Дальше живите сами Троппер Джонатан
Венди закуривает, вдыхая так глубоко, что я мгновенно представляю, как ее легкие надуваются и чернеют от табачного дыма.
— Барри сматывается.
— Куда?
— Да куда угодно. В Калифорнию, в Чикаго, в Лондон. Его фонд в прошлом году нашел золотую жилу: завышенную ставку для ненадежных заемщиков. Я, конечно, в кредитовании не сильна, знаю только, что дела у них идут в гору. И сейчас — именно сейчас! — важно заключить какую-то сделку.
— Тебя это тревожит?
Она пожимает плечами:
— Это же Барри. Это его работа. Если каждый раз тревожиться, к чему было выходить за него замуж? Нервов не хватит. — Она делает новую глубокую затяжку. — Так ты вчера переспал с Джен?
— С Пенни.
— Правда? Молодец!.. Что? Не молодец?
— У меня такое чувство, что я никогда не смогу лечь в постель с кем-то новым без размышлений, без раздумий. В голове будет все время тикать: я не с Джен.
Венди пожимает плечами:
— Перемелется.
Снизу доносится стук парадной двери. Спустя мгновение показывается Линда — выйдя из нашего дома, она направляется к своему. Останавливается на дорожке, подставляет лицо ласке утреннего ветерка.
— Она сегодня рано, — замечает Венди.
— Она не пришла, а уходит.
— Что? Ты о чем? Шутишь?
— Говорю, что вижу.
— Не может быть! Ты уверен?
— Я уже ничему не удивляюсь.
Венди молча переваривает информацию.
— Что ж, в этом есть какой-то смысл, — произносит она.
— Какой-то — наверняка.
— Ну и? Как нам к этому относиться?
— Никак. Онеметь.
Сестра размышляет, постукивая сигаретой по губам.
— Верно, — наконец произносит она. — Уже онемели.
Птичка, та самая — не то кардинал, не то малиновка — срывается с ветки и уходит в резкое пике, к самой земле, а оттуда, поймав струю воздуха, взмывает на следующее дерево. Вот бы и мне так научиться. Почувствовал себя где-то с кем-то неуютно, поймал попутный ветер — и ты уже в другом месте. Я бы так давно до Австралии долетел.
— Ты спала с Хорри.
— Он рассказал?
— Я вчера утром тоже на крыше сидел. Видел, как ты возвращалась, полная раскаяния.
Она пожимает плечами:
— Делов-то!
— Ты изменила мужу.
Венди вздергивает брови, явно готовится что-то выпалить в ответ и — осекается. Такое с ней бывает редко. Но на гребне крыши сдержанность все-таки не помешает.
— Хорри там уже бывал.
— Так у тебя как в английском суде? По прецеденту?
— Ага.
— В таком случае половина твоих одноклассничков могут качать права.
Засмеявшись, она тушит сигарету о шифер.
— В другой вселенной, в той, где у Хорри целы мозги, мы с ним — муж и жена. Могу я в кои-то веки туда наведаться?
— Как у тебя все просто.
— Вселенная-то моя, я и устанавливаю правила.
Где-то за спиной, внизу, хлопает задняя дверь. Мы оборачиваемся.
У глубокой части бассейна стоит Трейси. На ней закрытый черный купальник. Трейси ныряет практически без брызг. Гребки у нее размашистые, стильные. Она плавает взад-вперед, точно робот, а в очередной раз доплыв до стенки, совершает изящный кульбит — ну просто как на Олимпийских играх. Даже смотреть на нее и то утомительно.
— Бедняжка, — произносит Венди.
Трейси рассекает гладь бассейна, точно акула, а мы с Венди, непривычные ни к изяществу, ни к дисциплине, восседаем над миром и наблюдаем за Трейси с нашего насеста. Мне — уже не впервые — приходит в голову, что она заслуживает лучшей доли, чем жить с Филиппом и общаться с нашей семейкой. Хорошо бы ее кто-нибудь, пока не поздно, вызволил из этой западни.
Глава 34
Навещать скорбящих нужно умеючи. Главное — не заявиться во время затишья, когда есть риск оказаться один на один с пятью страдальцами, сидящими шиву, которые, если б не ты, давно бы встали со своих низеньких стульчиков, размяли затекшие ноги, прохрустели просевшие позвонки, приняли душ, да и перекусили, в конце-то концов. Самое надежное время для визита — вечер, после семи, когда все уже сыты, а в гостиной полно народу. По будням днем — мертвый сезон. По воскресеньям — как повезет. Попробуйте подъехать и посчитать, сколько машин припарковано возле дома. Если звезды вам улыбнутся, в гостиной уже будет мирно журчать беседа и вам не придется высасывать тему из пальца. Потому что на самом деле никогда не знаешь, о чем можно разговаривать с родственниками усопшего и о чем нельзя. Где пределы дозволенного.
Кстати, о пределах дозволенного. Похоже, в одежде — что открыть, что прикрыть — мать меры не знает. Есть старинный афоризм: достойная речь, как женская юбка, достаточно коротка, чтобы удержать внимание слушателя, и достаточно длинна, чтобы объять предмет. Так вот, мамина джинсовая юбчонка на речь никак не тянет, она скорее похожа на короткий пошлый анекдот, из тех, что люди так любят слать друг другу по электронной почте. Еще на ней обтягивающая черная майка с тоненькими лямками, больше похожая на неглиже. Короче, мать выглядит точно стриптизерша на пенсии.
За эти дни у нас, казалось бы, перебывали все знакомые и едва знакомые. Ан нет. В воскресенье гости приходят с утреца, желая побыстрее покончить с этой тягостной обязанностью и освободить последний сухой и теплый выходной для чего-то более приятного. Тем не менее сидят подолгу, словно вовсе никуда не торопятся, а теннисные ракетки, клюшки для гольфа и купальники покорно дожидаются своего часа в багажниках.
Появляется Стояк в компании приятелей Пола, тоже бывших спортсменов и качков, и затевается разговор о командах и об идеальной бейсбольной лиге, лиге их мечты, до которой нам — как до луны. Жены сидят рядом и улыбаются скучающе-снисходительно: пусть лучше мужья болтают о бейсболе, чем шляются по любовницам или проституткам. Стояк — в джинсах, футболке и сандалиях. У крутого современного рабби выходной. Здесь и его жена Эмили, миловидная тихая женщина с вечной тревогой в глазах и намеком на улыбку, которая так никогда и не разгорается. В этой компании теперь принято шутливо извиняться перед рабби, если кто выругается или отпустит скабрезную шутку. Поэтому извиняются они непрерывно. А он бы и рад длинно и смачно выругаться в ответ, но — должность не позволяет. Вокруг-то сидят его прихожане!
— Привет, Джад, — обращается ко мне Дэн Рейс. — Как поживает Уэйд Буланже?
— Что? Кто?
— Ну этот, ведущий. «Вставай-мужик». Ты разве не с ним работаешь?
— Уже нет.
— Жаль. Обожаю этого парня. — Дэн корчит рожу и хрипло, в нос, произносит: — Вань-кааааа, встань-кааааа!
— Угу, похоже. — Я киваю.
— Правда?
— Один к одному.
— А какой он в жизни?
— Мудак.
— Это понятно. Но в целом хороший мужик?
Они бурно обсуждают эпизоды школьной жизни и свои тогдашние бейсбольные победы, но избегают упоминать о колледже: в это время Пол уже стал инвалидом и в бейсбол не играл. Однако тщательное умолчание — уже само по себе напоминание, не хуже бугристого красного шрама, что змеится у него на руке. Призраки прошлого. Лицо у Пола каменеет, губы сжимаются. Вся его нынешняя жизнь — ежечасное напоминание о той жизни, которую он мог бы прожить. На меня накатывает волна жалости и нежности, и мне хочется сказать ему, что я все понимаю и прощаю его за то, что он ведет себя со мной как последний придурок.
Пожалуй, надо составить список всего, что я хочу сказать разным людям. Пока не поздно.
Заходит Грег Поллан, мой старый школьный дружок. Дружба наша была почти всецело основана на том, что оба мы восхищались Клинтом Иствудом. Мы обращались друг к другу хрипло и отрывисто, как крутые герои Иствуда, а встречаясь в школьных коридорах, подмигивали и вынимали из-за пояса воображаемый револьвер, «магнум» 357-го калибра. Знаю, ты сейчас думаешь: пять раз он выстрелил или все шесть? Что ж, испытаем мою удачу. Позже мы увлеклись Сильвестром Сталлоне. В старших классах для полноценной жизни нужно немного: найдешь девчонку, которая согласится с тобой целоваться и, может быть, даже позволит потрогать грудь, заведешь приятеля, который любит те же фильмы, что и ты, — и вот оно, счастье. Грег теперь толстый, женатый, глаза его выпучены, словно вот-вот выскочат из глазниц и покатятся по полу. «Тройня, — сообщает он мне. — И базедова болезнь». Грег небритый, усталый, но он услышал, что старый друг сидит шиву по соседству, и решил, что непременно надо зайти. Несмотря на усталость. Я уверен, что ему было бы куда лучше свернуть косячок и посидеть, прикрыв глаза, в собственной машине. Я в его ситуации вряд ли потащился бы навещать друга. Слабо мне.
— Говорят, ты продюсер на шоу Уэйда Буланже?
— Угу.
— Он умеет рассмешить.
— Угу.
— Хотя пукать, на мой взгляд, необязательно.
— На мой тоже.
— Моя жена его терпеть не может.
— А моя любит.
— Моя считает его женоненавистником и хвастуном. Дала ему кличку «болтун на хуевой палочке».
— Верно подмечено. Ты чем занимаешься?
— Какое-то время занимался оценкой рисков. Теперь понемногу консультирую… что, в сущности, означает, что меня уволили.
— Сочувствую.
— Так что теперь я сижу дома с девочками, им уже четыре года, а Дебби занимается поставками медицинского оборудования. Еще мы дилеры, торгуем продукцией фирмы «Амвей», у нас свой веб-сайт. Оставлю тебе визитку.
Интересно, как он заставляет себя вставать по утрам?
Грег принимается рассказывать об одноклассниках: он кое с кем корешится до сих пор. Майк Салерно развелся, купил себе «феррари». Джаред Мэйтерс оказался геем, что, впрочем, ни для кого не было неожиданностью. Рэнди Сойер — владелец сети боулингов. Джулия Мехлер — сенатор штата. У Сэнди Флинн сгорел дом, но все они успели выскочить. Гэри Дейли арестовали — нашли детское порно в его рабочем компьютере, прямо в офисе. И так далее. Беременная жена Джада Фоксмана бросила его ради известного хвастуна и женоненавистника, ведущего популярной радиопередачи. Мой сюжет — достойная строчка в школьных новостях. Раньше мне так прославиться не удавалось.
Грег встает. Кожа у него землистого оттенка. На рубашке, под обвисшими грудями, проступают пятна пота. Нескольким гостям приходится встать и раздвинуть стулья, чтобы пропустить его к выходу. В какой же неуловимый момент Грег смирился с поражением и принял себя таким, как есть: толстым, усталым и безнадежно унылым?
— Хорошо, что повидались, — говорит он и протягивает мне пухлую потную ладонь.
— Спасибо, что зашел, — отвечаю я. — Ценю и память и внимание.
— Ну, а как же иначе, старик?..
Грег выплывает из комнаты неспешной походкой циркового слона. Когда-то он был забавным пареньком с милым смышленым личиком и никакого отвращения не вызывал. Некоторым девчонкам он даже нравился. Интересно, вспоминает ли он наше увлечение Клинтом Иствудом и Сталлоне? А по ночам, когда мир вертится слишком быстро и не дает спать, перебирает ли он кнопки каналов, чтобы, наткнувшись на Рэмбо, замереть и не заснуть уже до утра?
Глава 35
Сегодня явно день встреч со старыми друзьями. Теперь пришли Вендины подружки. Она быстренько снимает и прячет кольца с бриллиантами и выпрямляет спину. Заставляет мальчишек выйти на смотрины. Они и вправду оба хорошенькие, но Райан не хочет выпендриваться. Зато Коул позволяет теткам вволю себя потискать, а сам тычет пальчиком им в уши и глаза. Райан же демонстративно ковыряет пальцем в носу и вытирает палец о шорты. Его увещевают нежным воркованием. Гостьи достают фотографии собственных детей и пускают по кругу — все охают и ахают. Какие милые, славные! Сплошное очарование! Никто из присутствующих не произвел на свет уродливого и даже обыкновенного ребенка.
Женщины болтают, а сами украдкой рассматривают друг друга, прикидывая объем бедер и талий, торчащих животов и оттопыренных задниц, сравнивают с изначальным типом фигуры и не забывают учитывать, сколько позади беременностей. Молча друг друга оценивают, молча выносят приговор. И перестраиваются, точно птички на жердочке. До чего тяжело быть женщиной… Венди подбирает живот и, скрестив ноги, вытягивает мыски, как балерина, стараясь скрыть полноватые щиколотки, продемонстрировать икры, а главное — отвлечь внимание от других частей тела. Ноги у нее материнские — гладкие, литые, неописуемой красоты.
Кто-то извлекает из сумки альбом с выпускными фотографиями, и тетки воют от восторга, точно гиены.
Снова является Питер Эпельбаум — утешать мать. И берется за дело вплотную, в буквальном смысле слова. Питер — не единственный гость, претендующий на ее внимание, но ему никто не помеха. Он — молоток, она — гвоздь, а вокруг — жалкие гайки и винтики. С нашей последней встречи он успел подстричься и, при ближайшем рассмотрении, выглядит по-военному браво. Он даже сбрил жутковатые темные волоски, которые обыкновенно кустятся у него на мочках ушей. Тяжелый запах его одеколона витает в гостиной как недобрая весть. Эпельбаум — точно автобус, который летит, пропуская все остановки. Он старик, и времени на ухаживания и церемонии у него нет. Он то и дело поглаживает мать за локоток, а потом берет ее ладонь обеими руками и начинает щупать и мять. Без устали. Так уж он, Эпельбаум, устроен. Мама пытается вовлечь в беседу других гостей, пытается вытащить руку из его лапищ, но тщетно. Эпельбаума с дороги не свернешь: он болтает и трет, болтает и трет, а его мохнатые брови шевелятся, точно гусеницы.
Из кухни, нахмурившись, выходит Линда и, пробравшись через плотные ряды гостей, шепчет что-то на ухо Эпельбауму. Он мрачнеет, лицо его медленно наливается краской. Он идет вслед за Линдой на кухню, а мать с некоторой опаской смотрит им вслед. Дверь на кухню, покачавшись, затворяется, но за ней явно говорят на повышенных тонах, даже в гостиной слышно, только слов не разобрать — на кухне работает кухонный комбайн. Через несколько минут появляется Эпельбаум. Он как-то ссутулился, съежился. Задержавшись в прихожей, только чтобы положить пару долларов на блюдо возле мемориальной свечи, он, шаркая, выходит за порог. Мне его жаль. Похоже, у нас с ним немало общего.
Снова появляется Линда, и они с матерью смотрят друг на друга — долго, многозначительно, поверх голов всех гостей. Если до этого у меня и оставались кое-какие сомнения, то сейчас они развеялись окончательно. Венди перехватывает мой взгляд, вопросительно вздергивает бровь, но обсуждать тут на самом деле нечего.
С Лонг-Айленда приехали с соболезнованиями мамина двоюродная сестра Сандра, ее муж Кэлвин и их дочки-близнецы, аппетитные подростки-бутончики, которые уже почти распустились. Девицы любуются собой, точно кошечки, — грациозно и отрешенно, и пока не умеют распорядиться собственной новообретенной сексуальностью — выжимают педаль до отказа, словно, едва научившись ходить, получили в свое распоряжение мощный автомобиль. Сидя на диване, они то и дело обольстительно потягиваются, демонстрируя длиннющие, от ушей, ноги и созревшие бедра и груди. Они, судя по всему, недавно приобщились к взрослым таинствам, а комнату оглядывают слегка растерянно: стоило ли тащиться в такую даль, чтобы лицезреть никому не нужных родственников?
Эта семья явно снедаема стремлением к совершенству: у Сандры идеальная, наверняка дорогущая прическа и педикюр, у Кэла — так его называют домашние — часы с бриллиантами и дорогой прикид с эмблемой гольф-клуба, у девиц — точеные загорелые ножки, белоснежные спортивные тапочки, безупречный цвет лица, летящие, точно от ветра, волосы… Не семья, а рождественская открытка. Так и вижу мягкие ворсистые ковры в их доме на Лонг-Айленде; вид из окон, конечно, на залив; выложенные камнем дорожки; прихожая, то есть, простите, вестибюль, в зеркалах и мраморе; лужайка перед домом выстрижена травинка к травинке; в цокольном этаже — плазменный телевизор на полстены и кожаная мебель; гостиная в стиле арт-деко, и входить туда можно только босиком; в гараже — «лексусы»-близнецы, купленные на самых выгодных условиях.
Кэл мне не нравится. Думаю, его приятели, если у него вообще есть приятели, тоже его не любят. У него волосатые руки, выпуклые бицепсы, купленный в магазине загар и взгляд хищника — так и высматривает: в какой бы разговор вклиниться, с кем бы повздорить. Зато мама обожает Сандру, которая совсем еще девочкой потеряла родную мать и выросла поэтому вместе с нашей матерью, в ее семье. Так что тут узы нешуточные.
— Синди плавает в команде клуба «Ол-Америкэн», — рассказывает маме Сандра. — А Дана у нас — капитан, в лакросс играет.
— Так мы пошлем им снаряжение! — восклицает мать. — Пол, ты слышал? Соберешь посылку?
— Конечно, мама.
— Поверить не могу, что Морта больше нет, — произносит Сандра и — о господи! — начинает плакать.
— Старикан был нефиговый, — говорит Кэл.
Я еле сдержался. Но вовремя сообразил, что это у него набор слов такой для оказания уважения. А то бы, ей-богу, запустил ему чем-нибудь в морду. А он бы в ответ дал мне под дых и избил до полусмерти.
— Он так тебя любил, — говорит мама и берет Сандру за руку, а я недоумеваю, почему я вижу этих людей всего в третий раз в жизни, если папа так любил Сандру.
— Венди, где наши свадебные фотографии? — спрашивает мама.
Венди достает альбом, где страницы скрипят, точно несмазанные двери. Мама с Сандрой начинают презабавную игру — идентификацию покойных родственников, о которых я и слыхом не слыхивал: тетки, дядьки, кузен с полиомиелитом, друг семьи, угодивший в тюрьму за вооруженный грабеж.
— Девочки, — говорит Сандра, — идите, посмотрите.
Ее девочки плавно, по-кошачьи, соскакивают с дивана. Филипп наблюдает за ними — пожалуй, чересчур пристально. Венди дает ему подзатыльник.
— Ты чего?
— А сам не знаешь?
Мама показывает нам все выцветшие свадебные фотографии, до единой: усатые мужчины курят прямо за столом, женщины в некрасивых париках, все — в темных очках с пластмассовой оправой, словно агенты-церэушники из старых фильмов.
— Видите, какая я была хорошенькая, — говорит мама скучающим близняшкам. Вовсе не потому, что хочет похвастаться. Просто она смотрит на них — прекрасных, свежайших, словно бы с каплями утренней росы на лепестках, — и понимает, что сама она стара, куда старее, чем могла вообразить в юности… А вот папа во взятом напрокат смокинге. На большинстве фотографий он какой-то взъерошенный, встревоженный, точно за кадром происходит куча неприятностей. Но есть и другое фото: они вдвоем, на лестнице у свадебного зала, он держит ее на руках, оба смеются — над фотографом, над самими собой, над смешным платьем, дурацким смокингом и над самой затеей: неужели она удалась? Неужели они теперь семья? В горле у меня ком, и он все разбухает, не дает дышать. Это мои родители — совсем юные, влюбленные — ни детей, ни ипотечных кредитов, ни ротвейлеров, ни рака, ни вероятного (да чего там, практически несомненного) лесбиянства.
— Он тут такой красивый, — говорит Сандра.
— Я наутро почти не могла ходить, — отзывается мать.
Девицы звонко хихикают и трепещут, точно подвески-колокольчики на ветру. Венди снова дает Филиппу подзатыльник.
На сей раз он уже не спрашивает за что.
Пол с друзьями переходят во двор, где чуть в сторонке еще сохранился старый сетчатый сарайчик с его бейсбольным тренажером. Стояку, игравшему в школьные годы на приеме, приспичило проверить, сможет ли он отбить бросок Пола, который в свою очередь хочет проверить, умеет ли он еще бить. Хорри, который в школе бейсболом не увлекался, зато был асом в футболе и хоккее, уже готовит заплесневелое снаряжение, а Дэн, игравший обычно на внешнем поле, собирается быть судьей. Остальные встают вокруг, помахивая битами, точно мечами, и отпускают глупейшие реплики. Ну, а мы с Филиппом стоим рядом и наблюдаем, кто тут первым останется в дураках. Потому что победителей в любом случае не будет.
Пол достает свою старую перчатку и начинает разминаться, бросая Хорри легкие мячи и покручивая руку в плечевом суставе, чтобы расслабить мышцы. Даже сейчас, после стольких лет, его движения изящны и уверенны, а тело при броске пружинит, как бы выстреливает мяч. Стояк перебирает биты, благо в снаряжении недостатка нет, а потом встает перед сеткой, вбуривает сандалии поглубже в траву, готовясь принять удар, и делает пару тренировочных взмахов. И вот, наконец, Дэн встает за Хорри и, не вынимая изо рта сигареты, командует:
— Мяч в игру!
Первая подача Пола идет мимо, за пределы площадки, и Стояк, поняв это вовремя, даже не дергается. Дэн присуждает ему очко. Второй мяч летит слишком низко, но Стояк все-таки пытается его отбить. Неудачно.
— Один — один.
Пол, недовольный своими подачами, качает головой. Прохрустывает шейные позвонки, подергивает плечами и снова готовится бить. Мгновенный удар, прямой и сильный, отправляет мяч в перчатку Хорри прежде, чем Стояк успевает шевельнуться.
— Два у питчера!
Болельщики аплодируют, свистят. Их лучшие годы давно позади, все они — заматеревшие тупые боровы. Трейси и Элис тоже выходят к нам во двор, за ними — жена Стояка и несколько зашедших пособолезновать гостей. Все рады внести разнообразие в траурную рутину. Пол задевает своей перчаткой травмированное плечо и чуть морщится: боль, видимо, ощутимая. Его следующая подача идет дугой поверху, и Стояк, достав до мяча, загоняет его в сетку.
— Попался! — кричит Стояк. — Теперь я тебя сделаю.
Пол снимает перчатку и долго, с минуту, растирает плечо, стараясь не морщиться от боли.
— Пол, — говорит Элис. — Хватит на сегодня.
Врачи говорили, что все его связки стянуты, как заветрившийся сыр, а мышцы оторваны от костей. Они, конечно, сделали все, что могли, собрали руку заново, и она работает, но при сильных бейсбольных ударах порванные, а потом резаные-перерезанные скальпелем ткани не держат нагрузку.
— Все хорошо. Еще разок, — говорит он.
— Тут-то тебе и хана, — азартно подхватывает Стояк.
Элис горестно покачивает головой.
Спортсмены, они такие. Всегда норовят потягаться силой, их не остановит никто и ничто — ни сердитые жены, ни развороченные собакой плечи. Они не отступают. Если победит Пол, Стояку будет не до шуток, он расстроится всерьез. А если Стояк одержит верх, Пол будет переживать потом много дней. Ничьих тут не бывает, дружба победить не может.
Пол возвращается на прорезиненное возвышение для подачи, по-прежнему потряхивая плечом и прокручивая шею. Потом наклоняется и глубоко вдыхает, втягивая в себя ровно столько воздуха, сколько надо, не больше и не меньше. Хорри постукивает по своей перчатке. Стояк, махнув битой, ставит ноги пошире и замирает. Все давно потные, игра идет всерьез, о шиве никто даже не вспоминает.
— Даже я готов подтвердить, что ты — гребаный идиот, — ворчит Филипп себе под нос. — А раз так, значит, такой ты и есть.
Пол пружинно распрямляется и вдруг — издает истошный крик и бьет раньше времени, на долю секунды, но раньше, и мяч летит жестко, как ядро, прямо в лицо Стояку. Оба соперника падают на колени: Пол — сжимая плечо от дикой боли, Стояк — закрывая белыми перчатками залитое кровью лицо. Жена Стояка, взвизгнув, кидается на помощь мужу. Элис, вне себя от гнева, сначала делает вид, что всем поделом, но потом бросается за сетку, к Полу. Помогает ему встать, что-то спрашивает шепотом. До меня вдруг доходит, что они любят друг друга, по-настоящему любят… Странно, почему меня это так удивляет? Стояк тоже встает, Дэн и Эмили поддерживают его под руки. Хорри стягивает маску и спрашивает:
— А чья это была светлая мысль?
Пол с некоторой робостью идет к Стояку — извиняться. Но они оба — мачо. Поэтому они мужественно подбадривают друг друга, похлопывают по спине, по заднице — короче, никто тут обиды не держит. Кто-то притаскивает из морозильника пакет со льдом, чтобы приложить к распухшему от удара лицу Стояка. Может, они и тупые качки, но с моральным кодексом. И этим кодексом нельзя не восхищаться. Жаль, что все людские конфликты не решить, пробурчав что-то нечленораздельное и шлепнув друг друга по заднице.
Глава 36
Парад подержанной плоти продолжается. Сидя на низеньких стульчиках, мы начинаем испытывать извращенное пристрастие к голым ногам, которые маячат у нас перед глазами целыми днями. Некоторые мужчины приходят в брюках, и мы готовы благодарить их за это по гроб жизни. Но за окном конец августа, в наших краях еще жарко, поэтому большая часть мужчин является в шортах, и мы вынуждены любоваться бледными лысыми ногами с дряблыми икрами и набухшими выпуклыми венами, похожими на червяков: под кожу попали, а дороги обратно не нашли. У людей, которых природа наградила большей выносливостью, сохранились кое-какие остатки мускулатуры, но эти ноги чаще всего подпорчены множеством хирургических шрамов — у кого на коленках, у кого — по бокам, от ангиопластики. Особое адское испытание для сидящих шиву — ноги стариков в сандалиях. С какой же гордостью демонстрируют они эти толстые, ороговевшие ногти, темные и изъеденные грибком… Женский контингент являет куда большее разнообразие: некоторые экземпляры сохранились очень даже неплохо, но у других кожа похожа на жеваный целлофан и висит прямо на костях, а у третьих синюшные слоновьи ноги с красной паутиной вен совершенно заплыли жиром… Воистину, для шивы надо придумать форменную одежду.
Приезжают мои приятели с радио, еще недавно мы работали вместе на программе. Коротышка Джеф — один из сценаристов. Он лохматый, волосатый и оттого всегда выглядит неопрятно. Кенни — инженер, а еще он бывший музыкант и поездил по стране с разными группами. Обе руки, до локтей, у него в цветных татуировках, а длинные светлые волосы делают его похожим на идола молодежи восьмидесятых, не хватает только гитары наперевес. Мы с ним приятельствовали, болтали в комнате для отдыха, — обсуждали чужие шоу и плей-листы, сочувствовали Джефу, который злился на Уэйда, вечно перевиравшего его лучшие реплики. Иногда после эфира Кенни сворачивал косячок, и мы расслаблялись прямо в монтажной, а он играл на гитаре. С тех пор как я хлопнул дверью на студии, я ни того, ни другого не видел, и вот они входят. Оба перепуганные, подавленные. Я на самом деле очень тронут.
— Привет, — говорит Джеф, когда они усаживаются. — Очень тебе сочувствую.
— Мои соболезнования, братан, — добавляет Кенни.
— Спасибо, ребята. Как дела на студии?
— Да все как обычно, каждый день в дерьме, — констатирует Джеф.
— Но без тебя скучно, — спешит вставить Кенни.
— Кто продюсер?
Они смятенно переглядываются.
— Гмм… ну, в общем… я, — признается Кенни.
— Поздравляю, — говорю я. — Рад за тебя.
— Да мне как-то неловко, братан.
— Да ладно, все хорошо. Я же сам ушел.
— Они собирались кого-то внешнего пригласить, — объясняет Джеф.
— Ну, вот еще! — возмущаюсь я. — Кенни, я рад, что взяли тебя.
— Это не значит, что я из-за этого стал лучше относиться к этому ублюдку, — говорит Кенни.
— С тех пор как ты ушел, он стал совсем омерзителен. Ты держал его в узде. — Это уже Джеф.
— Держал, да, видно, не очень крепко, — откликаюсь я.
Они не уверены, уместно ли посмеяться над моей шуткой, и Джеф, сменив тему, принимается рассказывать о сюжетных поворотах в судьбе наших общих знакомых и коллег, ведь жизнь радиостанции — это бесконечная мыльная опера. Кенни пялится на полуобнаженные груди моей матери, словно они сейчас оживут и нападут на него, выскочив из бюстгальтера. Я принимаю прохладно-отрешенный вид, напомнив себе, что меня искренне трогает их приход и сочувствие. На самом деле, я уже мечтаю, чтоб они поскорее выкатились. Райан с Коулом подходят поближе — посмотреть на татуировки Кенни, и тот устраивает для них целую экскурсию.
— Вот это — мой мотоцикл, «харлей», — говорит он.
— Хайлей, — повторяет Коул.
— Вот тут дама червей, а здесь — обложка альбома «Стена» группы Pink Floyd.
— Пик флой.
— А вот эта птичка, видите, курит гашиш. Ее зовут Вудсток. Ну, помните, из мультфильма, друг песика Снупи?
— Баша-ая тичка.
— Ну да, почти верно. А это какие-то священные японские письмена, но я забыл, о чем речь.
Я провожаю гостей до двери, жму им руки:
— Спасибо, что заехали.
— Пока. До встречи!
— Береги себя, братан.
Я наблюдаю, как они садятся в машину Кенни — недавно отремонтированный «камаро». На выезде из городка они, скорее всего, остановятся пообедать в ресторане T. G. I. Friday's и будут обсуждать мою персону с искренним и глубоким сочувствием. Потом выедут на трассу, врубят классический рок и вернутся к нормальному существованию. Скорее всего, я ни того, ни другого больше не увижу, а жаль. Последние лет семь они были ежедневными персонажами моей жизни, но теперь им нет в ней места. Точнее, мне нет места в их жизни. Так-то. Жизнь — она такая. Кажется незыблемой, а потом раз — и точно корова языком слизнула.
Я прохожу сквозь толпу гостей и устало опускаюсь на свое место. Внезапно меня охватывает бездонная печаль. Филипп обнимает меня за плечи и поглаживает по спине. У братца удивительная способность подстроиться под чужое настроение.
— Приятно, что нас почтил сам Бон Джови, — говорит он.
А поток гостей все не иссякает. Каждый, кого хоть один из нас знал когда-либо в жизни, переступает наш порог — по дружбе, по обязанности, из чувства локтя или просто в надежде, что, когда придет их очередь блюсти траур, мы тоже зайдем их проведать.
Поскольку с похорон прошло уже немало времени, люди стесняются все меньше и наглеют все больше. Например, я замечаю, что среди гостей появилось много девиц на выданье, то есть мамочка явно кинула клич, сообщила, что я сижу тут один-одинешенек, завидный жених — разведенный, бездетный, — и все теперь стекаются на смотрины. С определенного возраста в каждой женщине просыпается сваха, некоторые полагают, что это их призвание и дело вполне богоугодное. Сегодня эти брокерши по делам сердечным работают во всю мочь.
Лоис Браун хочет познакомить меня со своей дочерью Люси, которая — Лоис всячески это подчеркивает — могла выйти за любого из своих многочисленных ухажеров, если б не была так сильно настроена на карьеру. Теперь ее Люси — вице-президент компании «Пепсико», зарабатывает больше, чем может потратить, и готова наконец обсуждать достойных претендентов. И кто знает, может, мы с Люси Браун и вправду могли бы жить душа в душу, или, по крайней мере, я был бы готов познакомиться с этой незаурядной, привлекательной женщиной с телом фотомодели из глянцевого журнала, если бы не ее мамашка. У Лоис крашеные рыжие волосы, причем совершенно иного оттенка, чем брови; кожа свисает с подбородка этакими пупырчатыми, шершавыми воланами, напоминающими апельсиновую кожуру, и когда она рассказывает о Люси своим хриплым, прокуренным голосом, она напрочь лишает свою отсутствующую дочь потенциальной привлекательности. Да и весь мир заодно.
У бывшего мужа Барбары Ланг есть падчерица, которая, представьте, работает моделью. С одним мужем она развелась, другой умер, но вы никогда не заподозрите, что у нее такая трудная судьба, потому что она — большая оптимистка и открыта миру. Сейчас она как раз пишет книгу о том, как жить, если ты красива, а под ноги тебе летят не розы, а помои. Она живет далеко, в Бостоне, но по нынешним временам это не расстояние.
Опытная сваха Рини Харпер готова — за скромную мзду — уберечь меня от опасных интернет-знакомств, она будет сама отбирать для меня кандидаток. Мне тут же становится интересно, есть ли у свах официальные дипломы и лицензии. Если да, то по каким критериям их выдают и почему женщина шестидесяти с гаком лет, надевшая блестящие трико леопардовой окраски и намазавшая губы ярко-розовой помадой, чтобы сходить в воскресенье в полдень на шиву, может всерьез претендовать на роль ценителя и арбитра моих потенциальных невест.
— Так ты мне позвонишь? — заговорщицки говорит Рини и сует мне свою визитку.
— Конечно.
— Правда? Замечательно!
— Неправда. Незамечательно.
Рини обескуражена.
— Он шутит, — вступается за меня мама.
— Я не шучу, — говорю я.
— Он не шутит, — подтверждает Венди.
— Он серьезен, как сердечный приступ, — подхватывает Филипп.
— Мне очень жаль, — говорит Рини скорее оскорбленно, чем опечаленно. — Я просто хотела помочь.
Я смотрю на Рини Харпер, на Барбару Ланг, на Лоис Браун. Они самодовольны, бесчувственны и мотают мне нервы, которые и так на пределе.
— Юридически я пока женат, — говорю я громко, и все другие беседы в разных концах гостиной мгновенно смолкают. — Я все еще женат, и у меня скоро будет ребенок, и я приехал сюда хоронить отца! Что за нездоровая потребность подсунуть мне любую известную вам несчастную одинокую женщину? Патология какая-то!
— Хорошо, Джад, молодец, — говорит мама. — Выплесни все, что тебя гложет.
— Неужели я кажусь вам настолько жалким? Неужели вы думаете, что я не способен сам ни с кем познакомиться? Половина людей в мире — женщины. Так что есть вероятность, что, по крайней мере, несколько женщин будут совсем не против со мной пообщаться.
— Ты прав, черт возьми, — звонко вклинивается Филипп. — И не думайте, что, съехав от жены, он дал обет воздержания. Например, он трахался не далее как вчера вечером. Так-то!
— Не вздумай помогать мне, Филипп.
— Как хочешь. А жаль.
Лоис, Барбара и Рини поднимаются как по команде: губы поджаты, щеки пылают. Они наперебой извиняются, тихо и неискренне, и идут к выходу. По моим прикидкам, им хватит десяти минут, чтобы раскаяние преобразилось в негодование. Меня заочно обвинят в плохих манерах, широким жестом простят мое хамство, объяснив его постигшей меня утратой, и отправятся дальше — вмешиваться в чужие судьбы. Этим делом нельзя заниматься, не нарастив довольно толстую броню и механизмы защиты.
— Не волнуйтесь, девочки, — говорит мама им вслед. — Вы же от чистого сердца. Он злится не на вас.
— Как раз на них, — огрызаюсь я.
Мать смотрит на меня долго, пристально, потом откидывается на стуле:
— Что ж, вижу, ты начинаешь потихоньку выплескивать свой гнев, все, что до сих пор таил в себе. Это нормальное здоровое поведение. Но хотелось бы, чтобы в будущем ты повнимательнее выбирал время и место. Вокруг много ни в чем не повинных жертв.
— Помню, ты всегда требовала, чтобы мы самовыражались. Выплескивали эмоции.
— Ты прав, милый. Еще я требовала, чтобы вы два раза в день какали. Но это не значит, что я мечтаю каждый раз при этом присутствовать. — Она одобрительно кивает самой себе: — Да, хорошая метафора. Надо записать.
Она поднимается и, коротко извинившись перед горсткой гостей, уходит со сцены — налево, в кабинет. Через кухню.
Глава 37