя, достало это вербальное насилие, и наши симпатии полностью на стороне “ботаника”. И вдруг пронзительные милицейские сирены уничтожают эту долгожданную тишину. Десять машин окружают героя. Он снимает свои очки и устало их протирает. Всё. Конец фильма.
24 Дополнительный. Вдогонку к Сочи
Спустя короткое время после того, как я побывал в Сочи, я летал в город Анапу, где из каждого заведения общепита доносилось все то же самое, что я слышал в городе Сочи. Причем с раннего утра. Поэтому повторять историю, связанную с Сочи, здесь я не буду.
Я привез из Анапы несколько наблюдений. Поделюсь двумя. Первое. Было очень много отдыхающих семей. С детьми. С маленькими. Часто и даже очень часто с детьми говорили так: “Ну-ка, быстро взял игрушку, поднял, слезы вытер! Я кому сказала! Быстро взял!!!”, “Сама матрац подняла, сама понесла быстро. Я кому сказала! Поревешь сейчас у меня! Слезы вытерла быстро!..” Ну и так далее. Здесь, в заметках авиапассажира, я не хочу рассуждать об источниках и результатах такой лексики. Я – наблюдатель. Я только фиксирую и рассказываю о том, что вижу и чувствую. Мне кажется, думающему и анализирующему и так будет все понятно.
Второе наблюдение. Я увидел то, что удивляло меня всегда и ранило в детстве, когда с родителями я отдыхал на юге. Это, извините, человеческое говно, лежащее прямо на тропинке. Протоптанной человеком же. Мальчиком я мучился и переживал. Ну кто, кто это сделал и почему прямо здесь, на узкой тропинке, ведущей к морю? И вот я давно уже не мальчик, прошли десятилетия, а природа человеческая не изменилась. И люди, молча и безропотно, стыдливо потупив глаза, обходили наложенную кем-то кучу с обрывками какой-то местной современной газетенки.
25 С одной посадкой. Коэффициент жесткости
Самолет был очень большой и совсем не полный. Фестиваль искусств в Норильске под названием “Таймырский кактус” уже начался. И мы с писателем Владимиром Сорокиным летели туда чуть позже. Пассажиры в самолете, как мне показалось, в основной своей массе были чем-то похожи друг на друга. Я никак не мог понять, что же их всех объединяло. Стрижка. Вот что. Конечно, стрижка! Стрижка была у всех одинаковая. Челка и под машинку стриженный затылок. Типа “бокс”. Они все были похожи на мальчиков-переростков. Здесь нужно сделать небольшую посадку.
Посадка. Парикмахерские истории
Открою здесь свою маленькую интимную тайну. Я давно не хожу в парикмахерскую. Брею голову сам. Когда лето и хорошее настроение – каждое утро, когда слякоть на душе или за окном – раз в четыре дня. Мои отношения с парикмахерскими не складывались никогда. Хотя ходить я туда очень любил. Я любил, сидя в очередях, наблюдать за работой парикмахеров, как они выметают щеткой горы волос и как меняется внешность постриженных граждан.
Как-то в часовом прямом эфире на телевизионном канале “Ностальгия” я спросил телезрителей, какие они помнят мужские стрижки. Звонков было много. “Бокс”, “полубокс”, “полька”… Между прочим, “под ноль” – это не потому, что наголо, а потому, что машинка ставилась на № 0. Не путать с бритьем головы “под Котовского”. Уже после эфира в моей бритой “под Котовского” голове стало всплывать много парикмахерских историй.
Мой рано полысевший еще на фронте папа, которого другим я не знал и поэтому считал, что лысый – это красиво, как-то… Кстати, когда я работал психиатром, у меня был пациент, который начал лысеть и перестал разговаривать со своим лысым отцом. Мол, ведь отец знал, какая меня ждет судьба… Зачем тогда рожал? Так вот, мой папа дал определение, не помню кому: “парикмахерский мальчик”, то есть аккуратный, застегнутый, глаженый. Произнес он это с легким пренебрежением.
Я никогда не хотел быть “парикмахерским мальчиком”. В студенческие годы у меня была челка до бровей и большие бакенбарды, но военная кафедра безжалостно уничтожала эту растительность на корню. Как-то подполковник Медведовский дал мне всего двадцать минут на то, чтобы я добежал до парикмахерской. “Все убрал с лица, и усы заодно, а то как «Песняры». И вернулся на экзамен. Иначе!..” Я добежал и вернулся ровно через двадцать минут, мокрый от пота, с прилипшими к лицу, шее и спине волосами. Я беспрерывно чесался, но экзамен героически сдал. Надо сказать, что парикмахерша, которая была в положении, стригла меня с какой-то безумной скоростью, войдя, видимо, каким-то образом в мое положение.
В 1994 году, перед поездкой в Петербург за высшей наградой в области юмора “Золотой Остап” в номинации “Карикатура”, я по блату пошел в парикмахерский салон. Надо же было выглядеть на сцене прилично. В общем зале стригли мужчин и женщин. Разврат. Мне мыли мою лысую голову, закинув ее назад, между двумя длинноволосыми красавицами, которые сидели в креслах справа и слева от меня. Унижение. Потом каждый волос мастер стриг ножницами, чуть не измеряя его линейкой и оставляя ровно три миллиметра. Через полтора часа позора мне был выставлен счет. Денег мне не хватило. Стыд. Благо, парикмахер был поклонником моих карикатур и простил мне долг. Благородство. Это был мой последний визит к цирюльникам. Дальше в ход пошла бритва – нет, не по горлу или вене, безопасная, по намыленной голове.
А некоторые ведь лысину зачесывают. Меня всегда мучил вопрос: зачем они это делают? И видели ли они себя сзади? Ощущение, что эти люди прикрывают свою лысину, как интимное место, или боятся, что разбегутся их мысли. Или все, не дай бог, эти мысли узнают. Например, мысли Александра Григорьевича Лукашенко. Мне вообще кажется, что в Белоруссии зачесывание лысины скоро введут в обязательном порядке. А кто ее не зачесывает, тот будет считаться оппозиционером или шпионом. Так что мне в Белоруссию лететь никак нельзя.
Продолжение рейса
Середина мая. Черный снег начал таять на солнце. Сугробы черного снега во дворах доходили до второго этажа. По дорогам – черные ручьи. На тротуарах – черные лужи. Зимой улицы в Норильске посыпают черным шлаком. Его целые горы. Не жалко. Стоя на вершине черной горы, я смотрел на Норильск, расположенный внизу. На эту мрачную смотровую площадку в начале конца полярной ночи поднимаются норильчане, чтобы увидеть, как появляется солнце. Несколько минут – и свидание с солнцем окончено. И вот я смотрю на город, построенный зэками, стоящий на их костях. Достроенный комсомольцами, стоящий на их энтузиазме. В вечной мерзлоте хорошо сохраняется и то и другое. Лучше, чем в человеческой памяти. Город в дыму. Трубы, трубы, трубы. Заброшенные дома старого города и обшарпанные – нового. По позвоночному столбу – мурашки. Писатель Сорокин тихо, с жесткой иронией, говорит: “Да, есть чем гордиться…” – “Да, – согласился я с писателем, – полный…”
На контурную карту рядом с названием этого города школьником я наносил больше всего ромбиков, квадратиков, треугольничков и кружков. В этой точке моей Родины, в ее недрах все есть. Все полезные ископаемые.
Водитель такси в красной летней тенниске (ему тепло уже) повез нас по черной дороге между черными цехами заводов. Арки из труб. Из некоторых труб, а точнее из дырок в них, вырываются клубы дыма и пара. Справа – гора металлолома. Там нашел свой последний приют экскаватор, как замерзший динозавр. Слева – цех с пробоиной в боку. В бесформенной дыре видно пламя огня. Ад на гравюрах, фресках и мозаиках – рай. Веселые картинки. Это – ад! “Поехали скорее отсюда, – это я водителю, – вы сейчас убежите, а мы что будем здесь делать?” Стало страшно, как в детстве. “Устроимся на работу, на этот завод, Андрюша”, – успокоил меня писатель. И стало еще страшнее. Господи, а что здесь зимой? В полярную ночь? В черную пургу? Черная пурга – это когда ветер двадцать пять метров в секунду и минус тридцать. И темнота. Коэффициент жесткости выводится из минусовой температуры плюс скорость ветра. Ветер в Норильске двести пятьдесят дней в году. Норильск – ветер всегда дует в лицо. “На рыло” – так шутят местные.
А начальник Норильского лагеря (“Норильлага”) любил музыку. Он был меломаном. Он и украинский хор заказал. Весь хор в лагерь и отправили. А еще были нужны Северу ученые, архитекторы, геологи да и просто рабочие руки. Надо ж железную дорогу строить кому-то. И город. Планов-то громадье. Вот и поступали сюда в трюмах руки и головы. По Енисею. Двадцать лет подряд. “Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек”. Это из рупора выливалось на пристани в Дудинке, когда зеки на ней, на этой пристани, на коленях стояли с руками за спину. И мой дед среди них, тогда младше меня сегодняшнего. Щуплый интеллигент, носивший пенсне и написавший учебник “Полиграфические машины”. Весь тираж пошел под нож. У меня остался один экземпляр. Деда расстреляли там же, в “Норильлаге”.
А на горе Голгофа – массовые захоронения. Крест от литовцев своим, крест от латышей своим, крест от эстонцев своим, крест от поляков своим, звезда Давида евреям, поставленная американским евреем. А православная часовня стояла тогда без креста. Денег не хватило. В этом месте ветер дует всегда, все триста шестьдесят пять дней в году. И школьников сюда не водят. Не из-за ветра. Этих страниц в этих учебниках истории нет. Как и сотен тысяч, попавших между страницами истории страны. Они были закладками между этими страницами.
Но люди живут в Норильске вопреки всему и назло всем. Они играют в театре, пишут музыку, читают книги, пишут картины. Они катаются на лыжах, любят друг друга и рожают детей. “Вишенка, я тебя люблю. Спасибо тебе!” – написано на стене напротив роддома огромными буквами. Эти люди умеют радоваться, они открыты, искренни и теплы. И никогда не ноют. А как же иначе, если здесь такой высокий коэффициент жесткости.
25A От рассвета до рассвета
В июне солнце в Норильске уже не садится вообще. Нет ни закатов, ни рассветов.
Программа моя в те апрельские дни была напряженной. Два дня в Норильске. А потом в Венецию, разумеется, через Москву. В противоположную от нее сторону.
Норильск и Венеция – два города, между которыми нет ничего общего. Или что-то есть?
Улетал я в Норильск поздним воскресным вечером. В “Домодедове” было столько людей, что создавалось впечатление, что в Москву граждане прилетают со всей России на уик-энд.
В самолете я быстро заснул. Мое раннее утро наступило через четыре часа. Ночь была коротка.
И вот я уже еду в машине из аэропорта в Норильск. Это было как продолжение сна. Снежный, холмистый, с редкими чахлыми, полуживыми и мертвыми деревьями пейзаж вокруг. Снег, ветер и посыпанная шлаком черная дорога. Не весело. Даже огненный шар солнца, появившийся справа, не радовал меня.
А потом еще появились слева заброшенные многоэтажные дома. С черными прямоугольниками Малевича. Вот где снимать блокбастер. Здесь!
Тут во времена СССР стояла ракетная часть.
“СССР улетел надписью на ракете в глубину истории”, – спросонок подумал я.
А потом еще этот дорожный знак – черное слово “Надежда”, перечеркнутое по диагонали красной чертой. Как же так? Надежда же умирает последней.
“А эта «Надежда» – самый крупный в мире комбинат по производству никеля, – говорит сопровождающая меня хрупкая Инна, как будто прочитав мои мысли, – здесь разливают файнштейн – сплав никеля и меди”.
Стоп. В Москве три часа ночи. Разница во времени. Тяжелая голова. Файнштейн Слава – это же мой близкий друг. Он уже без малого тридцать лет живет в Иерусалиме. Он психиатр. Мы работали вместе и сейчас очень близки. Да вы же с ним давно знакомы.
Сразу стало веселее. Может ли мой друг Слава представить себе там, в Иерусалиме, что в Норильске тысячу раз в день произносят его фамилию?
“Мы будем на «Надежде» сегодня, и вы своими глазами увидите, как выглядит файнштейн”, – сказала Инна. И я совсем повеселел. А то я не знаю!
Оказалось, что “Надежда” – это огромное скалистое плато среди вечной мерзлоты. Земная твердь. Поэтому здесь сначала был железнодорожный… тупик “Надежда”. Тупик “Надежда” – правда, неплохо? Потом построили аэродром “Надежда”. А потом – вот этот комбинат. Вечная мерзлота просто не выдержала бы такой махины.
Известная сиделица Ефросинья Керсановская тогда все записывала и зарисовывала. Все, что с ней происходило. Она сначала работала в морге, а потом попросилась в шахту. “Подлец в шахту не спускается”, – сказала она. Сильно! Я спущусь в шахту завтра утром. Точно!
Я брожу по старому, почти заброшенному городу. Дома – сталинский ампир. Пламенеющий. Веселое голубое здание с кружочками – управление лагерей. А это ДИТЕР – дом инженерно-технических работников. Здесь отмечали все праздники. Внутри были ковры и хрустальные люстры. Там выступала художественная самодеятельность из зеков. Сейчас здесь офисы. Так мне сказали. Эти мирные англицизмы не очень вяжутся с той историей. С тем, что сохранила в своей памяти норильская вечная мерзлота.
В Норильске есть озеро Долгое. Какое-то время его называли Стрихнинным. Этим ядом травили зайцев и песцов, чтобы не тратить на них пуль и капканов. Так, стрихнином, больше можно собрать добычи.
А около озера стоит памятник девушке-геологу. Раньше здесь стояла девушка-снайпер. Правда, ни на одной фотографии ружья не видно.
Скульптор-зек сделал ее из какой-то новой марки бетона, чтобы испытать его на морозоустойчивость. Есть такая легенда. За десятилетия стояния девушка-снайпер теряла свои конечности. А потом потерялась и сама. Исчезла вовсе. Норильчанам стало без нее грустно. И они заставили вернуть девушку на место. Правда, уже из другого материала и с более современным обликом. Да и профессию девушка приобрела другую – стала геологом.
А это уже новый город. Проспект Ленина (бывший Сталина) поражает своей монументальностью и, я сказал бы, – изысканностью. А сейчас еще и оптимизмом, благодаря покрашенной в яркий желтый цвет части домов. Ленин стоит в начале проспекта, конечно, с 1954 года. Прежде, разумеется, здесь был Сталин. На этом проспекте находится много важных мест. Здесь и замечательный музей Норильска, где работают профессионалы и энтузиасты, с любовью воссоздающие непростую историю этого города. Здесь и драматический театр, где тоже работают профессионалы и энтузиасты. Между прочим, на его сцене когда-то играли Георгий Жженов и Иннокентий Смоктуновский. Правда, театр тогда располагался в другом помещении.
Все. Мне пора на “Надежду”. На встречу с файнштейном.
Табличка у двери: “Цех розлива файнштейна”. Да, я с Файнштейном не раз разливал.
Вот огненную массу заливают в огромную ванну, где семьдесят два часа она будет остывать.
Мне рассказали и показали на “Надежде” все химические циклы металлургии. И я вспомнил уроки химии. Как я мучился на них! А если бы тогда, мальчиком, я все это увидел воочию, может быть, я стал бы металлургом, а не врачом-психиатром. Впрочем, настоящих сумасшедших, когда я выбирал свою профессию, я тоже не видел.
Подождите, ну я же еще ничего не ел. Не пробовал местной кухни. Но до этого я еще должен увидеть роддом. Говорят, что лучший в стране. Здесь детская смертность сведена к нулю. Бессменно этим роддомом руководит главный врач по фамилии Ласточкина.
Ну, теперь можно и поесть. И выпить, конечно. Чтобы как-то все улеглось в голове. Итак, сагудай – это нарезанный мороженый муксун с луком, солью и перцем. Строганина из оленины с брусникой. Юкола – вяленое оленье мясо. Это все я взял на закуску. Ну и корюшка. Она только что пошла. И все, конечно, под нее, под водочку. Какова закуска, таково и питие. Закуска нам его диктует.
А рано утром второго дня я, переодетый уже в шахтерскую робу и выданное мне нижнее белье, в сапогах, каске, с фонарем и специальной штукой для спасения жизни, готов ко всему, если что. “Не волнуйтесь у нас этого почти не бывает”. Я вошел с остальными шахтерами в клеть и из “ствола” провалился на девятьсот метров под землю. Потом проехал на т. н. метро, потом на т. н. автобусе, потом пешком. Хрупкая девушка-геолог одна, с фонариком, ушла куда-то в темноту. В ушах ее блестели золотые сережки. Золото, может быть, выделенное из этой руды, вернулось на родину.
Везде мелькали фонари, и в их лучах сверкала руда.
Не буду я, пожалуй, описывать это, потому как получится лживо. Это надо видеть. А сколько я узнал в руднике “Октябрьский” новых слов! Например: ГРОЗы – это горные рабочие очистительных забоев. А вот “припарок” – еду, которую берут с собой шахтеры, – почему-то переименовали в ланч-бокс.
Через два часа подземелья я вернулся в Норильск и бродил. По его самой первой улице – Севастопольской, спроектированной тремя армянскими архитекторами-зеками, внесшими в облик Норильска что-то свое, армянское, солнечное. Видимо, им очень хотелось согреть этот город.
А вообще, все дома здесь – на сваях. Вот, вот, что общего у Норильска с Венецией – сваи! В Норильске сваи из бетона забивают в вечную мерзлоту на двадцать два метра. А в Венеции сваи из лиственницы вгоняли в дно лагуны.
Рано утром третьего дня я ехал на машине в аэропорт. Точно зная, что я еще вернусь в этот странный и непростой город.
Солнце вставало слева. Рассвет.
А перечеркнутое слово “Надежда” – это всего лишь дорожное обозначение населенного пункта.
26 С одной посадкой и перелетом. Неаполитанский мотив
Вот уже одиннадцать лет я летаю в Неаполь, чтобы оттуда на скоростном корабле, который там называется Calemar, а у нас раньше (не знаю, как сейчас и есть ли он вообще) – “Ракета”, попасть на любимый мною остров Искья.
Сначала я летал в Неаполь чартерными рейсами. Это были всегда битком набитые самолеты. Как-то раз я оказался соседом ребенка, больного ветрянкой. Все три с лишним часа ребенок орал, и его слюни летели на меня, ветрянкой не болевшего. Надо сказать, что взрослые переносят ветряную оспу очень тяжело.
Я спросил маму ребенка, знает ли она, что у ее младенца ветрянка – инфекционное заболевание, передающееся как раз воздушно-капельным путем. Мама ответила, что все это знает.
Больше я маму ни о чем не спрашивал. А только молил Бога о том, чтобы в начале отпуска не заболеть этой довольно противной гадостью.
Бог услышал и помог. Спасибо ему за это.
Добираясь от аэропорта Неаполя до порта на такси, я всегда разговариваю с водителями. На итальянском, срывая комплименты. “Из России и так говоришь по-итальянски!..”
Говорю-то я плохо, просто итальянцы, особенно южане, очень щедры на похвалы.
Как-то неаполитанский таксист рассказал мне, как он возил двух русских, которые захотели в Неаполе посетить японский ресторан. Поесть суши. Таксист был в шоке. “Представляешь, Неаполь – город, где родилась пицца, где столько ресторанов, где своя кухня, а они захотели японский ресторан?! Я даже не знал, есть ли такой в Неаполе. Несколько часов искали. Нашли на окраине города. Один. Грязный и страшный. Странные люди – эти русские”. А я подумал тогда про моих соотечественников. Вот это сила! Вот это независимость принятия решения! Вот это настойчивость! Поездка была многочасовой и не дешевой. Нашли-таки!!! Да, в России любят суши. Суши – русская народная еда.
В путеводителях пишут, что в Неаполе туристов обманывают и у туристов воруют. Воруют все. Обмануть туриста для неаполитанца не значит сделать что-то плохое. Это значит сделать что-то геройское.
Замечательный писатель Петр Вайль рассказывал мне, как он в Неаполе снимал на кинокамеру улицу. Вдруг в кадр попал убегающий человек. Снимая его, Петя удивился: мол, как похожа сумка на его плече на мою. Когда же тот скрылся за углом, писатель вдруг понял, что сумка его осталась только на кинопленке и из нее теперь не достанешь кошелька и фотоаппарата.
А вот за мной бежал официант, чтобы вернуть мне кошелек, забытый мной в лучшей неаполитанской пиццерии. Нам с женой там сделали две пиццы в виде сердечек. Очень трогательно.
Кстати, в Неаполе детям говорят, что в пицце нужно съедать все. Даже краешки, вот эти валики, как я их называю. Мол, тогда будет хорошее зрение.
Все женщины в Неаполе немного Софи Лорен. Если красоту Софи Лорен взять и принять за сто процентов. Но в Неаполе я задерживаюсь недолго. Правда, однажды я посетил Помпеи.
Посадка № 1. Последний день в Помпеях
А жил этот город без малого две тысячи лет тому назад той же самой жизнью, что живем сегодня мы. Может быть, даже лучше и интереснее.
В 59-м году нашей эры в амфитеатре во время спектакля с гладиаторами разразилась драка между болельщиками города Помпеи и болельщиками ближайшего города Ночеры. То бишь фанатами одной команды и другой. Человек по сути своей не меняется. Меняется одежда, да и то не в лучшую сторону. Спрашивается: ну и как поступила власть? Жестоко поступила власть. Времена-то давние, кровавые, не то что сейчас. Сенат постановил закрыть амфитеатр на десять лет. Во как!
Чего только не было в этом городе Помпеи. Был там Большой театр, и Малый театр. Была прачечная Стефана и пекарня Модеста. Был Дом хирурга, и хирургические инструменты с тех пор практически не изменились. Был Дом серебряной свадьбы и публичный дом с дорогими и дешевыми проститутками. На стенах домов, которые, кстати, были без окон, чтобы в них не заглядывали любопытные (окна выходили во внутренний дворик), писали, за кого голосовать и почему, то есть в прямом смысле выходили стенгазеты, а также реклама в чистом виде. Эта пиар-кампания проводилась и с помощью проституток, которые, в свою очередь, доступными им средствами и агитировали народ за того или иного депутата.
“Подушка” у дорог была один метр семьдесят сантиметров вглубь, и поэтому дороги сохранились до сих пор. Напомню, без малого две тысячи лет. Не мешало бы поехать и поучиться этому мастерству нашим дорогостроителям.
Транспорт ходил в Помпеях только ночью, чтобы не мешать днем горожанам передвигаться пешком.
В Помпеях была, конечно, библиотека, и не одна. И еще много театров, и Дом трагического поэта, и бани – они же рестораны. Шли в баню заодно и помыться. Был там и водопровод, о котором все, конечно, наслышаны. Были общественные туалеты, но народ любил справлять свою нужду у домов богатых. Поэтому богатые около своих домов ставили фигурку божества, которую народ боялся осквернить.
В общем, люди жили полноценной жизнью. Они влюблялись, рожали, изменяли друг другу, страдали, болели, умирали, наслаждались. Они воевали, стремились к власти, достигали ее, предавали друг друга. Они пили вино, вкусно ели. Кстати, еда была довольно острой. Они любили зрелища и хлеб, который макали в уксус. Они делали все, что делаем мы, с той лишь разницей, что они не смотрели телевизора, не говорили по мобильным телефонам и не сидели часами в интернете, например в “Одноклассниках. ру” – возможно, потому что все одноклассники были рядом.
Еще в Помпеях было много храмов, и помпейцы усердно молились.
Чуть не забыл рассказать, как выбирали место для строительства города. Обычно ловили зайца и смотрели, здоровая ли у него печень. И в тот раз поймали зайца, и печень оказалась не больной – значит, место экологически чистое. Можно город строить!
Боги, однако, этого города не спасли, и печень зайца тоже обманула помпейцев.
24 августа (ох уж этот август!) 79 года нашей эры все это в одночасье кончилось, гикнулось, накрылось не медным тазом, а шестиметровым слоем пепла.
А про историю с Помпеями вскоре забыли, и на склоне вулкана появились новые поселения и города. Коротка человеческая память. Ничего в человеке не меняется. Только одежда. Да и та не в лучшую сторону. Это, кстати, был мой последний и единственный день в Помпеях. На следующий день я улетел через Венецию в Москву.
Перелет на судне с подводными крыльями на остров Искья
Я приехал туда впервые из местечка, расположенного под Римом, под названием Сан-Феличе-Чирчео.
Стоял 2000 год.
Точно 2000-й. Потому что в Риме отмечали две тысячи лет Христу. В августе была чудовищная жара, и по Риму ходили толпы верующих туристов. Это были группы молодых людей. Каждая группа была одета в свою одежду и имела свой флаг. Они ходили по Риму и пели свои песни, восхваляющие и воспевающие Христа. Поющие были похожи на разноцветные острова, перемещающиеся и лежащие. Эти острова были зеленого, розового, синего и всех других возможных цветов. Это был цвет их футболок. Они были похожи одновременно на команду спортсменов и группу туристов из советских 60-х (потому что с гитарой), но при этом верующих. Или как бы верующих. Вопрос. Римляне на это время свой город покинули. И правильно сделали.
В городе Сан-Феличе-Чирчео мы с женой прожили неделю. Там в отеле у меня украли ночью часы. Зашли с лоджии в номер и взяли часы с тумбочки. Решили, наверное, что они золотые. Они, видимо, сильно блестели в лунном свете. Шли не к нам, шли к русским соседям, у которых украли не только часы, намного дороже моих, но и все драгоценности, которые носила жена моего соседа на пляж. Там ее, видимо, высчитали.
А моих часов мне было очень жаль. Я их любил. Это был стодолларовый кирпичик с толстым выпуклым стеклом и видимым механизмом с обратной стороны. Я до сих пор ищу похожие, но найти никак не могу.
Увидев часы, когда они еще были моими, на моей руке, пижоны спрашивали: “За сколько взял, старичок?” Я поднимал брови вверх, делал вид, что вспоминаю. За меня отвечали: “Да ладно, ладно, не отвечай, сами видим, что дорого”.
Вот из Сан-Феличе-Чирчео мы и прибыли на остров Искья.
Странно, но именно ресторан сыграл решающую роль в том, что вот уже тринадцать лет мы прилетаем в это место. Мы обедаем за одним и тем же столиком одиннадцать лет. Владеют этим рестораном два брата – Джован Джузеппе и Антонио, а также их племянник Лука. Первые два – художники. И ресторан завешан их картинами. Джован Джузеппе в прошлом капитан дальнего плавания. Отец трех дочерей. Личность харизматическая. Впрочем, все они личности достаточно яркие. В первый приезд наших соотечественников на острове было очень мало. Но я перевел меню ресторана на русский язык, чувствуя тенденцию. Перевел неформально, с комментариями. Сегодня в этом ресторане сидит много россиян, и они оставили здесь уже четыре тома отзывов.
Расположен ресторан на всегда продуваемой легким ветерком террасе над морем, которое бороздят маленькие и большие корабли. Достался он моим друзьям от их дедушки по наследству. Надо сказать, что и Джован Джузеппе, и Антонио свободно владеют несколькими европейскими языками, а Джован Джузеппе еще и замечательный повар.
Поэтому причина, по которой мы застряли в этом ресторане, очевидна.
Не буду описывать остров Искья. Любопытные прочтут о нем, если захотят, в интернете. Расскажу лишь одну историю.
Здесь, в маленьком банке, была у меня однажды маленькая выставка, которую устроил мне Джован Джузеппе. А до нее была выставка у некой мадам Ло Сакс, которую называли просто Ло.
Так мы познакомились с этой очень красивой дамой. Живописью она забавлялась. На острове жила по полгода. Она всегда ходила в сопровождении своего визажиста, который одновременно был ее массажистом, другом и веселым, крашеным, чуть обрюзгшим разговорчивым немолодым парнем. Познакомили нас Джован Джузеппе и Антонио. Мадам Ло относилась к кругу их друзей.
Как-то они решили показать нам виллу великого Лукино Висконти, который с детства жил на острове Искья и принадлежал к очень богатому, знатному и влиятельному итальянскому роду Висконти. Узнав о нашем плане, мадам Ло предложила нам потом заехать на ее виллу на чай. Минут на пятнадцать. Благо, вилла находилась недалеко от владений гениального кинорежиссера.
Мы довольно быстро посмотрели практически разоренную виллу Висконти. Интерьеры все были вывезены наследниками. На стенах висели только фотографии в прежних интерьерах.
Кто только не бывал здесь! Ален Делон, Марчелло Мастрояни, Ани Жирардо, Анна Маньяни, Софи Лорен, Джульетта Мазина и так далее, и так далее, и так далее. Все великое итало-французское кино в период своего невероятного подъема. Я обратил внимание, что все эти звезды кинематографа любили фотографироваться около двух сидящих больших фарфоровых собак – черной и белой, положив им на головы руки.
“А кто архитектор этой виллы?” – спросил я Джован Джузеппе. “Друг Висконти и муж мадам Ло, – ответил Джузеппе. – Дело в том, что мадам Ло, Андрей, в молодости была очень известной фотомоделью, она работала с самыми известными модельерами мира. Она была намного младше своего мужа. Между прочим, мадам Ло из семьи Круппов, которым принадлежал рядом находящийся остров Капри”. Все перемешалось в моей голове. Промелькнули кадры из “Гибели богов”. Так вот оно в чем дело. Висконти все это знал, видел, наблюдал.
(Надо сказать, что в настоящее время вилла Висконти отреставрирована и там находится замечательный музей мэтра.)
Дом мадам Ло был расположен на вершине горы, откуда открывался потрясающий вид. Хозяйка ждала нас. Стол был накрыт для чая. При входе в дом на огромной террасе стояла одна из двух сидящих фарфоровых собак. Белая. “Как она похожа на ту, что была у Висконти”, – сказал я. “Это та самая собака”, – ответила мадам Ло.
Я ничего не мог с собой поделать, я положил ей на голову руку и сфотографировался, подумав о том, как все на самом деле близко. Через одно рукопожатие.
Незаметно вместо чая на столе появилось вино, потом еще и еще. Мы сидели и разговаривали. Потом танцевали. Мадам Ло периодически уходила и где-то выпивала что-то покрепче. Потом она принесла старые тетради, в которых были вырезки из газет. На выцветших фотографиях стройная и красивая девушка рекламировала всевозможные женские аксессуары. “Моя мама вырезала из газет мои фото”, – с улыбкой сообщила мадам Ло. Да, мамы везде одинаковые.
Потом под наши аплодисменты красное солнце, помахав нам рукой, скрылось за горизонтом. Мои друзья сказали, что давно не видели такой веселой мадам Ло. Мы договорились встретиться еще.
Через какое-то время на своем самолете мадам Ло улетела в Германию. Вскоре она умерла от рака, о котором знала при нашей встрече.
На следующее лето я поинтересовался, что стало с виллой мадам Ло. Мне очень хотелось купить эту фарфоровую собаку или найти для нее покупателей среди своих друзей, если мне будет не по карману. Но оказалось, что вилла уже продана, купили ее два любящих друг друга друга. Один – итальянец, другой – русский.
Время и расстояние – вещи относительные.
А последние три года мы ездим на остров Искья со своим внуком. Наступает в жизни момент, когда не хочется ничего менять. Искья не меняется так стремительно, как мир, и это ценно.
Егор, мой внук, щедр на афоризмы. Сидя за тем же столом в ресторане моих друзей, он как-то сказал: “Я хочу, чтобы это сегодня было до завтра”. И я хочу.
27 Совсем короткий. Удивительный россиянин
Из Неаполя внутренним рейсом я летел в Венецию. Там, в аэропорту “Марко Поло”, ко мне подошел человек лет пятидесяти, японской наружности, в спортивном костюме и с фотоаппаратом через плечо.
– Мне кажется, вы говорите по-русски? Как мне повезло! Я так соскучился по родному языку!
– Вы откуда?
– Я из Алма-Аты. Оттуда прилетел в Неаполь, посмотрел его, потом слетал в Грецию, вернулся. И вот решил увидеть Венецию. Как город? Я что-то про него слышал. Как тут с гостиницами? А то я ни на одном языке не говорю. Ни слова не знаю. Только по-русски и по-казахски. Ну ничего, прибьюсь к какой-нибудь русской группе. Главное – деньги есть. Вот один путешествую. Интересно ведь, как люди в мире живут…
И опять мощь, покой и уверенность исходили от этого советского человека. Не бывшего советского, а настоящего. Я думаю, многим итальянцам этот казах запомнится как удивительный россиянин.
28 Один день в Мюнхене. Под часами
Странная все-таки эта штука – время. То оно стоит, то бежит, то идет. То быстро, то медленно. Иногда оно летит, иногда течет, иногда исчезает. Собственно, все это отлично знают и без меня. Времени бывает много и мало, но, как правило, его не хватает, и часто его не замечаешь. К сожалению. А потом смотришь – где оно, время? А его уже и нет. Вовсе.
Я полетел в Мюнхен, когда началась война в Осетии. Длилась она всего несколько дней. Для всех вроде бы одно и то же время. Но для каждого в отдельности – разное. Для кого-то оно остановилось навсегда. Для кого-то оно изменило всю жизнь радикально. Кто-то за это время все потерял, а кто-то заработал. Для кого-то оно тянулось, для кого-то мчалось. В прайм-тайм шли новости из “горячей точки”. Я смотрел. Я, не жалея времени, пытался понять. Ничего не понял. От происходящего только волосы вставали дыбом. Не у меня, конечно. А у того, у кого они есть. У моего друга, который тогда лечился от рака в Мюнхене, куда я улетел на один день, чтобы его проведать, волос не было. Временно. У меня уже не вырастут. У него выросли. Густые, но не кудрявые. А тогда мы с ним были одинаково лысые. Он носил бандану и говорил, что раньше думал, что лысые носят бандану типа выпендриться, а сейчас понял ее, банданы, реальную необходимость. Все, все можно понять со временем. Если захотеть. Не всегда, правда, это зависит от нашего желания. Иногда кто-то заставляет нас понять. Кто? Может быть, время? Пройдет время, и про Осетию я что-то пойму.
В Москве тогда моего однодневного отсутствия никто не заметил. А для меня этот единственный день в Мюнхене был долгим. Думаю, и для моего друга. Впрочем, у него, наверное, были свои взаимоотношения со временем.
Мюнхен был практически пустым. Машин мало, и людей мало. Август – время отпусков. Немцы уехали отдыхать в жаркие страны. А из очень жарких стран люди приехали в Мюнхен. Там август – время жары. Пятизвездочный отель процентов на девяносто был заселен арабами.
Арабские женщины в черном и в паранджах выходили из дорогих магазинов. И их не раздражала загнивающая, развратная, неверная Европа. Странные ощущения. Время как будто раздвоилось. Непонятно, в какой мир и в какое время ты попал. Восток это или Запад и XXI ли это век?
Да нет, конечно, Запад. Вот же памятник Красной Шапочке и Серому Волку. Вот сказка без времени. И абсолютно непонятная. Одни вопросы.
Почему мама отправила девочку одну к бабушке в такое позднее время через лес? Почему больная бабушка живет в лесу одна?
Почему Волк не съел Шапочку сразу вместе с пирожками?
И почему Шапочка сразу не увидела, что вместо бабушки Волк?
В Германии вдоль шоссе ни одного рекламного щита. Есть щиты с черно-белыми фотографиями погибших на дороге. Фотография и крестик. Это вместо венков и бесконечного кладбища на наших обочинах. Для этих людей время замерло. Скорость машины и конец жизни. Интересно, что думает человек в ее, жизни, последние секунды? Узнать-то я, конечно, узнаю, но рассказать, к сожалению, не смогу.
А в это же время продолжались Олимпийские игры. Собственно, это была борьба со временем и борьба за время. На Олимпийских играх время – деньги в прямом смысле. Это время надежд и время разочарований.
Новое время – странное время. Хотелось бы из него не выпасть и его понять.
29 С двумя посадками. Три веселые буквы
И никто меня на них не посылал. Я сам на них отправился – на одну согласную и две гласных. Всего восемь часов лету – и там. Между прочим, все, кого я здесь видел, отправлялись на эти три веселые буквы добровольно, как и я. Хотя… Хотя, по рассказам старожилов этого места, некоторых действительно посылали, но на другие три веселые буквы, а их путешествие заканчивалось все равно здесь. Это место называется Гоа. Гоа – часть Индии и является бывшей португальской колонией. Все. Остальное об этом месте можно узнать самому, если захочется.
Итак, это бывшая португальская колония. И на полке в винном магазине, а именно она – зеркало души и благосостояния народа – мне в глаза бросился портвейн № 7. С гордостью я подметил, что наш-то круче будет, потому как у нашего три семерки. Но тут же понял, что их портвейн с настоящими португальскими корнями.
Кстати, о корнях. Русских здесь очень много. Странно много, если учесть, что это другой конец света. И живут русские здесь подолгу, не то что я, заруливший сюда случайно из-за не покидающего меня любопытства к жизни.
Один русский сказал мне, что здесь из белых живут одни лузеры. Нет, мне показалось, это не так. Ведь неудачник – это тот, кто проспал многосерийный фильм под названием “Жизнь”. Или кто хотел в этом фильме сыграть главную роль, но оказался в эпизоде в силу разных обстоятельств, как объективных, так и субъективных. А здесь живут те, кто сознательно отказался от предложенной им роли или принял решение снять собственный фильм совсем на другой натуре и по другому сценарию. А это все-таки позиция!
Я понял, что всегда есть выход или способ ухода от гнетущей тебя действительности, и каждый этот способ для себя выбирает сам. Гоа, кстати, лучший способ ухода. Океан, песок, пальмы, солнце, за место под которым не надо бороться. Дешевая и сочная жизнь. Сок свежевыжатый здесь делают из всего, что растет и плодоносит. Здесь живут люди разных возрастов, национальностей, рас, культур, ориентаций, пристрастий. И все вместе! Здесь постаревшие “дети цветов”. Увы, увядших. Жидкодлинноволосые, курящие длинный чилим “торчки” вспоминают минувшие дни. А рядом молодежь с дредами (дреды – тоже корни). Здесь русские бандиты и народившиеся недавно “типа фотомодели” с силиконом во взгляде. Философы, музыканты, разгильдяи, поэты (одно другому не противоречит), бабушки с внуками и мамы с детьми, действующие наркоманы, йоги и просто сдвинувшиеся на Индии и ищущие себя. Потерявшие себя и вновь нашедшие себя. Все эти люди мирно сосуществуют. В биологии это называется “симбиоз”.
А еще это старосоветское дачное место, только с пальмами. Под утро молодежь возвращается домой с поздних тусовок на мотоциклах и велосипедах.
Утром беснуются десятки видов птиц, кричат петухи, лают собаки и хрюкают черные свиньи, застенчиво уносящие в укромное место брошенный им кусок папайи. И все вместе.
Вороны здесь вытеснили чаек. Ворон оказалось больше. Большинство всегда побеждает. Каркающее большинство. Получились морские вороны.
Каждое утро, когда местные рыбаки вытаскивают на берег свою, из связанных толстыми веревками между собой досок, большую лодку, вороны слетаются и ждут мелкой рыбешки.
Большую и среднюю рыбу разбирают по корзинам местные женщины по принципу: тебе – мне, тебе – мне. Поровну.
А потом рыбаки долго расправляют сеть, раскладывая ее на пляже (для них это берег океана), чтобы завтра утром рано опять уйти в океан.
И так каждый день. И так всю жизнь.
За всем этим с удовольствием наблюдают загорающие.
На пляже собаки прячутся от солнца под твоим лежаком и ничего у тебя не просят, кроме тени и ласки.
Разноцветные гирлянды здесь украшают кафе, и кажется, что здесь вечный Новый год. Без снега.
Я обратил внимание на то, что слово “давай” самое распространенное в русском языке, потому что индусы, увидев русских, говорят: “Давай”. Они услышали его, это слово, и выдернули из всего языка.
Значит, действительно “давай” – это самое распространенное слово.
И ведь точно! Мы все время говорим: “давай покажи”; “давай купим”; “давай покурим”; “ну, давай увидимся”; “пока, давай”; “давай плати”; давай, давай, давай… Может быть, в этом наша основная проблема? Язык чувствителен ко времени.
Страшновато только, что здесь, на Гоа, ты можешь это время потерять и потом уже его никогда не найти. Вывалиться из него и в него не вернуться. А с другой стороны, может быть, ну и Гоа с ним, с этим временем.
Посадка № 1. Настоящий лузер
Один московский бизнесмен приехал на Гоа с любовницей на две недели. Любовница в первый же день умудрилась отравиться и плотно села на унитаз, на котором и провела все две недели. Какое-то время он, бизнесмен, подержал ее за ручки. А дальше стал ее постоянно покидать. Океан, пляж, женщины. Он же приехал на Гоа за другим.
Прошли две недели. Он вернулся на родину с бледной и покинувшей его любовницей. Около двери родного дома его ждали чемоданы с его вещами. Доброжелатели сообщили его жене, с кем и куда он уехал. Круг ведь узок. Жена: “Убирайся к своей…” Типа засранке. Она-то сказала в переносном смысле. А оказалось точно.
Ну и в довершение всего бизнес нашего неудачника, оказалось, был записан на его жену.
Так что надо быть осторожнее – на Гоа.
Посадка № 2. Гоа навеяло
Как-то мои друзья с их партнером по бизнесу – улыбчивым индусом Рабиндранатом – приехали ко мне в гости в мастерскую на традиционное ежемесячное выпивание.
Звали индуса по-другому, но мне с детства нравилось это имя, и потом – когда у меня еще будет возможность его употребить? Как говорится, хозяин – барин. Итак, Рабиндранат. Наш герой не был десять лет в России. То есть покинул он ее в предыдущий кризис. Занимался он тогда здесь каким-то бизнесом и попал в тиски между милицией и бандитами. Собственно, за десять лет ничего не изменилось. Ему надо было уносить ноги, и не только свои, но и своей русской жены. Вообще Рабиндранат родом как раз с только что описанного курорта Гоа. Но на родину он не поехал. Рассудил так: раз я увожу жену с ее родины, то ехать мне на свою неприлично. Ей будет некомфортно. Я там все знаю, а она – ничего. Надо выбрать новое место, чтобы вместе начинать все сначала. Тонко, не правда ли? Взяли они глобус, покрутили и выбрали португальские острова в Атлантическом океане. Слышали, что якобы там земной рай, и не ошиблись. Так индус, говорящий по-русски, блестяще владеющий ненормативной лексикой и тонко понимающий юмор, оказался на Мадейре. Вот уж воистину неисповедимы пути господни.
Очередная граненая рюмочка с водочкой опрокинулась в рот Рабиндраната, а за ней и груздь сине-соленый, предварительно, по всем правилам, опущенный в сметану. Там, на Мадейре, между прочим, русский индус любит собирать маслята и закатывать их в банки. Здесь, мне кажется, не стоит объяснять, чт маслятами Рабиндранат закусывает.
Наш герой спокоен и улыбчив. Он умеет медитировать. Индусу без этого нельзя. Особенно когда он в России. Где говорят в лицо все, что приходит в голову, не догадываясь, что это черное лицо знает русский язык лучше, чем многие русские. “Чего лыбишься?..” Ну и еще много других слов чаще всего слышит улыбающийся Рабиндранат. Пускай. Пусть за кофе берут вдвое больше, чем положено. Рабиндранат еще добавит. Пускай. “Во-о дурачок, – думает официант и говорит это вслух, – ничего не понимает!”
Только “кто ничего не понимает” – вопрос.
Вот когда пьяные десантники заставили Рабиндраната плясать, тогда было действительно страшно. Но в конце концов отпустили. Добрые…
“Ну давай еще по одной. Хороши грузди”.
Рабиндранат раньше на Мадейру привозил сало из Москвы, а теперь многие продукты везти нельзя – отбирают. Там, на Мадейре. Выяснилось, что местный таможенник женился на “хохлушке” (определение Рабиндраната) и стал конфисковывать продукты питания. То сало отберет, то шпроты, то черный хлеб, а то вообще гречку. Жена ему, наверное, список составляет, как для супермаркета. Типа сало кончается, да и шпроты к празднику нужны. Анекдот да и только. Так русская культура внедряется в самые отдаленные уголки нашего небольшого земного шара. Неплохо сейчас загнул, мне кажется, – “в уголки шара”.
И вот еще на эту же тему. С Ильей Левиным я познакомился много лет назад. Он тогда был помощником атташе по культуре посольства США. Илья школьником оказался в Америке, куда эмигрировала его семья из Ленинграда. Он был крупнейшим специалистом по настойкам. Илья их не столько употреблял, сколько делал. И угощал. Дома у него стояли красивые графины и всевозможные сосуды с разноцветными прозрачными жидкостями. Но вершиной творчества культуролога была, конечно, настойка на хрене. Илюша требовал, чтобы ее называли не “хреновуха”, а “хреновая водка”. Благодаря ему в Москве многие научились готовить этот зимний мужской напиток.
После того как Левин отбыл свой дипломатический срок в России, его перевели в маленькую африканскую республику Эритрея. Нельзя остановить творческую личность! Я уверен, что эритрейцы теперь выращивают хрен и настаивают на нем водку по рецепту Ильи Левина. А закусывают ее, конечно же, холодцом. Потому как одно без другого немыслимо. Не знаю,как в Эритрее или на Мадейре, но в России точно.
Читать бесплатно другие книги:
