История человечества. Россия Хорошевский Андрей
Безусловно, Брестский мир был поражением для страны под названием Россия, но «деловые соображения» для большевиков были в той ситуации гораздо важнее. Об этом говорит Юрий Фельштинский: «По иронии судьбы получалось, что для победы революции в России нужно было принести в жертву возможную революцию в Германии, а для успеха революции в Германии может быть пришлось бы пожертвовать советской властью в России. Именно эту альтернативу заключал в себе для советского правительства Брестский мир. Мирный договор с Германией давал германскому правительству известную передышку и улучшал общее положение страны. Наоборот, отказ советского правительства подписать мир ухудшал военное и общеполитическое положение Германии и увеличивал шансы германской революции».
И последнее. Кто кого использовал – немцы большевиков или же наоборот? На первый взгляд, этот вопрос может вызвать недоумение: верным является первый вариант. Это ясно и не подлежит сомнению… но только если рассматривать краткосрочную перспективу. Один факт – после подписания Брестского мира Советская империя просуществовала семьдесят с лишним лет, тогда как Германская – восемь месяцев. Так кто кого использовал – немцы Ленина или Ленин немцев? Ведь если «вождь мирового пролетариата» брал деньги у кайзеровского генштаба и МИДа на то, чтобы сначала сделать революцию у себя на родине, а затем финансировать революцию германскую, то это… Это хоть и циничная, но при этом гениальная комбинация. Впрочем, не будем вдаваться в область предположений. История финансирования революционной борьбы в России – тема, в которой по-прежнему больше загадок и вопросов, чем достоверных сведений и ответов…
Вожди под прицелом: загадки покушений на советских лидеров
В начале ХХ века некий русский эмигрант оказался в Париже. Здесь он вел вполне обычную жизнь – ходил в кофейни, театры и кабаре, переписывался с друзьями и знакомыми, иногда вполне по-эмигрантски скучал по родине. А еще он любил ездить по окрестностям на велосипедах. Однажды, в 1910-м, такая поездка закончилась происшествием, о чем эмигрант и писал своей сестре: «Ехал я из Жювизи, и автомобиль раздавил мой велосипед (я успел соскочить). Публика помогла мне записать номер, дала свидетелей. Я узнал владельца автомобиля (виконт, черт его дери) и теперь сужусь с ним через адвоката. Надеюсь выиграть».
Судебное разбирательство закончилось в пользу эмигранта. Об этом он также извещал своих родных: «Погода стоит такая хорошая, что я надеюсь снова взяться за велосипед, благо процесс я выиграл и скоро должен получить деньги с хозяина автомобиля».
Имя незадачливого виконта-автомобилиста история не сохранила, а вот имя русского эмигранта известно всем и каждому. Звали его Владимир Ульянов.
Именно так начиналась история покушений на советских лидеров. Конечно, и Ленин еще не был советским лидером, и покушения никакого не было, да и случай сам по себе являлся скорее курьезом, поскольку автомобилей даже по Парижу тогда ездило так мало, что любой факт их столкновения с кем-либо или чем-либо был сам по себе курьезным.
Позже, когда Владимир Ленин пришел к власти в России, все уже было гораздо серьезнее…
Большевики пришли к власти насильственным путем, а насилие, как известно, порождает насилие. Неудивительно, что у их лидера было множество врагов и многие из них пытались устранить его с политической арены отнюдь не парламентскими методами. Собственно, по мнению профессора
В. И. Старцева, историю покушений на Ленина надо начинать с весны 1917 года, когда лидер большевиков прибыл из Швейцарии в Стокгольм. Здесь некий шведский аристократ якобы планировал убийство Ленина. Спустя несколько месяцев, после «июльского кризиса власти», Ленин вместе с Зиновьевым скрывался в сарае усадьбы служащего Сестрорецкого оружейного завода Емельянова в поселке Разлив. О том, что два руководителя РСДРП(б) скрываются где-то в районе Разлива, стало известно главнокомандующему войсками Петроградского военного округа генералу П. А. Половцеву. 11 июля 1917 года он распорядился направить на Сестрорецкий завод отряд под командованием штабс-капитана Гвоздёва. Официально этот отряд должен был разоружить «красную гвардию» завода, но настоящей его задачей был поголовный обыск домов рабочих с целью поимки Ленина и Зиновьева. Позже Половцев писал в своих воспоминаниях, что Гвоздёв перед отъездом в Разлив спросил его: «Хотите ли вы, чтобы я привез этого господина в целом или разобранном виде?» На это Половцев с улыбкой ответил: «Арестованные часто делают попытки к бегству». Большевикам стало известно о готовящейся операции, и поэтому Ленин и Зиновьев провели у Емельянова всего одну ночь, после чего были перевезены на лодке в шалаш у озера Разлив.
Первое покушение на Ленина уже как на главу Советского государства было предпринято спустя полтора месяца после Октябрьской революции. Предоставим слово очевидцу – сестре Ленина Марии Ульяновой: «1 (14) января 1918 года, под вечер, Владимир Ильич выступал в Михайловском манеже перед первым отрядом социалистической армии, уезжавшим на фронт.
На митинг его сопровождали швейцарский товарищ Платтен и пишущая эти строки. Выйдя после митинга из манежа, мы сели в закрытый автомобиль и поехали в Смольный. Но не успели мы отъехать и нескольких десятков саженей, как сзади в кузов автомобиля, как горох, посыпались ружейные пули. «Стреляют», – сказала я. Это подтвердил и Платтен, который первым долгом схватил голову Владимира Ильича (они сидели сзади) и отвел ее в сторону, но Ильич принялся уверять нас, что мы ошибаемся и что он не думает, чтобы это была стрельба. После выстрелов шофер ускорил ход, потом, завернув за угол, остановился и, открыв двери автомобиля, спросил: «Все живы?» – «Разве в самом деле стреляли?» – спросил его Ильич. «А то как же, – ответил шофер, – я думал – никого из вас уже и нет. Счастливо отделались. Если бы в шину попали, не уехать бы нам. Да и так ехать-то очень шибко нельзя было – туман, и то уж на риск ехали».
Всё кругом было действительно бело от густого питерского тумана.
Доехав до Смольного, мы принялись обследовать машину. Оказалось, что кузов был продырявлен в нескольких местах пулями, некоторые из них пролетели навылет, пробив переднее стекло. Тут же мы обнаружили, что рука т. Платтена в крови. Пуля задела его, очевидно, когда он отводил голову Владимира Ильича, и содрала на пальце кожу.
«Да, счастливо отделались», – говорили мы, поднимаясь по лестнице в кабинет Ленина».
Судьба распорядилась таким образом, что через двадцать лет «спаситель вождя мирового пролетариата» Фриц Платтен (который принимал активное участие в обеспечении проезда Ленина и других революционеров-эмигрантов в Россию через территорию Германии) был отстранен от работы в Коминтерне, арестован и приговорен к восьми годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях. Это был мягкий по тем временам приговор, однако Платтену хватило и этого. Через четыре года родственники швейцарского коммуниста получили извещение, что он умер в лагере от сердечно-сосудистого заболевания. Позже было установлено, что от голода и болезней Платтен просто не смог работать и был расстрелян конвоирами.
Что же касается организаторов и исполнителей, то, несмотря на все усилия ЧК, их установить и задержать не удалось. Впоследствии, когда некоторые из участников покушения на Ленина перебрались за границу, стало известно, что заговор был устроен группой во главе с князем Шаховским.
«Всем Советам рабочих, крестьянских, красноармейских депутатов, всем армиям, всем, всем, всем!
Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. Роль тов. Ленина, его значение для рабочего движения России, рабочего движения всего мира известны самым широким кругам рабочих всех стран. Истинный вождь рабочего класса не терял тесного общения с классом, интересы, нужды которого он отстаивал десятки лет.
Тов. Ленин, выступавший все время на рабочих митингах, в пятницу выступал перед рабочими завода Михельсона в Замоскворецком районе гор. Москвы. По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Задержано несколько человек. Их личность выясняется. Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов.
Призываем всех товарищей к полнейшему спокойствию, к усилению своей работы по борьбе с контрреволюционными элементами. На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит еще большим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов Революции.
Товарищи! Помните, что охрана ваших вождей в ваших собственных руках. Теснее смыкайте свои ряды, и господству буржуазии вы нанесете решительный, смертельный удар. Победа над буржуазией – лучшая гарантия, лучшее укрепление всех завоеваний Октябрьской революции, лучшая гарантия безопасности вождей рабочего класса.
Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих постах. Теснее ряды!
Председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета
Я. Свердлов».
Это воззвание, принятое ВЦИК 30 августа 1918 года в 22.40 и на следующий день переданное по радио и опубликованное в газетах, за всю историю Советского государства стало фактически единственным сообщением власти о том, что на ее лидера покушались. На самом деле покушений этих было не одно и не два. Но попытка Фанни Каплан (до поры до времени мы будем придерживаться официальной версии) убить Ленина в самом конце лета 1918-го было действительно самым известным. Почему? Во-первых, Каплан была единственной, кому хотя бы отчасти удалось достичь цели – Ленин был тяжело ранен. А во-вторых… Во-вторых, есть достаточно много свидетельств того, что выстрелы на заводе Михельсона прозвучали «очень удачно», в «нужный момент» для большевиков, и именно поэтому они решили сделать покушение достоянием всего народа, чего не делали впоследствии ни разу. Впрочем, так ли это на самом деле, попытаемся выяснить немного позже, а пока же остановимся на том, кто же такая Фанни Каплан – «главная террористка советской эпохи».
«Имя, отчество, фамилия или прозвище, к какой категории ссыльных относится? – Фейга Хаимовна Каплан. Каторжная.
Куда назначается для отбытия наказания? – Согласно отношения Главного Тюремного Управления от 19 июня 1907 г., за № 19 641, назначена в ведение Военного Губернатора Забайкальской области для помещения в одной из тюрем Нерчинской каторги.
Следует ли в оковах или без оков? – в ручных и ножных кандалах.
Может ли следовать пешком? – Может.
Требует ли особо бдительного надзора и по каким основаниям? – Склонна к побегу.
Состав семейства ссыльного. – Девица.
Рост. – 2 аршина 3 1/2 вершка.
Глаза. – Продолговатые, с опущенными вниз углами, карие.
Цвет и вид кожи. – Бледный.
Волосы головы. – Темно-русые.
Особые приметы. – Над правой бровью продольный рубец сант. 2 1/2 длины.
Возраст. – По внешнему виду 20 лет.
Племя. – Еврейка.
Из какого звания происходит? – По заявлению Фейги Каплан, она происходит из мещан Речицкого еврейского общества, что по проверке, однако, не подтвердилось.
Какое знает мастерство? – Белошвейка.
Природный язык. – Еврейский.
Говорит ли по-русски? – Говорит.
Каким судом осуждена? – Военно-полевым судом от войск Киевского гарнизона.
К какому наказанию приговорена? – К бессрочной каторге.
Когда приговор обращен к исполнению? – 8 января 1907 года».
К тому моменту, когда летом 1907 года чиновник Киевской губернской тюремной инспекции заполнял анкету на осужденную Фейгу Каплан, она уже успела поучаствовать в подготовке террористического акта против киевского генерал-губернатора Сухомлинова, заработать несколько тяжелых ранений, почти ослепнуть и получить смертный приговор, замененный на пожизненную каторгу. И было дочери набожного и вполне лояльного к властям меламеда хедера (учителя начальной еврейской школы) в Волынской губернии всего-то навсего семнадцать лет…
Фейга Хаимовна Ройдман родилась 10 февраля 1890 года в многодетной семье, в которой было четыре сестры и столько же братьев. Образование она получила дома. Вряд ли ее отец предполагал, что его дочь станет террористкой, но «революционные вихри» уже вовсю витали над Российской империей…
Свою «карьеру» Фейга начала с анархистов, к которым примкнула в ходе революции 1905 года. «Дора» (под этим именем она была известна в революционных кругах) вместе со своим гражданским мужем Виктором Гарским готовила самодельную бомбу для киевского градоначальника, будущего военного министра Российской империи Владимира Сухомлинова. Но, видимо, навыков обращения с «адскими машинками» у них было еще немного – взрывное устройство сработало прямо в номере гостиницы «Купеческая». Гарский сбежал, а Фанни, сильно раненная (в «правую руку, правую ягодицу и левую голень», как значилось в медицинском свидетельстве, оформленном перед ее отправкой по этапу), была задержана полицией. В те времена с революционерами не церемонились, не смотрели ни на возраст, ни на пол – Киевский военно-полевой суд приговорил Каплан к смертной казни. Впрочем, из-за несовершеннолетия осужденной приговор все же смягчили – до пожизненной каторги, отбывать которую она должна была в Акатуйской каторжной тюрьме.
Каторга была тяжелейшим испытанием, однако за все время ни одной просьбы о помиловании Каплан не написала. Она тяжело болела, несколько раз лежала в больнице. Фанни страдала от тяжелых головных болей, но самое страшное – она теряла зрение. Одна из каторжанок, сидевших вместе с ней, вспоминала: «В камере с нами была бессрочница Каплан, слепая. Она потеряла зрение еще в Мальцевской (каторжной тюрьме, где Каплан сидела до пересылки в Акатуй. – Авт.). При аресте ее в Киеве взорвался ящик с бомбами, которые она хранила. Отброшенная взрывом, она упала на пол, была изранена, но уцелела. Мы думали, что ранение в голову и явилось причиной слепоты. Сначала она потеряла зрение на три дня, затем оно вернулось, а при вторичном приступе головных болей она ослепла окончательно. Врачей-окулистов на каторге не было; что с ней, вернется ли зрение или это конец, никто не знал. Однажды (каторгу) объезжал врач областного управления, мы попросили его осмотреть глаза Фани. Он очень обрадовал нас сообщением, что зрачки реагируют на свет, и сказал, чтоб мы просили перевода ее в Читу, где ее можно подвергнуть лечению электричеством. Мы решили – будь что будет, а надо просить Кияшко (начальника каторги. – Авт.) о переводе Фани в Читинскую тюрьму для лечения. Тронула ли его молодая девушка с незрячими глазами, не знаю, но только мы сразу увидели, что дело нам удастся. Расспросив нашу уполномоченную, он громогласно дал слово перевести Фаню немедленно в Читу на испытание».
Фанни Каплан
В итоге срок Фанни сократили до двадцати лет. Но до конца она их не отсидела – после Февральской революции ее, как подавляющее большинство других «политических», освободили из тюрем и каторг.
Пока Фанни была в Акатуе, ее семья (в 1911 году) переехала в Соединенные Штаты. Была такая возможность и у Фанни – из страны еще выпускали, родственники обещали помочь с деньгами на проезд. Но Америка Каплан не интересует – ей хочется быть в гуще революционных событий. Зачем уезжать за океан, если здесь, в России, свершилось то, за что боролась юная Фаня и за что провела десять лет на каторге? И Фанни решает ехать в Москву, к своей подруге, также политкаторжанке Анне Пигит. Ее родственник, Д. И. Пигит, владел московской табачной фабрикой «Дукат», а также большим доходным домом на Большой Садовой улице, № 10. Здесь, в квартире № 5, Фанни прожила с Анной около месяца, а затем уехала в Евпаторию, где Временным правительством был открыт санаторий для амнистированных политзаключенных. В санатории, как утверждают некоторые источники, Фанни познакомилась с Дмитрием Ульяновым – братом Ленина. Существует мнение, что именно Дмитрий помог Каплан попасть в Харьков, в глазную клинику доктора Гиршмана, однако, согласно другим данным, Каплан просто узнала в санатории от кого-то из больных, что в Харькове есть «чудо-доктор», который оказывает помощь всем, вне зависимости от толщины кошелька.
Операция в Харькове прошла успешно – глаза Фанни, пусть и частично, стали видеть свет. Конечно, о какой-то остроте зрения говорить не приходилось, но она хотя бы стала различать силуэты и могла самостоятельно ориентироваться в пространстве. Из Харькова Фанни переехала в Симферополь, где занимала должность заведующей курсами по подготовке работников в волостные земства. Здесь, как вспоминала сама Каплан, на всем готовом, 150 рублей в месяц, она прожила до февраля 1918 года.
Сидя на каторге, Фанни продолжала мечтать о всеобщем счастье, но политические взгляды ее при этом несколько изменились. «В Акатуе я сидела вместе со Спиридоновой[12]. В тюрьме мои взгляды сформировались – я сделалась из анархистки социалисткой-революционеркой. Свои взгляды я изменила потому, что попала в анархисты очень молодой».
Партия социалистов-революционеров, более известная под сокращением «эсеры», – явление особенное в русской политической и революционной истории. Если, например, социал-демократы вооруженными способами предпочитали «зарабатывать» деньги, то социал-революционеры видели свою задачу в уничтожении высших чинов существующей власти. Большинство громких политических убийств, совершенных в России в период с 1901-го по 1917 год, именно на счету эсеров. Чтобы проиллюстрировать это, процитируем историка Николая Костина: «В феврале 1901 года эсер П. В. Карпович смертельно ранил министра народного просвещения Н. П. Боголепова, подписавшего за месяц до этого приказ об отдаче в солдаты 183-х студентов Киевского университета. 2 апреля 1902 года в своем кабинете в Мариинском дворце в Петербурге членом Боевой организации эсеров С. В. Балмашевым был убит министр внутренних дел Д. С. Сипягин. В мае 1903 года слесарь Уфимских железнодорожных мастерских эсер Е. Дулебов убил генерал-губернатора Н. М. Богдановича. 15 июля 1904 года эсер Е. С. Созонов недалеко от Обводного канала, на Измайловском проспекте, увидел приближающийся экипаж министра внутренних дел В. К. Плеве, сошел с тротуара и бросил в его карету бомбу. Плеве был убит. Созонов, тяжело раненный, арестован.
В начале 1905 года эсер И. П. Каляев бросил бомбу в Московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, а в конце года по постановлению Боевой организации эсеров ее член А. А. Биценко несколькими выстрелами застрелила усмирителя аграрных волнений в Саратовской губернии генерал-лейтенанта В. В. Сахарова.
Террористические акты были совершены против начальника охранного отделения Нижнего Новгорода, губернатора Уфы, градоначальника Москвы, командира Семеновского полка генерала Г. А. Мина. Готовились покушения на полковника Н. К. Римана, министра внутренних дел П. Н. Дурново, генерал-губернатора Москвы Ф. В. Дубасова, жестоко подавивших Декабрьское вооруженное восстание».
Особая песня в партии эсеров – Боевая организация (БО). Самая законспирированная часть партии, БО фактически находилась на автономном положении – ЦК партии давал ей задание на совершение очередного террористического акта и указывал желательный срок его исполнения. И все, дальше БО действовала самостоятельно – у нее были своя касса, явки, адреса, квартиры; никто, даже высшие руководители ЦК партии, не имел права вмешиваться в ее внутренние дела.
Эсеры бойкотировали выборы в Государственную думу 1-го созыва, участвовали в выборах в Думу 2-го созыва, в которую от них было избрано 37 депутатов, а после ее роспуска в июне 1907 года снова бойкотировали выборы в Думу 3-го и 4-го созывов.
Пик популярности эсеров и влияния их на общественно-политическую жизнь России пришелся на период после февраля 1917 года. Партия эсеров, вступив в блок с меньшевиками-«оборонцами», стала крупнейшей политической силой страны – к лету 1917-го в партии было около 1 млн чел., объединенных в 436 организаций в 62 губерниях, на флотах и на фронтах действующей армии. Эсеры играли значительную роль во Временном правительстве, членами партии эсеров были А. Ф. Керенский, В. М. Чернов – министр сельского хозяйства (он же – главный теоретик партии и автор ее программы), Н. Д. Авксентьев – министр внутренних дел, председатель предпарламента.
Однако власть эсеры удержать не сумели и после Октябрьского переворота превратились едва ли не в главных врагов большевиков (равно как и любая другая политическая сила, не желавшая четко следовать «генеральной линии»). Впрочем, эсеры, к тому моменту расколовшиеся на два основных крыла – центристское и интернационалистское (левые эсеры), – некоторое время оставались заметной и влиятельной силой. Особенно это касалось левых эсеров, которые были союзниками большевиков в осуществлении Октябрьской революции.
В марте 1918 года левые эсеры в знак протеста против подписания Брестского мира вышли из состава Совнаркома. Но при этом они продолжали оставаться в коллегиях наркоматов, военном ведомстве, разных комитетах, комиссиях, советах, более того – на тот момент левые эсеры занимали едва ли не ведущее положение в ВЧК.
14 июня 1918 года ВЦИК исключил из своего состава представителей партий эсеров (правых и центра) и меньшевиков. Тот же декрет ВЦИК рекомендовал всем Советам рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов удалить из своей среды представителей этих партий. Это был первый звонок для левых эсеров, недаром член ЦК «интернационалистов» В. А. Карелин назвал этот декрет незаконным, так как по закону менять состав ЦИК мог только Всероссийский съезд Советов.
Разногласия между недавними союзниками стремительно углублялись. Прежде всего эсеры были не согласны с политикой большевиков на селе, продразверсткой и прочими методами «борьбы за урожай». На V Всероссийском съезде Советов левые эсеры открыто выступили против них, однако были в меньшинстве (около 350 депутатов из 1164) и поддержки не получили.
После этого Всероссийский съезд левых эсеров, заседавший в Москве одновременно с V съездом Советов, по вопросу о внешней политике постановил: «Разорвать революционным способом гибельный для русской и мировой революции Брестский договор. Выполнение этого постановления съезд поручает ЦК партии». В свою очередь, ЦК решил прибегнуть к «знакомым» методам…
События, разыгравшиеся 6 июля 1918 года в немецком посольстве в Москве, сами по себе весьма загадочны и при этом имеют определенное отношение к теме покушения на Ленина, поэтому остановимся на них поподробнее.
В этот день в 14 часов 15 минут около особняка по адресу Денежный переулок, 5, где, собственно, находилось посольство Германии, остановился темный «паккард», из которого вышли два человека. Швейцару они предъявили удостоверения сотрудников ВЧК на имя Якова Блюмкина и Николая Андреева и потребовали встречи с послом Вильгельмом фон Мирбахом. В посольстве осознавали, что в сложившейся ситуации возможны любые инциденты (дипмиссия неоднократно получала сигналы, что на посла готовится покушение), и поэтому Мирбах практически не принимал посетителей. Но, узнав, что прибыли официальные представители ВЧК, он решил сделать исключение. К послу присоединились советник посольства доктор Курт Рицлер и адъютант военного атташе лейтенант Леонгарт Мюллер в качестве переводчика.
Беседа началась около 14.45. Блюмкин показал послу бумаги, которые якобы изобличали родственника посла, некоего Роберта Мирбаха, в шпионской деятельности. Посол ответил, что никогда о таком «родственнике» не слышал. Второй сотрудник ВЧК, Андреев, поинтересовался, хочет ли Мирбах знать, какие меры намерена предпринять ЧК. Дипломат кивнул, после чего Блюмкин выхватил револьвер и открыл огонь. Он выстрелил трижды, но ни один из выстрелов не достиг цели. Дипломаты бросились бежать. Андреев мгновенно выхватил и бросил бомбу, но она не взорвалась, после чего он уже из ре вольвера смертельно ранил фон Мирбаха. Блюмкин поднял с пола неразорвавшуюся бомбу и бросил ее вторично. Раздался взрыв. Чекисты выпрыгнули в окно и через сад побежали к «паккарду». Спустя несколько мгновений Андреев уже был в машине, Блюмкин же при приземлении сломал ногу. В этот момент охранники посольства открыли огонь по убегавшим. Одна из пуль угодила Блюмкину в ногу, но ему, с простреленной и сломанной ногой, удалось перебраться через ограду и добежать до машины.
На первый взгляд, все было ясно – убийство немецкого посла было организовано и осуществлено левыми эсерами, которые таким образом пытались настроить Германию против Советской России и добиться разрыва Брестского мира. Однако не все так просто. В этом деле было немало подводных камней, немало моментов, затрагивающих высших руководителей Советского государства.
Начать хотя бы с того, что Блюмкин и Андреев были вполне реальными сотрудниками ВЧК. В этом не было ничего удивительного, однако Блюмкин, несмотря на свой юный возраст (на момент убийства ему было всего 19 лет), был руководителем одного из подразделений, созданных при важнейшем в ВЧК отделе по борьбе с контрреволюцией. И не какого-нибудь, а… отделения, нацеленного на работу против «шпионской деятельности германского дип-представительства» (Андреев официально числился фотографом этого отделения). Более того, Блюмкин и Андреев предъявляли документы (некоторые из них они оставили в посольстве – в ходе следствия эти документы были одной из важнейших улик), подписанные самим председателем ВЧК Феликсом Дзержинским. Который, в свою очередь, также был противником Брестского мира.
Реальной персоной, кстати, был и Роберт Мирбах, правда, «немного» не в той ипостаси, в какой представили его немецкому послу Блюмкин и Андреев. На самом деле он был русским подданным, до революции служил в хозяйственной части Смольного института. Но кто мог помешать ЧК сделать из Роберта Мирбаха австро-венгерского офицера, якобы служившего в 37-м пехотном полку, попавшего в русский плен и освобожденного из него после ратификации Брестского мира? Никто, тем более что в реализации этого плана принимал участие сам Феликс Дзержинский. Знал ли председатель ВЧК, каковы истинные планы Блюмкина и Андреева, или же считал, что «дело Мирбаха» будет использовано для давления на посла? На этот вопрос однозначного, стопроцентно верного ответа нет. Но так или иначе, на руках у Блюмкина оказались два документа.
Яков Блюмкин
Николай Андреев
Первый ВЧК получила от датского консульства, в то время представлявшего в Советской России интересы австро-венгерских подданных. Чекистам удалось убедить сотрудников консульства, что Роберт Мирбах является австрийским офицером и родственником немецкого посла, и те выдали справку следующего содержания: «Настоящим Королевское Датское генеральное консульство доводит до сведения Всероссийской чрезвычайной комиссии, что арестованный офицер австро-венгерской армии граф Роберт Мирбах, согласно письменному сообщению Германского дипломатического представительства в Москве, адресованному на имя Датского генерального консульства, в действительности состоит членом семьи, родственной германскому послу графу Мирбаху, поселившейся в Австрии».
После этого у Блюмкина появился второй документ: «Всероссийская чрезвычайная комиссия уполномочивает ее члена Якова Блюмкина и представителя Революционного трибунала Николая Андреева войти в переговоры с господином Германским послом в Российской Республике по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к господину послу. Председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии: Ф. Дзержинский. Секретарь: Ксенофонтов».
Дзержинский, отвечая на вопросы специальной следственной комиссии ВЦИК, утверждал, что его подпись на последнем документе подделана. Но в целом его показания были весьма запутанны и противоречивы. Он, к примеру, говорил, что «Блюмкина я близко не знал и редко с ним виделся». Что, исходя из логики и принципов работы ВЧК, неправда – не мог председатель Чрезвычайной комиссии «не близко» не знать начальника одного из важнейших направлений руководимой им организации и редко общаться с ним. Это позднее говорил и сам Блюмкин: «…вся моя работа в ВЧК по борьбе с немецким шпионажем, очевидно, в силу своего значения, проходила под непрерывным наблюдением председателя Комиссии т. Дзержинского и т. Лациса».
7 июля 1918 года, на следующий день после убийства Мирбаха, Дзержинский подал заявление об освобождении его от должности председателя ВЧК в связи с тем, что он «является одним из главных свидетелей по делу об убийстве германского посланника графа Мирбаха». Очевидно, чтобы успокоить немцев, Ленин придал освобождению «железного» Феликса демонстративный вид – его заявление рассматривалось на заседании ЦК РКП(б), а постановление о снятии с должности было не только напечатано в газетах, но и расклеено по всей Москве.
А знал ли Ленин о готовящемся покушении? Опять же, дать однозначный ответ на этот вопрос сложно. Однако зададим еще один вопрос: как должен вести себя глава государства в ситуации, которая, по идее, грозила перерасти в новую войну? Что удивительно – есть не одно свидетельство того, что Ленин был едва ли не доволен сложившейся ситуацией. Леонид Красин вспоминал (так, по крайней мере, рассказывал сотрудник советского полпредства в Берлине Георгий Соломон), что Ленин в дни кризиса говорил «с улыбочкой»: «Мы произведем среди товарищей левых эсеров внутренний заем и таким образом и невинность соблюдем, и капитал приобретем».
А вот еще один факт: нарком просвещения Анатолий Луначарский свидетельствовал, что в его присутствии Ленин, имея в виду убийц Мирбаха, отдал следующий приказ: «Искать, очень тщательно искать, но… не найти». Приехав же в немецкое посольство, чтобы лично принести извинения от имени советского правительства, Ленин выразил уверенность, что «дело будет немедленно расследовано и виновные понесут заслуженную кару». Но когда дело действительно дошло до наказания виновных, советская власть вдруг проявила удивительную мягкость.
Андреев, находившийся после убийства Мирбаха в Украине, вскоре умер от тифа. А вот Блюмкин в мае 1919 года оказался в Москве и явился с повинной. И… получил амнистию. Постановление Президиума ВЦИК гласило: «Ввиду добровольной явки Я. Г. Блюмкина и данного им подробного объяснения обстоятельств убийства германского посла графа Мирбаха президиум постановляет: Я. Г. Блюмкина амнистировать». Вот так просто – достаточно всего лишь «подробно объяснить обстоятельства убийства» посла иностранного государства и все – убийца прощен. А вскоре Яков Блюмкин и вовсе был принят в партию большевиков (!) по личной рекомендации (!!) Феликса Дзержинского[13]. Кстати, уже 22 августа 1918 года, всего через полтора месяца после теракта в посольстве, Дзержинский вновь возглавил ВЧК.
Убийство немецкого посла стало началом цепочки событий, которые в итоге и привели к покушению на Ленина. Сбежав из посольства, Блюмкин и Андреев скрылись в одном из домов в Трехсвятительском переулке, где располагался отряд ВЧК под командованием их товарища по партии Дмитрия Попова. Этот отряд состоял из 800 человек (некоторые источники указывают цифру 1800 бойцов) и имел на вооружении несколько артиллерийских орудий и броневиков.
Узнав о случившемся, Дзержинский отправился в Трехсвятительский переулок, где был задержан Поповым. Судьба председателя ВЧК (пока еще) висела на волоске. На борьбу с эсерами были мобилизованы работники советских и коммунистических органов, делегаты съезда Советов, рабочие Москвы. Когда стало известно о мятеже отряда Попова, Ленин и Свердлов приказали арестовать руководство левых эсеров, которое в тот момент находилось в Большом театре на заседании съезда Советов. Ленин взял на себя руководство разгромом левых эсеров. Ночью 7 июля на места ушла телеграмма за его подписью: «Повсюду необходимо подавить беспощадно этих жалких и истеричных авантюристов. Будьте беспощадны против левых эсеров и извещайте чаще». Непосредственно боевыми действиями руководили член Высшего военного совета Николай Подвойский и командир латышских стрелков Иоаким Вацетис.
Ранним утром 7 июля латышские части, при поддержке пулеметов, пушек и броневиков, начали операцию по уничтожению левоэсеровских отрядов. В течение нескольких часов мятеж был подавлен. Попов сумел скрыться (он, как активный участник махновского движения, был пойман и расстрелян в 1921 году), 13 наиболее активных участников мятежа из его отряда, в том числе и заместитель председателя ВЧК В. Александрович, были арестованы и, согласно постановлению ВЧК, на следующий день расстреляны…
Два предыдущих абзаца – это официальная версия того, что в советской историографии было принято называть «левоэсеровским мятежом 6–7 июля 1918 года». Об этих событиях в 1968 году был даже снят художественный фильм по сценарию Михаила Шатрова с соответствующим названием – «Шестое июля», соответствующим же пафосом и малоправдивым изложением того, что происходило на самом деле.
Слово «мятеж», согласно словарям, означает «массовое стихийное или организованное выступление социальных групп, направленное против существующего социально-экономического порядка или властей». Но отряд Попова никуда «не выступал», это признавали даже советские историки, например автор вышедшей в 1971 году книги «Крах одной авантюры» Леонид Спирин: «Никаких вариантов военных действий не существовало, отряд Попова так и не сдвинулся с места до самого разгрома, оборона занятых позиций свелась к отсиживанию в двух зданиях Трехсвятительского переулка». Одновременно с событиями в Москве серьезные восстания, сопровождавшиеся грабежами и убийствами советских работников и членов их семей, происходили в других городах: Ярославле, Вологде, Арзамасе, Муроме и т. д. Но все они были организованы либо белогвардейскими офицерами, либо правыми эсерами, левые же эсеры к ним не имели отношения, более того, принимали участие в их подавлении. Единственным действительно левоэсеровским выступлением против власти стал демарш командующего Восточным фронтом Михаила Муравьева. 11 июля 1918 года он во главе отряда в тысячу человек прибыл из Казани, где тогда находился штаб фронта, в Симбирск и приказал занять все стратегически важные пункты города и арестовать военных и гражданских руководителей. Оставшиеся на свободе верные большевистскому правительству руководители города пригласили Муравьева на совещание и прямо там же без лишних слов застрелили. После этого выступление в Симбирске было быстро подавлено.
Преувеличены, мягко говоря, и утверждения о том, что «судьба Дзержинского висела на волоске». Есть не одно свидетельство того, что во время своего пребывания в доме в Трехсвятительском переулке Дзержинский и Попов спокойно пили вместе чай. Вообще же вся эта ситуация с приездом Дзержинского в «логово мятежников» выглядит довольно странно: создается впечатление, что не Попов задержал Дзержинского, а сам «железный» Феликс решил «задержаться» у своих (что тоже немаловажно) подчиненных. Правда, тот же Спирин объясняет бездействие мятежников и мягкость по отношению к Дзержинскому тем, что руководство партии левых эсеров оказалось в заложниках у большевиков. Может быть, и так. Но непонятно, зачем назначать убийство немецкого посла и последующие за ним выступления на тот день, когда все руководство партии находилось в Большом театре, где проходил съезд, и их всех можно было арестовать «не отходя от кассы»? Именно поэтому многие современные историки считают, что Дзержинский поехал в Трехсвятительский переулок не для того, чтобы потребовать выдачи убийц Мирбаха, а чтобы удержать своего подчиненного Попова от спонтанного выступления.
Вообще же складывается впечатление, что к «организованному мятежу» готовились не левые эсеры, а большевики, для которых этот мятеж якобы должен был стать неожиданностью. Например, в воспоминаниях Иоакима Вацетиса можно встретить упоминание о том, что он за две недели до 6 июля привел свои части в состояние повышенной боевой готовности, более того, прекрасно знал, против кого именно ему предстоит действовать. Известен и такой факт: вскоре после «посещения» Блюмкиным и Андреевым германского посольства из советского полпредства в Берлине в Москву пришла депеша, в которой, среди прочего, были и такие слова: «Германское правительство не сомневается, что граф Мирбах убит самими большевиками».
Какой же могла быть истинная цель комбинации «убийство Мирбаха – мнимый мятеж левых эсеров»? Ответ – однопартийность, по крайней мере, так считают многие исследователи событий лета 1918 года. Точнее, устранение единственной помехи, мешавшей Ленину добиться этой самой однопартийности, – партии левых эсеров.
Сразу же после убийства Мирбаха и разгрома отряда Попова большевики приступили к «зачистке территории» от левых эсеров. Перво-наперво Совнарком постановил распустить коллегию ВЧК, назначив новым председателем Якова Петерса. Петерс сформировал новую коллегию ВЧК, отныне состоявшую исключительно из большевиков. Местным органам ВЧК было приказано в кратчайшие сроки изгнать эсеров из своих рядов и разоружить эсеровские боевые дружины в Петрограде и других городах.
Как мы уже упоминали, руководство партии левых эсеров было арестовано, а все делегаты от нее не допускались на заседания съезда Советов. Сама партия была запрещена. Таким образом, РКП(б) де-факто получила монополию на политическую деятельность на территории Советской России. Де-юре это произошло 4 октября 1920 года, после самороспуска Партии революционного коммунизма (ПРК), отколовшейся от левых эсеров в июле 1918 года.
Но на этом загадки и странности «дела Мирбаха и левых эсеров» не заканчиваются. Зададимся вопросом: как должна была молодая неокрепшая власть в условиях военного времени покарать тех, кто якобы организовал против нее мятеж? Со всей «революционной строгостью»? Вроде бы да, но и здесь большевики почему-то проявляют удивительную мягкость. Уже через три дня (!) после ареста большинство руководителей партии левых эсеров были выпущены из-под стражи в честь принятия первой советской Конституции. 27 ноября того же, 1918, года начались заседания Ревтрибунала при ВЦИК по делу о «заговоре ЦК партии левых эсеров против Советской власти и революции». Казалось бы, такая формулировка не давала подсудимым никаких шансов. Но в зале из 14 обвиняемых присутствовали всего двое – М. А. Спиридонова и Ю. В. Саблин. 10 человек были приговорены к… трем годам «заключения в тюрьму с применением принудительных работ».
Все это привело некоторых современных исследователей к двум версиям. Первая: левые эсеры, по крайней мере, некоторые члены руководства партии знали, что их будут «громить», то есть имел место некий сговор между лояльными к советской власти левоэсерами и большевиками. И вторая: целью убийства немецкого посла фон Мирбаха было… убийство немецкого посла фон Мирбаха.
По некоторым данным, Мирбах до своего приезда в Россию работал в дипмиссии в Швейцарии и, возможно, был в курсе отношений большевиков и немецкого генштаба. Более того, достоверно известно, что Мирбах рекомендовал своему правительству отказаться от Брестского мира и не вступать в переговоры с большевиками. То есть, устраняя Мирбаха, большевики решали сразу две проблемы: избавлялись от нежелательного свидетеля и неудобного дипломата. А третья решалась «в нагрузку» – по ходу дела устранялись левые эсеры.
Как бы ни развивались события июля 1918 года, каковы бы ни были истинные мотивы его участников, для нас важно прежде всего то, что они окончательно привели Фанни Каплан к решению убить вождя большевиков. Уже после покушения на допросе в ВЧК она говорила: «Октябрьская революция меня застала в Харьковской больнице. Этой революцией я была недовольна, встретила ее отрицательно. Я стояла за Учредительное собрание и сейчас стою за это. По течению в эсеровской партии я больше примыкаю к Чернову». И далее она продолжала: «Решилась на этот шаг (убить Ленина. – Авт.) еще в феврале. Эта мысль во мне созрела в Симферополе, и с тех пор я начала готовиться к этому шагу».
Когда же произошло левоэсеровское восстание, Каплан решила ехать в Москву – ведь там большевики расправлялись с ее партией, там была Мария Спиридонова, которая для Фанни была больше, чем товарищ по партии – она была подругой. Близкой подругой, которая оказалась в тюрьме… Во время допросов Каплан рассказывала: «Ранней весной 1917 года освобожденные Февральской революцией мы, десять политкаторжанок, выехали на телегах из Акатуя в Читу… Был мороз, ветер хлестал по щекам, все были больные, кашляли… и Маша Спиридонова отдала мне свою пуховую шаль… Потом, в Харькове, где ко мне почти полностью вернулось зрение, я так хотела в Москву, поскорей увидеть подруг, и часто сидела одна, закутавшись в эту шаль, прижавшись к ней щекой…»
Каплан прибыла в Москву, когда мятеж уже был подавлен. Но ее решимости это не уменьшило, скорее наоборот: для нее целью борьбы и жизни становится устранение главного человека в большевистском лагере – Ленина. Остается вопрос – как это сделать…
Дело о покушении на Ленина – это пример сочетания, казалось бы, несочетаемых вещей – массы информации и при этом большого числа вопросов, на которые нет точных ответов. Есть свидетели, есть показания преступника, есть вещественные доказательства – но нет стройной цепочки преступления. Например, совершенно непонятно, чем почти полтора месяца занималась Фанни Каплан до того момента, как она стреляла в Ленина. Она приехала в Москву, вроде бы искала встречи с эсерами. Но нашла она товарищей по партии или нет – неизвестно. Есть какие-то обрывочные сведения, что Каплан была на некой конспиративной квартире, где убеждала собравшихся в необходимости убийства Ленина. Но все это на уровне каких-то слухов и домыслов. Информации о том, как Фанни Каплан готовилась к покушению, помогал ли ей кто-то в этом – нет практически никакой. Единственное, что известно достоверно – вечером 30 августа 1918 года она оказалась во дворе завода Михельсона.
«День 30 августа 1918 года начался скверно, – вспоминал комендант Кремля П. Д. Мальков. – Из Петрограда было получено мрачное известие – убит М. С. Урицкий… Ленин должен был выступать в этот день на заводе быв. Михельсона. Близкие, узнав о гибели Урицкого, пытались удержать Ленина, отговорить его от поездки на митинг. Чтобы их успокоить, Владимир Ильич сказал за обедом, что, может, он и не поедет, а сам вызвал машину и уехал».
Моисей Урицкий
И снова вопрос: были ли связаны между собой два события, произошедшие в один день, – убийство председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого и покушение на Ленина?
«В начале 11-го часа утра 30-го августа в Петербурге из квартиры на Саперном переулке вышел одетый в кожаную куртку двадцатилетний красивый юноша «буржуазного происхождения», еврей по национальности. Молодой поэт Леонид Каннегисер сел на велосипед и поехал к площади Зимнего дворца. Перед Министерством иностранных дел, куда обычно приезжал Урицкий, Каннегисер остановился, слез с велосипеда и вошел в тот подъезд полукруглого дворца, к которому всегда подъезжал Урицкий.
– Товарищ Урицкий принимает? – спросил юноша у старика швейцара еще царских времен.
– Еще не прибыли-с, – ответил швейцар. Поэт отошел к окну, выходящему на площадь.
Сел на подоконник. Он долго глядел в окно. По площади шли люди. В двадцать минут прошла целая вечность. Наконец вдали послышался мягкий приближающийся грохот. Царский автомобиль замедлил ход и остановился у подъезда.
Прибыв со своей частной квартиры на Васильевском острове, маленький визгливый уродец на коротеньких кривых ножках, по-утиному раскачиваясь, Урицкий вбежал в подъезд дворца. Рассказывают, что Урицкий любил хвастать количеством подписываемых им смертных приговоров. сколько должен был он подписать сегодня? Но молодой человек в кожаной куртке встал. И в то время, как шеф Чрезвычайной комиссии семенил коротенькими ножками к лифту, с шести шагов в Урицкого грянул выстрел. Леонид Каннегисер убил Урицкого наповал».
Так описывает само убийство писатель и публицист Роман Гуль. Его, участника Белого движения, конечно, можно подозревать в предвзятости к любому представителю советской власти, но слова про «любовь» Урицкого к смертным приговорам – не пустой звук. Глава Петроградской ВЧК действительно хвастался тем, что за день подписал не один десяток смертных приговоров, причем не стеснялся этого делать даже в присутствии иностранных дипломатов, а за исполнением приговоров любил наблюдать из окна своего кабинета. За эту свою жестокость Урицкий и поплатился…
Каковы же были мотивы убийцы? В материалах следствия по делу Леонида Каннегисера есть такие строки: «При допросе Леонид Каннегисер заявил, что он убил Урицкого не по постановлению партии или какой-либо организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за аресты офицеров и расстрел своего друга Перельцвейга, с которым он был знаком около 10 лет».
Леонид Каннегисер мстил за друга. Однако он отнюдь не собирался совершать «самоубийственное убийство» – попадаться в лапы ВЧК он не хотел. Однако молодого (всего-то 22 года) человека подвело волнение. Единственным свидетелем был престарелый швейцар, который явно был не в состоянии бежать за юношей. Леонид выбежал на улицу, но вместо того, чтобы спокойно смешаться с толпой, он схватил велосипед и поехал прочь. При этом даже не догадался выбросить или хотя бы спрятать в карман револьвер.
Служащие ЧК, услышав выстрелы, а затем увидев лежащего возле лифта Урицкого, сели в автомобиль и бросились догонять одинокого велосипедиста, который был прекрасным ориентиром. Понимая, что от автомобиля ему не уйти, Леонид остановился у дома № 17 по Миллионной улице, вбежал в подъезд и зашел в первую попавшуюся квартиру. В ней жил князь Меликов, чья прислуга была изумлена, увидев юношу с револьвером в руке, который, не обращая ни на кого внимания, взял с вешалки паль то и стал надевать его поверх куртки. В таком виде он выскочил во двор. Однако преследователи его опознали и сумели задержать.
Как мы уже говорили, Каннегисер свою причастность к какой-либо организации не признавал и говорил, что убийство совершил по собственной воле и без какого-либо влияния извне. Следствие в ходе дознания арестовало нескольких друзей Леонида, а также родителей и сестры. Однако они вскоре были отпущены, и следователи сделали вывод: «Точно установить путем прямых доказательств, что убийство товарища Урицкого было организовано контрреволюционной организацией, не удалось».
Впрочем, некоторые современные исследователи с подобными выводами не согласны и выдвигают свою версии произошедшего. В частности, Н. Зенькович, автор известной книги «Покушения и инсценировки: от Ленина до Ельцина», обращает внимание на следующие слова в материалах следствия: «Установить точно, когда было решено убить товарища Урицкого, Чрезвычайной комиссии не удалось, но о том, что на него готовится покушение, знал сам товарищ Урицкий. Его неоднократно предупреждали и определенно указывали на Каннегисера, но товарищ Урицкий слишком скептически относился к этому. О Каннегисере он знал хорошо, по той разведке, которая находилась в его распоряжении».
Факт действительно странный. Получается, что если Урицкий не просто знал о возможном покушении на свою жизнь, но и имел сведения о конкретном исполнителе, то значит, что в окружении Леонида Каннегисера был либо агент, либо осведомитель ЧК. Но вряд ли бы чекисты приставляли агента к простому студенту Петроградского политеха, коим являлся Каннегисер. Следовательно, делает вывод Зенькович, должна существовать некая организация, членом которой и был убийца Урицкого. Загадочным выглядит и то, что глава петроградских чекистов знал о готовящемся покушении на свою жизнь, но ничего не предпринял. Может быть, не верил до конца, что это возможно, или не слишком доверял источнику информации.
А далее Зенькович, опираясь на публикации, по его словам, «исследователей новой волны», делает вывод о том, что история о романтически настроенном юном поэте, мстящем за друга, это не более чем «тщательно слегендированная версия». И придумана она, судя по всему, самой ВЧК. При этом автор проводит параллели между убийством Урицкого и покушением на Ленина. Такие сопоставления вполне понятны, прежде всего хотя бы потому, что произошли они в один день. Откуда такая синхронность? И могли ли некие подпольщики, если, конечно, таковые были, обеспечить ее в условиях 1918 года?
По мнению Зеньковича (точнее, он в данном вопросе ссылается на публикации другого исследователя тех событий – Александра Кравцова, пишущего под псевдонимом Григорий Нилов), подобная синхронность в то время была под силу только одной организации – ВЧК. Кроме этого, упоминаются и другие загадочные моменты, характерные для обоих событий: отсутствие результатов экспертизы оружия, из которого стреляли Каннегисер и Каплан, легкость, с которой они смогли подобраться к своим «целям» (Каннегисер вообще каким-то образом беспрепятственно прошел в учреждение, которое, по идее, должно было строго охраняться) и с которой смогли покинуть место преступления, почти случайное задержание обоих стрелков и т. д.
Правда, некоторые сопоставления Зеньковича – Нилова выглядят малоубедительно. Например, говорится о «самоубийственном поведении обоих киллеров», но, как мы знаем, Каннегисер убил Урицкого всего при одном свидетеле и если бы вел себя хладнокровнее, вполне мог без проблем скрыться. Утверждается также, что «от выстрелов киллеров до их расстрела проходит не более четырех суток». Но это не так. Точная дата расстрела Каннегисера неизвестна, но подавляющее большинство источников утверждают, что это произошло либо во второй половине сентября, либо даже в октябре 1918 года. Есть и другие моменты, которые не укладываются в выстроенную цепь «Убийство Урицкого + покушение на Ленина = заговор ВЧК».
Впрочем, мы несколько забежали вперед в ходе нашего повествования. О событиях утра 30 августа 1918 года в Петрограде мы рассказали, теперь пришло время узнать о том, что произошло вечером того же дня в Москве.
Лишь только большевики утвердились во власти, они стали уделять огромное внимание агитации. В 1918 году телевидение и интернет были делом еще очень далекого будущего, радио еще только начинало свой путь в массы, газеты выходили с перебоями и были доступны далеко не всем хотя бы потому, что даже в городах процент безграмотных был еще очень высок. Именно поэтому одним из главных средств агитации были митинги.
На 30 августа, пятницу, в Москве было назначено несколько больших митингов в разных районах города. Ленин должен был выступать на двух – сначала на Хлебной бирже, в Басманном районе, а затем на заводе Михельсона, в Замоскворечье. За день до этого, 29 августа, председатель ВЦИК Яков Свердлов отправил Ленину телеграмму: «Владимир Ильич! Прошу назначить заседание Совнаркома завтра не ранее 9 часов вечера. Завтра по всем районам крупные митинги по плану, о котором мы с Вами уславливались; предупредите всех совнаркомщиков, что в случае получения (приглашения) или назначения на митинг, никто не имеет (права) отказываться. Митинги начинаются с 6 часов вечера».
Тем временем и без того напряженная обстановка в городе после получения сообщения об убийстве Урицкого еще более накалилась. Родные Ленина во главе с сестрой Марией якобы пытались отговорить его отменить выступления на митингах, но он отказался, отшутился, мол, «товарищ Яков Михайлович Свердлов строго требует от всех руководящих лиц участия в митингах и сильно побранит за такой отказ».
Около 17.00 Ленин обедал с женой в своей квартире в Кремле. Казалось, что последние события его не особо взволновали – он был весел, много шутил. Крупская также попыталась было отговорить его от поездок на митинги, но Ленин снова ответил отказом. Примерно в 18.00 он выехал на митинг в Басманный район.
«В Басманном районе, – вспоминала Е. Ямпольская, секретарь Басманного райкома, – мы поручили члену райкома Шабловскому охранять Ленина на митинге и проводить его до Замоскворечья. За 2–3 часа до начала митинга нас снова вызвали в МК (Московский комитет РКП(б). – Авт.) и сообщили, что в связи с тревожным положением Владимиру Ильичу предложено сегодня не выступать».
Ленина снова отговаривают ехать, но он все же отправляется на митинг на Хлебную биржу. А ведь там – так, по крайней мере, гласили результаты официального расследования, проведенного три года спустя (об этом читатель узнает немного позже) – на него уже готовилось покушение. Однако в Басманном районе все прошло без происшествий.
Важный момент – Басманный райком партии обеспечивал Ленина охраной. Пусть для этого был выделен всего один человек, но это все же больше, чем ничего. А вот на завод Михельсона, на второй намеченный на тот вечер митинг, глава государства отправился вообще без охраны. «Сначала мы поехали на Хлебную биржу, где был митинг, – рассказывал шофер Ленина Степан Казимирович Гиль
В. Бонч-Бруевичу через несколько лет после событий. – Митинг прошел благополучно, и мы уехали на завод бывший Михельсона на Серпуховскую улицу… Въехали прямо во двор. Охраны ни с нами в машине, ни во дворе не было никакой, Владимира Ильича никто не встретил: ни завком, ни кто другой. Он вышел совершенно один и быстро прошел в мастерские». Многие исследователи делают из этого факта далеко идущие выводы, мы же пока просто обратим внимание читателя на это.
По словам Гиля, после того как Ленин вышел из машины, он поставил ее к выезду со двора шагах в десяти от выхода в мастерские. Через 10–15 минут к шоферу подошла женщина с портфелем в руках и спросила: «Что, товарищ Ленин, кажется, приехал?» На это Гиль ответил: «Я не знаю, кто приехал». Женщина рассмеялась и сказала: «Как же это? Вы – шофер и не знаете, кого везете…» После этого она вошла в помещение мастерских.
В этот день, как вспоминал председатель заводского комитета Н. Иванов, на заводе было вывешено объявление: «Все на митинг!» «Рабочие спешили домой переодеться, чтобы к 7 успеть на митинг. В назначенный час гранатный корпус, вмещавший пять-шесть тысяч человек, был переполнен… Я и председатель правления завода И. Я. Козлов сидели на помосте, на столе (у нас скамеек не было) и совещались перед митингом… Но никто не мог точно сказать, будет ли у нас выступать Ленин. Я открыл митинг и дал слово докладчику. Вдруг послышалось со всех сторон: “Ленин приехал!”».
Как выяснилось, Каплан пришла на завод Михельсона около шести вечера, ходила среди собравшихся рабочих, прислушивалась. Вскоре на заводе появился еще один эсер – переодетый матросом Василий Новиков, в задачу которого входило обеспечить Каплан условия для стрельбы.
Когда Ленин уже заканчивал свою речь, Каплан вошла в гранатный цех. Ленин попросил у собравшихся извинения за свой срочный отъезд на заседание Совнаркома и направился к выходу. Он шел к машине не быстро, на ходу надевая пальто, рядом с ним пристроилась какая-то женщина. Это была кастелянша Попова, она жаловалась Ленину на произвол заградотрядов, реквизировавших хлеб, который горожане везли от родственников в деревнях. «Есть декрет, чтобы не отбирали, а они отбирают», – говорила она. Ленин ответил, что заградотряды действительно иногда поступают неправильно, но скоро это прекратится и нормальное снабжение Москвы продуктами будет налажено.
Впоследствии, когда началось следствие, Попова, естественно, попала под подозрение. Газета «Известия ВЦИК» вскоре после покушения писала: «В день рокового покушения на тов. Ленина означенная Попова была ранена навылет; пуля, пройдя левую грудь, раздробила левую кость. Две дочери ее и муж были арестованы, но вскоре освобождены». Арест родных Поповой означал, что в ЧК ее всерьез подозревали, по крайней мере, в пособничестве террористам: возможно, в ее задачу входило задержать Ленина, чтобы дать основному стрелку прицельно вести огонь. Но вскоре один из следователей В. Кингисепп дал по поводу Поповой следующее заключение: «Пособничество со стороны Поповой покушению ничем не подтверждено. Установлено, что она шла по правую руку от В. И. Ленина, отставая на несколько шагов от него и, во всяком случае, не загораживая ему дорогу к автомобилю. Нет никаких данных, что Попова вообще задержала В. И. Ленина и этим помогла Каплан».
По версии следствия, такая задача была возложена на уже упоминавшегося эсера Новикова, переодетого матросом. Ленин стал подниматься по лестнице к выходу. В этот момент Новиков, сделав вид, что споткнулся, преградил ему дорогу и создал вокруг затор. Он стал задерживать рабочих, кричал: «Пропустите, пропустите товарища Ленина! Не напирайте!»
Когда Ленин подошел к машине, кто-то из рабочих открыл ее дверцу. В этот момент раздался выстрел, за ним еще несколько. Позже Степан Гиль на допросе у председателя Московского ревтрибунала Дьяконова показал следующее: «Когда Ленин был уже на расстоянии трех шагов от автомобиля, я увидел сбоку, с левой стороны от него, на расстоянии не больше трех шагов протянувшуюся из-за нескольких человек женскую руку с браунингом, и были произведены три выстрела, после которых я бросился в ту сторону, откуда стреляли, стрелявшая женщина бросила мне под ноги револьвер и скрылась в толпе».
Гиль, по его словам, выскочил из машины, выхватил свой револьвер и бросился за стрелявшей. Однако он заметил, что Ленин лежит на земле, и вернулся к нему. Раненый хриплым голосом спросил шофера: «Поймали его или нет?» Гиль ответил: «Сейчас не надо говорить, вам тяжело».
В этот момент Гиль заметил бежавшего прямо на него матроса (это был Новиков), который правую руку держал в кармане. Шофер попытался закрыть своим телом лежащего на земле Ленина и крикнул: «Стой! Стрелять буду!» Матрос повернул влево и выбежал за ворота. Увидев, что державший в руке пистолет Гиль склонился над Лениным, какая-то женщина приняла его за террориста. Она вцепилась в шофера и начала кричать: «Что вы делаете? Не стреляйте!» В эту секунду из цеха выбежали трое вооруженных людей с криком: «Это свой, свой! Мы – заводской комитет, свои!»
Первым, кто оказал Ленину врачебную помощь, был фельдшер Сафронов, перевязавший его рану носовым платков. В материалах следствия есть и его показания: «Проживаю: Б. Строгановский пер., д. 24, кв. 18. Работаю в 81-м эвакуационном госпитале. Фельдшер. Пошел на митинг послушать Ленина. Я не партийный, но душой коммунист. Митинг кончился часов в 9 вечера 30 августа 1918 года. Когда Ленин кончил речь, он пошел к выходу. За ним пошел народ, пошел и я. Во дворе к нему подошли две женщины… Стал прибывать народ. Меня оттеснили от Ленина несколько назад, и раздались выстрелы. Не помню сколько: три или четыре. Стреляли в Ленина сзади… Толпа раздалась, и я увидел тов. Ленина лежащим вниз лицом. Около него уже был шофер, и подошел еще один товарищ, служащий в аппарате Троцкого. Подошла женщина и назвалась фельдшерицей. Мы посадили Ленина в автомобиль. Я спросил: «Ранены ли вы, товарищ?» Он ответил, что ранен в руку. Я перевязал ему руку носовым платком, чтобы не было кровотечения».
Вокруг Ленина собралось несколько человек. Раненому помогли встать, затем его усадили на заднее сиденье машины, двое рабочих сели рядом с ним. Гиль вывел машину из ворот завода и на предельно возможной скорости поехал в Кремль. «Подъехал прямо к квартире Владимира Ильича во двор, – рассказывал потом шофер Ленина. – Здесь мы все трое помогли выйти Владимиру Ильичу из автомобиля… Мы стали просить и умолять его, чтобы он разрешил нам внести его, но никакие уговоры не помогли, и он твердо сказал: «Я пойду сам»… И он, опираясь на нас, пошел по крутой лестнице на третий этаж».
Стрелявшую женщину задержал помощник военного комиссара 5-й Московской советской пехотной дивизии С. Н. Батулин. «В момент выхода народа с митинга, – говорил он на допросе 30 августа, – я находился в десяти или пятнадцати шагах от т. Ленина, шедшего впереди толпы. Я услыхал три выстрела и увидел т. Ленина лежащего ничком на земле. Я закричал: «Держи, лови», – и сзади себя увидел предъявленную мне женщину, которая вела себя странно. На мой вопрос, зачем она здесь и кто она, она ответила: «Это сделала не я». Когда я ее задержал и когда из окружившей толпы стали раздаваться крики, что стреляла эта женщина, я спросил еще раз, она ли стреляла в Ленина, последняя ответила, что она».
Интересно, что 5 сентября Батулин дополнил свои показания, причем эти дополнения во многом опровергали сказанное им же неделей ранее. «Я услышал три резких сухих звука, которые я принял не за револьверные выстрелы, а за обыкновенные моторные звуки. А вслед за этими звуками я увидел толпу народа, до этого спокойно стоявшую у автомобиля, разбегавшуюся в разные стороны, и увидел позади кареты автомобиля т. Ленина, неподвижно лежавшего лицом к земле… Человека, стрелявшего в т. Ленина, я не видел».
Батулин, по его словам, выбежал на Серпуховку, добежал до перекрестка и остановился – хватать было некого. И тут у дерева он увидел странного вида женщину с портфелем и зонтиком в руках. Удивительное «пролетарское чутье» не менее удивительным образом позволило комиссару определить, что именно она стреляла в Ленина. Батулин задержал женщину и повел ее на завод. Члены заводского комитета вызвали машину, на которой задержанную отвезли в находившийся неподалеку Замоскворецкий военный комиссариат. Здесь, после тщательного обыска, в присутствии председателя Московского трибунала А. Дьяконова, комиссара Замоскворечья И. Косиора, самого С. Батулина, комиссара И. Пиотровского и рабочего завода Михельсона А. Уварова задержанная сделала первое официальное заявление: «Я – Фанни Ефимовна Каплан. Под этим именем отбывала каторгу в Акатуе. На каторге пробыла 11 лет. Сегодня я стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному побуждению. Я считаю его предателем революции. Ни к какой партии не принадлежу, но считаю себя социалисткой».
То, как стали известны многие подробности дела о покушении на Ленина, весьма интересно. В 1920 году Яков Петерс заболел тифом. Болел он серьезно, долго лежал в больнице. Чтобы чем-то себя занять, Петерс стал записывать свои воспоминания о событиях двухлетней давности, причем делал это на английском языке – он долго прожил в Британии и английский был ему привычнее русского. Записи эти сохранились.
Незадолго до полуночи Каплан перевезли из Замоскворецкого военкомата на Лубянку. В 23.50 ее привели в кабинет исполняющего обязанности председателя ВЧК Петерса. Здесь уже собрались пять человек – хозяин кабинета, председатель ВЦИК Свердлов, секретарь ВЦИК Аванесов, Дьяконов и нарком юстиции РСФСР Курский (по некоторым данным, позже к ним присоединился заведующий отделом ВЧК Н. Скрыпник). Несколько минут в кабинете стояла тишина. Наконец Курский начал первый допрос задержанной.
«Приехала я на митинг часов в восемь. Кто мне дал револьвер, не скажу. У меня никакого железнодорожного билета не было. В Томилине я не была (при обыске у Каплан в ботинке был обнаружен железнодорожный билет до станции Томилино. – Авт.). У меня никакого билета профсоюзного союза не было. Давно уже не служу. Откуда у меня деньги, я отвечать не буду. Я уже сказала, что фамилия моя Каплан одиннадцать лет. Стреляла я по убеждению. Я подтверждаю, что я говорила, что я приехала из Крыма. Связан ли мой социализм со скоропадским, я отвечать не буду. Я никакой женщине не говорила, что «для нас неудача». Я не слышала ничего про организацию террористов, связанную с Савинковым. Говорить об этом не хочу. Есть ли у меня знакомые среди арестованных Чрезвычайной комиссией, не знаю. При мне никого из знакомых в Крыму не погибло. К теперешней власти на Украине отношусь отрицательно. Как отношусь к Самарской и Архангельской власти, не хочу отвечать. Допрашивал наркомюст Курский».
Курский допрашивал Каплан примерно до двух часов ночи. Протокол допроса задержанная подписать отказалась. В полтретьего ночи наркома юстиции сменил Петерс. Каплан заявила, что говорить с ним будет только с глазу на глаз. Глава ВЧК решает сменить тактику и сыграть если и не в «доброго следователя», то, по крайней мере, не давить на Каплан и попытаться ее разговорить. Он рассказал немного о себе, поведал о былом увлечении анархизмом. И такая тактика принесла определенные плоды. «…Я спросил, за что ее посадили, как она ослепла, – вспоминал Яков Петерс. – Она постепенно разговорилась. В конце допроса она расплакалась, и я до сих пор не могу понять, что означали эти слезы: раскаянье или утомленные нервы».
Мы уже частично приводили фрагменты записей второго допроса Фанни Каплан. Она действительно рассказала немало – о себе, родных, о своей жизни до и после 1917 года, о каторге, о своих убеждениях. Назвала она и две фамилии – Спиридоновой и Чернова. Первую упомянула просто как подругу по каторге, второго – как руководителя течения в партии эсеров, которому симпатизировала. Но о тех, с кем Каплан организовывала покушение на Ленина, кто помогал ей после приезда в Москву, – ни слова.
Почему Каплан назвала именно эти две фамилии? Этому вопросу исследователи внимания практически не уделяют, и зря. Ведь оба – Спиридонова и Чернов – принадлежали к партии эсеров. Но Спиридонова, как мы уже упоминали, была одним из руководителей левого крыла партии, тогда как Чернов являлся идеологом правого крыла. И почему следствие, по большому счету, не стало разрабатывать эти две линии? Впрочем, Петерс, как явствует из протокола допроса, не был столь наивен, чтобы поверить в то, что Каплан – террористка-одиночка.
Естественно, что следователи допрашивали не только Каплан. Среди прочих был допрошен и уже упоминавшийся выше шофер Ленина Степан Гиль. Повторим еще раз показания одного из самых важных свидетелей: «Я приехал с Лениным в десять часов вечера на завод Михельсона. По окончании речи Ленина из помещения к автомобилю бросилась толпа человек в пятьдесят. Вслед за толпой вышел Ильич, окруженный мужчинами и женщинами. Среди них была блондинка, которая жаловалась на проблемы с мукой. Когда Ленин был в трех шагах от автомобиля, я увидел сбоку, с левой стороны от него, на расстоянии не более трех шагов, протянувшуюся из-за нескольких человек руку с браунингом. Были произведены три выстрела, после которых я бросился в ту сторону, откуда стреляли. Стрелявшая женщина бросила мне под ноги револьвер и скрылась в толпе».
Запомним последнюю фразу Степана Казимировича и снова обратимся к следственным банальностям: если преступление совершается с использованием огнестрельного оружия, значит надо: а) если таковая возможность имеется, это оружие нужно найти; б) провести тщательнейшую экспертизу оружия и гильз. Гиль показал, что Каплан бросила ему под ноги револьвер, «револьвер этот лежал под моими ногами, при мне револьвера этого никто не поднял». Позже он добавил, что толкнул револьвер под автомобиль и из-за спешки не подобрал. Оружие якобы на следующий день нашел рабочий завода Михельсона Кузнецов (некоторые источники утверждают, что он работал на расположенной неподалеку фабрике им. Савельева), который отнес находку в Замоскворецкий военкомат. Где (так по крайней мере утверждал рабочий) его находка никого не заинтересовала… Не правда ли – удивительный факт, учитывая, что именно в этот военкомат накануне привели Каплан и здесь проводили первый этап дознания?
1 сентября газета «Известия ВЧК» опубликовала следующее обращение к читателям: «От ВЧК. Чрезвычайной Комиссией не обнаружен револьвер, из коего были произведены выстрелы в тов. Ленина. Комиссия просит лиц, коим известно что-либо о нахождении револьвера, немедленно сообщить о том комиссии».
Только после этого утром в понедельник 2 сентября рабочий Кузнецов принес найденный во дворе завода Михельсона браунинг следователю Верховного трибунала В. Э. Кингисеппу. В протоколе тот записал: «Кузнецов представил браунинг № 150 489 и обойму с четырьмя в ней патронами. Револьвер этот т. Кузнецов поднял тотчас после того, как его выронило стрелявшее лицо, и он находился все время у него, Кузнецова, на руках. Браунинг этот приобщается к делу о покушении на убийство т. Ленина».
Допросы подозреваемой и свидетелей – это лишь часть следственной работы. Не менее значимым является доскональный осмотр места происшествия и точное фиксирование всех объектов, на нем находящихся. Даже для начинающего следователя это истины прописные. Но представьте: два дня и три ночи место покушения на Ленина оставалось фактически без присмотра. Только 2 сентября следственная группа провела его осмотр. Результатом этих действий стал следующий протокол.
«Протокол осмотра места покушения на убийство т. Ленина на заводе Михельсона 30-го августа 1918 г.
2-го сентября 1918 г., мы, нижеподписавшиеся Яков Михайлович Юровский и Виктор Эдуардович Кингисепп, в присутствии председателя заводского комитета зав. Михельсон т. Иванова Николая Яковлевича и шофера т. Степана Казимировича Гиля совершили осмотр места покушения на председателя Совнаркома т. Ульянова-Ленина.
Выход из помещения, где происходят митинги, один. От порога этой двустворчатой двери до стоянки автомобиля 9 (девять) сажен. От ворот, ведущих на улицу, до места, где стоял автомобиль, 8 саж. 2 фута (до передних), 10 саж. 2 фута (до задних) колес автомобиля.
Стрелявшая Фанни Каплан стояла у передних крыльев автомобиля со стороны хода в помещение для митингов.
Тов. В. И. Ленин был ранен в тот момент, когда он был приблизительно на расстоянии одного аршина от автомобиля, немного вправо от дверцы автомобиля. Место стоянки автомобиля, пункты, где стояла Каплан, тов. Ленин и М. Г. Попова, изображены на фотографическом снимке.
Недалеко от автомобиля нами найдено при осмотре четыре расстрелянных гильзы, приобщены к делу в качестве вещественных доказательств. Места их нахождения помечены на фотографических снимках (4, 5, 6, 7). Находка этих гильз несколько впереди стрелявшей объясняется тем, что таковые отскакивали от густо стоявших кругом людей, попадали ненормально несколько вперед.
К настоящему протоколу осмотра приобщаются: план строения Московского снарядного и машиностроительного завода А. М. Михельсона, 4 фотографических снимка, изображающих три момента покушения, и само здание, в котором происходил митинг.
В. Кингисепп, Я. Юровский».
А что же с гильзами, найденными на месте покушения? Они действительно были выпущены из того браунинга, который Кингисеппу принес рабочий Кузнецов? На этот вопрос, казалось бы, может быть только два ответа: либо «да», либо «нет», так как при наличии оружия и гильз установить это несложно. Но ответа нет… Следствие не удосужилось провести баллистическую экспертизу. Зачем – ведь и так все ясно. Или должно быть ясно…
Интересно в этом плане и сообщение, опубликованное в «Известиях ВЦИК» 3 сентября, гласившее, что в ВЧК «явился один из рабочих, присутствовавших на митинге, и принес револьвер, отобранный у Каплан. В обойме оказалось три нерасстрелянных патрона из шести». Во-первых, если речь идет о револьвере, то откуда взялась обойма, которая используется в пистолетах? Обычная журналистская оплошность? Допустим. Но не исключено, что револьвер превратился в браунинг – любимое, кстати, оружие эсеров-террористов, – дабы ни у кого не возникло сомнений, кто именно стрелял.
И второе: так сколько же было выстрелов? Если Кузнецов принес некое оружие, в котором было «три нерасстрелянных патрона из шести», то значит, выстрелов было три. Но это нехитрое вычисление опровергается протоколом осмотра места покушения, в котором четко указано: «найдено при осмотре четыре расстрелянных гильзы». Значит, выстрела было все-таки четыре? Или же был еще один выстрел из какого-то другого оружия?
Разнятся в определении количества выстрелов и показания свидетелей. Некто Д. А. Романычев показывал, что «выстрелов всего было три-четыре».
Е. Е. Мамонов сказал следователям, что «три раза ей удалось выстрелить». И. Г. Богдевич утверждал председателю Ревтрибунала Дьяконову, что первым выстрелом Каплан ранила кастеляншу Попову, а вторым и третьим – Ленина. И. И. Воробьев, стоявший неподалеку от стрелявшей, видел, что первые два выстрела она сделала в Ленина в упор, а следующие два – на некотором расстоянии. «Вероятно, – показывал Воробьев, – вторыми выстрелами была ранена женщина, беседовавшая с Лениным».
В связи с ранением Ленина возникает еще один немаловажный вопрос: были ли отравленными пули, попавшие в него, что, в свою очередь, вызвало его тяжелую болезнь, приведшую к преждевременной смерти? В 1918 году в материалах следствия об этом ничего не сказано, зато в 1922 году, во время процесса над эсерами (об этом читатель узнает немного позже), пули уже стали «отравленными». В массовом сознании советских людей факт «отравленности» пуль прочно закрепился после многочисленных публикаций и фильмов наподобие «Ленин в 1918 году», где террористы-эсеры старательно надпиливают пули, а затем смазывают их ядом кураре.
Чтобы попытаться прояснить этот вопрос, проследим за тем, как менялось состояние здоровья Ленина на протяжении нескольких дней после ранения. Помогут нам в этом официальные бюллетени о его здоровье, публиковавшиеся в период с 31 августа по 18 сентября 1918 года.
Итак, первый бюллетень, появившийся в ночь с 30 на 31 августа, гласил: «Констатировано два слепых огнестрельных ранения: одна пуля, войдя над левой лопаткой, проникла в грудную полость, повредила верхнюю долю легкого, вызвав кровоизлияние в плевру, и застряла в правой стороне шеи выше правой ключицы; другая пуля проникла в левое плечо, раздробила кость и застряла под кожей левой плечевой области, имеются налицо явления внутреннего кровоизлияния. Пульс 104. Больной в полном сознании. К лечению привлечены лучшие специалисты-хирурги».
В бюллетене № 2 сообщалось, что состояние Ленина тяжелое. В третьем сообщении врачей уже отмечалось, что пациент чувствует себя бодрее.
Вечером 31 августа вышел бюллетень № 4. В нем говорилось, что «непосредственная опасность для жизни Владимира Ильича миновала».
Наконец 18 сентября «Правда» опубликовала последний бюллетень: «Температура нормальная. Пульс хороший. От кровоизлияния в левую плевру остались небольшие следы. Со стороны перелома осложнений нет. Повязка переносится хорошо. Положение пуль под кожей и полное отсутствие воспалительных реакций позволяют отложить удаление их до снятия повязки. Владимиру Ильичу разрешено заниматься делами».
Как видим, состояние больного день ото дня улучшалось. Но ведь если в организм попал яд, то его действие должно было проявиться в течение буквально нескольких часов. Однако ничего подобного не происходило – Ленин поначалу, что вполне естественно, находился тяжелом состоянии, но затем стал уверенно идти на поправку.
Так откуда же взялась версия об отравленных пулях? Здесь возможны несколько вариантов. Первый – пули действительно были отравленными, но, попав в организм Ленина, таковыми уже не являлись. Что имеется в виду? То, что в вопросе применения ядов эсеры были попросту дилетантами и не понимали очевидной вещи – под действием высокой температуры пороховых газов кураре просто разрушался и при выходе пули из ствола от яда уже не оставалось и следа.
Вероятность того, что в Ленина стреляли отравленными пулями, и явно не рассматривали кремлевские врачи, оказывавшие ему помощь вскоре после покушения. Как только во дворе завода Михельсона прозвучали выстрелы, Гиль повез Ленина в Кремль (кстати, еще один вопрос: а почему, собственно, в Кремль, а не в ближайшую больницу?). По словам шофера, «смертельно раненный» Ильич на своих ногах поднялся по довольно крутой лестнице на третий этаж. Прибывший через несколько минут врач Винокуров застал пациента «самостоятельно раздевающимся у постели». А еще один кремлевский врач Обух на вопрос корреспондента «Правды» по поводу пуль и операции по их извлечению ответил следующее: «Их хоть сейчас вынуть можно – они лежат на самой поверхности. Во всяком случае, извлечение их никакой опасности не представляет, и Ильич будет через несколько дней совершенно здоров». Собственно говоря, так и произошло.
Второй вариант: версия об отравленных пулях была пущена кем-то из кремлевских врачей. Это, в принципе, вполне логично – в случае, если бы спасти Ленина не удалось, можно было бы попытаться свалить неудачу на яд и, следовательно, получить шанс хоть как-то оправдаться в глазах ВЧК и прочих карательных органов.
Но для того чтобы нанести яд на пулю, им нельзя просто ее обмазать – на нее нужно нанести пропилы. В 1922 году врачи извлекли одну из пуль – ту, которая попала в шею, – из тела Ленина (вторая была удалена уже в 1924-м, после его смерти). Пропилы на ней действительно были обнаружены. Однако эта пуля была выпущена… не из того браунинга, который был приобщен к делу как оружие, из которого Каплан стреляла в Ленина. Об этом, в частности, пишет исследователь и оружейник Павел Макаров: «Извлеченная в Боткинской больнице в 1922 году пуля, по описанию, имеет крестообразный надрез по всей длине оболочки и отнесена к боеприпасу среднего калибра.
Описываемая пуля (с надпилами) относится к калибру 7,65 мм, а фигурирующий в деле браунинг имеет калибр 6,35 мм, таким образом, налицо несовпадение калибров. Версий может быть много, но точная только одна: извлеченную пулю подменили в самой больнице. На это указывает факт пропилов оболочки пули по всей длине, что невозможно сделать, не извлекая ее предварительно из патрона. Теоретически это возможно, но практически пуля закрепляется в патроне браунинга такого калибра с усилием в 40 кг, что сделать в кустарных условиях невозможно, так как существует угроза заклинивания (перекоса) патрона либо некачественного выстрела. То есть в этом случае большое количество пороховых газов, вместо толкания пули, будет свободно истекать по пропилам оболочки пули».
2 сентября 1918 года по инициативе Якова Свердлова созывается заседание Президиума ВЦИК, на которое среди прочих был приглашен и Петерс. Исполняющий обязанности ВЧК доложил собравшимся, что получены новые данные, будут проводиться экспертизы и следственный эксперимент.
Свердлов, с одной стороны, согласен с докладчиком, говорит, что расследование надо продолжать. Но при этом требует «разобраться» с Каплан немедленно. В протоколе заседания зафиксирован следующий диалог:
«Свердлов: В деле есть ее признание? Есть. Товарищи, вношу предложение – гражданку Каплан за совершенное ею преступление сегодня расстрелять.
Петерс: Признание не может служить доказательством вины».
На этой фразе протокол обрывается… 2 сентября 1918-го Каплан, несмотря на торопливость Свердлова, была еще жива. В этот же день провели и упомянутый Петерсом следственный эксперимент. Выполнили его Кингисепп и Яков Юровский – креатура Свердлова, тот самый, при активном участии которого в Екатеринбурге была расстреляна царская семья.
И снова поговорим об элементарных законах следовательской науки. Предположим, по некоторому делу нужно провести следственный эксперимент, причем в руках у следствия находится подозреваемый(ая). Вполне естественно, что его или ее нужно привезти на этот эксперимент. Но Юровский и Кингисепп, вопреки всем канонам расследования, оставляют Каплан на Лубянке и едут на машине Гиля на завод Михельсона без нее. Роль фотографа взял на себя Юровский, шофер Ленина изображал сам себя; Ленина и свидетельницу Попову, беседовавшую с ним насчет произвола заградотрядов, изображали заводские активисты Иванов и Сидоров, а Кингисепп взял на себя роль Каплан, хотя, по идее, как член следственной комиссии должен был руководить следственным экспериментом.
По чьей же инициативе был проведен этот «эксперимент»? Свердлова, чьими подручными были Кингисепп и Юровский? Но для председателя ВЦИК вроде бы уже все ясно – Каплан призналась и ее можно и нужно расстреливать. Или Петерса, который… уже сдался, понимая, что Каплан обречена и довести следствие до разумного завершения ему не дадут. В воспоминаниях Петерса есть такие строки: «У меня была минута, когда я до смешного не знал, что мне делать, самому застрелить эту женщину, которую я ненавидел не меньше, чем мои товарищи, или отстреливаться от моих товарищей, если они станут забирать ее силой, или… застрелиться самому».
Петерс не застрелился (он, кстати, был расстрелян в апреле 1938-го), но и борьбу за Каплан проиграл. 3 сентября от Свердлова пришло распоряжение: перевести Каплан с Лубянки в Кремль. Позже высказывались предположения, что это решение было якобы вызвано информацией о том, что эсеры готовят налет на ВЧК, чтобы отбить Каплан. Вряд ли эту версию можно рассматривать всерьез – эсеры не располагали ни малейшей возможностью совершить подобное. А если бы и располагали, то кто мешал им совершить подобный налет на тот же Кремль и покончить с Лениным, Свердловым и прочими?
О том, как была убита Фанни Каплан, известно из воспоминаний тогдашнего коменданта Кремля Павла Малькова. Конечно, эти воспоминания цензурированы, да и скорее всего полуграмотный матрос Мальков подписал уже то, что ему дали как его «воспоминания». Однако это все же лучше, чем ничего – рассказ Малькова является фактически единственным свидетельством того, как большевики убирали главного и на тот момент единственного фигуранта дела о покушении на своего вождя.
«Уже в день покушения на Владимира Ильича Ленина, 30 августа 1918 года, было опубликовано знаменитое воззвание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета «Всем, всем, всем», подписанное Я. М. Свердловым, в котором объявлялся беспощадный массовый террор всем врагам революции.
Через день или два меня вызвал Варлам Александрович Аванесов.
– Немедленно поезжай в ЧК и забери Каплан. Поместишь ее здесь, в Кремле, под надежной охраной.
Я вызвал машину и поехал на Лубянку. Забрав Каплан, привез ее в Кремль и посадил в полуподвальную комнату под Детской половиной Большого дворца. Комната была просторная, высокая. Забранное решеткой окно находилось метрах в трех-четырех от пола. Возле двери и против окна я установил посты, строго наказав часовым не спускать глаз с заключенной. Часовых я отобрал лично, только коммунистов, и каждого сам лично проинструктировал. Мне и в голову не приходило, что латышские стрелки могут не усмотреть за Каплан, надо было опасаться другого: как бы кто из часовых не всадил в нее пулю из своего карабина.
Прошел еще день-два, вновь вызвал меня Аванесов и предъявил постановление ВЧК: Каплан – расстрелять, приговор привести в исполнение коменданту Кремля Малькову.
– Когда? – коротко спросил я Аванесова.
У Варлама Александровича, всегда такого доброго, отзывчивого, не дрогнул на лице ни один мускул.
– Сегодня. Немедленно.
– Есть!
Да, подумалось в тот момент, красный террор не пустые слова, не только угроза. Врагам революции пощады не будет!
Круто повернувшись, я вышел от Аванесова и отправился к себе в комендатуру. Вызвав несколько человек латышей-коммунистов, которых лично хорошо знал, я обстоятельно проинструктировал их, и мы отправились за Каплан.
По моему приказу часовой вывел Каплан из помещения, в котором она находилась, и мы приказали ей сесть в заранее подготовленную машину.
Было 4 часа дня 3 сентября 1918 года. Возмездие свершилось. Приговор был исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского флота, комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков, – собственноручно. И если бы история повторилась, если бы вновь перед дулом моего пистолета оказалась тварь, поднявшая руку на Ильича, моя рука не дрогнула бы, спуская курок, как не дрогнула она тогда…»
На следующий день, 4 сентября 1918 года, в газете «Известия» было опубликовано краткое сообщение:
«Вчера по постановлению ВЧК расстреляна стрелявшая в тов. Ленина правая эсерка Фанни Ройд (она же Каплан)».
Чтобы расстрелять Каплан, Малькову пришлось придумать целый сценарий казни – ведь расстреливать пришлось среди бела дня, в месте, где это могли видеть и случайные свидетели. Все происходило возле кремлевского гаража. Комендант приказал выкатить несколько грузовиков и завести моторы. В тупик загнали легковую машину, повернув ее радиатором к воротам, у которых поставили латышских стрелков. Потом Мальков привел Каплан, ничего ей не объясняя. Она особенно и не удивилась, услышав команду «К машине!», ведь ее уже не раз перевозили с места на место. В этот миг раздалась еще одна команда, шоферы грузовиков нажали на газ, моторы взревели. Каплан сделала несколько шагов к машине, и в этот момент загремели выстрелы. Комендант Кремля выпустил в жертву всю обойму.