Одно сплошное Карузо (сборник) Аксенов Василий

Люди с «Гамлета»

Балтика с самого начала хлестала их длинными волнами. Северо-западный ветер ровно и мощно гнал над ними тяжелые тучи. Все было в порядке – на лучшее они не рассчитывали. Конечно, когда идешь в балласте, качка сильнее, но «Гамлет», старая надежная посудина, а до Ленинграда несколько часов хода.

Карл сменился с вахты, принял душ, переоделся и вышел на палубу. На спардеке под навесом было сухо. Он надвинул берет, задернул молнию на куртке и прошел на корму. Там стояло несколько матросов. Все сопляки, гамбургская шпана. Таких берут на один рейс. Ишь ты, одни прически чего стоят. А Джок, проклятая обезьяна, разглагольствует среди них.

Карл привалился к борту, закурил сигарету и стал смотреть на пенный след от винтов. Сколько часов в общей сложности за свою морскую жизнь провел он вот так, глядя на крутящиеся стремнины, на вспухающие и лопающиеся бугры? Если это сфотографировать, будет похоже на гаданье на кофейной гуще. Только чего же он хочет – увидеть прошлое или угадать будущее? Когда тебе сорок лет, уже начинаешь больше смотреть назад.

В пяти шагах от него парни в ярких кашне, в американских штанах, обтягивающих задницы, размахались руками. Джок усиленно там ораторствует. Какой все-таки национальности этот тип? Говорит по-английски и по-норвежски, на шее амулет из Океании, сам черный, а глаза голубые, мутные.

– Эй, Карл, там Кронштадт?

Карл взглянул на север. Только опытный взгляд мог угадать за взлохмаченным горизонтом, там, где чуть просветляется небо, полоску земли.

– Вероятно. Должно быть, так… уже Кронштадт.

– А там?

На юге явственно виднелись низкие берега. С такого расстояния они ничем не отличались от берегов Дании или устья Эльбы. Но почему сжимаются пальцы и на горло ложится тяжелая лапа?

– Там Ораниенбаум, – глухо проговорил Карл, – а дальше Петергоф. Раньше там был красивый дворец и парк. Много статуй, фонтаны. Очень красиво. Сплендид пэлас!

Кто его тянет за язык? Был дворец, был парк, многое было раньше. Все уничтожено, разбито в прах. Так кто же его тянет за язык?

– Приходилось здесь плавать, Карл? – спросил один из юнцов.

Карл резко повернулся к ним. Ребята смотрели на него с интересом, и Джок тоже впился ему прямо в глаза, медленно, издевательски улыбаясь. Не дождавшись ответа Карла, он крикнул:

– Блокада, Карл, а? Тяжелые воспоминания?! Расскажи-ка нам, ну!

– Иди ты к черту, – сказал Карл, поднял воротник куртки и уставился в кипящий, расходящийся надвое, след. Несколько фраз помогли ему разобраться в своих чувствах. Да, конечно, с самого начала этого рейса, когда он узнал, что «Гамлет» идет в Ленинград, в нем начали оживать, проникать сквозь преграду многолетнего сопротивления воспоминания прошлого, подспудно лежавшие в душе. Сейчас он понял, что ему уже не уйти от этого. Ежесекундно меняющаяся водная поверхность принимала самые неожиданные очертанья. Мелькали знакомые лица – Краузе, Юлиус Петерман, обер-лейтенант фон Ирмер, Фриц – люди, истребленные на этой земле. Пеленой шел перед плазами дым побоища, и уже не видно стало волн, и сопровождавшие пароход чайки приобрели облик пикировщиков.

1941-й. Карлу 25 лет. И всем, кто сидит рядом с ним на танке, примерно столько же. Они уже протарахтели по всей Европе, молодые, вонючие, яростные. Такими они ввалились и сюда. Глотки поглощали спирт и изрыгали воинственные песни, пальцы нажимали курки, каски стучали на черепах. Пыльный мир ложился под гусеницы танка, и недалеко уже был громадный город, сулящий победителям недурные развлечения. Но вдруг город оглушительно рявкнул, что не собирается сдаваться. Они впервые напоролись на такую ожесточенную оборону. Но даже тогда никто не ожидал разгрома, а Юлиус, бывший студент, даже орал: белокурые бестии, это ваша первая драка! Отомстим за великого Фридриха! Оставшиеся в живых потом анализировали поражение. Кому это нужно? Карл теперь понимает, что если бы они даже взяли этот город, исход все равно был бы тот же. И дело тут не в коммуникациях. Почему человеку не дают разобраться в своих поступках, а сразу впихивают его ноги в сапоги, нахлобучивают каску, суют автомат и гонят за тридевять земель подыхать за великую Германию или еще черт знает за что? Да, они действовали тогда как роботы, и он, и Краузе, и фон Ирмер, и даже напичканный идеями Ницше Юлиус Петерман. Все они казались друг другу хорошими, сплоченными парнями, каждый был обыкновенным человеком, а вместе делали черное и погибельное дело. И не думали, не думали, не думали! А вот теперь подумай, Карл, единственный оставшийся в живых рядовой 2-й роты 4-го батальона. Ты уже тогда пытался пораскинуть умишком, как-то связать дикие нелепости своей судьбы. Ты уже тогда заколебался. Может быть, поэтому тебя и оставили в живых? Чтобы пятнадцать лет спустя ты, облазивший весь мир сорокалетний человек, вернулся сюда и подумал, и снова вспомнил об этой стране, о ее гневе, о ее людях, о…

– Помните, мальчики, вы представители свободного мира, – услышал он вдруг голос Джока. – Дайте это понять русским. Будьте настороже. Наша миссия…

– Какая к черту миссия! – заорал Карл. – Что ты мелешь, кретин? Мы идем сюда для того, чтобы взять доски, закупленные фирмой. И все! Понятно вам, ребята? Взять доски и отвезти их в южную Францию.

Джок сжался, будто готовясь к прыжку, и зашипел, глядя на Карла, как на смертельного врага:

– Ты лучше расскажи мальчишкам, сколько русских девок на твоем счету. Небось служил в войсках СС? Такой ариец…

– Не был я в СС! – истерически взвизгнул Карл. – Я был солдатом, просто тупым солдатом. А командовали нами сволочи вроде тебя, Джок. Кстати, я кое-что слышал о твоих делишках в Хайфоне.

(Апперкотом, что ли, ему двинуть под подбородок?)

Джок медленно крался вдоль борта к нему, держа руку в кармане штанов. Там у него всегда лежал кастет. Парни деловито окружали их, разглядывая с профессиональным интересом. Словно почувствовав себя на стадионе, они разом сунули во рты новую порцию жвачки.

– Ставлю три против одного за Карла, – брякнул кто-то.

В последний момент перед прыжком Джока и взмахом кулака Карла с треком распахнулась дверь капитанской каюты и за комингсом появился сам майстер Бюрке. Седые пучки его бровей удивленно поднялись и затем сошлись на переносице, демонстрируя гнев. Энергично выпятился стиснутый замызганным кителем живот. Про капитана болтали на судне, что он покупает новый китель только тогда, когда уже некуда перешивать пуговицы.

– В чем дело, дети? – сурово спросил он. – Карл, успокойся. Джок, отправляйся в каюту.

Карл прислонился к борту, а Джок стал спускаться вниз по трапу, оборачиваясь и грозя глазами.

– Что это происходит на моем судне? Отвечайте!

– Агитирует тут, – буркнул Карл.

Бюрке вздохнул:

– Вздорный малый. Вчера поцапался с коком – домогался, нет ли у него в родне негров. Видно, в Марселе придется с ним расстаться.

– Я вас предупреждал, майстер.

– Верно, верно. Ну, ладно – все по местам.

Брови капитана взлетели, сигналя отбой, добродушное лицо расплылось в улыбке, и он удалился. Карл криво усмехнулся и полез наверх. Хотелось побыть одному перед лицом наплывающих воспоминаний.

На ботдеке ветер сразу схватил его за локти и повернул лицом к югу. Там, на берегу, уже явственно проступала зеленая полоса садов, белели пятнышки каких-то строений. В хороший бинокль можно было бы сейчас рассмотреть даже машины на дороге. Карл вспомнил, как они по очереди смотрели на Ленинград в бинокль фон Ирмера.

Это было уже после взятия Петергофа. Петергоф. Уютный дачный городишко, а там возле моря в парке такая красота! Тот дом был недалеко от парка. Они вошли в него, гогоча и стуча сапогами, так же как входили во французские и греческие дома. Поставили в углу оружие, разбросали амуницию, развалились на кроватях, на диване, на полу. Хозяева были оттеснены на чердак. Впрочем, Карл и не замечал, что там были какие-то хозяева. Когда только мелькнет какая-нибудь робкая тень. Цурюк! Геен цум тейфель! – и тень исчезает. Так было до тех пор, пока он не столкнулся в саду с Ниной.

Ну вот добрались и до самого страшного. Впрочем, смелее. Кажется, это очень важно – все вспомнить впервые за пятнадцать лет. Да, ранним утром он умывался в саду под железным рукомойником. Поднял голову и увидел девушку в черном свитере с ведром в руках. Она застыла в несколько нелепой позе, как будто в беге наткнулась на очковую змею. Ее светлые волосы были растрепаны, в громадных глазах нарастал ужас. Карл улыбнулся и поманил ее, как пугливую кошку. «Ком, Маша», – сказал он. Девушка выпрямилась, гордо закинула голову и медленно и четко ушла по дороже. И все. И эта мгновенная встреча выбила у него из-под ног почву, развеяла его наступательный порыв. Он забыл о своем высоком призвании, о великой Германии и повел себя как обычный гамбургский парень, которому понравилась девушка. Тайком от товарищей он искал с ней встреч, лепетал какие-то жалкие слова, совал шоколад. Она бросала шоколад ему в лицо, плакала от ярости, кричала что-то, и он видел в ее глазах только ненависть, отвращение и ужас. А ведь он был в то время хорош собой, загорелый, светловолосый, и неужели любовь не стерла с его лица печать веселого убийцы? Неужели она все время боялась его как насильника?

Действительно, чего было проще осуществить свои права нибелунга, покорившего всю Европу. Почему же он не сделал этого? Видно, осталось еще в нем что-то от того Карла, простого рабочего парня, который работал на доке в Гамбурге и с завистью провожал взглядом уходящие в море корабли. В боях и походах он не вспоминал о своей прежней жизни. Он трясся на танке по Фермопилам, опускался с парашютом на содрогающийся от залпов остров Крит, горланил воинственные песни и видел те же миражи, что и головорезы в черной форме. И вдруг в Петергофе, в двух шагах от смертельного побоища, он с изумлением услышал, что в сердце у него закипает новая песня – сентиментальная песня тихой любви и тихих радостей. Песню пел голос Нины, но в ней, кроме того, слышались голоса птиц и лай городских дворняг, звонки гамбургских трамваев и гудки пароходов. Он видел в мечтах свой дом и Нину, хозяйку в нем, двух белоголовых малышей и себя, пришедшего вечером с верфи или вернувшегося из плавания. Так, невзирая на дикость окружающего, заговорила в нем самая обычная мужская зрелость. И вдруг резким диссонансом в сознание врывался рев дальнобойных пушек, и Карл понимал нелепость своих мечтаний. Он понимал, что они с Ниной находятся на разных полюсах, что их разделяет неодолимая преграда. Она в плену у врагов, а он враг, окопавшийся в преддверии заметенного снегом, покрытого льдом, голодного героического города. Города, где до войны Нина училась в институте, где она, должно быть, гуляла с каким-нибудь русским парнем. Карл негодовал, мучился от бессильных тяжких раздумий. Он готов был сломать любые преграды, пойти на любое безрассудство. Что значит война по сравнению с любовью?! Какая-то противоестественная выдумка. Если бы вся армия вдруг вспомнила о любви и мужья помчались бы к женам, женихи к невестам, а холостяки к любовницам – война кончилась бы в один день. Так почему же они не делают этого? Неужели для них важнее грабеж в чужой стране?

Такие мысли, выношенные за долгие месяцы блокады, Карл однажды выложил своим друзьям. Сначала солдаты молчали, но под влиянием фанатических выкриков Петермана полезли в драку. Вероятно, Нина и не подозревала, что этот грохот внизу означает битву за любовь, трагическое и ожесточенное сопротивление прозревшего человека. Его спас от ареста артиллерийский налет и последовавшее вслед за ним мощное наступление русских.

Страшная ночь перед бегством. Зондеркоманда металась во тьме с горящими факелами. От дворца отходили грузовики с награбленным добром. Выламывали даже плитки паркета. Милый городок Нины горел с четырех сторон.

Карл взлетел на чердак, бросился к ней, пытаясь сказать все одним только повторением ее имени. В порывистых бликах багрового света, падающих через слуховое окно, мелькали отдельные черты ее лица, и все они были искажены ненавистью. А затем…

– Шторм-трап по левому борту! – послышался внизу голос Бюрке.

К «Гамлету» подходил лоцманский бот. Через несколько минут русский лоцман перевалился через борт и встал на палубу, широко расставив ноги в тяжелых сапогах. Он поднял дубленое ветром лицо, помахал рукой и крикнул:

– Доброе утро, кэптин!

Бюрке ахнул – мистер Бедуха! – и затопал вниз по трапу. В каком порту мира нет знакомых у старого майстера? Капитан и лоцман топтались на палубе, хлопая друг друга по круглым спинам.

– Рад вас снова видеть у себя на борту, мистер Бедуха. Когда мы встречались в последний раз? Да, в 54-м.

– Вы плавали тогда под голландским флагом.

– Совершенно верно.

К полудню ветер прорвал сплошной фронт туч, и в рваную брешь хлынул неожиданно яркий поток солнца, «Гамлет» шел по Морскому каналу. Перед моряками открывалась панорама большого порта. Над причалами, над мачтами судов, над разноцветными трубами и флагами шевелились похожие на шеи бронтозавров стрелы портальных кранов. Мелкие суденышки деловито сновали по акватории, едва не натыкаясь друг на друга. На рейде медленно разворачивалась знакомая туша «Герцога Нормандского». К правому борту его прилепился грудастый мощный буксир, будто под руку провожал подвыпившего приятеля. Уже доносился слитый из сотен звуков гул напряженной работы. Мелкие волны играли на солнце, как только что вытащенный тугой невод.

Люди с «Гамлета» смотрели во все глаза. Подумать только – обычный порт, тысячу раз виденная картина, и надо же – это Советский Союз, малопонятная страна, о которой столько треплются газеты.

Судно поравнялось с нефтебаками. С причала махали какие-то девчонки в комбинезонах. Парень с прошмыгнувшего катера крикнул что-то приветственное. «Слоу спид!» – командовал лоцман Бедуха. «Гамлет» самым малым входил в Лесную гавань.

Здесь высились штабели досок, вдоль причала в тени эстакады стояли маленькие изящные суда – немецкие и голландские лесовозы. Остро пахло сосной, землей, дымом. Моряки жадно раздували ноздри. Постепенно всеми овладевало обычное настроение. Закончен трудный рейс, впереди несколько дней земной жизни – прогулки по устойчивой поверхности незнакомого города.

– Я пошел бриться, – решительно заявил швед Боргман.

– Поскобли как следует свое рыло, – сверкнул зубами Луи. – Кажется, собираешься целоваться?

В это время на палубе показался Джок. «Представитель свободного мира» был неузнаваем. Куда делась его извечная черная фуфайка, порванная на шее? Модный костюм стройнил его, нейлоновая рубашка облагораживала, остроносые туфли делали экстравагантным. Волосы, напоминавшие раньше грязную ветошь, были напомажены и расчесаны на пробор.

– Боже мой, Джок, – ахнул Луи, – ты прекрасен, как… – он защелкал пальцами в воздухе, – как наш пароход на рекламном проспекте.

Джок, сощурившись, смотрел на берег. Там среди швартовщиков и грузчиков стояли миловидная девушка в сером костюме и рослый мужчина с портфелем.

– Сейчас начнется советский бюрократизм, – сказал Джок. – У этого типа в портфеле десять тысяч разных анкет.

– Каких еще анкет? – удивился Луи. – Таможенник и карантинный врач сидят у капитана.

– Увидишь.

Девушка и мужчина с портфелем поднялись на борт.

– С благополучным прибытием, господа, – улыбаясь, сказала девушка по-английски. – Мы представители агентства «Инфлот». Для желающих через полчаса будет организована автобусная экскурсия.

– Экскурсия! – воскликнул Луи.

– Вот как, экскурсия? – пробормотал Карл.

– Экскурсия, значит, – многозначительно сказал Джок и подошел к девушке.

– Скажите, мисс, а разрешат мне одному ходить по городу? Просто так свободно гулять куда захочу?

Мужчина с портфелем досадливо поморщился.

– Гуляйте сколько угодно, – сказал он, не глядя на Джока, – только не заблудитесь.

Через час шумная, пестро одетая ватага с «Гамлета» шествовала по Невскому, направляясь к Дворцовой площади. Гамбургские ребята, шведы, француз и итальянцы – всего пятнадцать человек. Маленький экскурсионный автобус уехал вперед и теперь ждал их на набережной у Эрмитажа.

– О-ля-ля! Сколько хорошеньких!

– Слушайте, мисс, что это за дом?

– Кому памятник?

– Внимание, мальчики, вижу кафе!

Так вот, значит, он какой! Можно понять русских, которые тогда казались фанатиками – за него стоило драться. Такой город нельзя отдавать чужим. Карл на мгновение представлял себе их танк, летящий по этому прекрасному проспекту, своих товарищей, сидящих на броне и палящих во все стороны, выбитые стекла, дымящиеся здания и содрогнулся. Слава богу, что все это только нервы.

Джок все-таки предпочел коллективную экскурсию. Он медленно шел против движения по обочине тротуара, демонстрируя русским полную независимость. На животе его болтался фотоаппарат с длинным тубусом объектива и лампочкой «блиц». Коварно улыбаясь, он сфотографировал очередь за арбузами, инвалида с костылем, чистильщика сапог, милиционера, ведущего какого-то пьянчугу (удача!), забежал в подворотню, щелкнул с трех ракурсов мусорный ящик. Карл, оглядываясь, видел его ухмыляющуюся физиономию. Какая жалость, что Бюрке тогда захотелось подышать свежим воздухом. Чувствуя неловкость, он наклонился к девушке-гиду:

– Скажите, в последнюю войну здесь были большие разрушения?

Девушка посмотрела на него серьезно и недоверчиво.

– Да, были большие разрушения, но сейчас все восстановлено. – Она рассмеялась. – Сожалею, но мы не сохраняем подобных реликвий.

– Все восстановлено? Это правда? – Карл вспомнил кварталы руин в Гамбурге. – Скажите, мы поедем в Петергоф?

– В Петергоф? – Она удивленно подняла брови. – Не хватит времени. Может быть, завтра.

– А как я туда смогу доехать?

– Электропоездом с Балтийского вокзала.

– Спасибо.

Ребята спускались в винный погребок. Карл резко повернулся и столкнулся вплотную с Джоком. Что-то давнее, враждебное, какая-то вековая властность почудилась ему в позе этого «гражданина вселенной», когда они стояли грудь к груди, не желая уступать друг другу дорогу. Было такое ощущение, будто Джок держит в руке готовый обрушиться на него хлыст. Но это длилось секунду. Джок привычно ссутулил плечи, губы его расползлись в обычной ехидной ухмылке. Он вильнул в сторону и скрылся в погребке.

Карл стоит в тамбуре электрички. Он стиснут со всех сторон весело болтающими людьми. Поезд, грохоча, несется назад, мчится через пятнадцатилетие туда, в царство призраков, в разбитый снарядами мир, где снова зазвучат голоса мертвых друзей и голос Нины, такой нежный в своей основе и такой непримиримый. Карл курит одну сигарету за другой, мертвым взглядом скользит по лицам своих соседей. Он не знает, что окружающие его ленинградцы тоже спешат в Петергоф на традиционный праздник осени – закрытие фонтанов Петродворца.

По мере приближения росли недоумение и растерянность, и, попав в водоворот праздника, он был потрясен и разочарован. Он спешил на таинство, а оказался на балу. Возбужденная толпа неистово вальсировала. Мелькали оживленные лица, щелкали затворы фотоаппаратов, в воздухе прыгали детские шарики, и вот – боже мой! – перед ним открылась перспектива мощно пульсирующих фонтанов. Все они были целехоньки, даже тот бронзовый колосс, раздирающий пасть льву, стоял в радужном облаке брызг. Что? Может быть, все это ему снится? Или сном был тот давний кошмар?

Призраки отступили. Вместо них кружился перед глазами, подбрасывал в небо горящие султаны возрожденного каскада сегодняшний мирный мир.

До вечера Карл бродил по аллеям, неуверенно отвечал на улыбки, курил, сидел в раздумье на пляже. Вот что никогда не изменится и вечно изменчиво – море! Только в нем можно скрыться, убежать от своей неспокойной души, от воспоминаний, от ударов совести. Мелкие волны отливали ртутью, а на горизонте в сплошном ртутном блеске чернели контуры редких лодок. Потом все это залил малиновый сок заката. Карл встал и пошел в парк. Машинально он присоединился к очереди в павильон, возле которого пили пиво. Неожиданно он поймал на себе взгляды нескольких мужчин. Они одеты в нескладные темно-синие костюмы, а руки большие и красные, такие же как у него. Один из них отделился и направился к нему. Карл вздрогнул.

Что ж, они имеют право на ненависть. Черт меня занес сюда! Неужели догадались, что я немец?

Мужчина подошел и взял его под локоть.

– Комрад, – сказал он, – прошу вас, битте. Хотим вам предпочтенье оказать, как гостю нашей страны.

Он подвел его к павильону и гаркнул через головы:

– Отпустите без очереди!

– О, спасибо, спасибо, – прошептал Карл. Он поднял тяжелую кружку с дрожащей пенной шапкой и почувствовал себя как дома. Доброжелательные лица с каким-то непонятным, чуть насмешливым любопытством смотрели, как иностранец пьет пиво.

– Турист? – спросил один из мужчин.

– Но! Ай’м симен.

– Моряк! – радостно воскликнул кто-то.

– Я механик, – добавил Карл.

– Слышите, ребята? Механик он, свой парень – работяга.

Пожилой человек в очках сокрушенно вздохнул:

– Эх, жаль языка не знаю. Порасспросить бы англичанина о жизни.

Худенькая девушка пробралась через толпу и неуверенно спросила:

– Шпрехен зи дейч?

Карл вздрогнул, медленно обвел взглядом толпу и сказал:

– Да, говорю.

Девушка, обрадованная, затараторила на смешном немецком языке:

– Как вам понравился Ленинград? Вы были в Эрмитаже? А фонтаны? Правда, прекрасно? В Лондоне есть такие?

– Ленинград великолепен, и фонтаны… Я удивлен: никаких следов войны!

– Вы у нас впервые?

За спиной у Карла прозвучал короткий резкий смех. Он быстро повернулся и увидел Джока. Джок был пьян. Он стоял в вызывающей позе, засунув руки в карманы штанов, слегка покачиваясь. Мутный взгляд упирался Карлу в глаза. Карл почувствовал, что через секунду что-то произойдет и будут поставлены все точки над «i».

– Обмен мнениями, Карлуша? – проговорил Джок. – Контакты простых людей? А ты расскажи-ка им о своем последнем визите.

Ошеломленный, Карл слушал его чистую прусскую речь. Так вот оно что! Вот откуда это еле уловимое ощущение древней подавляющей силы, то, что наполняло его возмущением с головы до пят. Раса господ? Юнкер?

Джок вдруг повернулся на каблуках и хрипло закричал в толпу:

– Да, мы у вас уже были! И еще придем, не волнуйтесь. Напомним о себе!

Коротким апперкотом Карл свалил его на песок. Мелькнули в воздухе ослепительные манжеты, фотоаппарат перелетел через голову.

– Этот человек – провокатор, – сказал Карл и медленно пошел через толпу. Люди молча расступались, их лица говорили о том, что они поняли смысл происшедшего.

А в двадцати шагах от павильона на открытой эстраде стояла певица в усыпанном блестками длинном платье и пела о чем-то теплом, молодом, конечно, о любви, конечно, о счастье.

А дальше гремел оркестр и крутились парочки вблизи подсвеченных разноцветными прожекторами фонтанов.

Карл вышел из парка и зашагал в темноте по улице дачного городка. За спиной затихал гул праздника. Ботинки гулко стучали по асфальту.

Эта улица очень похожа… Может быть, это она и есть? Трудно сказать – здесь все было изрыто снарядами. Домики прятались в заросли палисадников, их окна тепло сияли сквозь листву. Это был свет древних очагов, милый, манящий, как и пятьсот лет назад. И в то же время это был современный свет, свет, зажженный людьми, которым до смерти надоело горе предшествовавших поколений.

Карл остановился у забора и положил на него локти. Вот и дом этот так похож на дом Нины. Может быть, она все-таки вопреки фактам жива? Может, сейчас укладывает спать детей? Почему, почему, черт возьми, ему сейчас не 25 лет, почему сейчас нет Нины? Сейчас, когда он пришел сюда не на танке, а на лесовозе «Гамлет», пришел не грабить, а покупать доски? Ах, будьте вы прокляты, гады! Вы, мешающие людям любить, танцевать и работать, будьте прокляты навеки!

За стеклом появилась, подняла руки и исчезла женская тень. Карл вцепился пальцами в забор, уронил голову. Он не понимал, что это с ним, но со стороны это было похоже на рыдания.

Рассказ о баскетбольной команде, играющей в баскетбол[4]

И будут наши помыслы чисты…

Б. Ахмадулина

Баскетболисты ленинградского «Спартака», так сильно встряхнувшие довольно сонную спортивную жизнь в Северной Пальмире, закончили прошедший сезон серией поражений. Удивительная команда Владимира Кондрашина, лидировавшая всю осень и всю зиму, весной совершила турне по неудачам (Москва – Ленинград – Милан – Тбилиси) и в результате НЕ выиграла Кубок европейских кубков и НЕ стала чемпионом Советского Союза, хотя была как никогда близка к этим триумфам.

Весна для каждого молодого ленинградца время смутное и лихорадочное. Обилие бронзовых скульптур, ночные перешептывания кариатид с атлантами, борьба ладожских и балтийских струй – волнуют питерца, вносят диссонанс в мелодичную игру нервной системы. «Спартак» – типичный молодой ленинградец и не является исключением.

Итак, мы с ходу оправдали неудачи нашего фаворита и теперь с чистой душой отправимся за ним в путешествие. Куда поехать – в Москву, в Милан, в Тбилиси? В Москве мы живем, так что ехать в нее довольно глупо. В Милане нам делать нечего. Отправимся-ка в Тбилиси: лишний раз перепрыгнуть через Кавказский хребет никому не вредно.

В ленинградском аэропорту баскетболисты развлекались свиными шашлыками на деревянных палочках. Мясо-молочная фирма «Симменталь», вырастившая в своем лоне нынешнего обладателя Кубка кубков, не очень-то в Милане баловала своих молодых гостей мясом, и потому сейчас, в эти быстрые минуты перед новой разлукой с родным городом, особенно приятно было взять полдюжины горяченьких, попросить стакан чаю и на последних глотках с немалым удивлением обнаружить, что пьешь не чай, а кофе.

Кондрашин рассказывал друзьям о миланском матче:

– Судьи не давали нам центр поля перейти, сразу прихватывали, испанец, так тот свистел, как соловей, все сорок минут без остановки. Чуть что – «три секунды», «пробежка», «двойное ведение»… Сорок шесть фолов моим ягнятам насвистел, а тем, быкам симментальским, всего шестнадцать. Сане Белову локтем три раза в физиономию заехали совершенно намеренно.

Что касается «тиффози», то пусть их темпераментом восхищаются журналисты. За нашей скамейкой сидели пятеро типов с такими длинными дудками вроде гуцульских, знаете ли, и дули нам прямо в уши. Я кричу «тайм-аут», а меня и не слышно.

Конечно, оправдываться нечего, не имеем мы права проигрывать такой команде, как «Симменталь» ни на своем, ни на чужом поле, у нас как-никак другой класс. По идее мы должны у них выигрывать девять матчей из десяти. Международного опыта мало у ребят, вот что плохо. Чувствуют себя за границей «бедными родственниками», эдакими мамиными ванюшами, а надо приезжать как асы, знать себе цену. У армейцев надо в этом отношении учиться. Серега Белов в любом Чикаго свою игру сыграет: и защиту растерзает, и на судью рявкнет, если надо. Больше надо ездить клубом в загранку…

Друзья Кондрашина сочувственно кивали, а один друг, фамилии которого тренер не знал, да и в лицо его что-то плохо помнил, спросил:

– А где же, Володя, в это время был Джонс, председатель Баскетбольного союза?

– А что Джонс?! Сидит себе с сигарой! – запальчиво воскликнул Кондрашин и тут же изобразил Джонса с сигарой, кстати, очень похоже.

– ЦСКА молодцы, выиграли у «Иньеса», очень я за них рад. – Кондрашин задумался, позабыл о друзьях, взгляд его удалился уже в сторону Тбилиси. – Молодцы, молодцы… – пробормотал он и пошел к своим мальчикам, помахивая авоськой, где в круглой металлической коробке лежал фильм о последней игре с этими армейскими молодцами.

Все складывалось неудачно в тот день. У Сани с утра опять спина разболелась, у Юры ангина. Из номера вышел перед отъездом на игру – навстречу уборщица идет с ведром. Заглянул в ведро, может хоть тряпка на дне. Нет ничего – пустое ведрышко. Так и отдали семь очков, спокойно, размеренно проиграли последний матч турнира, дали себя догнать, и вот теперь пожалуйста – изволь езжать в Тбилиси на нейтральное поле. Впрочем, что уж там – армейцы, конечно, сильнее, у них три игрока сборной и столько же кандидатов. Сильнее они нас, ничего не поделаешь, но… но…

Наконец объявлена была посадка. Тренькнул на прощание Пулковский меридиан. Баскетболисты кряхтя рассаживались в «Ту-104». Ох, намозолили им бока самолетные кресла! Студенты-корабелы Арзамасков (190 – 20)[5], Белов (200 – 19), Большаков (0 – 25)[6], Кривощеков (191 – 23), Макеев (196 – 19) и Штукин (195 – 26) взялись за учебники по кораблестроению, лиаповец Волчков (191 – 25) изучал, разумеется, авиационное приборостроение, лесгафтовец Иванов (204 – 27) читал труды Лесгафта, Рожин (201 – 21), студент-педагог, штудировал Песталоцци, Федоров (192 – 23) из Института связи размышлял над вопросами связи, а дипломник Военно-механического института Юмашев (198 – 25) от нечего делать читал стихи:

Между тем докучливый корреспондент присел на подлокотник кресла Владимира Кондрашина.

– Владимир Петрович, если не секрет, где вы нашли своих питомцев?

Кондрашин скорчился от слова «питомцы», как от кислого огурца.

– В кафе-мороженое, – ответил он. – Вошел однажды в «Лягушатник» на Невском, смотрю, сидят одиннадцать рослых детей. Вот, подумал я, преотличнейшая баскетбольная команда.

«Давняя дружба связывает тренера Кондрашина с его питомцами», – одним росчерком пера записал докучливый корреспондент.

Хороший самолет неизменно убаюкивает пассажиров, и вскоре ужасные учебники легли на высоко задранные колени, и спартаковцы привычно задремали в позах, напоминающих положение эмбриона. Один лишь Юмашев продолжал в полусне шептать:

А внизу уже проплывал проткнувший свое старое ватное одеяло древний без кавычек Кавказ…

Я есть старый баскетбольный рыцарь Нагнусс Теодорус цу Цуккендорф. Моя персона имейт рост 225 сантиметров. Я проживайт имеет место жить на окраине варварского Чикаго. Я имею крепкий хаус и один акр клубники мит турнепс. Также здесь гуляйт один пферд и два хунда, моя собственность, хочу кормлю, хочу выгоняйт. Битте, убирайтесь цум тойфель! Они не уходят.

Весь день я копать землю на своем акре и никогда не вспоминать баскетбол. Соседи называть меня «профессор». Натюрлих! Никто не знайт о моем прошлом. Глюклих! Кто будет уважать мужчину, который всю жизнь бегал онэ брюк в трусах среди молодых варваров, которые только жевать чуингам и кричать «йеп», «йуп», «факк», которые ничего не означать.

Мимо садик частенько проезжаль нох айн маль гнедиге фройляйн Мадиссон. Она посылайт профессору воздушный киссен, но я есть уже излишне староват. Увы, я не могу цурюк в Шварвальд, потому что я позабываль родной шпрехт. Я долго-долго служиль в баскетбольных войсках варварского Чикаго и забываль свой шпрехт. Теперь я не знаю ни один шпрехт. Зато я живу один и каждый вечер нарушаю режим. О я! Стакан за стакан, бутил за бутилка. Телевизор никогда не включать: там спрятался баскетбол. Лючше делать пасьянс. Гут! Когда получается – глюклих – четыре полных состава, четыре скамейки крепких зольдат. Можно играть – 0:0, 0:0, 00, 00… а теперь шляйфен бай бай, и весь полный нахт я вижу ужасный сон: многомесячный баскетбол между Иллинойсом и Техасом. Шреклих, все равно я вижу мяч и кольцо и наших зольдат…

В Тбилиси были вечером. Защищенная от полярного ветра страна уже активно сквозь бензин благоухала цветущим миндалем. В аэропорту команду встретил прилетевший накануне второй тренер Виктор Харитонов. Любители баскетбола, конечно, помнят это имя в списках сборной Союза незначительной давности…

– А вы уже загорели, Виктор Николаевич, – сказали спартаковцы.

– Запылился, – с загадочной улыбкой поправил Харитонов.

Портик гостиницы «Рустави», что на проспекте Плеханова, подпирали два изогнутых в престраннейших позах и выкрашенных в зеленую краску атланта. Баскетболисты почему-то не обратили на них никакого внимания. Зато внутри многое нас удивило.

Когда-то на закате прошлого века отель был наречен «Европой». Многое здесь говорит о прошлом. Например, на одной из дверей сохранилась подпись, что свидетельствует о том, что когда-то за дверью была скрыта подъемная машина, а также о том, что в былые времена гостиница не гнушалась и иностранными гостями.

Нигде нет более (а мы объездили с баскетболом добрый десяток стран), нигде нет более взволнованного водопровода и более нервной телефонной связи, чем в «Рустави». А как приятно по утрам собираться всем этажом в умывальной комнате или, заплатив тридцать копеек, дожидаться очереди в однососковую душевую.

Когда мы подъехали к «Рустави», от нее как раз отшвартовывался военный автобус, команда ЦСКА с дружной песней направлялась в гарнизонный Дом офицеров на прием пищи. Армейцы помахали нам, мы – им. Никакого злого антагонизма между спортсменами двух команд конечно же не существует, а наоборот – существуют коллегиальное взаимопонимание и уважение. Взгляды, которыми обменивались игроки при этой бытовой встрече, ничего общего не имели с прессингом, заслонами и финтами, обыкновенные приветливые взгляды. Лишь два взгляда могли со стороны напомнить спорный прыжок. Армеец Андреев (217 – 25) с робким оленьим движением шеи бросил трепетный и загадочно-смущенный взгляд на спартаковца Белова (200 – 19), а Александр проводил своего оппонента внимательным и не по возрасту тяжеловатым взглядом из-под не по-детски нависших бровей[7].

В гостинице и в близлежащих кварталах отчаянно кричали телевизоры. Истекали последние минуты футбольного матча ЦСКА – «Динамо» (Тбилиси). Грузины проигрывали.

– Болельщик, ребята, наш, – весело сказал Кондрашин и ласково потрепал по вихрам Ваню Рожина (201 – 21), юношу с лицом Алеши Карамазова и фигурой петергофского Самсона.

И впрямь, через полчаса, когда мы уже благодушествовали за шашлыками, к нам со всех сторон обращались и официанты, и повара, и студенчество, и специалисты грузинской столицы:

– Ленинградцы, вы выиграете у ЦСКА?!

– «Спартак», за вашу победу!

– Гагемарджос, «Спартак», гагемарджос!

Докучливый корреспондент подсел к нам, когда мы уже пересчитывали под столом денежки.

– Настроились на победу, ребята? – бодрым голосом спросил он.

– Извините, мы на шашлыки настроились! В Италии сильно оголодали, – ответили мы.

– Кацо! – закричали мы на кухню. – Еще по два свиных и по одному бараньему!

– Блокадники, – сквозь слезы глядел на нас официант Махмуд, совсем уже сбившийся со счета годов.

Всего получалось по пять шашлыков на персону и по одному табака. «Настроение в команде перед решающей схваткой по-настоящему боевое», – одним махом записал докучливый корреспондент и, подумав, приписал в скобках, про запас – «по-хорошему злое».

А за окном по проспекту Плеханова уже прогуливались ««вооруженные силы»: Капранов и Кульков, Гилгнер и Едешко, Иллюк и Ковыркин, и Андреев, этот аист, приносящий счастье, и гибкий туркестанский змий Жармухамедов, и некто по имени Сергей Белов (однофамилец нашего фаворита), скромный молодой человек, невысокий (192), с лицом цвета слоновой кости, с необъяснимо-печальным и смирным взглядом.

О боги греческие и римские, невские и коми-пермяцкие! Что делает этот скромняга на площадке! Он нападает на кольцо с фанатически горящим лицом, словно террорист на великого князя Сергея Александровича. Чем труднее матч, тем лучше он играет, и всякий раз, попадая в цель, торжествующе потрясает кулаками.

Опасные эти люди мирно ходили два дня мимо нас и мирно раскланивались. Казались ли мы им, спартаковцы, столь же опасными людьми? Вряд ли. Они были уверены в победе, и не без оснований, они были сильнее нас. И все-таки зря они нас не боялись, все-таки зря, они не учитывали одной важной штуки – того, что мы очень любим играть в баскетбол.

На следующий день «Спартак» отправился гулять по проспекту Руставели по горе Давида, пил газированную воду «Логидзе», хрустел молодой редиской, закупал для мам и невест хозяйственные сумки, которыми столь богат город на Куре и так беден город на Неве, смотрел кинокартину «Песни моря», сделанную усилиями двух стран.

– Очень подходящая для сегодняшнего дня кинокартина, – сказал Кондрашин. – Боже упаси перед игрой смотреть какую-нибудь хорошую картину. «Песни моря» – настоящая предстартовая картина.

– А стихи можно читать, Владимир Петрович? – спросил Юмашев.

– Со стихами как раз наоборот, – ответил тренер. – Если хорошее, Толя, хотите прочитать, то читайте, сделайте одолжение.

Юмашев тут же прочел знаменитое:

«Большое место в предстартовой подготовке команды занимают культурно-воспитательные мероприятия», – одним-единственным недлинным крючком записал докучливый корреспондент.

Вечером Кондрашин пригласил своих «бойцов» на тренировку. Огромный тбилисский Дворец спорта был пуст, тихие голоса летели под купол и бились там, словно заблудившиеся орлы, и лишь след ступни 54-го калибра говорил о том, что час назад Дворец покинули армейцы.

О Баскетбол проклятый, Ваше Сиятельство Баскетбол! О как ты уже надоел твоим высокорослым подданным! Кажется после какого-нибудь турнира, что год бы не взял мяча в руки, но проходит день-два, и пальцы начинают скучать. Потом начинают скучать локти, плечи, икроножные мышцы и квадрицепсы, и вскоре все тело игрока охватывает неудержимая страсть к Баскетболу.

Утоляя эту жажду, ты высоко подпрыгиваешь и, не спускаясь, бросаешь мяч в корзину, и когда из жадной твоей руки мяч, не касаясь ободка, пролетит через сетку, вот тогда ты почувствуешь удовлетворение. Но этого мало, и так нужно попасть сто, тысячу раз… Сколько раз нужно испытать эту мгновенную физиологическую радость, чтобы пресытиться Баскетболом?

Кондрашин встал под кольцом, а Харитонов на линии аута. Между ними спиной к щиту разместился Белов. Вплотную его прикрывал самый высокорослый спартаковец Иванов. Харитонов бросил мяч Белову, тот подпрыгнул и повернулся в воздухе. Вместе с ним подпрыгнул и Иванов. Мяч над руками Иванова полетел в кольцо. Кондрашин подобрал его и отправил назад Харитонову. Все повторилось.

Так было сделано двадцать раз. Восемь раз Белов попал. Три или четыре раза мяч перехватил Иванов. Лицо Белова иногда передергивалось от боли.

«Нет, не капризничает, опять спина болит, – подумал тренер. – Восемь на двадцать: плохо дело…»

Через четверть часа, когда настил содрогался от топота и стука мячей и когда тренировочный пыл достиг высшего накала, Белов был отправлен на массаж. «Вот уеду в деревню, и все, – думал он, печально шмыгая носом, – уеду в деревню молоко пить…»

А мы забыли про армейцев и про золотые медали и два часа играли в баскетбол за милую душу.

Последняя ночь перед матчем. Урчат, воют, жалобно стонут водопроводные трубы в бывшей «Европе». Дребезжат во всех номерах телефоны: некто таинственный в ночи разыскивает какого-то Гурама Накашидзе.

«Спартак» спит и видит вперемежку то золотые, то серебряные сны. ЦСКА видят только золотые сны: такова установка командования и тренера Гомельского. Толя Юмашев бормочет свозь сон:

Кондрашин, закинув руки за голову, смотрит на эти звезды и думает о своей команде, об этих мальчиках, которых совсем недавно тренировал в детской спортивной школе, о равномерном движении вверх: 68-й год – четвертое место на Всесоюзном турнире, 69-й – бронза, 70-й – серебро, и вот завтра… завтра… Шагнем ли на последнюю ступеньку? Лучше заранее приучить себя к серебру. ЦСКА сильнее. Кто же спорит, они сильнее, но… Но мы, черт возьми, очень любим играть в баскетбол!

Однажды я окучиваль турнепс для своего пферда, а мимо шпацирен юнге фройляйн Мадиссон. О цветущий блум! О цветущий плум!