Лечить или любить? Мурашова Екатерина
— А что Владислав думает по поводу Родиона?
— Он говорит, чтобы я делала так, как мне лучше.
И что только все они в ней находят? — с искренним недоумением подумала я.
— А Леониду с Родионом на самом деле тяжело, он его то пытается воспитывать, то балует без меры. И Родик стал издерганным, и сам Леонид уже начал болеть, у него с желудком что-то… А еще его все время накручивают родители: дескать, такой матери, как я, нельзя доверять ребенка, и знакомые семьи не поймут, если…
И, черт побери, никто из них вообще не думает о ребенке! — я почти разозлилась и сказала несколько резче, чем следовало:
— Мне надо увидеть Родиона!
Как я и ожидала, именно мальчик оказался максимально страдающей стороной — неврастеничный, болезненный, избалованный, не способный ни на чем сосредоточиться и хоть немного подумать о чем-нибудь другом, кроме собственных интересов.
— Пусть они… Пусть он… Пусть она… — в таких императивах он говорил и о матери, и об отце, и о бабушке с дедушкой, и об учителях с одноклассниками. С некоторым теплом Родион отозвался только о кошках и собаке, живущих в теткиной семье, и признался мне, что хотел бы иметь собственную собаку породы волкодав — «чтоб она была всегда рядом и никто ко мне не приставал».
Я усадила родителей Родиона друг напротив друга.
— Каждый из вас отстаивает свою правду, — сказала я. — Я не способна вас рассудить, потому что мне самой равно чужды и страсти «Дома-2», и разделение людей на быдло и докторов наук. Наверное, зерно истины есть в каждом из мнений. И вот — у вас получается что-то вроде турнира. А площадка, на которой скачут кони и стучат копья, это душа, психика Родиона, вашего общего сына. Можете себе представить, что остается на площадке, когда участники турнира и зрители разошлись после очередного представления?
Женщина тут же заплакала.
— Сломанные копья, истоптанная земля, фантики, объедки, клочья тряпок, которые раньше были вымпелами и шарфами прекрасных дам… — грустно произнес Леонид.
Князь Андрей под небом Аустерлица, подумала я, но промолчала.
— И что же делать?! — кажется, они воскликнули это хором.
— Отменить турнир, другого выхода я не вижу.
Переселившийся к матери Родион немало помотал нервы всем участникам событий. Конечно, он вовсю шантажировал их: «Скажу маме, что вы мне…», «Не купишь, не сделаешь, к папе уеду, там бабушка с дедушкой…» Родители держались стойко, созваниваясь друг с другом: «Как хочешь, но папа (мама) скажет тебе то же самое». Мальчик сразу полюбил родившуюся сестренку, но при этом жутко ревновал ее. По моему совету ему купили фокстерьера, с которым он сразу стал неразлучен. В обычной школе гипердинамичность и невнимательность Родиона не слишком выделяла его среди одноклассников. Здесь пошла впрок развивающая программа отца — мальчик знал много такого, о чем сверстники и не догадывались, и тем упрочил свой социальный статус. Игры во дворе и на школьной площадке несколько укрепили его физически.
Все, в общем, налаживалось. Леонид принес мне букет цветов, рассказал об успехах Родиона и спросил:
— А как вы думаете, когда, в каком возрасте он поймет, что я прав?
— ???
— Ну, что мать, в сущности, ничего не может ему дать для полноценного развития… Я понимаю, что, как специалист, вы должны выслушивать и учитывать все стороны, но как интеллигентный человек…
Я так и осталась сидеть с открытым ртом.
А как вы полагаете: существует ли какая-нибудь достоверная шкала, по которой можно измерить, кто, чего и сколько может дать ребенку? И в каких случаях показания этой шкалы стоит непременно учитывать?
Глава 56
Суицид в гостиной
— Он пытался покончить с собой три раза — из тех, что мы точно знаем. Еще два раза под вопросом, — голос женщины звучал отстраненно и невыразительно. Хотя речь шла о ее старшем сыне. — Сначала проглотил мои таблетки, потом резал вены в ванной, еще пытался повеситься в гостиной…
— В гостиной, значит? — переспросила я. — М-м-м… Изобретательный юноша. Сколько ему сейчас? И что говорят психиатры?
— Лёне 22 года. Психиатры не пришли к однозначному мнению, хотя, естественно, предполагали все, по списку…
— А что он, собственно, сейчас делает?
— Сейчас — фактически ничего. Иногда недолго работает — в каких-то непонятных мне «проектах» (кавычки были мною отчетливо услышаны). Шатается по клубам, общается с друзьями. Лежит на диване, смотрит фильмы. В детстве считался очень одаренным. Раньше много читал, учился в Оптическом институте, потом в «Мухе» (Художественное училище им. Мухиной) на дизайнера. Все бросил…
— А вы-то как? Все ваши? — в моем голосе прозвучало сочувствие. Член семьи, который периодически встает с дивана, чтобы повеситься в гостиной, — это сильно…
— Моя мама скончалась от инсульта через десять дней после второй Лениной попытки. Папа почти сразу женился второй раз и уехал в Москву. Муж работает круглые сутки, очень увлечен своей работой. Старается лишний раз мне не звонить, чтобы я не могла испортить ему настроение…
— А вы сами?!
— Я… я очень волнуюсь за Шуру, младшего. Ему пятнадцать, трудный возраст, он всегда любил и уважал брата и очень прислушивается к… к его программным монологам… Уже и сам задумывается над напрасностью всего сущего, задает вопросы… А я… я просто устала все время ждать и… уже почти ничего не чувствую…
Леня оказался высоким симпатичным юношей, похожим на персонажа из мемуаров Ирины Одоевцевой.
— Стихи не пишете? — поинтересовалась я.
— Нет! — с возмущением ответил он.
Я рассмеялась. Он удивился. По его мнению, тема разговора не располагала к веселью. Сдвинул густые брови, после первого же вопроса по существу закатился путаным монологом о том, что современный мир — довольно дерьмовое место. Я узнавала цитаты из Мураками, Коэльо, Пелевина, Фромма, Ницше и сетевых аналитиков, пишущих под грифом «Шок! Срочно!» Полупереваренная окрошка, ничего необычного или особо патологического. Переубеждать бесполезно.
— Неужели вы не понимаете, что уйти, не принимать участие в этих тараканьих бегах есть самое разумное…
— Ах, оставьте! — сказала я, прочно утвердившись в мемуарах начала XX века. — Вы пытались покончить с собой сколько раз? И ни разу у вас ничего не вышло. Вы уверены, что хотите именно этого? Может быть, чего-нибудь другого? И надо пойти и именно это сделать, вместо того, чтобы ерундой заниматься…
— О господи! — Леня закатил глаза с выразительностью актрисы немого кино. — Всегда одно и то же! Сейчас вы начнете перечислять возможности, которые я упускаю. Можно уже я сам? — Я кивнула: сейчас он по собственной воле ознакомит меня с усилиями специалистов, которые работали с ним прежде, и с тем, как эти усилия преломились в его лохматой башке.
— Я могу учиться в хорошем институте, где половина студентов прячется от армии, а вторая половина пришла, чтобы по настоянию родителей получить диплом. Я могу влюбиться и завести счастливую семью — острота чувств пройдет через несколько месяцев, останутся лишь тягостные взаимные обязательства, упреки — и дети, от которых — возьмите хоть меня и моего братца — никакой радости, лишь одни беспокойства. У меня признают художественный талант, и я мог бы заняться современным искусством — делать инсталляции из пивных пробок или перформансы из мятого картона и алкогольных видений своих приятелей и называть это отражением макрокосма. Еще я мог бы стать консалтинг-менеджером, сидеть в просторном офисе, похожем на продезинфицированную обувную коробку, и способствовать тому, чтобы одни люди произвели, а другие купили никому не нужные вещи и услуги…
Я презрительно помахала в воздухе рукой.
— Какая скукотища! Где ветер ноосферы?
— Ч-что? — удивился Леня.
— Вы не читали Вернадского?! — в свою очередь удивилась я. — А теория систем Берталанфи? В вашем возрасте и с вашим мировоззрением человек должен всеми рецепторами чувствовать личную, знаковую обращенность мира и читать в нем, как в открытой книге. Тем более здесь и сейчас, когда надвигаются такие события планетарного масштаба…
— Какие события? — Леня казался почти испуганным.
В своей повседневной практике гомеопатический принцип «подобное лечат подобным» я почти не использую, но здесь просто не видела другого выхода. Большой психиатрии у Лени не чувствую я, не видели психиатры — значит, повредить не должно.
— Наше поколение уже выработало свой ресурс, — не обращая внимания на Ленин вопрос, продолжила я. — Скука и застой, старые песни о главном, которое уже никому не интересно. Только молодежь. И какие возможности, особенно если отбросить всю эту гнилую «гуманистику» и не держаться за жизнь! Большая война в нынешних условиях приведет к самоубийству всего человечества, но ведь система должна саморегулироваться, вы согласны? Стало быть, вы можете стать бандитом с большой дороги, пиратом, террористом…
Глаза у Лени стали похожи на царские пятирублевики.
— Какая оглушительная пошлость — вешаться в семейной гостиной! — с презрением воскликнула я. — Когда есть новые наркотики: прежде чем сдохнуть, вы исследуете внутренние пространства сознания. Есть французский Иностранный легион! Да и наша собственная армия предоставляет некоторые возможности для сильных духом… Кстати, почему вы не служили?
— Родители подсуетились… Но я их не просил! — Леня решительно вздернул слабый подбородок.
Из своей дальнейшей речи я помню немного. Предметом моей гордости является то, что я сумела как-то приплести к теме не только «Гринпис», но и центры происхождения культурных растений Николая Вавилова.
Леня был впечатлен. Я вымотана, ибо спонтанно и вдохновенно нести чушь — привилегия молодых людей. Разработку подробностей программы превращения Лени в бандита с большой дороги, активиста «Гринписа» или солдата Иностранного легиона мы отложили до следующей встречи.
Через пару месяцев он прочитал труды Вернадского, убедился в его гениальности и рассказал мне о том, как все детство покойная бабушка, дед и мама с папой считали его вундеркиндом. Они наперебой уверяли себя и его в том, что мальчика ждет какая-то совершенно необыкновенная судьба в необыкновенно прекрасном мире, где все будут им восхищаться. Потом, когда стала очевидна Ленина «обыкновенность» и родился Шура, надежды и усилия семьи переключились на младшего сына и внука. Лене же по-прежнему очень хотелось чего-нибудь выдающегося за рамки…
— И чтобы опять обратили внимание, да? — подсказала я.
Леня кивнул, потупившись, потом усмехнулся:
— Какая оглушительная пошлость, не правда ли?.. Но мир ведь сейчас действительно довольно дерьмовый, — чуть ли не с надеждой добавил он.
— Видите ли, Леня, — подумав, сказала я. — Каков бы ни был мир, смерть в нем — единственный ресурс, в котором мы можем не сомневаться. Все умерли, и мы умрем. Это нам уже дано в условии задачи, это тот вклад, который лежит у каждого на счету при рождении. Раз это у нас уже есть и никуда не денется — стоит ли торопиться им воспользоваться? Можно пока заняться более непроверенными вещами — вроде образования, семьи, принесения пользы людям — вы не находите? В конце концов, яркая и короткая жизнь пирата…
Леня засмеялся:
— А ведь вы знаете, вы меня тогда очень заинтересовали…
Вы не поверите, но сейчас Леня — инженер. Его пунктик — солнечные батареи и другие альтернативные источники энергии. Он полагает, что энергетические и другие промышленные установки обязательно должны быть красивыми, и любит рисовать города будущего. В Интернете его картины пользуются популярностью. К тому же он уверен, что Земля — живое существо и с ней можно напрямую разговаривать. Сейчас он и группа его единомышленников пытаются разработать язык, на котором можно будет пообщаться с нашей планетой. Вот здорово, если у них получится, вы согласны?
Глава 57
Увидьте же меня, наконец!
— Помогите нам, пожалуйста, вернуть дочь! — женщина заглядывала мне в глаза и ерзала в кресле.
Мужчина завороженно смотрел в окно, где во дворе поликлиники медленно кружились и падали разноцветные осенние листья.
— Я слушаю вас.
— Наша дочь Людмила ушла из дома.
— Давно ушла?
— Уже неделю.
— Вы в милицию обращались? Мало ли что…
— К счастью, мы точно знаем, что она жива. Она звонила, сказала, что все в порядке и чтобы мы ее не искали.
— Сколько лет дочери?
— Четырнадцать.
Я тяжело вздохнула — ситуация не обещала легких решений.
— Что ж, рассказывайте все подробно и с самого начала, — я специально обратилась к мужчине. Его статус мне пока не обозначили. Отец? Отчим? Мужчина улыбнулся мне едва промелькнувшей улыбкой и кивнул жене.
Из рассказа матери не прояснилось абсолютно ничего. Либо мне врали, либо существовало что-то, категорически неизвестное Людиным родителям.
Люда росла здоровым, обыкновенным ребенком в нормальной полной семье. Кроме папы и мамы была еще бабушка, скончавшаяся два года назад. Все Людины потребности удовлетворялись, никаких экзотических увлечений у нее никогда не было. Когда-то, в младших классах, занималась танцами и фигурным катанием, но потом надоело — бросила.
Интересовалась мальчиками, музыкой, косметикой, нарядами. В школе училась без увлечения, но без двоек. Часами сплетничала по телефону с подружками. Все как у всех. Конфликты с родителями были, но тоже тривиальные, описанные в любой литературе про подростков: поздно пришла домой, требование новой шмотки, почему не убрано в комнате, неужели нельзя помыть за собой тарелку… Ни отец, ни мать особенно на Люду не «наезжали», она тоже не умела долго злиться или обижаться, после ссор на следующее утро мир восстанавливался сам собой, как будто бы ничего и не произошло.
Все варианты, кроме ссоры с родителями, которые приходили мне в голову: религиозная секта, дебют простой шизофрении, несчастная любовь, беременность, наркотики, запуталась в долгах — последовательно отметались мамой Людмилы. Я склонна была верить в ее искренность — ни на одном из пунктов обсуждения напряжение не нарастало.
Итак, поведение девочки в последнее время не менялось, новых знакомых не появилось, сон и аппетит не нарушались, в школе никаких проблем тоже вроде бы не было… Почему же она ушла из дома?!
— Послушайте, — громко обратилась я к по-прежнему медитирующему на листопад отцу Люды (имея уже самые нехорошие подозрения на его счет — мне же надо было найти причину побега!), — а вы-то что думаете по этому поводу?
Мужчина с явной неохотой оторвался от созерцания заоконного пейзажа и взглянул на меня.
— Я не знаю, — медленно произнес он.
— Вы разговаривали с дочерью?
— Когда?
— В последнее время перед ее исчезновением.
— Да. Или нет. Вы знаете, я как-то не помню… Ну конечно, мы разговаривали.
— О чем?
— Да о чем с ней, вообще с ними, можно говорить? — удивился мужчина. — У них же в голове MTV какое-то… Она просила у меня денег на что-то. Я дал…
— Я сейчас не знаю, как вам помочь, — честно сказала я. — У меня нет информации о причинах случившегося. И самой Люды тоже нет. Нужно еще что-нибудь. Вы подружкам Люды звонили?
— Да, конечно, сразу же, всем, чьи телефоны нашли, — поспешно сказала мама. — Они клянутся, что ничего не знают. По-моему, две из них врут.
— Очень хорошо, — обрадовалась я. — Позвоните еще раз и распустите слух, что районный психолог, зовет подруг Люды к себе поговорить, всех, кто хочет ей помочь… Девчонки в этом возрасте любопытны как сороки и жутко любят всех обсуждать, может, кто-нибудь и клюнет, а я уж постараюсь вытянуть из них информацию… Есть ли у вас дома что-нибудь, что характеризует Люду как личность? Может быть, она вела дневник? Писала стихи?
— Нет, нет… Вообще-то она всегда рисовала… Даже, я теперь вспомнила, когда-то ходила в кружок, мама ее водила…
— Рисунки сохранились?
— Да, но они такие… просто шариковой ручкой, какие-то цветы, профили…
— Несите. Даже когда Люда найдется и вернется домой (почему-то я в этом не сомневалась), надо будет что-то понять и сделать.
Конверт с рисунками оказался у меня на следующий день.
Перебрав рисунки (Люда неожиданно оказалась талантливым рисовальщиком — у нее была верная рука) и остановившись на одном из них, я сформулировала для себя гипотезу о том, почему девочка ушла из дома.
Еще через день у меня в кабинете появилась Марго. Она училась в художественном училище и познакомилась с Людой полгода назад на выставке-конкурсе граффити.
— Эта тема — полный отстой! — заявила Марго, усевшись в кресле и картинно положив ногу на ногу. — Мне Светка позвонила, а той Ирка сказала, вот я и пришла. Людкины предки — полные козлы.
— Есть вероятность, — осторожно согласилась я. — Но ситуацию, тем не менее, необходимо разруливать. Вы согласны?
— Н-нда, — Марго недовольно сморщила короткий носик и похлопала ресницами, похожими на кусочек старой сапожной щетки. — Вы знаете, к примеру, что Людка все это время в школу ходит?
— Нет, это мне неизвестно, — призналась я. — А почему же родители…
— А они даже классной не звонили, — малиново ухмыльнувшись, добавила красок Марго. — Им неловко, что в школе узнают… А к вам пришли, потому что вы — совсем отдельно от них…
— Узнают — что? — спросила я, вопреки очевидности начиная предполагать какие-то кошмары и опять, по счастью, обманываясь.
Разговор получился долгим. Я чувствовала себя Чингачгуком в засаде. Когда контакт установился и мы обсудили все проблемы уже самой Марго, я решилась:
— Людмила живет… у тебя?
— Нет, у моего друга… Вы не подумайте чего, у него просто родители за границу уехали, квартира большая, почему Людку не пустить, я туда каждый день езжу, и еще наши там собираются…
Гм-м… Намерения у всех участников событий, конечно, хорошие, но ситуацию следовало разрешать как можно быстрее. Чингачгук рванулся из засады.
— Так! Сейчас ты едешь за Людой и привозишь ее сюда, — решительно, не пренебрегая суггестией (методом внушения), заявила я. — Ждете вон там, на той скамейке, в садике. Я махну вам рукой. Если мы с Людой не договоримся, увезешь ее обратно. Сколько времени тебе понадобится?
— Часа полтора, — неуверенно сказала Марго.
— Вперед!
Времени у меня почти не оставалось. Я позвонила родителям Люды: «Сюда, немедленно, оба!»
Мужу и жене предъявила выбранный рисунок.
— Вы это видите? Отсутствие глаза у девочки, руки — у матери? Как вам этот папа, который спрятался за двойной стеной от своих домашних? Единственное существо, которое видит всех, — это кот!.. Скорее всего, Люда сейчас вернется домой. Но, если вы все не измените, вы потеряете ее уже навсегда. Она будет рядом и бесконечно далеко от вас. Побег из дома — это ее последний, накануне ухода из детства, крик: папа и мама, увидьте же меня, наконец! Почему вы не пошли в школу, не позвонили классной руководительнице?!
— Ну, мы же знали, что с ней все в порядке, не хотели никого беспокоить… Что они могли подумать про нашу семью, если у нас дочь из дома сбежала? Мы же не такие! Думали, сегодня-завтра вернется, достанем справку, все обойдется…
— Не обойдется! — резко сказала я. — Вы! — я вполне невежливо указала пальцем на отца. — Вы знаете, что ваша дочь принимает участие в уличных фестивалях, что она талантливая художница, что она уже несколько месяцев работает волонтером в благотворительном фонде против рака и СПИДа?
— Нет, а что?.. Она?.. — женщина заметно побледнела.
— С ней все в порядке. Пока. Но может быть, вы все-таки отложите газету и вылезете из кресла?!
Мужчина встал. И стоял так некоторое время. За окном падали листья. На скамейке во дворе сидели две голенастые девочки и что-то горячо обсуждали. Кажется, младшая из них плакала, а старшая ее утешала.
Мужчина перевел на меня вопросительный взгляд. Я кивнула:
— Да, идите туда, к ним. Скажите ей все, а что не сможете сказать словами — найдите другие способы.
Потом сверху, из окна я смотрела, как они стояли, обнявшись все втроем. Марго поодаль ковыряла носком сапожка кучу опавших листьев и улыбалась огромным, ярко накрашенным ртом.
Глава 58
Угол для психотерапевта
— Вы знаете, я все-таки оказался к такому не готов…
— Да кто же в подобном случае может сказать, что он — готов?! — с искренним сочувствием воскликнула я.
Худенький мальчик на ковре строил и разрушал башню из больших кубиков. Снова строил и снова разрушал. Я уже знала, что у мальчика — муковисцидоз. Неизлечимое наследственное заболевание, которое случается только тогда, когда носителями соответствующего гена являются и мать и отец. Большинство из нас понятия не имеет — есть у нас этот ген, нет его? Вот и родители мальчика не знали. Не повезло.
Мужчина уже в годах, имеет свой, довольно крупный, как я поняла, бизнес. Женился два года назад на женщине много моложе себя по большой и неожиданной любви.
— Вы знаете, я все-таки не мальчик, и думал уже — такого не бывает, и, в общем-то, не собирался, тем более жизнь давно налажена… — доверчиво глядя мне в глаза, рассказывал он. — Но у нас все, все совпало, казалось, мы просто созданы друг для друга… Ребенка оба хотели ужасно. И вот такое…
Я от души сопереживала. Но не очень понимала: чего он хочет от меня? Моральной поддержки? Но почему тогда не пришел с женой (ей что, легче, что ли?) и зачем притащил в поликлинику сына, для которого любая пролетающая мимо инфекция смертельно опасна?
— Но вы знаете, ведь с каждым годом создаются все новые и новые средства, — сказала я. — И, кажется, есть существенный прогресс…
— Да, — с горечью сказал он. — Я говорил с врачом, смотрел в Интернете. Раньше они умирали в десять, теперь живут до 25. Жизнью глубокого инвалида, изматывая всех окружающих ожиданием их неизбежной смерти…
— Ну, так мы все неизбежно умрем, — я пожала плечами. — Главное все-таки — как относиться к отпущенному времени.
— Я не могу! — мужчина закрыл лицо руками и дальше говорил, не глядя на меня. — Я готов отдать все что угодно… Но каждый день смотреть, знать, ждать…
— Да зачем ждать-то?! — возразила я. Я все еще не понимала. — Вы же не ждете каждый день собственной смерти — а до нее как раз лет двадцать пять и осталось. Наоборот — радуйтесь, пока он с вами. Поддерживайте жену…
Мужчина закрутил шеей, как будто воротник щегольского блейзера внезапно превратился в удавку.
— Она теперь ничего не видит, кроме сына, ни о чем не говорит, кроме его болезни…
— Но это же естественно, вы должны помочь ей преодолеть шок, вернуться к нормальной жизни…
— Я не могу!
— Чего вы хотите? — я наконец задала прямой вопрос.
— Я не могу там оставаться! — он выпалил это, глядя на меня глазами до смерти напуганного животного. — Я не могу спать, есть, работать, поддерживать, как вы говорите, жену… Мне хочется бежать из дома куда угодно…
— Подождите, подождите! Нельзя же так решать! Давайте все обсудим. Сейчас или в следующую встречу. Теперь вы потрясены, расстроены, но…
— Я больше не могу об этом ни думать, ни говорить! Мой кардиолог сказал мне, что…
Мне хотелось запустить в него железным грузовиком. Я поняла, зачем он привел с собой сына. Он им защищается от меня, ведь при мальчике я не решусь… Ему зачем-то нужна епитимья от специалиста. Я всегда работаю исходя из интересов ребенка. Как ему будет лучше? У этого, с позволения сказать, отца, кажется, много денег. Он наверняка готов откупаться…
— Пришлите ко мне вашу жену.
— Да, да, конечно, ей наверняка будет полезно походить к вам… Вы знаете, я читал вашу книгу, мне очень…
Я опускаюсь на ковер и вместе с мальчиком строю башню из кубиков. Не глядя на его отца. Мальчик улыбается мне и пытается помочь.
Женщина бледна, но все равно — она очень, очень красива. Я уже знаю: чтобы жениться на ней, он бросил прежнюю жену, с которой прожил 20 лет. Там остались две девочки, почти взрослые. Жена не работала пятнадцать лет. После развода пыталась покончить с собой. К счастью, откачали.
— Да, я знаю, что Степан хочет от нас уйти, — говорит женщина. — Он стал раздражителен, срывается, потом ему стыдно передо мной, перед тещей… Мне моя мама сейчас помогает… И с сыном почти не играет, возьмет его и… Он сказал, что даст денег на все обследования, лечение, если надо, за границей… Будет нас навещать, когда сам в России, — два раза в неделю, один раз утром гулять с ним и вечером, чтобы мы вместе…
— Что ж, я вижу, вы уже все обсудили. Он собирается вернуться к прежней семье? — Хоть девочки порадуются, думаю я.
— Да, — женщина кивает, справляясь со слезами. — Нет. Он говорит, что там все кончено. Будет жить отдельно.
— Двадцать пять лет — это очень много, — говорю я. — За это время черт знает, сколько всего может случиться. Вот ведь диабетики живут теперь, и все в порядке.
— Да, конечно, я буду надеяться, — снова кивает она. — Что ж… так получилось. И… вы ведь его видели… Он же все равно очень милый, правда?
— Конечно. Очаровательный ребенок. Улыбчивый, контактный, всем интересуется.
Женщина странно смотрит на меня. Потом благодарит, прощается.
Скажу честно: я постаралась побыстрее забыть эту историю. И у меня это получилось. Прошло почти два года.
Она стала еще красивее. И светилась изнутри.
— Вы знаете, диагноз оказался ошибочным! Это обменное нарушение, тоже генетическое, но диета, лечение — и никаких последствий!
— Отлично! Замечательно! — от души порадовалась я. — Надо что-то нагонять в развитии? Давайте обсудим…
— Нет!.. То есть, конечно, да… Мы потом придем с ним, чтобы вы посмотрели, но… Я пришла не за этим.
— За чем же?
— Так получилось, что вы единственная знаете все без прикрас. Всю историю нашего со Степаном расставания. Я тогда даже друзьям, даже маме не сказала правды — всем рассказала, что мы поссорились, он меня оскорбил, и я его выгнала. Он это подтвердил. А теперь он хочет вернуться. Точнее, забрать нас с сыном к себе. Я думаю…
Вы с ума сошли?! — хотелось крикнуть мне. Но я, конечно, промолчала.
— Сын любит его и хочет всегда быть с папой. Степан сказал: я не могу быть один, я не привык так жить. Я пойму, если ты откажешься, не простишь, но тогда мне придется искать какую-то другую женщину. Я не хочу этого, я люблю тебя, вас, мы так подходим друг другу… Как мне поступить? Ведь сыну нужен отец, он многое может ему дать, многому научить… Вы все знаете про нас, дайте мне совет!
Я видела, знала наверняка, что она для себя уже все решила, и что бы я ей ни сказала, поступит по-своему. Она любит и всегда любила этого Степана и все ему простила. Она только хочет немного облегчить себе ношу принятия этого сомнительного решения — вернуться к человеку, который предал ее и своего ребенка в трудную минуту. И, если что-нибудь случится, предаст еще раз, заручившись рекомендациями от своего кардиолога, психоаналитика и т. д.
Я попыталась спрятаться за широкую спину Карла Роджерса (одного из основателей гуманистической психологии):
— То есть вы пытаетесь сейчас принять взвешенное решение?
— Не надо, не надо, я понимаю… — она взмахнула тонкой рукой, и я вспомнила, что у нее у самой — психологическое образование. — Я прошу вас, просто скажите: как вы думаете — возвращаться мне или нет? Мне очень нужно…
Вы видели когда-нибудь загнанного в угол психотерапевта? Так вот — именно так я себя и чувствовала в ту минуту. Психологи не дают прямых советов — так меня учили. Она все равно поступит так, как решила. Я единственная, у кого она может спросить. Я либо поддержу ее решение (против своего мнения и желания), либо добавлю еще один камень к ее ноше (но останусь честной перед собой). Я всегда работаю из интересов детей — так я решила когда-то. Как будет лучше мальчику?
— Возвращайтесь! — сказала я. — Но не обольщайтесь ни на минуту. И ни в коем случае не бросайте работу. Станьте максимально самостоятельной. Делайте карьеру…
— Да, да! — она просияла от радости и облегчения и стала просто ослепительной. — Я понимаю, о чем вы, конечно, я так и сделаю! Именно так! Спасибо! И приду про развитие сына спросить. Потом… Как-нибудь… Обязательно!
Она ушла, чуть ли не пританцовывая.
До следующего приема еще оставалось много времени. Я тихо сидела на полу в углу и строила башню. Башня то и дело падала, кубики катились по ковру…
Глава 59
Фантазеры
— Главное, что меня поражает, — он вообще-то очень честный мальчик. Понимаете? С самого раннего детства никогда не пытался выкрутиться — если набедокурит, что-то разобьет, предположим, чашку, так сразу и говорит: я разбил. В детсаду и школе никогда не сваливал на других, наоборот — мог взять на себя чужую вину. В играх никогда не жульничает, когда, например, узнал, что у фокусников в цирке ящик с двойным дном, сразу сказал: если так, то это нечестно и неинтересно…
— А что вас, собственно, беспокоит?
Честного мальчика женщина с собой не привела, пролистав карточку, я узнала, что его зовут Андрей, ему 12 лет и ничем таким особенным он никогда, к счастью, не болел.
Женщина тоже выглядела вполне обыкновенной.
— У Андрея проблемы в школе? — предположила я самый обычный для мальчика этого возраста вариант. Правда, не желающих учиться мальчишек мамы обычно приводят с собой на первый же прием, чтобы отыграть тему «пусть тебе хотя бы психолог скажет».
— Нет, нет, учится он вполне нормально. По русскому тройка, ну так она всегда была — пишет неграмотно и в тетрадках грязь. А все остальное — четверки и пятерки.
— Взаимодействие со сверстниками? — самый возраст для изучения социальных ролей.
— Все нормально. У него есть два друга еще с детского сада, а если когда подерутся, так до вечера и помирятся.
— Так в чем дело-то?
Парень нормально учится, не имеет проблем со здоровьем и коллективом… Я начала слегка волноваться, ожидая, что с минуты на минуту мне предъявят здоровенный семейный «скелет из шкафа».
— Понимаете, он врет.
— ?! Вы же только что рассказывали мне о честности Андрея!
— Он сочиняет безумные истории. Без всякой выгоды для себя.
— А-а-а, фантазии! — я вздохнула с облегчением. Поскольку мальчишка коммуникабелен и социально адаптирован, психиатрии можно не опасаться. — Ну, так это нормально. Один из способов освоения мира детьми. Признак творческой личности, если хотите…
— Не хочу! — твердо сказала женщина. — Ему было шесть лет, когда в гостях у девочки с подготовительных курсов он, уже сев за стол, сказал, что ему по здоровью нельзя есть сахар. Хотя бы крошечку — и он немедленно умрет. Бедная мать девочки покрылась холодным потом, соображая: можно ли ему съесть бутерброд с колбасой (есть ли сахар в булке?!) и маринованный огурец (в маринад, кажется, добавляют сахар!)? Когда я через час пришла за ним, дети безмятежно смотрели мультики, а женщина судорожно листала медицинский справочник в поисках первых симптомов диабетической комы.
— Откуда же он узнал? — улыбнулась я.
— У моей тетки как раз в это время нашли диабет второго типа… Дальше. В девять лет я отправила его в санаторий — подвернулась бесплатная путевка. В первый же родительский день воспитательница вызвала меня на улицу для приватного разговора. Он взял с нее честное слово молчать и рассказал, что я — на самом деле не его родная мать и, страдая бесплодием, взяла его из детского дома в возрасте пяти месяцев, он недавно нашел подтверждающие этот факт документы и теперь не знает, что ему делать…
Женщина явно закипала, и я предусмотрительно не стала ни о чем расспрашивать ее.
— Дальше. Гостя в деревне в Лужской области (там живут мои двоюродные братья и сестры), он сообщил всем детям соседей, что до прошлого года воспитывался в шаолиньском монастыре, продемонстрировал полученные там навыки (включая сеанс массового гипноза) и пожаловался, что с трудом привыкает к цивилизованной жизни большого города. Впечатленные дети поделились трудной судьбой маленького монаха с родителями. С тех пор мою родню иначе как ниндзями в деревне не зовут…
— А что насчет шаолиньских навыков?
— Полгода занимался карате в студии при школе… И, наконец, уже в этом году учительница математики посетовала на его рассеянность и недостаточное качество последних письменных работ. Андрей со слезами на глазах рассказал ей, что я уже месяц лежу в больнице в реанимации и врачи серьезно опасаются за мою жизнь. Он буквально разрывается между посещением больницы и ведением домашнего хозяйства. Учительница впечатлилась (ей даже не пришло в голову, что можно ТАК врать!), окружила его вниманием и сочувствием, рассказала о ситуации другим педагогам. В конце концов классная руководительница (святая женщина!) пришла к нам домой — выяснить, чем можно помочь. Представляете, как я себя чувствовала?!
— Н-нда-а…
Я чувствовала в ситуации какой-то подвох. Что-то подсказывало мне, что действительно буйная фантазия Андрея произрастает не на пустом месте. Похоже на то, что, сочиняя и рассказывая свои дикие истории, он в тот момент сам в них верит…
— Послушайте, а вы сами в детстве не придумывали подобных историй? Ну, что вы на самом деле заколдованная принцесса и все такое…
Читать бесплатно другие книги:
