Любовь Стратегического Назначения Гладов Олег

Я вслушивалось в окружающее меня пространство, но не чувствовало ничего подобного Мне. Я было Одно. До сегодняшнего дня.

— Юля! — сказало Я с максимальным напором. — Юля! Ты меня слышишь???

Долгую (длинной в официально принятое летоисчисление) секунду я ждало ответ.

Да, — очень слабо и удивленно ответили Мне.

Я не могло позволить себе удивляться, радоваться или скорбить.

— Юля! — сказало Я. — Ты знаешь этого дядю?

— Не знаю, — ответила она.

— Зачем ты с ним идешь? — спросило Я. — Куда ты с ним идешь?

— Не знаю, — озадачено ответила Юля вслух.

— Что? — спросил мужчина, быстро оглядываясь по сторонам.

— Юля! — сказало Я. — Юля, слушай Меня! Этот дядя Плохой! Ты Меня понимаешь? Он Злой Волшебник! Что тебе говорили мама и папа?

Я почувствовало, как она испугалась. Как она вспомнила самое главное. Самое главное «НЕЛЬЗЯ!».

Но маленькие ножки ее продолжали идти.

— Юля!!! — сказало Я. — Юля, слушай Меня!!!

Из переулка, медленно ступая, вышли две пожилые женщины, тянущие на санках большую плетеную корзину.

— ЮЛЯ!!! — Я поняло, что это последний шанс. — ЮЛЯ!!! КРИЧИ!!!

Тук-тук-тук-тук — ее сердечко.

У дяденьки-волшебника сладко зачесалась розовая кожица под ногтями рук и ног: еще двадцать шагов.

ЮЛЯ!!! КРИЧИ!!!

Это позже Я поняло, что паника может подавить все инстинкты. Самосохранения в том числе. А ребенок? Такая добрая, послушная (непослушная!) девочка?

— ЮЛЯ!!! — если бы Я могло, Я бы зажмурилось. — ЮЛЯ!!! МОЛЬ!!!

Он испугался.

Он испугался так, что я увидело все места, где он закапывал тела.

Он испугался.

Вороны, уже усевшиеся спать на деревьях в парке, взорвали тишину сотнями крыльев и глоток.

Он испугался и, не думая, побежал, бросив ее руку. Бросив ее.

Юля визжала так, что ее мать, дувшая на ложку бульона в общей кухне «Общежития № 5», услышала ее через двор и двойную линию гаражного кооператива «Нефтяник».

В тот вечер она нарушила главные правила из папки «НЕЛЬЗЯ!». Она разговаривала с Незнакомцем. Она взяла у Незнакомца что-то. Она пошла с Незнакомцем. В тот вечер она пообещала родителям, себе (Мне?), что больше НЕ будет так делать.

В корзинке, установленной на санках, завернутые в два пуховых платка путешествовали недавно открывшие глазки котята и их мама — кошка Дуся. А двух пожилых женщин звали Тамара Федоровна и Любовь Федоровна. Они были очень похожи друг на друга, но — и это стало самым удивительным для Юли в тот вечер — были не сестрами, а мамой и дочерью. Юля никак не могла понять: как может одна совсем седая бабушка, быть мамой другой совсем седой бабушки. Но это было так.

Баба Люба и баба Тома привели Юлю во двор, где уже металась перепуганная мама с соседками. Потом все сидели на большой общей кухне и шумно обсуждали произошедшее. Баба Тома и баба Люба развязали платки в корзине, и Юля с подружкой Тасей аккуратно гладили смешных, пищащих котят.

— Юля! — спросила мама. — Ты помнишь, какой был тот дядя? Как он выглядел?

Юля кивнула.

Пришел участковый. Выслушал всех. Задал Юле, Тамаре и Любови Федоровнам несколько вопросов. Записал что-то в папке. Ушел.

Я знаю о голубоглазом Волшебнике все. Но не он меня заинтересовал.

В тот вечер я поняло, что Я не одно. Что есть подобное Мне, но не Я. Что-то скрывающееся за улыбками и глазами. Что-то прячущееся за нетерпением и желаниями. Я не увидело его. Я почувствовало его присутствие. Словно за запотевшим стеклом. Или зеркалом?

Словно за слоем льда есть вода, в которой ты отражаешься. Но где она сейчас? И слой-то этот — та же вода. Вода, в которой ты отражался уже. Но сейчас она не отражает. Сейчас твое отражение (почти ты сам… или ты?) — там. За этим холодным, твердым слоем бывшей воды… Бывшего зеркала… Я почувствовало присутствие.

Как чувствовало присутствие мышей в прогнивших стенах общежития. Их ночные передвижения в подполе и на чердаке.

Еще я поняло, какое мощное оружие Страх. Тем более, Страх, полученный в подходящий момент в неподходящем состоянии.

Юля спала. Спал маленький котенок Васька которому предстояло однажды сменить свое имя. Баба Тома и баба Люба разрешили выбрать одного и Юля выбрала этого — серо-белого и смешного. Жить ему разрешили в маленькой картонной коробке в общем коридоре.

Моль и Медведи отправлялись в бронированный сейф, в самом нижнем погребе подсознания.

Юля собиралась прожить следующий кусок своей жизни. И Я было в самом главном цеху по созданию автобиографии.

А сейчас она спит.

А в спичечном коробке — там, под шкафом, за старыми пластинками и перегоревшими новогодними гирляндами — лежит маленькое, блестящее желтым металлом колечко.

Васька всегда очень пугался пылесоса. Как только мама включала новенький «Вихрь», похожий на робота из мультика, котенок пулей летел под диван. А Юле звук работающего пылесоса нравился. Особенно если поднести ухо как можно ближе к всасывающему шлангу. Тогда похоже на разогревающий двигатели самолет. Юля знала этот звук — каждое лето она летала далеко-далеко, к бабушке в Деревню. Но, то летом…

А пока зима кончилась, Васька чуть-чуть подрос, и началась весна. Весна, сначала пахла тающим снегом. Потом подсыхающей землей. Затем запахло клейкими почками на деревьях и (наконец-то!) по порядку, и в разнобой, сменяя друг друга и смешиваясь, запахло абрикосовым, яблочным, черемухиным цветом.

Юля брала Ваську на руки, шла в общий коридор и звала Тасю. Тася выкатывала свою кукольную коляску (совсем как настоящую, только поменьше). Подружки усаживали Ваську в этот четырехколесный пластмассовый экипаж и шли к автобусной остановке.

Их общежитие стояло на окраине города возле старого полузаброшенного парка. Когда-то по выходным в парке гуляло много нарядного народа, и играли в волейбол. Теперь там были потрескавшиеся асфальтовые дорожки и битое стекло, а в самом глухом месте — почти развалившееся строение с непонятым ржавым механизмом внутри. Юля с Тасей найдут его через два года. Они долго будут гадать: почему эта здоровенная штуковина, совсем не похожая на паровоз и трамвай, стоит на рельсах? Откуда тут вообще этот пятиметровый отрезок железной дороги? Зачем так высоко от земли прикреплено маленькое и тоже невероятно ржавое сидение со спинкой?

А пока они идут с котом Васькой на остановку.

Остановка называлась «конечная» или «кольцо». Здесь заканчивал свой маршрут, отдыхал и ехал обратно жёлтый автобус Единица. Здесь — на «конечной» — зимой и летом, осенью и весной сидели на одинаковых складных стульчиках четверо.

Баба Варя с ведром семечек и двумя стаканами — большим и маленьким. Баба Аня — у неё в ведре плавали в рассоле бочковые огурцы, а сверху «на досточке» лежали кольца домашней кровяной колбасы. И бабушки Тома и Люба, старые знакомые Юли. Они сидели рядышком друг с другом. Перед Тамарой Фёдоровной лежала картонка с надписью, выполненной химическим карандашом: «бурки». У Любови Фёдоровны на картонке значилось «бруки».

Под «бурками» скрывалась обувь, изготовленная из какого-то толстого ворсистого материала. Шил «бурки» сосед обеих Фёдоровн, инвалид Пискунов. Шил вручную, добротно и качественно. Поэтому, кроме пенсионеров, эти немодные, но тёплые боты с удовольствием покупали любители зимней рыбалки. «Бруки» — штаны из какого-то неясного составом и невнятного цветом материала — шил тот же Пискунов. Лишившийся ноги во время войны, он занялся в своё время заточкой инструмента и изготовлением ключей. А теперь вот сидел дома и на модернизированной своими руками швейной машинке шил всё, что шилось. А бабушки Фёдоровны за небольшой процент это «всё» продавали.

Баба Люба и баба Тома всегда радовались, когда Юля приходила к ним.

— Ой! — говорили они. — Наша Юленька пришла!

Они расспрашивали её и Тасю о том, как идут их детские дела. Бабушка Варя насыпала им два больших кулька семечек. Бабушка Аня — отламывала кусочек кровяной колбасы Ваське. Потом все, довольные друг другом, расставались.

— В адном гораде жила парачкааа.

— Муж садовник, жина садавооод…

— И была у них дочка Аллачка,

— Ей ишол питнацатый гоооод… — пели свою самую любимую песенку Юля и Тася по дороге домой. Юля никак не могла запомнить, кто из бабушек Фёдоровн дочка, а кто мама. В глубине души она вообще в это не верила. Она смотрела на свою взрослую маму и на себя, маленькую-премаленькую девочку Юлю, и не могла представить себе, что они когда-нибудь станут двумя одинаковыми, седыми старушками, сидящими вместе на табуретках.

Тася тоже не могла различить, кто из бабушек дочь, а кто мама. В конце концов, две подружки решили, что та Фёдоровна, которая умрёт первой — та и старше. Оставшаяся, значит, будет дочкой. Довольные логичным решением проблемы, Юля и Тася запели следующую «Самую Любимую Песню»:

— Каламбина — так девачку звали!

— Каламбина красивай былааа!

— Да симнацати лет не любииилааа!

— А патом палюбила анаааа!!!!

Однажды Юля долго стояла у трюмо, рассматривая себя. Три зеркала (одно большое по центру и два узких и длинных по бокам), повёрнутые под правильными углами, позволяли видеть себя во всех подробностях. Мама гладила бельё. Время от времени она набирала в рот воду из большой кружки и со смешным звуком разбрызгивала её на наволочки, пододеяльники и всё остальное.

— Мам, — сказала вдруг Юля.

— Да, доча?

— А когда я вырасту, я буду тётей или дядей?

Спустя много лет Юля будет рассказывать человеку, с которым только что познакомилась:

— А ещё я в детстве не могла есть кильку в томате…

— Почему? — спросят её.

— Бабушка рассказывала, что я осторожно заглядывала в банку и говорила: «Я не могу её есть! Она на меня смотрит!»

Но это будет потом. А пока Юлино детство продолжалось. В этом своём детстве она любила:

маму, сидеть в самолёте у иллюминатора, арбузы, фруктовое мороженое, ситро «Пчёлка», папу, апельсины.

Не любила: дыни, то, что жвачку нельзя глотать, пломбир, тушеную капусту, газводу без сиропа, куриные яйца.

Куриные яйца для Юли долго были загадкой. Особенно когда она поняла, что эта хрупкая штуковина появляется у курочки из попы. Потом-таки свыклась с этой мыслью. Но не свыклась со вкусом яиц.

Спустя много лет она будет рассказывать человеку, с которым только что познакомилась:

— Однажды бабушка заметила, что сахар уж очень быстро заканчивается… А его в деревне закупают мешками… На варенье там и вообще… Вот… Смотрит она как-то, я в кладовку иду. Подсмотрела за мной. А я, оказывается, наберу сахару в кулёчек и иду в курятник. Сыплю его в кормушки, в воду… Бабушка моя: «Внученька! Шож ты делаешь?!» А я: «Хочу, чтобы яички у курочек сладкие были!»

Но, то будет потом.

А в ближайшее лето, оставив Ваську на попечение соседей по общежитию, родители завезли Юлю в деревню, старшего брата отправили в летний лагерь, а сами поехали на море.

Лето было длинное-предлинное…

Тёплое-тёплое…

Дни и ночи проводила Юля с бабушкой Надей. Они готовили кушать, собирали малину, ходили купаться на речку… А лето все шло и шло… Все не кончалось…

По вечерам они сидели с соседками по проулку на лавочках. Щелкали семечки, разговаривали. Ждали пастуха с коровами. Когда уже темнело, пригонял он деревенское стадо. Коровы тяжело и неспешно шли по улице, безошибочно определяя свои дворы и усеивая дорогу лепешками. Пастух Федька Зайцев, всегда веселый и выпивший, все норовил стукнуть ладонью по заднице какую-нибудь незамужнюю молодуху.

— Тьфу, прИдурок «(с ударением на первый слог)! — кричали ему. — Иди к Настьке-Ведьмачке целоваться!

Настькой-Ведьмачкой звали девушку с другого края села. Она жила в доме возле самого леса с дяденькой, который называл ее мамой. Настька-Ведьмачка всегда улыбалась и выглядела гораздо моложе этого «сына». Но Юлю подобное не удивляло: уж если две абсолютно одинаковые бабуси — это мама и дочь, то, значит, все может быть в этом странном мире.

Она знала о моем существовании?

Или нет?

Я так и не поняло это.

После случая с Волшебником, я все ждало, когда она позовет меня. Спросит:

— Эй? Ты здесь? Хотя бы поинтересуется ради того, чтобы понять: ей показалось. Никого нет. И не было.

Ни разу.

Ни разу не обратилась она вовнутрь с вопросом.

Ни разу не спросила.

И я молчало терпеливо. Может, не пришло еще время. Может, и не придет никогда. Может, она ничего не поняла тогда. Может, УЖАС стер все из памяти. Может, она забыла?

Я помню все.

Я ее запасная память.

Даже если она забудет — Я буду помнить.

Они пришли с бабушкой в «Центр» — так называлось в Деревне место, где стояли рядышком Почта, Клуб, Сельсовет и Магазин. Именно Магазин интересовал двух родственниц с сорокапятилетней разницей в возрасте. Баба Надя купила Юле стаканчик розового мороженого, надела на нос очки и стала по составленному заранее списку совершать закупку товара.

Она произносила:

— Мыло два куска… — и продавщица тетя Маша лезла за этим мылом в ящик.

— Ага… — говорила бабушка Надя. — Так… Теперь уксуса бутыль…

И тетя Маша шла в подсобку чем-то звенеть и шуршать, выискивая нужный товар.

Так могло продолжаться минут двадцать.

Юле было скучно есть мороженое в такой обстановке и она вышла на улицу. Солнцу оставалось еще примерно полпути расстояния и час времени до высшей точки дня. Что посреди лета в этих широтах означало — уже жарко.

Юля, ковыряя плоской деревянной палочкой содержимое картонного стаканчика, прошлась до угла магазина. Здесь была наклеена афиша нового фильма, идущего в Клубе. Щурясь от солнца, Юля рассматривала дяденек и тетенек нарисованных на ней. Потом развернулась и, продолжая есть мороженое, вернулась к крыльцу магазина. Заглянула в дверь: бабушка еще зачитывала продавщице свой список.

Протарахтел трактор, громыхая пустым прицепом. Тракторист помахал Юле грязной рукой, улыбнулся. Юля облизала плоскую деревянную палочку и помахала ей вслед трактору. Потом решила прогуляться в другую сторону. И прогулялась.

Когда до угла оставалось примерно пять ее детских шагов, она оторвала взгляд от содержимого слегка размокшего стакана, подняла свое перемазанное розовым и липким лицо, посмотрела вперед и остановилась.

Прямо перед ней стояла молодая девушка в цветастом платье по колено и ослепительно белой косынке, повязанной на голову. Девушка была голубоглаза, боса и держала обеими руками перед собой большую пустую авоську.

Девушка улыбалась.

Юля, открыв рот, смотрела на нее.

Я смотрело на нее.

Мы знали, кто это.

Настька-Ведьмачка.

Всякое говорили про нее в селе.

Всякое слышала про нее маленькая Юля.

Но я уже знало: не все, что говорят, нужно слушать.

Слушать нужно другое.

Юля заворожено рассматривала Настьку.

Я смотрело.

Я видело.

За улыбкой Настьки — еще одна улыбка.

А за ней — еще одна. А там — дальше — травы, пахнущие пряно, от чего слабость в коленях, большой пень нагретый солнцем — теплый.

Я слушало.

Я слышало.

За улыбкой Настьки — еще одна улыбка.

А за ней — еще одна. А там — дальше — шорох травинок, листьев на деревьях от легкого ветерка… каждый звук плетет узор ласкового нежного шепота…

Что-то улыбалось оттуда. Что-то было источником, рождающим Спокойствие… от которого, как круги по воде, расходились улыбки, достигали далеких и ближних берегов. Одним из которых была Настя… А мы стояли сейчас на берегу ее глаз и смотрели…

— Ба?.. — позвала Юля, когда они уже улеглись в свои постели и потушили свет.

— Да?.. — баба Надя спала в соседней комнате за ширмой. Зимой это было самое теплое место в хате. Внучка лежала на раскладном диване под иконами. Они всегда разговаривали перед сном, прежде чем пожелать друг другу спокойной ночи.

— Ба… А Настька красивая…

Баба Надя помолчала какое-то время. Потом произнесла вздохнув:

— Красивая…

Юля услышала, как заурчал холодильник, стоявший на веранде и перекрывающий своим тарахтением все ночные летние звуки.

— Ба…

— Что?..

— А она, правда, ведьма?

Молчание. Потом из темноты, из-за невидимой ширмы:

— Говорят так…

— А это правда?

— Не знаю я, Юленька… Ежели ведьма, то Бог ей судья… Ежели нет — не ведьма значит…

— А кто тогда?

— Дурочка бедная… Спи, Юленька.

— Спокойной ночи, бабушка…

— Спокойной ночи…

Я не одно.

Я не увидела его.

Я почувствовало его присутствие. Там — на другом берегу… Где-то ТАМ от него как круги по воде расходились спокойствие и улыбки, достигали далеких и близких берегов… И я хотело быть таким берегом… Всего мгновение… Но хотело…

Я не одно.

Хорошо это?

Не знаю.

Юле нравился мед.

На вкус, на запах, на вид.

Очень.

Однажды — когда она уже научилась читать, училась во втором классе и мама разрешала ей с деньгами ходить в магазин — Юля с подружкой Тасей Пастуховой пешком пошли в далекий и Большой Универмаг.

Было Воскресенье.

Была Весна.

Светило Солнце.

Девочки шли рядом по широкому тротуару и вслух мечтали о том, какие у них будут платья на Свадьбе. Настроение у обеих было преотличное: они шли за медом. В двух сетчатых авоськах болтались пустые литровые банки с тугими полиэтиленовыми крышками.

Девочки собирались свернуть во двор, чтобы таким образом сократить себе путь, когда сзади раздался тонкий, очень высокий скрип отполированного металла и тупой (БУП!) звук сильного удара.

Они обернулись, и Юлин зрачок фотографически запечатлел момент: чуть просевшая вперед в момент торможения, сверкающая, словно покрытая лаком, зеленая машина и белый мохнатый шар, висящий в воздухе над крышей автомобиля.

Мохнатый шар плавно облетел авто, словно повторяя его контур, и вдруг шлепнулся на дорогу позади зеленой молнии.

Черные длинные отметины на дорожном покрытии выглядели так, словно их провели нереально толстым фломастером.

Зеленый «Москвич» сбил белую собаку какой-то мохнатой породы. А может и вовсе беспородную. От удара она взлетела в воздух и тяжело шмякнулась об асфальт. С таким звуком, что сразу стало ясно — это ВСЕ.

Юля за секунду до того, как обернулась, думала о том, что прежде чем надеть на банку полную мёда крышку, можно облизать стеклянное широкое горлышко.

И обернулась.

Как только она осознала то, что увидела, — Юля испытала шок, словно от удара током, и долго не могла выдохнуть набранный в легкие воздух. Словно вместо весеннего ветерка резко вдохнула жидкий азот. Они выдохнули одновременно с Тасей — плюс-минус полсекунды — и с той же скоростью побледнели. Они одновременно отвернулись и сразу пошли. Чувствуя, как вся кожа, мышцы, тело — враз, до кончиков ушей, — онемели. Они шли, постепенно ускоряя шаг, и уже почти свернули во двор, как тут собака пришла в себя и ощутила, как это — когда в теле не осталось ни одной целой кости. Она издала такой вой, такой вопль Боли и Ужаса — разогнавшийся за секунды из тишины в ультразвук — что две человеческие самки, не достигшие детородного возраста, забыв о том, как звучали и что значат их глупые имена; о том, как разжечь огонь, читать, писать; о том, что Земля круглая, — два живых организма, объятые первобытным СТРАХОМ СМЕРТИ, бросились бежать.

Бежать, не чувствуя ног.

Не видя и не думая: «Куда?»

Они остановились только тогда, когда сердца уже не могли перекачивать кровь еще быстрее, когда легкие разрывались от боли, а ноги исчерпали лимит скорости и выносливости. Ноги гудели так, что казалось — сейчас просто отпадут.

Юля, задыхаясь, увидела, как блюет упавшая на четвереньки Тася.

Даже если она забудет это.

Я буду помнить.

Я ее запасная память.

Время шло.

Для Юли оно, то тянулось длинными, зимними вечерами. То летело последними летними днями перед школой. Юля каждый день, просыпаясь от звона ненавистного красного будильника, садилась в кровати и сидела так — сквозь полуслипшиеся ресницы смотря на очередное новое утро.

Она медленно сползала с постели, вдевала ноги в тапочки с дурацким и нелюбимым сейчас узором. Шла в ванную. Умывалась. Чистила зубы и только потом — промокнув лицо полотенцем — смотрела на себя в зеркало.

Это повторялось изо дня в день. Неделя за неделей. Юля смотрела сначала на свой нос, потом на губы и наконец в глаза. Оценивала их цвет, их неповторяющийся больше нигде в мире оттенок и мелкий рисунок вокруг зрачка.

Юля рассматривала свои брови, потом уши. Потом делала лицо, какое обычно пыталась повторить в фотосалоне.

Их семья любила фотографироваться.

Раз в полгода они все — мама, папа, брат и Юля — шли в ближайшую фотомастерскую и фотографировались на большой «настоящий» фотоаппарат.

На тех снимках менялись их причёски и одежда, выражения лиц и настроение. И самое главное — возраст. И если бы зеркало фотографировало Юлю каждый раз, когда она делала в него соответствующее лицо — то из получившихся негативов можно было бы склеить короткий фильм. Где в инверсии прокрутить бы сорок секунд этого фильма, а потом проявить последний кадр. И увидеть фото уже повзрослевшей на четыре года, но всё ещё маленькой девочки. Третьеклассницы Юли.

Чуть-чуть заострились её черты.

На себя в зеркало утром смотрит девочка с другой длинной волос.

С её щёчек исчезла припухлость.

Девочке Юле восемь лет.

Уже много (очень много!) чего произошло.

Однажды кот Васька неожиданно родил четверых котят. Это стало шоком для всего общежития. Сосед дядя Дима долго смеялся и говорил сквозь хохот:

— Васька?! А кто-нибудь этому Ваське под хвост заглянуть додумался??? Ха-ха-ха!!!

Васька стал Василисой и примерно в это же время исчез из жизни Юли навсегда.

Их семья переехала в большой, новый девятиэтажный дом. Родители очень строго и однозначно дали дочери понять — здесь никаких животных.

Юля в восторге от новой квартиры, пахнущей обойным клеем и линолеумом, от своей (СВОЕЙ!) комнаты, от новой полированной мебели и от совсем не укладывающегося в голове ослепительного, фантастического — Лифта!!!

Она благоговейно смотрит на его большие, круглые, блестящие белым металлом кнопки.

Она ездит в нём со священным трепетом и испытывает нечто нереальное в груди в тот момент, когда ЭТО трогается с места. ЛИФТ! — это Невероятное. Ее брат поступает в Суворовское Училище. Он строгий уезжает со слегка растерянным папой в далекую и непонятную «Казань». И через три месяца они уже всей семьей едут к нему, его «проведывать»! На поезде!

Юле очень хотелось хоть раз проехать на поезде. Самолет никогда не сравнится с волшебством передвижения по железной дороге. В этом Юля убедилась в первые же минуты после того, как попала в купейный вагон.

Лифт померк.

Он потускнел и уменьшился в размерах. И остался таким надолго — коробкой на тросе: вверх-вниз. Вниз-вверх.

Но поезд! Поезд навсегда остался любимым ее средством перемещения в пространстве.

Это было в сто пятьдесят тыщ мильёнов раз лучше самолета.

Здесь можно было сидеть на нижней полке и есть. А валяться весь день, играть, читать, смотреть в окно и спать (!) на второй (!) полке!!!

Здесь был вагон-ресторан.