Лечить или любить? Мурашова Екатерина
Чуть позже (четвертый, пятый год жизни) выявляется ранняя музыкальная одаренность. Мне доводилось видеть четырехлетнего ребенка, который с пластинки запомнил и воспроизводил целиком (!) рок-оперу «Юнона» и «Авось». Другой ребенок в пятилетнем возрасте сам выучился подбирать на пианино несложные мелодии песен, которые слышал по телевизору. Здесь та же закономерность — эти дети стремятся петь и музицировать как можно больше, отлучение их от этой возможности — урезание существенной части их мира, против которого они активно протестуют.
Значительно позднее (видимо, уже после завершения процесса формирования межполушарной асимметрии), приблизительно к девяти-десяти годам, становится заметным раннее развитие… даже не знаю, как правильно сказать: может быть, математических способностей, но вернее — повышенной склонности к логическому мышлению и системному постижению мира. В этом смысле несомненно правы те педагоги, которые говорят, что для усиленного изучения математики детей надо отбирать уже после окончания начальной школы.
Вне всякого сомнения, существует еще и общая ранняя одаренность. Причем двух типов.
С одной стороны, это — «Филиппки». Именно они сами выучиваются читать по перевернутым папиным газетам, решают задачи и выполняют задания, решительно не соответствующие их малому возрасту. «Филиппков» иногда надо даже слегка подтормаживать, возвращая им детские радости и способы реагирования на мир. Их явно ускоренное развитие со временем войдет в нормальное русло, а привычка быть «вундеркиндом» может сыграть с ними дурную шутку.
Второй тип общей одаренности — дети, которые с самых ранних лет находят нестандартные решения к стандартным задачам. Есть такой стандартный вопрос в тесте на школьную зрелость (для шестилетних детей): определи сходство и различия (морковка и картошка, мяч и апельсин и т. д.). У меня для развлечения детей есть такая пара: Баба-Яга и самолет. Обычно дети легко находят сходство (оба летают), а вот различия формулируют по-разному, впрочем, почти всегда логически привязываются к теме «живой-неживой». И вот как-то раз шестилетний ребятенок заявляет мне: сходство — оба летают, различие: самолет летает на бензине, а Баба-Яга — на силе человеческой фантазии. Каково? Одаренность этих детей требует бережного в прогностическом смысле отношения — из них вполне могут получиться талантливые взрослые. Их дар очень губит обстановка, в которой на каждый вопрос есть один правильный ответ.
Но откуда берется ранняя одаренность?
Понятно, что ее появление не объясняется каким-нибудь там «ранним развитием» или «особой системой воспитания». Ведь все, чего добились несомненно талантливые создатели всяких систем раннего развития, — они вырастили из своих детей здоровых и нормальных взрослых людей. Согласимся, что это — совсем не мало, но вполне возможно и без применения особых методик. За годы практики я видела десятки (а может быть, и сотни) адептов самых разнообразных и причудливых систем воспитания и развития: от твердых материалистов-диалектиков типа супругов Никитиных до медитативных художников, дети которых к тому же все время ныряли то в прорубь, то в холодную ванну. Результаты несомненно были: пятилетние дети со страшной, недоступной для меня скоростью собирали какие-то головоломки, младенцы лазали по веревкам, трехлетка читал со скоростью третьеклассника, кто-то рисовал диковинные цветы масляными красками на стенах, проплывал под водой двадцатиметровый бассейн, гулял босиком по снегу, по полчаса читал наизусть Хармса и Цветаеву… Хорошо, что человеческие детеныши самой природой запрограммированы на самые причудливые изменения и вариации окружающей среды и умеют все это переносить практически без вреда для себя.
Стоит повторить, что к ранней детской одаренности все вышеописанное не имело никакого отношения. И к одаренности в подросшем состоянии тоже не приводило. Вырастали самые обыкновенные люди, часто — с хроническим отитом, проблемами в социальном функционировании (не пройден какой-то важный этап развития — например, отсутствовали ролевые игры) и неустойчивой самооценкой.
Но если она все-таки есть, то что с этим делать? Десятки и сотни рекомендаций, как развивать, где учить и т. д. Хочется сказать только одну вещь, на которую не очень обращают внимания и которую родители этих детей обычно просто не хотят слышать. Эти дети — повышенно уязвимы. Их ранняя одаренность — это нарушение развития. И опережающее развитие чего-то одного происходит у них всегда за счет чего-то другого (по закону Ломоносова-Лавуазье). Если это «что-то» — здоровье (как, например, у гениального ребенка Блеза Паскаля, который в десять лет исследовал природу звука, а в одиннадцать «переоткрыл» всю геометрию Евклида), то тут вроде бы все ясно — лечить, заниматься профилактикой. В других, менее понятных случаях надо искать и, по возможности, компенсировать.
В основном я работаю с самыми обычными детьми.
Но иногда, вдруг, без всяких причин и знамений ко мне является кто-то и приводит с собой ребенка… Спутать это нельзя ни с чем, и никак не отделаться от ощущения, что эти странные дети — какое-то послание всем нам. Но какое?
Глава 45
«О ты, последняя любовь!»
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство, и безнадежность.
Ф. Тютчев
— Он — совершенство! Я снова живу и как будто бы летаю на крыльях. Мы были в театре… Представь, я начала писать стихи… Хочешь, я прочту их тебе?.. Но он не звонит уже две недели. Я написала ему шесть писем в стихах…
— Послушай, но как же твой муж, Вадик? Вы вместе более двадцати лет.
— А что — Вадик? — искреннее непонимание в подведенных глазах моей давней, не особенно близкой приятельницы. — Это не имеет значения. Только он… Ты психолог, ты должна мне быстро сказать, что я сделала неправильно, я быстро исправлю, потому что без него…
Когда я училась на психфаке, донимала всех родных и знакомых тестами, опробовала на них все методики подряд. Они относились ко мне вполне благосклонно. После окончания периодически возникал соблазн: взять за пуговицу и спросить — а что ты сейчас чувствуешь? Но я боролась с собой. Года через два после начала самостоятельной работы дала себе зарок: никакого «психоанализа» в семье и ближайшем окружении. Хирурги не оперируют друзей и близких — и правильно делают! Окружение поняло и приняло.
Больше пятнадцати лет я работала с семьями, детьми и подростками. Многие проблемы угадывала практически «с порога». Думала: о, как я теперь разбираюсь в возрастной психологии!
— Смешно: мы вместе учились в институте, знали друг друга четверть века, но только сейчас поняли… Представь: еще немного и было бы поздно! Мы понимаем друг друга даже не с полуслова, а с полувзгляда. Мы сидим, у меня на кухне и говорим часами, не замечая, как летит время. Мы предназначены друг для друга, но я вижу, что он чего-то боится. Я инженер, ты психолог и ты должна объяснить, что это такое и как мне поступить, чтобы ничего не испортить, потому что без него…
— У него есть семья? — спрашиваю я свою кругленькую одноклассницу.
— Да, но с женой у него давно формальные отношения. Две дочери. Подростки, он к ним очень привязан. Но какое это имеет значение для нас? Я же не собираюсь препятствовать его общению с дочерьми…
Все мои убеждения о невмешательстве разом полетели в канаву.
Произошло странное: едва ли не все мои уже немолодые подруги и приятельницы влюбились и агрессивно потребовали моих консультаций.
— Ты помнишь, я в юности рисовала, училась в художественной школе? Так вот, через тридцать лет я опять достала мольберт, даже съездила на этюды. Хочешь взглянуть на мои картины? Я написала его портрет. Он младше меня. Моя мама говорит, что ему нужна только ленинградская прописка, но это чепуха — я знаю, что он меня любит. Разве меня нельзя любить? Помнишь, какая я была хорошенькая в юности? Скажи, с тех пор я очень постарела?
— Да, ты была очень хорошенькая, — подтверждаю я слова неожиданно возникшей на моем пороге подруги детства. — Когда ты была рядом, на меня даже смотреть никто не хотел… А этот человек… откуда он приехал в Питер? Что делал там? И здесь?
— Да какая разница! Ты психолог и должна рассказать мне, как правильно и на какой основе строить отношения в нашем случае. Я очень боюсь наскучить ему, ведь мне все-таки не двадцать и физиологическая сторона… сама понимаешь… Я предлагаю театры, выставки, концерты, но он как-то…
Что происходит? Про мужиков в этом возрасте, о пресловутом «бесе в ребро» все вроде бы знают. И гормональные, и психологические, и поведенческие их особенности многократно описаны. Но вот тетеньки? А ведь это не только престарелые шоу-дивы, это вполне массовое явление. Об этом я нигде не читала. И что мне делать?
Ну, во-первых, разумеется, надо попытаться понять. Ясно, что речь также идет о какой-то из «ловушек» от возрастной психологии. У природы их много, и человек, став существом мыслящим, исправно платит по счетам. Сама по себе эта ловушка мне неизвестна, но аналогия напрашивается почти мгновенно (дело облегчается тем, что большую часть влюбившихся теток я знаю с юности или даже с детства) — девичья подростковая любовь.
Сходство налицо: идеализированное представление о предмете, обилие высокопарных высказываний, сравнительная не-важность плотских моментов, сублимация отношений в стихах, письмах и наконец флер легкого дебилизма при обсуждении ситуации…
Дальше вглубь — к биологии. Тоже понятно. Фактически в этом возрасте в организме у женщин происходит процесс, обратный половому созреванию. Задействованы те же гормоны, те же системы. Только знак — не плюс, а минус. Не включить, а выключить. И наблюдаемые с точки зрения поведения и психологии «надстроечные феномены» при «включении» и «выключении» получаются весьма сходными.
У мужчин, если подумать, — то же самое. Только больше известно, так как чаще сопровождается экстравертными, на публику, действиями. Впрочем, сейчас, кажется, ситуация в обществе в этом смысле меняется, женщины явно становятся активней. Хорошо это или плохо — не мне судить.
Ладно, с этим более-менее ясно. Но что ж мне делать с влюбленными приятельницами? Ведь они ждут даже не совета, а руководства к действиям…
Для тех, кого считала поумнее и посильнее, я просто раскинула на столе созданный мною биолого-гормонально-психологический пасьянс. Долго думали, вздыхали, уточняли, сопоставляли, ахали, смеялись. Ушли просветленные, каждая сама решит, что с этим делать.
Для прочих пришлось, наплевав на принципы, использовать психотерапию: «Ты помнишь свою первую любовь? Это ресурс, счастье, акварель, воздух, который всегда с тобой. Но из него не сплетешь авоську для картошки. Последняя любовь — то же самое. Ее помнить даже легче, потому что человек уже зрелый, понимает что к чему и умеет не разбрасываться ценностями… Но и ее — как бабочку, как облако — нельзя привязать к себе и оставить неизменной до гробовой доски…»
Я говорила и думала: кто бы меня сейчас взял за пуговицу и спросил — что вы сейчас чувствуете?
Ибо я чувствовала — зависть.
Глава 46
Оставить в прошлом
— Нам не нравится, каких друзей он себе выбирает в школе и во дворе. Он тайком курит. Стал хуже учиться. Несколько раз прогулял уроки, перестал ходить в хор, в котором пел с первого класса. Дерзит мне и отцу, учителя тоже жалуются.
Говорила в основном мать. Отец отмалчивался, но при прямом к нему обращении все подтверждал. Мальчик тоже соглашался с наличием проблем и сам предлагал решение: пусть они отстанут. Отца звали Всеволод. Мальчишку — Сева. Жалобы родителей были самыми обыкновенными. Я думала: так у парнишки кроме подросткового кризиса еще по возрасту и мутация голоса. Как же ему в хоре петь? Готовилась дать стандартные объяснения и советы и отгоняла интуитивную тревогу. Лица у всех троих были гораздо серьезней и трагичней, чем те проблемы, с которыми они пришли. Кто-то один в семье вполне может «раздувать из мухи слона». Но все трое?
Еще складывалось странное, почти «из воздуха» ощущение, что вслух в проблемах мальчика обвиняют самого Севу, а скрыто — отца. Более того, мужчина сам как будто согласен с женой и сыном. В чем же его вина, о которой нельзя сказать здесь и сейчас? Два напрашивающихся объяснения — бурный роман на стороне (возраст как раз подходит) или алкоголизм. Второе явно не в моей компетенции, но на регулярно пьющего мужчину Всеволод решительно не похож. Что же — роман, угрожающий развод, мать пытается спасти семью, педалируя проблемы сына? Обыкновенное дело, без мужа и сына она мне все расскажет.
— Сейчас я поговорю отдельно с Севой (буду поднимать парню пошатнувшуюся самооценку и попытаюсь что-то узнать), а потом — отдельно с мамой (узнаю, в чем проблемы с мужем). Так принято.
— Хорошо, конечно, доктор!
Ни от Севы, ни от его матери я ничего дополнительного не узнала. Повторяли все то же самое. Я ошиблась?
— Всеволод, я попрошу вас прийти ко мне еще раз для отдельного разговора. Все-таки у вас мальчик, подросток, ему нужно ваше внимание, мы должны обсудить формы…
На лице у мужчины гримаса такой сильной боли, что мне становится жутко, и я обрываю фразу на полуслове. Он, конечно, не придет, и я так никогда и не узнаю…
— Я приду, назначайте время.
Он пришел, сел, опустив голову, и ждал моей реплики.
— Что ж, рассказывайте, — сказала я.
Они с первой женой вместе учились в университете. Первая любовь, полет романтики, беременность, веселая студенческая свадьба. Родился сын. Оба получили дипломы, он — чуть раньше, она — чуть позже. Он успешно занимается любимой наукой, она — хочет того же, но ребенок часто болеет. Он едет на годичную стажировку за рубеж, она остается с ребенком в России. Противоречия, обвинения накапливаются. Развод. Он готов общаться дальше. И с женой и, конечно, с сыном. Она — не может, говорит: слишком больно. Он понимает, отходит в сторону, ограничивается алиментами и подарками на праздники. Потом — новая семья, рождение еще одного сына, научная карьера уверенно движется вверх и отнимает все больше времени. Первая жена замуж так и не вышла, работала младшим научным сотрудником, давала уроки английского (когда-то окончила престижную английскую школу), с трудом сводила концы с концами.
Первый сын младшим подростком пытался общаться с отцом. Всеволод был только «за», но фактически не знал, о чем с ним говорить, что делать при встречах. Он не разбирался в музыке, не увлекался машинами, не ездил на рыбалку. А сыну глубоко фиолетово была его наука, посещение театров или музеев… Потом бывшая жена как-то раз позвонила и пожаловалась: кажется, сын уходит «налево», сделай что-нибудь, ты же мужчина. «Но что я могу? — с раздражением сказал он (приближалась международная конференция, у него там был ответственный доклад). — Я же его фактически не знаю и не имею на него никакого влияния». Женщина тихо заплакала и положила трубку. «Подростковый кризис, — подумал он. — Она, конечно, волнуется. Надо будет потом, после конференции, позвонить. Может быть, даже встретиться». Как-то не сложилось? Или он все-таки позвонил, а она ответила отчужденно и формально? Он не помнит точно. Прошло около двух лет. Передозировка. Больница. Отказали почки и поджелудочная железа. Сын даже успел со всеми попрощаться. «Всего доброго, мама, не огорчайся. Прощай, папа. Не обижай маму».
На поминках бывшая жена впервые в жизни выпила стакан водки и бросила ему в лицо обвинение: «Если бы ты думал не только о себе, твой сын сейчас был бы жив, и впереди у него была бы долгая и счастливая жизнь!»
Он пришел домой и понял, что она была права.
Конец истории.
Изменилось все. Наука (Всеволод заведует лабораторией) больше не радует. В теперешней семье — отчуждение. С сыном прекратились совместные походы на каток, на лыжах (все время мысль: а если бы я со старшим это делал?). С женой прекратилась интимная жизнь. Он пробовал поговорить с ней о своей боли. Она сказала: оставь это в прошлом, живи дальше. Как в американских романах, которые она любит читать. Ни в чем ее — упаси бог! — не обвиняет, просто оказалось, что она — чужой человек. Но ведь он и сам думал, что все это — в прошлом. Оказалось — в будущем…
В данном случае у меня не было сомнений: Всеволоду нужна помощь психотерапевта. И этот психотерапевт — отнюдь не я. Я так чувствовала, да и он, как выяснилось, тоже. Ему хотелось работать с мужчиной. Обсудили. Он согласился. Я дала телефон центра «Гармония». Сказала: срочно, не оттягивайте. Но если что, приходите сюда. Он сказал: спасибо, я выговорился, мне сейчас чуть-чуть полегче. Я сделала бодрое лицо: в «Гармонии» вам обязательно помогут!
Не помню, сколько прошло времени. Но точно больше года.
Я его сразу узнала, только сходу назвала Вячеславом. Он почему-то не стал меня поправлять.
— Вы обратились тогда к специалисту?
— Да, конечно. У меня просто не было другого выхода.
— И что?
— Вы знаете, он мне очень помог. Я во многом сумел разобраться! Понял то, что много лет оставалось для меня загадкой. И, конечно, главное: с его помощью я сумел пережить смерть старшего сына.
Я промолчала, ибо сказать напрашивающееся «хорошо» язык не повернулся.
Ладно, а чего же он теперь пришел ко мне? Неужели «отчитаться» о пройденном пути? Нет, так не бывает.
— Мы много работали над моими отношениями с первой женой, — продолжал Всеволод, которого я назвала Вячеславом. — Некоторые вещи мне очень хотелось уточнить: неужели это и в самом деле так?! Я решился с ней встретиться. Был уверен, что придется еще раз выслушивать ужасные обвинения, долго готовился к этому, даже пил таблетки, которые мне прописал мой психотерапевт. Но ничего не случилось. Она подтвердила все, что я к тому времени понял в наших отношениях, а потом мы сразу стали говорить о сыне. Я словно заново узнавал его. Это было нечеловечески больно и одновременно возрождало к жизни нас обоих. В психотерапии для этого есть даже какой-то термин… он называл… я сейчас вспомню…
— К черту термины! — рявкнула я. — Дальше!
— Мы поняли, что к моменту окончания университета у нас были совершенно одинаковые ценности. Мы любили и презирали одно и то же, одно и то же хотели делать. С одной стороны, мы идеально подходили друг другу, а с другой — никто не хотел чем-то поступиться. Я лидировал просто по половому признаку — мне не надо было носить, рожать, кормить… Нашего сына погубила наша гордыня…
Мне трудно было с этим согласиться, но я не прерывала Всеволода. Это его вывод, и он нелегко дался ему и его бывшей жене.
— Как поживает ваш младший сын? Сева? — я тут же вспомнила, что отца и сына зовут одинаково. Стало быть, он не Вячеслав, а Всеволод. А мне явно предстоит услышать еще что-то кроме отчета об удачной психотерапевтической сессии.
И я услышала.
— Дело в том, что мои отношения со второй женой… Я вполне понимаю, что она не обязана была поддерживать меня тогда, но… И то, что я вам уже рассказал о первой жене… У нас общий круг друзей, общие воспоминания юности. Она понимает мои научные интересы. Я взял ее в свою лабораторию. А теперь она… — он впервые, с вызовом взглянул мне прямо в глаза. — А теперь она ждет нашего ребенка! Неделю назад УЗИ показало, что будет мальчик. Я собираюсь развестись, но вот Сева, ему сейчас четырнадцать, и он…
У меня в самом буквальном, физиологическом смысле волосы зашевелились на голове. От ужаса.
Ужас усугублялся тем, что я всегда знаю, когда пришедший ко мне человек уже принял решение. И в любом случае поступит так, как решил. И все, о чем мы с ним будем говорить, либо поддержит его в его решении, либо утяжелит бремя уже сделанного им выбора. Так вот, Всеволод, несмотря на его заявление, окончательного выбора еще не сделал. И пришел ко мне за советом. Какого черта? — внутренне возмутилась я. — Почему он не попросил рекомендаций у своего мужика-специалиста?!
— А почему бы вам не посоветоваться с вашим психотерапевтом, который вашу историю знает, конечно, лучше, чем я?
— Так я с ним уже советовался! — простодушно воскликнул Всеволод. — Он сказал: в нынешней семье отношения умерли еще до того, как вы ко мне обратились. Это испытание было лакмусовой бумажкой… Но я как-то все сомневаюсь… Наверное, я слабый человек и потому не могу решиться…
Хорошо, что мы все знаем про лакмусовую бумажку, иначе я бы так и не поняла, с чем психотерапевт сравнил смерть старшего сына Всеволода.
— Но что же вы скажете?
— Я вам скажу, что это — дубль два. Вы уходите к новым свершениям и открытиям (на этот раз психологическим), опять оставляете сына, который уходит «налево», и женщину, которая вас любит, но не в силах удержать. А если с Севой, который в курсе всего предыдущего и у которого, как- никак, половина генов из того же источника, что и у покойного брата, тоже что-то случится? Вы вернетесь обратно к его матери?
— Боже, вы правы! — патетически воскликнул Всеволод. — Я сам думал об этом, но боялся вот так сформулировать. Я этого просто не переживу!
— Конечно, конечно, — согласилась я. — И мне вас ни вот столечко не жаль, — я двумя пальцами показала, насколько мне его не жаль. — Но, знаете, ведь не все случаи с подростками заканчиваются смертью… Стало быть, вы не переживете. Останется парень с серьезными проблемами, его несчастная мать, и еще одна немолодая женщина с младенцем, уже пережившая такое, что не дай бог пережить никому…
— Но что же мне теперь делать?!
— Я должна вам это сказать?
— Конечно! Вы специалист по детям, скажите, как будет лучше для Севы и того, который еще не родился. Я постараюсь…
Специалист «по взрослым» уже дал ему совет. Теперь он явился за советом к специалисту «по детям». Но решать все равно самому Всеволоду.
— У Севы еще есть контакт с матерью или с вами?
— Почти нет. Ему важно только мнение его друзей и каких-то непонятных мне молодежных музыкальных кумиров.
— Скоро они станут для вас понятными, — грозно сказала я. — Потому что вы их подробно изучите согласно научным методологиям, которыми владеете. Психологические изыски, освоенные вами под руководством терапевта из «Гармонии», вы теперь обратите действительно в будущее — разберетесь в отношениях сына и его друзей, сами выстроите с ним отношения. Ему сейчас критически нужен отец, но отец понимающий и принимающий. И вы им, черт побери, станете! Потому что вы задолжали и не смеете еще раз отвернуться…
— Да, да… — на глазах мужчины блеснули слезы. — Но как же малыш?
— Вы признаете ребенка и будете ему отцом. Всегда. Будете принимать участие в его воспитании. У него есть любящая мать. Ближайшие три-четыре года — именно это для младенца критично. Эти же три-четыре года критичны и для Севы… Я говорю только о детях, — уточнила я и грубовато добавила: — Со своими женщинами разбирайтесь сами!
Всеволод поспешно закивал, соглашаясь. Если бы я еще сама была на все сто уверена в своих советах… Но опять увильнуть от ответственности и послать его еще на один годовой курс психотерапии я просто не имела права. Потому что младенец и Сева не могли ждать…
Неожиданно я узнала и продолжение этой истории.
— Мне Всеволод дал ваши координаты, — сказала немолодая женщина с усталыми добрыми глазами. — Дочка, знаете, последнее время истерики закатывает и кашу отказывается есть…
— Но это же должен был быть мальчик! — удивилась я.
— И УЗИ ошибается, — улыбнулась женщина. — Я думаю, это к лучшему.
— А Всеволод где? — спросила я.
— В основном в науке. Пишет монографию. Но вообще-то — там, в своей семье. Мы с ним очень хорошо дружим, это оказалось во всех отношениях удобнее.
— А Сева, сын Всеволода? Вы знаете, что с ним?
— Конечно. Он у нас регулярно бывает, и с отцом, и просто так. Закончил техникум, работает, осенью собирается в армию. Всеволод уговаривает его после армии поступать к нему в институт, на вечернее отделение. Он вроде прислушивается. Хороший, веселый парень, поет в каком-то ансамбле, и сестру любит, я ее могу даже иногда с ним оставить и уйти куда. Она-то его просто обожает и слушается всегда. Не то что меня…
Глава 47
Писающие младенцы, или О пользе академических изданий
Зима. Холодно. Хочется поговорить о чем-нибудь теплом, веселом и одновременно полезном. Например, об Африке. Казалось бы, что там может быть интересного для нас, кроме сакраментального: «Не ходите, дети, в Африку гулять!» Однако.
Когда у меня родилась старшая дочь, о памперсах в Союзе никто и слыхом не слыхал. Использовали многоразовые подгузники из простыней и марли. Их нужно было шить, стирать, кипятить, гладить и все такое. Очень утомительно, но куда денешься… В авторитетных изданиях сообщалось, что раньше года детей к горшку приучать бесполезно — у них еще не сформировался механизм произвольного контроля соответствующих функций. Я, естественно, и не пыталась.
Когда дочь подросла и уже вполне успешно взаимодействовала с горшком, я вышла на работу на свою кафедру эмбриологии и на обратном пути домой часто заходила в магазин «Академкниги», который располагался на Университетской набережной, недалеко от здания Двенадцати коллегий. И вот там-то и стали появляться невидные собой книжки из серии «Этнография детства». Я их покупала. Очень симпатичные сборники вполне научных статей о разных обычаях в разных странах, связанных с рождением, взрослением и воспитанием ребенка. Масса интересных и неожиданных для меня фактов.
И среди них безупречно логичное, не лишенное даже специфической академической иронии сообщение из какой-то африканской страны. Матери-африканки в этой стране носят своих детей на себе до двух лет. Когда первый раз спускают их на землю, в селении даже устраивается специальный праздник. До этого ребенок либо привязан у матери за спиной, либо сидит на руках у родственников, либо играет на полу в хижине, приподнятой над землей на помосте. Причина такого материнского поведения с биологической точки зрения вполне понятна — на земле в тех краях для несмышленого младенца слишком много опасностей: инфекции, змеи, ядовитые насекомые. Таким образом, младенец всегда с матерью, всегда спокоен, видит и слышит то же, что и она. И в результате (психологи установили это еще в конце XIX века) до двух лет маленькие негритята развиваются значительно быстрее, чем европейские дети.
Именно из этих психолого-этнографических исследований изначально растут ноги у «передовых» педагогических идей об обязательном таскании новорожденных детей, например, в «кенгурушниках». Но надо учесть традиции: в два года африканка торжественно спускает своего ребенка на землю и фактически больше его развитием особо не занимается, а европейского ребенка как раз в этом возрасте и начинают конкретно развивать. И впоследствии часто уже не могут остановиться…
Но как же у африканских младенцев насчет пописать и покакать? Если функция и вправду неконтролируемая, то мамам-африканкам не позавидуешь — жара, мухи, воды мало, никаких тряпок не напасешься… И вот этнографы из академического сборника мне невозмутимо сообщают: негритенок-младенчик у этого народа всегда чистый и сухой, потому что как максимум к месячному возрасту мама обучает его писать и какать по ее команде. Есть у них такая методика. Вот так!
Я очень удивилась, не поняла, кто же прав, но само противоречие запомнила. Потом ко всему этому добавился еще и изданный в перестроечные годы Зигмунд Фрейд, с его невротичносложными взаимоотношениями между горшком, родителями и ребенком… У меня в голове совсем все запуталось!
А потом у меня родился младший сын. Это было в 1991 году. Роддома стояли пустые, так же, как прилавки магазинов. Пеленки-распашонки новорожденному привозили подруги — у кого что-то осталось от выросших детей. А тряпочки-подгузники? Ни простыней, ни марли нет и в помине…
И тут я вспомнила об академических книжках про этнографию детства. Почему бы и не попробовать? Не без труда нашла статью, прочитала внимательно. Методика была описана скупо, буквально в двух словах. Но что ж с того? Как биологу мне в общем было все понятно: фиксированная поза, формирование условного рефлекса по Павлову… Скажу сразу: к месяцу у меня не получилось, только к трем. Но я все равно гордилась собой: ведь у африканок-то — непрерывная традиция, а я работала всего лишь с литературными источниками. И после трех месяцев мой сын не намочил ни одной пеленки или ползунков! Даже педиатры не верили, но этнометодика оказалась вполне рабочей. Очень удобно.
Еще про памперсы. Задолго до европейцев их придумали чукчи, эскимосы и прочие народы Севера (вот ведь, все равно зима вылезла, как ни старалась про жаркую Африку!). При морозе сорок градусов младенчика не очень-то разденешь. Поэтому в меховом комбинезоне у их ребятишек в соответствующем месте есть специальный карман, куда пихают гигроскопичный мох или лишайник. Такой «памперс» северные люди иногда меняли раз в три дня, и носили их детки лет до пяти.
А современные памперсы при их регулярном использовании задерживают речевое развитие детей месяцев на четыре-шесть. Все детские психологи это знают, но прочитать об этом нигде нельзя. Догадываетесь почему? Причина задержки развития понятна (привет Фрейду!): формирование любого контролирующего механизма стимулирует развитие. А контроль естественных отправлений — как раз один из самых древних тренажеров, вмонтированных в становление нашей личности. Если посмотреть на старые (допамперсные) логопедические таблицы по развитию речи (у нас в поликлинике они сохранились), то видно, что их нормативы уже ничему в реальности не соответствуют. Дети в среднем начинают говорить позже. Да я и сама это заметила — на своих клиентах. Но, может быть, в этом и нет ничего плохого? Наговорятся еще.
Глава 48
«Плохая» мать
— Видите ли, все дело в том, что я — плохая мать.
Я внимательно посмотрела на двух играющих на ковре детей. Мальчик и девочка, соответственно шести и четырех лет. В меру шумят, в меру препираются из-за игрушек, чистенько одеты, на вид здоровы и вполне упитанны.
Женщина перехватила мой взгляд.
— С детьми все в порядке, — быстро сказала она. — Я — не в порядке.
Последняя фраза показалась мне какой-то неловкой. Женщина как будто переводила с английского.
— Расскажите подробней, — попросила я. — Что именно заставило вас прийти к такому печальному выводу?
Она охотно приступила к рассказу. Такое почти всегда можно угадать заранее: приходят не столько получить какие-то рекомендации, сколько просто выговориться о наболевшем или непонятном. Здесь главное — не перебивать собственными интерпретациями (хотя они и просятся из опыта), дать выговориться до конца.
— Понимаете, среди моих подруг есть женщины, которые принципиально не хотят рожать. Есть те, кто относится к рождению детей как к неизбежным заморочкам. Все это осознанные позиции, не имеющие ко мне никакого отношения. Я всегда хотела иметь детей, любила их, возилась с ними. Когда мне было лет десять-двенадцать, вокруг меня во дворе собиралась вся окрестная малышня. Я организовывала для них игры, конкурсы всяких поделок, эстафеты. Дети меня просто обожали, увидят — бегут с восторженными воплями, виснут, отталкивают друг друга. Мне это очень льстило. Родители их тоже не могли на меня нарадоваться, говорили: ну надо же, какой талант! После школы я даже собиралась стать педагогом, но родные меня отговорили (моя мама много лет учительницей проработала).
Я хорошо рисовала, чертила, конструировала. И вот, пошла учиться на дизайнера. Два раза во время студенчества я работала в детском летнем лагере — самые солнечные воспоминания. Мне нравилась моя работа по специальности. Но о детях я все равно думала постоянно. Я считала, что в замужестве главное — это дети, а не любовь к мужу. Любить можно и так, но у детей должен быть законный и настоящий отец (мои родители развелись, папа живет в другой стране, в раннем детстве мне очень его не хватало). Значит, надо идти замуж… — женщина усмехнулась. — Будущему мужу я, разумеется, все эти соображения не излагала. У меня почти одновременно было два более или менее серьезных романа. Отец детей тот, кто позвал замуж.
— А вам-то кто больше нравился? — не удержалась я.
Она отмахнулась от моего вопроса.
— И вот главное, ради чего все затевалось, — родились дети. Сначала сын, потом дочь. Сама я была единственным ребенком, а мне всегда хотелось сестру или брата, чтобы можно было играть, чем-то поделиться. Я решила: пусть у них это будет. Муж не возражал, у него есть старший брат, и они достаточно близки. Я, как мы с самого начала запланировали, сидела с ними до трехлетия младшей. Делала все, что положено, но — о ужас! — не получала от этого ни малейшего удовольствия. Муж приходил с работы поздно вечером, раздавал подарки, вкусности и с порога начинал умиляться: ах вы, мои крохотулечки, ах вы, мои любимые! Ну идите же сюда! Они бежали, висли на нем… Я шла на кухню разогревать ужин. Испытывала отчего-то жуткое раздражение. Думала: ага, так бы и я могла, по полчаса-то в день! Ну, конечно, он-то с вами только ласками и подарками! А воспитывать кому? Понимала, что я несправедлива к мужу и детям, и от этого огорчалась еще больше.
Потом вышла на работу. Дети пошли в садик, начали болеть. Я ничего не успевала — дом, садик, работа, кружки. Муж помогал, как мог, — забирал вечером сына из кружков, закупал продукты. Но все равно — это был сумасшедший дом. Помочь некому — моя мама еще работает, а родители мужа живут в Казахстане. Муж сказал: знаешь, так нельзя. Давай, ты еще посидишь дома. Все равно сыну скоро в школу, его надо готовить, и хотя бы первый класс побыть дома: встречать, кормить, помогать с уроками. Моего заработка вполне хватит. Если уж тебе захочется работать — будешь брать заказы на дом. И вообще — можно родить еще одного ребенка. Ты же всегда хотела много детей. Да и я так люблю крохотулечек…
Я понимала, что он совершенно прав, и одновременно мне хотелось от злости разнести все квартиру. На кого я злилась? Должно быть, на себя, больше вроде не на кого. Но что я делала неправильно?
И вот — я сижу дома с детьми. Они — совершенно нормальные, хорошие дети. Ссорятся, мирятся, играют, бегают, шумят, хотят все знать, все исследовать. Я же стала совершеннейшей мегерой — кричу на них, беспрестанно раздражаюсь. Даже когда удается себя сдерживать, на душе мерзко. Делаю все по хозяйству буквально с остервенением. Недавно в одной кастрюле дырку протерла. Улыбаетесь? А я ведь не вру! Муж приходит вечером усталый, умиляется: ах, какая радость — жена, детки, семейный уют. Я и на него срываюсь. Он говорит: я понимаю, домашний труд — это большая работа, ты устаешь в четырех стенах, давайте все вместе съездим на природу…
В общем, в семье все расползается: дети уже меня сторонятся, лишний раз не подойдут приласкаться, играют только между собой. Я даже не занимаюсь с ними поделками, хотя всегда это обожала. Младшая все время болеет, мне кажется — это я виновата. Муж в последнее время тоже лишнего слова не скажет, чтобы меня не провоцировать, уложит детей — и за компьютер. Пробовала поговорить с мамой, может быть, она бросит работу? Она сказала: это твои дети, когда я тебя воспитывала, мне никго не помогал. Надо учиться не только о себе думать. Подруги говорят: ты с жиру бесишься! А сами завидуют… И вот: полная семья — а я одна. И ничего мне не в радость. При этом понимаю, что тысячи, да что там — миллионы женщин многое бы отдали за мои возможности: материально обеспечена, любящий муж, здоровые дети…
И все время думаю: где же это я так ошиблась? Почему не догадалась прежде, что я буду плохой матерью?
Для полной убежденности, я задала еще десятка полтора вопросов. Картина в общем-то вырисовывалась. Как это часто бывает, нерешенные проблемы передаются по наследству. Мать моей клиентки много лет была педагогом, к тому же — матерью-одиночкой. О работе в школе вспоминает с ужасом — тяжело, муторно, неблагодарно, зарплата маленькая. Моя клиентка же с ранних лет тяготела именно к организаторско-педагогической деятельности. Она любила быть лидером для младших, ей нравились многолюдные игры «с правилами» и эмоциональным позитивом. Когда дети под ее руководством развивались, создавали что-то свое, и все (дети и их родители) благодарили ее, она чувствовала себя счастливой. Казалось бы — педагог от бога… Но мать и другие родственники, опираясь на свой негативный опыт, напугали и отговорили ее. У нее были еще художественные способности, которые и реализовались в профессии.
Но нереализованная часть личности упорно просилась наружу. В сознании это выразилось в виде: хочу своих детей! Это главное! Собственные детские переживания (развод родителей, тоску по уехавшему отцу) молодая женщина спроецировала на еще не родившихся детей. В результате порвала отношения с тем, кого действительно любила, — он не собирался немедленно жениться, вышла замуж за хорошего человека, к которому испытывала лишь ровную приязнь. Вполне могла обойтись одним ребенком (сидя с ним, многое могла бы понять), но снова вступили в действие проекции (мне самой так не хватало сестры или брата!) — двое детей родились с минимальной разницей в возрасте. Возникло ощущение захлопнувшейся ловушки, которое от «понимания» мужа и «непонимания» матери и близкого круга друзей только обострялось.
Все это так, подумала я. Но, кажется, клиентка ждет не только объяснений, но и позитивной программы действий. Вот сейчас я ей все объясню, а лучше, саму ее подведу к пониманию проблемы с помощью того или иного метода. Допустим, все именно так, как я предполагаю. Но что ж ей дальше-то делать? Разводиться с мужем, обожающим детей? Поступать в педагогический институт и шесть лет там учиться?
— Я знаю, — печально сказала женщина, по-своему истолковав мои колебания. — Все безнадежно. Они же уже есть, их надо растить. Пожалуй, муж прав: раз уж все равно сижу дома, придется родить третьего ребенка…
— Ни в коем случае! — воскликнула я.
Женщина взглянула на меня с удивлением и, пожалуй, с осторожной надеждой. Неужели то, что ей кажется абсолютным тупиком, видится мне как-то иначе?
— Знаете, — сказала я. — В детстве я очень любила читать производственные романы, написанные в жанре социалистического реализма. Про всяких сталеваров, инженеров, строителей. Кроме меня, их, кажется, вообще никто не читал. А мне нравилось — казалось, что там про настоящую жизнь…
Удивление во взгляде женщины усилилось до некоторой оторопелости. Какой социалистический реализм?! Мне нужно было немного расшатать затвердевшие «рамки» ее сознания, и мои литературные вкусы подходили для этого ничуть не хуже всего остального.
— Уже в перестройку, — продолжала я, — перевели и издали много всяких западных романов двадцатого века. Я говорю не о великих романах, а так — мейнстрим. И их я тоже прочитала почти все. Они рассказывали о повседневной жизни немцев, французов, американцев…
Она пыталась следить за моей мыслью, но явно не успевала.
— И вот знаете, среди всех этих сюжетов было довольно много монологов вполне обеспеченных американских домохозяек: дом, муж-бизнесмен, сад, машина, четверо-пятеро детей… К сорока годам (дети почти выросли) она оглядывается по сторонам и понимает: много лет она варила, стирала, подстригала газон, мирила детей, посещала школьные собрания, проверяла домашние задания, возила детей на футбол, бейсбол, теннис… Боже мой, и это все?!
— Да, да! — подавшись вперед, воскликнула женщина, наконец-то уловившая ход моих рассуждений и успешно отождествившая себя с сорокалетней американской домохозяйкой. — Это — все?!
— Разумеется, нет, — усмехнулась я. — У нас совершенно другие традиции. Класс обеспеченных домохозяек у нас еще просто не сформировался. И для него пока нет психологической платформы (я противоречила сама себе, но женщина этого не замечала). Наш стиль — это производственные романы, общественная активность советской женщины. Но есть и симпатичные нововведения: вы наймете няню, даже если на это уйдет вся ваша зарплата.
— Я думала об этом, но мама говорит… подруги говорят…
— Думайте, пожалуйста, своей головой, — грубовато посоветовала я. — Мама и подруги живут ту жизнь, которая их устраивает. Люди и их потребности разнообразны, и в этом прелесть нашего мира.
— Но получится, что я их бросаю… Да, я плохая мать, но…
— Перестаньте крутить шарманку! Думайте! Все те впечатления, свершения, ошибки, беды и радости, которые вы получите во внешнем мире, вы куда, собственно, понесете?
— В семью, вы правы.
— И кстати, еще одно. Вы хорошо рисуете, и эти поделки… А животных любите?
— Обожаю. С детства хотела завести собаку и кошку, но теперь боюсь, вдруг будет как с детьми?
— Моей подруге, — говорю я, — директору детского экологического центра, требуется творческая тетенька для работы в кружке — что-то вроде «умелых ручек», но с экологическим уклоном. Я дам ей ваш телефон?
— А я смогу? Я же столько лет не работала с детьми… У меня же и свои… — И я показала рукой, как крутят ручку шарманки.
— Давайте! — вдруг решительно сказала она и, уходя, спросила:
— Ас этими, американками из романов… что с ними потом стало?
— С ними все в порядке, — уверила я. — В основном они сделались писательницами, журналистками или модельерами.
Приятельница напомнила о ней почти два года спустя. Ее кружок называется «Увлекательные путешествия по земному шару». Запись — уже на следующий сезон. Занимаются в кружке всей семьей — дети, родители и даже бабушки с дедушками. Ходят на экскурсии в Эрмитаж и Музей почвоведения. Клеят модели горных систем, создают этнографические костюмы, рисуют рисунки в стиле эпохи палеолита. Недавно о ней и ее студии написали в городской газете. На фотографии она выглядит вполне довольной.
Глава 49
Подростки — о школе и «Школе»
Насколько мне известно из обсуждения в Интернете, телевизионный сериал для подростков «Школа» взрослыми людьми рассматривался так, как будто он изначально был задуман не как телефильм, в котором художник говорит о себе художественными средствами, а как некий манифест, подобный статьям Белинского или манифестам поэтических объединений начала XX века. А использовавшиеся в дискуссиях обороты типа «расколол общество» только усиливали мое непонимание происходящего. Ведь я, человек, профессионально работающий со школьниками и с семьями, имею четкую позицию…
Разумеется, я посмотрела одну за другой несколько серий «Школы». И они вовсе не показались мне «возмутительными», ничего, впрочем, не добавив ни в эмоциональном, ни в информационном плане. Я оценила оригинальную, псевдодокументальную операторскую работу, но не восхитилась ею, так как уже видела несколько фильмов, снятых подобным методом, — от него у меня рябит в глазах и болит голова.
И все «школьные» фильмы, которые считались «дискуссионными» во времена моего отрочества («Розыгрыш», «Чужие письма», «Чучело»), сегодня тоже вряд ли поразили бы меня.
И я решила спросить мнение тех, кому в общем-то и адресован сериал с названием «Школа», — у школьников-подростков. Благо, сделать это мне было вовсе нетрудно. Школьников и студентов младших курсов (я решила включить их в свое мини-исследование, так как они были школьниками совсем недавно, все помнят, а мысли свои выражают точнее) вокруг меня предостаточно.
И вот, представляю вам результаты. Всего в моем опросе участвовали приблизительно семьдесят юношей и девушек (от 11 до 19 лет) — как бывший научный сотрудник могу вас заверить, что эго вполне достаточное число для социологического опроса.
Первое, что меня поразило, — единообразие впечатлений вне зависимости от возраста, пола и социального происхождения опрашиваемого. И одиннадцатилетние двойняшки из неблагополучной семьи, и рафинированный эстет, студент университета сказали мне примерно одно и то же.
Второе — все подростки слышали о скандальном сериале и смотрели хотя бы одну серию, никто из них не смотрел его от начала до конца. В двух домах сериал смотрели родители (в одном — энергично восхищаясь, в другом — так же энергично выражая недовольство). И дети поневоле в курсе происходившего на экране.
Все подростки без исключения высказались о сериале положительно:
«Прямо сразу в глаза бросается — очень похоже!», «Говорят так, как есть», «Как будто по-настоящему в школе снимали», «Учителя похожие есть», «Некоторые эпизоды — вот так именно и бывает. Забавно».
То есть все подтверждают реализм картинки.
Дальше — интереснее. Мой вопрос: «А почему же ты не смотришь? Это же про вас, про вашу жизнь, ты сам говоришь, что очень похоже…»
Ответы делятся на вежливые и невежливые (многие дети, особенно из «простых», пытаются угадать мою позицию по отношению к сериалу и подыграть мне).
Вежливый ответ: «Да знаете, как-то все некогда, уроков много, сестренку из садика забрать, да и погулять охота…» (на каких-нибудь там «Людей в черном» «Зачарованных» и т. д. у них время находится!).
Невежливый ответ: «Да вы что говорите! Это не про нас! Совсем не про нас! Это… это я не знаю про кого… У нас в школе совсем по-другому!»
Еще интереснее. Обращаюсь к тем, кто уже способен понемногу рассуждать.
«Они похожие, но изнутри неживые», «Как схемы», «Как фантики без конфет», «Как будто создатели фильма знают, как в школе двигаются, говорят, одеваются и прочее, но не знают — зачем все это?», «Снято, как будто наблюдения в зоопарке» (юннат, знает, что говорит).
И наконец — пять потрясающих, до буквы совпадающих ответа:
«Тот, кто это сделал, — нас не знает и боится!»
А вот умненькие студенты-младшекурсники: «Так писатели-народники про народ писали. Внимательно, толково, как бы с любовью, но на самом деле — изживали свой страх. Да все равно их всех потом…»
Мое ведро воды — на ту же мельницу. В конце, кажется, XIX века один этнограф много лет прожил в племени индейцев, изучая их верования, обычаи, язык, а потом издал книжку, где все это подробно описал. В результате деятельности ученого, который был еще и миссионером, один из молодых индейцев получил европейское образование. Много лет спустя индейца спросили: «Что вы скажете о книге этнографа, посвященной вашему племени?» — «Он все увидел и описал абсолютно верно, — сказал индеец. — Но ничего не понял».
Есть и негатив, который отметили почти все подростки: «Не знает, как на самом деле прикалываются», «В школе же дружат не только „против кого-то“», «Все только с одной стороны», «Критический реализм, как в учебнике, — скучно», «Тех, которые это сделали, били их в школе, что ли? Вот они теперь и…», «А она (режиссер) вообще в обычной школе-то училась? Или ее только ею пугали?», «Непонятно, что мне хотят сказать», «Да так можно где угодно снимать: у вас в поликлинике в коридорах и кабинетах, на ферме коровьей, на улице у нас. Будет похоже. И люди, и все. Но что с того?»
Смешная лесть мне как специалисту: «Надо было режиссеру тогда еще (в школьные годы) к психологу сходить, теперь фильмы были бы талантливые, но посветлее…»
И опять студенты университета: «Есть правда жизни, увиденная с одной стороны. Но нет — правды искусства», «Настоящее искусство всегда несет послание художника миру. Где оно?», «Посмотрите и ужаснитесь? Фуфло!», «В „Школе“ и школе нет ничего ужасного. Нормальный мир. Кто-то увидел что-то новое, чего не знал раньше? А что сами они боятся, это заметно, конечно. Может быть, и справятся, но скучно ждать разрешения их страхов шестьдесят серий».
Вот так. В отличие от «расколотого» сериалом общества взрослых, подростки выступили абсолютно единым фронтом. Не увидели в «Школе» ни свободы, ни смелости обличения, ни раскрытия каких-то там школьных тайн. Не увидели ни малейшей «общественной проблемы». В ответ на «можно ли такое показывать по Первому каналу?» — пожимали плечами, не понимая вопроса: «Какое — такое? О чем вы вообще? Интернет доступнее и популярнее Первого канала, а в нем и не такое есть…»
Милым показалось вот что. На вопрос, «правильный ли сериал, учитывая объявленный год учителя?» — некоторые (но далеко не все) ответили: «Раз объявили, надо снять хорошие добрые фильмы про учителей, как старые, советские. Пусть они порадуются. У них же работа тяжелая и вредная. Дети такие сволочи бывают…»
К молодому режиссеру Валерии Гай Германике отнеслись скорее с сочувствием: «А чего к ней пристали? Как может — так и снимает», «Ну, она же молодая еще. У нее у самой переходный период не кончился. Вырастет — подобреет», «Человека пожалеть надо. Видно же, что ей в школе досталось», «Она молодец! Мало ли кто что говорит! А она, между прочим, кино снимает, а не ширяется там или водку пьет! Все бы так! А если сериал не нравится — так не смотри его, и все. Никто не заставляет».
После последней реплики очень хочется напомнить про «уста младенца»… Воздержусь. Здесь я — в почти нейтральной роли исследователя.
Глава 50
Проклятие дочери алкоголика
Похожая на моль женщина сидела на банкетке, сложив на коленях тонкие руки. Когда я проходила в свой кабинет, она даже не попыталась поздороваться или хотя бы встретиться со мной взглядом, и я решила, что она пришла к нефрологу (кабинет напротив моего) и ждет сына или дочь. Однако ровно в назначенную минуту женщина постучалась и, по-прежнему не поднимая глаз, вошла в мой кабинет.
— Я слушаю вас, — поздоровавшись, сказала я. — Вы по поводу сына или дочери?
— Доктор, у меня сильно пьет муж, — сказала она. — Его нужно спасти.
Я тяжело вздохнула. От всей души сочувствуя ее горю, я, тем не менее, ничем не могла ей помочь. Лечить алкоголизм, тем более «без ведома больного», я, в отличие от многочисленных газетных целителей, не умею. Я постаралась помягче объяснить это и предложила координаты центра по лечению алкоголизма в Бехтеревке и группы «Родственников больных алкоголизмом».
— У меня есть дочь, — сообщила женщина. — Ей пятнадцать лет. Недавно она сказала, что из-за меня она проклята. Возможно, она права — это все из-за меня.
Из ее рассказа я узнала, что нынешний ее муж — не родной отец двух ее детей. Сильно пьющий мужчина, девочка-подросток, проклятия, мать, постоянно испытывающая вину. А может быть, насилие?
Осторожные расспросы, с одной стороны, почти рассеяли мои ужасные подозрения, а с другой — запутали ситуацию, которая вначале представлялась довольно обыденной.
Моя посетительница была замужем три раза. В первом браке родилась дочь, во втором — сын, в третьем — детей нет, хотя муж (немного моложе своей жены) изначально хотел совместного ребенка. Женщина выросла в семье, где сильно пил и, по всей видимости, от души куролесил отец. Ее мать во всем подстраивалась под «кормильца», старалась не раздражать его, когда он был пьян, и безропотно тащила на себе семью и дом. Когда «кормилец» скончался от цирроза (дочь к тому времени выросла и вышла замуж), мать стала жить одна и сейчас вполне неплохо себя чувствует.
Особенность ситуации состояла в том, что все три мужа моей клиентки до женитьбы были непьющими людьми. Пить они начинали уже в браке и довольно быстро достигали состояния, при котором существование семьи становится уже весьма проблематичным. Несмотря на это, женщина, в точности как ее мать, пьяниц не бросала, пыталась подстраиваться, уговаривать, лечить… Отец дочери погиб в пьяной драке. Второй брак развалился сам собой.