Лечить или любить? Мурашова Екатерина

Глава 60

Хомячок Тани Гранаткиной

Наше время — время больших скоростей и активных самопрезентаций. Почти всем родителям хочется, чтобы ребенок был успешен и достиг высот. Поэтому довольно часто ко мне обращаются родители младшеклассников с такой проблемой:

— Знаете, он как-то не умеет себя проявить. Дома вечером хорошо рассказывает стихи, а наутро в классе, если не спросили, стесняется сам поднять руку. Потом расстраивается. И со сверстниками тоже — вроде бы ему и хочется быть лидером, а как-то не получается… Мы можем ему как-то помочь?

— А вы уверены, — спрашиваю я, — что вашему ребенку это действительно нужно — быть на переднем крае, под светом софитов чужого (не всегда доброжелательного) внимания?

— Ну, не зна-аем… — тянут родители. — Но так же тоже нельзя — все время на задней парте отсиживаться, сейчас жизнь-то какая: кто смел — тот и съел! (Как будто во время появления этой поговорки жизнь была другой.) Так что — нам нужно! Как ему помочь?

Тогда, прежде чем перейти к конкретному обсуждению, я рассказываю им историю из собственного детства.

После первого класса мама отправила меня в пионерский лагерь. Нас, самых младших (10-й отряд), было человек тридцать — целый автобус испуганных семилетних детей, впервые в жизни оторвавшихся от родителей, — круглые глаза, чистенькие одежки, ручонки судорожно комкают убогие кулечки с яблочками-печен-ками, выданными на дорогу. Некоторые тихо плачут (громко протестовать никому даже в голову не приходит — не то было время).

Ехать до лагеря долго — почти четыре часа. Детство любопытно — большинство детей успокоились и стали потихоньку оглядываться. У одной из девочек (невзрачной и тщедушной, с тонкой шейкой) на коленях вместо завтрака лежал маленький жестяной чемоданчик — в таких в те времена выдавали подарки на новогодних елках. Иногда, не переставая беззвучно плакать, девочка открывала чемоданчик, заглядывала в него, совала туда тонкий пальчик, а потом снова закрывала. Первой не выдержала соседка: «Чего это там у тебя?» — «Хомячок», — еле слышно ответила девочка. — «Ой! — ахнула спрашивающая. — Настоящий?! А посмотреть можно?» — Девочка молча кивнула и слегка приоткрыла крышку, продемонстрировав соседке толстого белого хомяка с красными глазами. — «Ой, какой хорошенький! — взвизгнула от восторга соседка. — А печенье он ест?.. Меня, кстати, Алена зовут, а тебя?» — «Таня Гранаткина», — прошептала хозяйка хомячка. — «Что у вас там? Хомяк? Дайте позырить, не жадничайте!» — решительно потянулся толстый мальчик с сиденья через проход.

К приезду в лагерь весь десятый отряд знал, что в автобусе едет Таня Гранаткина, у которой есть хомяк, которого она дает посмотреть и даже погладить. Хомяк ест яблоки, но только сладкие и красные, а печенье уже не ест, просто пихает его под себя, на дно чемоданчика.

По приезде раскладывали вещи, определялись с местами в спальнях (в одной спальне размещалось 12 девочек). Вокруг робкой Тани Гранаткиной образовалась компания крупных энергичных девочек (я была в их числе), которые охраняли хомяка от слишком активных посягательств мальчишек (в семь лет большинство детей любят животных, но далеко не все умеют с ними обращаться). Таню и хомяка мы разместили в престижном месте — в углу, возле окна. Освободили ему отдельную полку в тумбочке. Танины вещи (зубная щетка, паста, расческа) приютила на своей полке девочка с соседней кровати. Таня вежливо говорила всем «спасибо», но ее голос по-прежнему был едва слышен. Хомяка в жестяном чемоданчике — и то было слышнее.

После тихого часа было собрание октябрятского отряда. «Надо выбрать командира отряда, отрядную песню, речевку, девиз и эмблему, — деловито сказала девушка-вожатая. — Какие будут предложения, ребята?»

Как вы думаете, какие были предложения? Правильно — единственным человеком, которого знал весь отряд, на тот момент была Таня Гранаткина. Ее и выбрали абсолютным большинством голосов. Таня явно испугалась, но отказываться от подобной чести в те времена было не принято. Поэтому она мужественно проглотила подступившие слезы и даже улыбнулась вожатой.

После ужина вожатая пришла к нам в палату и направилась прямо к Тане.

— План мероприятий мы с тобой завтра обсудим, — сказала она. — А сейчас вот что. Твой хомячок… Мне кажется, что ему здесь, в палате, не очень хорошо. Его либо упустят, либо просто затаскают — он все-таки живой, а не резиновый. Давай мы его поселим в коробке в вожатской комнате, а ты его будешь навещать, когда захочешь. Хорошо?

— Хорошо, — прошептала Таня.

— Вот и славно. Поехали, Хома! А насчет конкурса на лучшего октябренка ты подумай уже сейчас, Таня. Надо что-то спортивное и обязательно — конкурс на сообразительность… Может быть, зоовикторину провести, в честь Хомы? Ладно, завтра уточним… Спокойной ночи, девочки! — вожатая взяла чемоданчик с хомячком и погасила свет.

Не знаю, навещала ли хомячка Таня, это как-то не отложилось у меня в памяти. Но мы до конца смены больше его ни разу не видели — это точно. Да и вообще быстро забыли о нем — в лагере было много новых впечатлений.

Зато Таня постепенно преобразилась — в свете возложенных на нее обязанностей командира отряда, ответственности и доверия вожатой она, естественно, старалась как можно лучше и полнее себя проявить и оказалась не такой уж робкой, глупой и несамостоятельной, как могло показаться с первого взгляда. Зоовикторина удалась на славу. В спортивном конкурсе физически слабая Таня была судьей — строгой, но справедливой. А к концу смены, на смотре строя и песни она уже с веселой задорной улыбкой маршировала впереди нашего малышового десятого отряда и звонко выкрикивала:

— Раз, два… Шире шаг! — вопили мы хором.

— Три, четыре… Выше флаг!

— Смелые, умелые… Всегда мы тут как тут!

— Октябрята-ленинцы… Ленинцы идут!

Еще тогда, в семилетнем возрасте, я удивлялась: «Как Танины родители решились, вопреки всем правилам, дать этого самого хомячка с собой в лагерь маленькой робкой девочке, которая за себя-то не могла постоять?!»

И потом удивлялась. Пока однажды не поняла, что кто-то из Таниных родителей был интуитивно-талантливым психологом и, рискнув Хомиными удобствами и даже жизнью, подарил своей робкой и слабой дочери шанс самопроявиться под пристальным вниманием совершенно незнакомого социума. Таня, как мы теперь знаем, этим шансом успешно воспользовалась. А Хома выжил. Удача!

— А теперь мы будем сочинять «хомячка Тани Гранаткиной» для вашего ребенка, — говорю я родителям, пришедшим ко мне почти сорок лет спустя.

Глава 61

Цыганка Таня

Один мой знакомый рассказал о том, что в детстве их обычно пугали так: «цыгане заберут». И мне вспомнилось то, о чем я не думала уже много лет: цыганка Таня, с которой я когда-то дружила, попытка детей из очень разных культур выстроить свои отношения.

Моя дружба с Таней получалась прерывистой, потому что цыгане появлялись в нашем дворе каждый год в конце апреля и, продав весь свой товар к концу мая, снова исчезали до следующего года. Торговый ассортимент «наших» цыган был весьма своеобразным: они торговали черной «махровой» тушью для ресниц в коробочках (которую, по всей видимости, сами же и варили из чего-то вроде сапожной ваксы), прозрачными «газовыми» платками, красными гвоздиками и еще каким-то невразумительным первомайским товаром. И, разумеется, гадали.

Приезжали всегда только женщины и дети — от шестисеми лет до подростков. Ночевали они и хранили товар внутри крыши большой беседки, которая стояла на территории детского сада. В дождь дети из детского садика в этой беседке гуляли. Цыгане залезали в крышу по веревочной лестнице, покидали свое убежище часов в шесть-семь утра, возвращались к восьми вечера и, таким образом, с персоналом и воспитанниками детского садика совершенно не пересекались. Все окружающие, включая милиционеров, конечно, знали про цыган, но делали вид, что их как бы и нет вовсе. Цыгане же, в свою очередь, вели себя мирно и тихо: рядом с «домом» — беседкой и на близлежащих улицах и площади не торговали и не гадали.

С дворовыми детьми цыганские дети практически не общались — все отношения ограничивались примитивным обменом и игрой «в трясучку» на деньги. К тому же у них и времени-то особенно не было — целый день даже самые маленькие цыганские дети работали вместе со взрослыми. На свой, цыганский, манер.

Так что моя дружба с Таней была исключением из правил. Сошлись мы, как ни странно, на почве книг. Таня была старше меня на два года, считалась в таборе очень развитой девочкой и любила читать сказки. Почти каждый день я приносила ей какую-нибудь книжку, а она потом поздним вечером, при свете свечи, ее читала. Иногда для себя, а чаще — вслух, для своих цыганских подружек. Любила Таня слушать, как читаю вслух я. Я пыталась подсунуть юной цыганке какие-нибудь другие книжки, кроме сказок, но неизменно терпела неудачу — Таня отказывалась читать и Носова, и Драгунского, и всякие исторические повести, которые я сама очень любила. Зато сказки годились любые — хоть «Пеппи Длинный Чулок», хоть ненецкие народные. Любимой Таниной книжкой была «Волшебник Изумрудного города». Каждый год, появляясь в нашем дворе, Таня первым делом велела мне: «Неси волшебника!» — и в первый же вечер с наслаждением погружалась в до мелочей знакомый ей мир милой и доброй сказки.

Любопытство детей качественно отличается от любопытства взрослых, и поэтому, встречаясь с Таней практически каждый день, я ничего не знала о том, откуда они приезжали к нам и как и где жили в то время, когда мы с Таней не виделись. Мне просто не приходило в голову это спросить.

Единственное, что я, сама безотцовщина, выяснила у Тани: есть ли у нее родители (мужчин среди приезжающих, как я уже упоминала, не было вообще, но и Таниной матери я тоже никогда не видела). Таня охотно сообщила мне, что отец у нее есть, и еще какой, но он сейчас вместе со старшим братом и с младшими детьми кочует в другом месте, а мать умерла при родах, рожая младшую Танину сестренку, которой теперь три года. Помню, что ответ Тани меня совершенно удовлетворил, и никаких дополнительных вопросов я не задавала. Кочует, значит кочует.

Несмотря на то что Таня была старше меня, в росте она сильно мне уступала. Впрочем, цыгане вообще народ малорослый, а я, даже по нашим меркам, всегда считалась высокой. Исходя из этого, я, с согласия родителей, каждый год оставляла для Тани какие-нибудь вещи, из которых вырастала сама. Таня в одежде была привередлива (значительно привередливее меня), но что-нибудь из припасенных мною вещей обязательно брала себе — ведь моя бабушка шила и одевала меня достаточно красиво. Всему прочему Таня предпочитала шерстяные кофты и юбки с оборкой. Мои юбки казались ей слишком короткими, на что она мне неоднократно указывала, употребляя при этом устаревшее в нашем словаре слово «негоже». В таборе к моим юбкам пришивали понизу еще одну-две оборки из другой ткани, и они, таким образом, делались «гожими».

Родная тетка Тани даже среди своих считалась первоклассной гадалкой. Называлось это «ей судьба открыта» или еще как-то в этом роде. Естественно, я неоднократно просила Зою погадать мне. Она отказывала, ссылаясь на то, что, дескать, еще рано, на маленьких карты неверно ложатся. Раскидывать их — только путать. Вот перейдут года на второй десяток — тогда милости просим. Отчего племяшкину подружку не уважить? Просила я погадать и саму Таню (она тоже гадала и по руке, и по картам), но девочка честно признавалась, что по сравнению с Зоиным гаданием ее собственное — яйца выеденного не стоит. Когда мне исполнилось десять лет (это произошло зимой), я ждала весеннего приезда с дополнительным нетерпением: теперь уж Зое точно придется мне погадать — она обещала.

Ранним апрельским вечером моя мама пришла с работы и за ужином между делом обронила:

— Кстати, опять цыгане приехали. Шла через двор с работы, видела их с сумками возле детсадовского забора, со стороны стройки.

Я, разумеется, тут же запросилась гулять.

— Поздно уже гулять, сиди дома, — воспротивились родные. — Завтра погуляешь.

Но ждать до завтра мне было явно невмоготу. Хотелось увидеть Таню, рассказать о новостях, обсудить планы на первомайские праздники. Не забывала я и о том, что меня ждет цыганское гадание и предсказание судьбы. Хотя и понимала, конечно, что в первый день после приезда Зоя гадать не станет… Короче, я настаивала, и мама сдалась:

— Иди, бог с тобой. Только дальше садика не уходить, и не больше часа!

— Да, конечно! — мигом согласилась я, впрыгнула в уличные туфли и умчалась на улицу.

— Застегнись, оторва! — крикнула мне вслед бабушка и пробормотала себе под нос: — Черт-те что растет, а не девочка! Как замуж выдавать будем?

Яркие юбки и кофты цыганок были похожи на рано распустившиеся огромные цветы. Повзрослевшая за год Таня обрадовалась мне, но была занята обустройством. Я вместе с цыганскими детьми помогала подавать катули наверх, в беседку. Зоя, проходя мимо, подняла тонкую смуглую руку и потрепала меня по волосам:

— Все растешь, кудрявая?

— Зоя, мне уже десять лет исполнилось, — сказала я.

— И чего теперь? — удивилась цыганка.

— Ты мне погадаешь?

— А-а-а… ты вот что! — Зоя темно и загадочно улыбнулась. — Погадаю, конечно. Отчего нет? Только ты ведь знаешь, кудрявая, что за цыганское гадание платить надо? Иначе — не сбудется!

Зоя блеснула белыми зубами, плеснула юбкой и прошла мимо. Я осталась в унынии.

— Таня! — спустя пару дней я попробовала прояснить ситуацию с помощью своей цыганской приятельницы. — Зоя сказала, что за гадание надо платить. Такой обычай. Но у меня нет денег.

И мама с бабушкой не дадут. Может быть, удастся на праздниках заработать? Сколько приблизительно это стоит? Ты ведь, наверное, знаешь?

В то время я с семьей жила на улице Александра Невского, маленькой, в несколько домов уличке, впадающей в Невский проспект в районе одноименной площади. До постройки гостиницы «Москва» стройные колонны первомайской демонстрации были видны из наших окон. На демонстрации традиционно (надо думать — от Вербного воскресенья и других подобных праздников) продавали всякую мелочь — трещотки, воздушные шарики, раскидайчики, окрашенные в разные цвета пучки ковыля, бумажные цветы и полураспустившиеся березовые ветки. Все это изготавливалось предприимчивыми гражданами (в основном старушками) специально к Первомаю — Дню международной солидарности трудящихся. Понятно, что цыгане принимали во всей этой коммерции самое деятельное участие. Я, как ни странно, тоже.

За неделю до праздника я покупала в книжно-канцелярском магазине «Буревестник» рулон разноцветной папиросной бумаги. Необходимое количество медной проволоки легко раздобывалось на помойке радиотехнического училища номер три. Дальнейшее уже было делом техники. Вполне профессионально (спасибо школьным урокам труда!) из папиросной бумаги и проволоки я изготавливала разнообразные цветы — по преимуществу гвоздики и розы. Кончики лепестков иногда для красоты красила золотой и серебряной краской. Та же Таня, обладавшая, как и большинство цыган, художественной смекалкой, научила меня делать в цветах тычинки из крашеной маминым лаком для ногтей лески. Дома я объясняла, что такое массовое производство цветов нужно для украшения школьной первомайской колонны старшеклассников.

Продавались цветы по пятачку или по гривеннику. Общий заработок за утро составлял от трех до пяти рублей. Таня торговала ковылем и длинными, противно пищащими языками. Понимая свою выгоду, мы часто стояли вместе. Сочетание двух девочек-торговок: смуглой черноглазой цыганки и сероглазой кудрявой блондинки — невольно привлекало внимание покупателей и повышало продажи. Таня должна была всю выручку сдавать в общий цыганский котел. Себе на сласти ей разрешалось оставить только двадцать копеек. Весь мой заработок, естественно, принадлежал мне одной. Обычно я покупала на эти деньги какое-нибудь угощение для себя и дворовых друзей или канцелярские принадлежности в том же «Буревестнике». Может быть, в этот раз заработанные деньги потратить на гадание?

— Зоя дразнит тебя, — сказала Таня. — Нарочно. Не боись — погадает она тебе без всяких денег. Забудет, так я ей напомню.

— Так что, нет такого обычая — платить за гадание? — не поняла я.

— Обычай есть, но денег не надо.

— Как это?

— Ну, сделаешь что-нибудь, а выйдет, как будто заплатила. Помнишь, ты нас игре в фанты учила? Вот, вроде того.

Спустя неделю Зоя со смехом подтвердила Танины слова:

— Выкуп. Так это по-русски? Выкуп давай, кудрявая. Денег не надо. А я тебе судьбу разложу.

Собравшиеся посмотреть на Зоино гадание цыганские подростки (как я поняла позже, это было что-то вроде мастер-класса) весело оскалились и захлопали в ладоши:

— Выкуп! Выкуп!

— Что же мне делать? — растерялась я.

Зоя загадочно молчала, а может быть, просто настраивалась на гадание. Я часто видела: цыганки, даже когда не дурят доверчивых клиентов, а гадают «для своих», перед началом процесса выполняют что-то вроде психофизических упражнений. Об их сути я теперь могу только догадываться, но думаю, что они не слишком отличаются от прочих известных человечеству медитативных техник.

— Пляши! Пой! — подсказывали мне цыганята.

Природа одарила меня очень громким голосом (в детском саду я одна могла перекричать целый хор), но, к сожалению, совершенно обделила музыкальным слухом. А что касается танцев, то нашей музыкальной руководительнице всегда было трудно найти мне пару среди других детей — абсолютно не чувствуя ритма, я вечно кружилась и подпрыгивала не в такт, сбивая окружающих и наступая им на ноги.

К десяти годам я уже отдавала себе отчет в своих достоинствах и недостатках и, конечно, не могла позориться со своими песнями и плясками на глазах у поголовно музыкальных цыган. Поэтому я отрицательно помотала головой.

— А чего ты умеешь? — спросила моя ровесница-цыганочка.

— Я лучше всех в классе стихи читаю, — подумав, сказала я. — Громко и с выражением. А в районе — второе место на конкурсе чтецов заняла.

— Вот и хорошо! — цыганята согласно закивали. — Давай стихи!

Я запрыгнула на перила беседки, уцепилась одной рукой за столбик, а другую патетически протянула к слушателям.

— «Гибель Чапаева»! — громко объявила я. — Трагическая поэма!

Это длинное, в целом безумное, произведение неизвестного мне автора я в детстве знала наизусть целиком, и оно было тогда моим любимым стихотворением.

С самого начала рефреном в поэме повторялись строчки:

— Урал, Урал-река!

Бурлива и широка!

Эти строчки я выкрикивала со всем доступным мне драматизмом — это означало, что все кончится плохо.

Цыгане были превосходными слушателями. В нужные по смыслу моменты они замирали, в другие — прищелкивали языками, ударяли себя по ляжкам или сокрушенно кивали головами.

— Казацкие кони храпят у ворот!

Тревожный рассвет над станицей встает… — шипела я, тараща глаза и оглядываясь, как будто бы искала на территории детского садика отряд белогвардейцев.

— Урал, Урал-река! — подхватывали вошедшие в ритм цыганята, хлопая в ладоши. — Бурлива и широка!

Когда Чапаев наконец утонул в Урал-реке, некоторое время все слушатели потрясенно молчали.

— Хорошие стихи, — наконец выразила общее мнение Таня и добавила что-то по-цыгански, обращаясь к тетке.

Я слезла с перил и вытерла со лба выступивший во время выступления пот.

— Давай руку, кудрявая! — сказала Зоя.

Сначала Зоя рассматривала мою ладонь, потом разложила карты на деревянном столе в центре беседки.

Чертовски обидно: до мелочей помня тогдашний наряд и даже серьги Зои, я практически ничего не помню из ее гадания. Кажется, там не было ничего необычного — потому и не запомнилось. В 1972 году цыганка Зоя нагадала мне вполне обыкновенную, в меру счастливую жизнь — каковая и сбылась в последующие тридцать пять лет. Кажется, Зоя говорила и про замужество, и про детей — мальчика и девочку. Это меня тогда не слишком интересовало. Кажется, говорила, что я побываю во многих землях и многих странах. Последнему я не поверила — тогда был «железный занавес» и выехать за пределы Советского Союза обыкновенному человеку было практически невозможно. Тем более — многие страны… Но ведь и это сбылось! Только один эпизод гадания помню наверняка. Раскинув карты в очередной раз, Зоя среди прочего сказала, что мне можно носить только дареные драгоценности и ни в коем случае нельзя покупать их самой. Я расстроилась. Нечасто глядясь в зеркало, я, тем не менее, видела свою внешнюю непривлекательность, хотя и не особенно еще расстраивалась по этому поводу. Единственным моим утешением было то, что из гадких утят иногда вырастают прекрасные лебеди. А если нет?

— Да кто ж мне подарит-то?! — с чувством воскликнула я.

Зоя улыбнулась.

— Не плачь, кудрявая. Тебе еще хорошо карта легла. Бывает, так ложится, что только ворованное носить можно…

Спустя два года, когда мне исполнилось 12 лет, весной, цыгане опять появились в нашем дворе. Но Тани среди них не было. Отозвав в сторону смутно знакомую цыганочку-ровесницу, я спросила у нее о своей подружке.

— Так лялька у нее! Дома она осталась! — ответила цыганочка.

— Какая лялька? — растерялась я.

— Какая, какая! Обычная! — засмеялась цыганочка и сделала вид, как будто укачивает на руках младенца. — Три недели, как родилась. Наной назвали.

Я молча отошла. Новость не слишком укладывалась в моей голове. Конечно, я знала, что цыгане живут по-другому, но все равно поневоле мерила Танину жизнь по своей. Представить себе, как посреди уроков, классиков и игры в резиночку у моей подружки родилась дочка… И, раз дочка, так это, конечно, значит, что четырнадцатилетняя Таня вышла замуж. И у нее теперь есть муж, какой-нибудь, понятное дело, цыган… Думать обо всем этом было «шершаво», как-то выше моих сил, потому что я все равно не могла ничего объяснить себе. И тогда я выбросила это из головы! Никому ничего не сказала и к цыганам больше не ходила. Просто не замечала их, как и все прочие.

Таню я больше никогда не видела и ничего не слышала о ней. Только один раз, спустя год или два, во время весенней полуночной подростковой маеты, неожиданно четко всплыла мысль: «А как же сказки?! Читает ли теперь сказки цыганка Таня? Ведь она так их любила…»

И еще: не веря ни в какие гадания, я почему-то всю жизнь ношу только дареные украшения. У меня их немного, но мне хватает.

Глава 62

Чужие письма

Девочка была невысокой, коренастой, со следами подросткового кризиса и подростковых прыщей на широком, чем-то недовольном лице. На вид лет пятнадцать. Пришла одна. Я приготовилась слушать, как ее все (особенно родители!) не понимают, как предают вероломные подружки или как не складываются отношения с мальчиками.

Но она вдруг достала из рюкзачка и положила мне на стол пачку писем в конвертах, неловко, крест-накрест перевязанную золотой подарочной ленточкой.

— Вот, это письма моей матери. Не ко мне. Я хочу, чтобы вы их прочли.

— Ты с ума сошла?! — возмутилась я. — Тебя что, не учили, что чужие письма читать неприлично? А уж тем более давать их читать третьему, совершенно постороннему человеку…

Но тут же мне в голову пришла ужасная мысль, и я мгновенно осадила себя:

— Твоя мама… она жива?

— Она-то жива… — неприятно усмехнулась девочка.

С каждым мгновением вся эта история нравилась мне все меньше.

Я молчала, собираясь с мыслями.

— Что — не будете читать? — спросила девочка и добавила с типично подростковой интонацией мстительности («вот выпрыгну с 12 этажа — узнаете, как на дискотеку не пускать!»):

— А если я тоже с ума сойду — кто тогда виноват будет?!

О, господи! Только этого мне не хватало! У матери, по всей видимости, психическое заболевание. На его фоне она пишет какие-нибудь письма ангелам или президенту США (я уже видела, что на конвертах нет адресов). Девочка кое-что узнала о наследственности, а может быть, уже есть какие-нибудь тревожные симптомы (возраст-то самый подходящий для первой манифестации всякой гадости!). Пришла к психологу посоветоваться — весьма разумный, в общем-то, для пятнадцатилетнего человека шаг. Письма захватила как доказательство серьезности происходящего. Ситуация прояснилась, но радости мне это не доставило. Интересно, кроме матери у нее есть кто-нибудь из близких? А если я пошлю ее к психиатру — пойдет? А если он назначит таблетки — будет принимать?

— В общем, так, — пока я лихорадочно перебирала варианты, девочка сама приняла решение. — Я вам их оставлю на несколько дней. Потом снова приду, заберу. Захотите — прочтете, захотите — нет. А там посмотрим…

И прежде чем я успела что-то сказать, она прикрыла за собой дверь. Я осталась наедине со стопкой писем.

Нельзя сказать, что меня очень интересовала переписка с ангелами (ибо я, в отличие от многих моих коллег, не интересуюсь творчеством душевнобольных, не считаю теракт 11 сентября произведением искусства и т. д.), да и по квалификации я не тяну на постановку психиатрических диагнозов, тем более заочных…

Но, судя по всему, для будущего контакта с девочкой в письма все же придется заглянуть…

Примерно через час (к концу отведенного на несостоявшийся прием времени) я тупо смотрела перед собой на узор ковра и пережевывала вообще-то несвойственные мне мысли об эмоциональной недоразвитости нынешней молодежи.

Потрясающей красоты и пронзительности письма писала любящая женщина своему давно умершему супругу — отцу той самой девочки, которая только что была у меня. Как человек, имеющий некоторое отношение к литературе, я могла оценить — помимо всего прочего у женщины были явные писательские способности. Кроме слов неугасающей любви и тоски по безвременно ушедшему из жизни мужу там были подробные описания — вот дочка выучила свой первый стишок и рассказала его на утреннике в яслях, вот она уже пошла в школу. Я как будто своими глазами видела ее наряд, крошечные туфельки на каблучках (чуть-чуть увеличить рост — среди сверстников она всегда была невысокой), огромный бант-бабочка, белая хризантема… Она рассказывала мужу о прочитанных книгах и поездке за границу, о своих успехах в карьере. Ее рассказы были интересными и даже местами ироничными. Она подсмеивалась над собой. Но продолжала любить и помнить. И в каждом послании, в каждой его строке просвечивала — Любовь. Та самая, о которой поют песни и слагают стихи. И эта пронесенная сквозь годы любовь воспринималась девочкой (как-никак — плодом этой любви) как сумасшествие, как повод для обращения к специалисту! О времена, о нравы!

Укрепившись духом, я была готова к разговору с дочерью литературно и эмоционально одаренной женщины. Пусть приходит!

И она пришла. И, склонив голову набок, выслушала все, что я имела ей сказать от лица европейской цивилизации и литературы по поводу любви, романтики, памяти…

Где-то в самом конце я патетически воскликнула:

— Интересно, что подумал бы твой покойный отец, узнав о твоем отношении к материнским письмам?

— Можно спросить. Только зачем? — девочка пожала плечами.

Я похолодела.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что мой отец вполне жив. И все эти годы живет в двух кварталах от нас, в конце нашей улицы. И моя мать об этом всегда знала.

Она смотрела на меня без всякого торжества, у нее было взрослое лицо человека, без всякой сентиментальности наблюдающего за игрой детей.

— Не волнуйся, ты не сойдешь с ума, — сказала я после долгого молчания. — На этот счет можешь быть спокойна.

— Спасибо, — вежливо поблагодарила она и аккуратно уложила письма все в тот же рюкзачок. — Положу на место. Там, правда, их еще много. Я вам только малую часть принесла, те, что мне показались наиболее интересными.

Я позвонила к ней домой и пригласила на прием мать. Сказала, что ее дочь была у меня, что у нее подростковые проблемы с самооценкой и — прыщи. Спросила об отношениях девочки с отцом. О письмах не сказала ни слова. Мать сама рассказала мне о них. Сначала, после развода, это был способ выжить. Потом постепенно превратилось в способ самовыражения. Призналась, что хотела бы избавиться от этой странной привычки, но как-то уже не мыслит себя без этого своеобразного творчества.

Я назвалась писателем, попросила принести образец письма. Искренне похвалила, ободрила (я ведь читала два десятка ее опусов!) и не придумала ничего лучше, как направить женщину в сетевые ресурсы для самодеятельных авторов. Удивительно, но где-то в Сети она познакомилась с мужчиной, литературная деятельность которого началась с того, что он писал письма своей умершей (действительно умершей!) жене. Они понравились друг другу. Правда, он живет в Новосибирске, но ведь всякое бывает.

Глава 63

Шантажисты

— У меня нет выхода. — Худощавая женщина средних лет сгорбилась в кресле и сжала руками виски. Ни ее жест, ни слова не казались мне позой. — Скажите честно, вот вы, специалист, видите выход из моей ситуации?

— Пока нет, — честно ответила я.

Женщину звали Лидией. Уже семь лет она одна воспитывала сына Володю. Лидия развелась с мужем, когда мальчику было три года. С тех пор отец, регулярно выплачивая алименты, судьбой сына особо не интересовался. Поздравление и подарок на день рождения, три-четыре встречи в год…

Два года назад Володя заболел инсулинозависимым сахарным диабетом. Тяжелое испытание, но маленькая семья с ним справилась. Наладили диету, перестроили образ жизни, взяли болезнь под контроль. Потом поставили инсулиновую помпу, Володя обучился пользоваться ею. Уколы делать теперь не нужно, помпа «подкачает» столько инсулина, сколько нужно, чтобы подвести уровень сахара к норме. Володя сам пять-шесть раз в день проверяет у себя сахар, уверенно разбирается в показаниях прибора.

У меня на приеме общительный, импульсивный и дружелюбный Володя с удовольствием продемонстрировал мне висящий у него на поясе аппарат, похожий на навороченный мобильник, предложил с помощью имеющихся у него приспособлений узнать уровень сахара в моей крови:

— Не бойтесь, это не больно!

Он охотно рассказывал про школьные дела, сообщил, что увлекается футболом, спросил, знаю ли я, что есть олимпийские чемпионы с сахарным диабетом. Я это знала и подтвердила, Володя обрадовался.

Лидия рассказала мне, что у Володи помимо диабета еще и гиперактивность. В школе учителя жалуются на его поведение, дома с ним временами тоже нет сладу. Она сама далеко не всегда может отличить, где последствия колебания сахара в его крови, где — избыточное психомоторное возбуждение, свойственное гиперактивности, а где — простая лень и манипулирование.

На приеме, несмотря на всю свою гиперактивность (я ее видела и готова была подтвердить диагноз через пять минут после знакомства с Володей), мальчик вполне корректно вел себя по отношению ко мне — выполнял все мои распоряжения, соблюдал запреты, охотно отвечал на вопросы. Но с матерью был откровенно инфантилен и фамильярен: лез на колени, закрывал ей рот ладошкой, если хотел сам рассказать мне что-то, один раз, на что-то обидевшись, замахнулся…

— Хорошо еще, что мне мама помогает, — призналась Лидия. — Я ведь работаю, а его одного и в квартире оставить страшно, и за едой следить надо. Бабушка у нас педагог, ее он чуть больше слушается. Ну и из школы она его забирает, обедом кормит…

К счастью, бабушка жила хоть и отдельно, но недалеко и имела возможность помогать.

— Да, это вам повезло, — согласилась я.

Обсудив некоторые аспекты воспитания и обучения гипер-динамических детей, мы расстались.

— Зря вы сахар не померили, — заботливо сказал мне на прощание Володя. — Мало ли — вдруг проблемы? Надо же знать!

На следующий прием Лидия пришла одна.

Володя, как и многие современные дети, обожает компьютерные игры. Оторвать мальчика от компьютера — это всегда битва. Но надо делать уроки, надо соблюдать режим. Лидия пыталась ставить пароли, насильно выключать устройство…

Два дня назад разобиженный лишением любимого компьютера Володя заперся в ванной и крикнул матери через дверь: «Если не дашь играть, пожалеешь! Впрысну себе сейчас инсулину и впаду в кому. Скорая приедет, но откачать не успеют…»

Лидия включила компьютер.

— Я все понимаю, это обычный шантаж, — сказала женщина. — Если я «ведусь», он наглеет еще больше. Замкнутый круг… Смотрим дальше. Я могу быть жесткой. Но ему — всего десять лет, он — больной ребенок. Он не знает ни ценности жизни, ни ужаса смерти. Как я, мать, могу возложить на него такую ответственность? А что, если он возьмет и действительно впрыснет инсулин… Кем я тогда буду себя чувствовать, как жить дальше?.. Вот и получается, что везде — тупик. Никакого выхода у меня нет.

Я молчала. Любой совет казался неуместным, а логика Лидии неумолимой. Безвыходных ситуаций не бывает, — крутилась в голове бодрая банальность.

— Вы знаете, он потом понял, что перегнул палку, — задумчиво сказала Лидия. — Плакал, просил у меня прощения. Но уже на следующий день, с тем же компьютером… Знаю, что я слишком мягкая, где-то чересчур много позволяю ему, но представляете, когда он только заболел, ему было всего восемь лег, и сразу тысяча ограничений…

— Да, — вздохнула я. — Жалко, конечно, что нет рядом кого-нибудь пожестче, кого он мог бы не только любить, но и слушаться, и уважать… А вот бабушка-педагог, она не могла бы…

— Есть такой человек, — вздохнула Лидия. — Мы знакомы уже пять лет, но вынуждены встречаться тайком…

— Почему?! — изумилась я.

— Сергея сразу невзлюбила моя мама. Она не хочет, чтобы мы…

— Лидия, сколько вам лет?! — не удержалась я.

— Сорок пять, — женщина горько усмехнулась. — Я понимаю, что это звучит глупо. Но без мамы мне не обойтись. Володя уже один раз чуть не устроил пожар в квартире, да и обедать в школе он не может — ему нужно готовить отдельно. А мама сказала четко: если будешь с этим встречаться, можешь на меня не рассчитывать…

— Может быть, няня или, учитывая возраст, гувернер?

— Чтобы мог и эффективно заниматься с ним (гиперактивность!) и следить за диетой, разбираться в диабете — это безумно дорого. А абы кому я своего ребенка просто не доверю. На маму я, как ни крути, могу положиться…

— А ваш… Сережа? Какова его позиция в этом деле? Все-таки пять лет… Кстати, Володя с ним знаком?

— Да, знаком. У них вполне дружеские отношения. Володя прикрывает меня перед мамой, но иногда этим тоже шантажирует: скажу бабушке, что ты опять с дядей Сережей встречалась, та-акой скандал будет!

Ситуация выглядела все более абсурдной, но, вопреки всему, что-то внутри меня преисполнялось оптимизмом: впереди, кажется, маячил выход из безвыходной ситуации! Не хватало еще одного, последнего штриха.

— Так что же Сережа? («И Сережа — тоже!» — бодро прозвучал в голове слоган из старой рекламы.)

— Сережа сначала готов был ждать, а теперь… Когда мы только познакомились, он хотел ребенка. Нашего, общего. Теперь, наверное, уже поздно… Он говорит: либо я продолжаю баловать Володю и слушаю маму, либо — строю отношения с ним. Предлагает мне самой выбрать…

Женщина, крепившаяся до этого момента, собралась плакать.

— Стоп, Лидия! — скомандовала я. — Не время! Все можно решить, потому что Володя не первый, а, по крайней мере, третий в этом списке…

— В каком списке? — женщина, позабыв о слезах, вскинула на меня удивленный взгляд.

— В списке шантажистов! — сообщила я. — Смотрите сами: у вас сейчас три близких человека, и все трое вас бессовестно шантажируют. Совпадение сто процентов…

Лидия задумалась, потом неуверенно сказала:

— Да… Вы знаете, у меня ведь и на теперешней работе так же… Начальник знает, что у меня сын болен и мне надо часто отлучаться: к врачу, на обследование, когда его в больницу кладут… Он так и говорит: «Сделайте сейчас вот это, а когда вам понадобится…» Я знаю, что это не моя обязанность, но…

— Вот! — воскликнула я. — Скажите, Лидия, если бы вы не повелись на этот шантаж, а просто делали то, что вам положено по работе, этот конкретный начальник отпустил бы вас к сыну в больницу, когда настало время?

— Да, конечно, конечно! — Лидия утвердительно закивала. — Он вообще-то человек очень хороший. Когда нужно было новое лекарство для мамы, сам мне из Германии привозил…

— А ваша мама? Если вы прямо сегодня выйдете замуж за Сергея, она будет спокойно смотреть, как назавтра диабетик и гипердинамик Володя лопает чипсы и поджигает квартиру?