Любовь Стратегического Назначения Гладов Олег

Юка

Я пришло к ней, когда ей было три года.

Я приснилось ей.

Во сне она бежит по бесконечному коридору в белой бесформенной одежде, достающей до косточек на щиколотках. Впереди (прямо перед ней) летит маленький пульсирующий огонек (похожий на пламя движущейся в пространстве свечи), но это не свеча. А если и свеча — то неразличима нить, которая сгорает, обычно питая огонь. Неразличим воск, который содержит в себе эту нить и формирует тело свечи. А может и нить, и воск были настолько черны, что растворились в обрывках неровной тьмы?

Что-то горело невидимое, колыхаясь видимым нервным пламенем. Что-то освещало этот серый коридор с неровными стенами, и этого было достаточно.

Сон был черно-белый. Даже серо-белый. И короткий.

В конце этого сна твердь под её ногами исчезла, и она полетела куда-то вниз.

И, вздрогнув, проснулась.

Возможно (возможно!) ей снились до этого сны.

Но запомнила она именно этот.

И с тех пор помнила его, как Первое Приснившееся ей.

Первое Сновидение.

В ее памяти хранилось странное: помнила — причем отчетливо — явно очень маленькую себя в полной темноте. Она говорила в эту темноту:

— Мама! — и почти сразу, где-то слева, загорался свет. Сквозь деревянные прутья она видела мужчину, встающего с постели. Видела заспанную женщину рядом с ним. Видела бутылку с белым содержимым, приближающуюся к ней. Чувствовала резиново-молочный вкус во рту. Видела, как тух свет. И самое странное — помнила еще три-четыре секунды этой темноты с соской во рту. И это воспоминание было гораздо более ранним, чем сон.

А еще помнила совсем непонятное: молодую маму с большим животом. Видела ее со странного ракурса — очень снизу. Мама возвышалась многометровой глыбой. И в животе у Мамы — была она. Это было не совсем понятно. Даже совсем непонятно.

Хотя бы потому, что беременной мама была до этого только один раз. И видеть молодую беременную маму «очень снизу» мог только старший брат.

Но вот. В памяти ее было так.

И когда я пришло к ней, ей было три года.

Я приснилось ей.

Я было с ней в бесконечном коридоре ее сна.

И когда твердь под ногами и неяркий свет, и сам коридор исчезли — мы вместе полетели куда-то вниз. А может быть вверх.

Мы полетели вместе.

Она дернулась в полудреме, и мы вместе проснулись, не досмотрев этот сон до конца.

Ей было три года одиннадцать месяцев и тридцать один день. Ее звали Юля. Сегодня ей исполнялось четыре.

Мы вместе смотрели, как весь этот длинный-предлинный день мама готовит еду. А внезапно наступившим вечером — гости эту еду едят.

Ей подарили куклу, кубики и зеленую картонную коробку с чем-то тяжелым внутри. Юля ела конфеты, которых было много и которые не помещались в маленькие карманчики ее платья. Взрослые включили громкий музыкальный ящик, и мы смотрели, как крутятся два больших блина с пленкой. Как подрагивают стрелочки в светящихся окошках. Мы слушали, как волшебный женский голос пел волшебные слова под волшебство музыки:

«Я так хочу… Чтобы лето не кончалось… Чтоб оно за мною мчалось… За мною вслед…».

Но самый волшебный подарок был в той самой зеленой картонной коробке. Это был матово блестевший ящичек странной формы с большим стеклянным глазом, похожим на подзорную трубу старшего брата.

Когда все гости разошлись, мама повесила на стену белую простыню и выключила свет в комнате. И тут же в ящичке зажегся огонек.

Маленькая Юля заворожено смотрела на это. Ей казалось, что это маленький домик с маленьким круглым окошком. И из этого окошка на белую простыню попадали красивые цветные картинки с буквами понизу.

Мама читала эти буквы, и мы с Юлей узнавали о путешествиях Гулливера, о приключениях Маленького Мука и скитаниях Калифа-Аиста.

Название у волшебного ящичка было тоже волшебное и трудное: диафильмоскоп. Юля никак не могла его запомнить.

Его запомнило Я.

Я помню все.

Я ее запасная память.

Даже если она забудет, я буду помнить, что в детстве она не могла спать лицом к стене, на которой висел ковер. Ей казалось, что из ковра сыплется пыль и забивается в нос. Она начинала задыхаться, но лежала так до последнего. И только когда пыль забивала и горло, и рот, она, крепко зажмурившись, поворачивалась лицом к темной комнате, в которую проникал свет уличного фонаря. Она не боялась темноты. Она боялась того, кто мог в ней быть.

Однажды, когда она болела стандартной детской болезнью с каким-то недлинным противным названием, у нее неожиданно и опасно поднялась температура. Родители сначала не поняли этого. Но Болезнь и Высокая Температура заставили обратить на себя внимание. Причем не совсем обычным способом. Маленькая Юля и сама не поняла, что происходит. Она сидела на родительской кровати, и ей вдруг очень захотелось пить. Она почувствовала, что пересохло во рту, и собралась сообщить об этом маме — как вдруг заметила на соседней кровати двух медведей. Медведи были огромные. Они лежали обнявшись и смотрели на Юлю. А она, открыв рот, смотрела на них. Больше всего ее поразило, что оба медведя были сделаны из какашек (а к тому возрасту она уже точно знала, как какашки выглядят). Она вдруг ощутила, как загустел воздух и время вокруг нее. Она с непонятной ей самой паникой поняла, что все вокруг замедляется.

И вдруг увидела огромную моль, застывшую во времени. Моль одновременно летела и висела в пространстве. Замерла и двигалась.

Маленькой Юлей овладел такой УЖАС, высыпавший льдом на спине, что она завизжала во всю силу своих детских голосовых связок.

Завизжала так, что у матери, говорившей с отцом, на несколько секунд остановилось сердце, а отец выронил градусник, который держал в руке.

Градусник долетел до пола и разбился.

Юля визжала так, что у родителей кровь стыла в жилах:

— Папа, убей её!!! УБЕЙ ЕЁ!!! УБЕЙЕЁ!!!!

Потом врач говорил, что температура тела, видимо, резко возросла — примерно на четыре градуса за пять минут — и ребенок начал бредить. В те времена детские врачи не использовали слово «галлюцинации» в разговорах с родителями своих пациентов.

Но Медведи и Моль отпечатались в ее памяти навсегда. А испытанный в тот момент УЖАС по-настоящему улегся (или исчез совсем?) спустя двадцать лет…

А еще Юля (когда уже почти выздоровела и ей разрешили играть) нашла на полу комнаты маленькую (со спичечную головку) бусинку. Маленький, тусклый, дрожащий шарик за ножкой шкафа. Она осторожно трогала его карандашом и рассматривала в подзорную трубу, которую можно было (но очень осторожно!) брать для игр из шкафчика брата.

— Интересно, что это? — спросила она, как все дети, обращаясь то ли к себе, то ли еще к кому-то.

Я знаю, что это.

— Пуххх! — сказала она вслух и ударила по шарику чуть сильнее. Шарик вдруг распался на три шарика поменьше.

Юля высунула язык и, стараясь не дышать, приблизила свой правый глаз как можно ближе к полу.

— Что же это такое? — спросила она. Опять обращаясь то ли к себе, то ли к пространству вокруг. Некоторым это помогает. Например, сосредоточиться. Некоторые задают себе вопросы и сами же отвечают на них. Некоторые, делая что-либо, комментируют процесс. Это им помогает. Сосредоточиться. Некоторые настолько сосредотачиваются, что начинают говорить вслух. С собой. Возможно с кем-то еще.

— Что же это такое? — не вслух спросила Юля. Обращаясь к себе или к пространству вокруг.

Я знаю, что это. Это ртуть из разбитого градусника.

— Ртуть, — сказала она. — Ртуть.

Однажды, когда она уже научилась читать, когда пошла в школу, получила первые «хорошие» и «плохие» оценки, побывала на коротких зимних, длинных и любимых летних, и совсем незаметных осенних и весенних каникулах — однажды в кабинете географии она увидела карту своей страны. Огромную карту — во всю стену. Очень подробную: каждый, даже самый маленький, населенный пункт был нанесен на эту карту. Она долго искала свой город и когда нашла, почему-то невероятно обрадовалась. Где-то там, в этой точке с названием, стояла сейчас она. Юля.

Она смотрела на эту карту и вдруг поняла, что видит столько населенных пунктов, что даже столько же человек не знает. Не успела еще познакомиться. И еще она поняла, что и не познакомится за всю свою жизнь с таким количеством людей. Потом позже она смотрела на карту своего материка. Своего полушария. Она смотрела на странный шар Глобус — карту своей планеты — и думала о том, что в каждом, даже самом маленьком, городишке живут люди. И что людей ТАК МНОГО — что даже в голове не укладывается. Она гораздо спокойнее восприняла информацию о том, что Земля похожа на мяч, чем то, что людей ТАК МНОГО. Но это случится позже.

А сейчас, пока родителей и брата не было дома, она приставляла к шкафу стул, влезала на него и доставала зеленую картонную коробку с диафильмоскопом. Она задергивала шторы, аккуратно включала домик с круглым окошком в розетку и направляла его на стену. Она осторожно заправляла пленку в специальный зажим, прокручивала свои любимые картинки и всегда удивлялась: объектив круглый, а картинка квадратная… Чудеса…

Она не умела читать и просто рассматривала красивую одежду героев, в которую вкраплялся рисунок обоев.

Она смотрела на картинки, а Я шептало ей то, что написано под ними. Не то, чтобы Я умело читать — нет, Я научусь этому позже вместе с ней, — но Я запомнило то, что читала мама. Потом, через время, эти символы сложатся в образы, затем в алфавит, а потом и в слова. А сейчас она прокручивает к следующей картинке. И шевелит губами, повторяя за мной.

Я долго не могло понять, знает ли она обо Мне?

Догадывается? Я вслушивалось в окружающее меня пространство, но не чувствовало ничего подобного Мне.

Я было Одно.

С ней. В ней? Вне ее?

Я было. Она была. Мы были вместе.

— Ртуть, — сказала она, пробуя слово на вкус. — Ртуть.

Юля была послушной, доброй девочкой. Она слушалась маму и папу, и старшего брата. Она знала, что Нельзя совать шпильки от маминых бигудей в розетки, что стекло может разбиться и будет «вава», что ножик острый и что огонь больно кусается.

Она знала все, что НЕЛЬЗЯ и все, что МОЖНО.

Но однажды она ослушалась и маму, и папу, и брата. Она гуляла на улице поздним зимним днем. Уже начинало потихоньку (и одновременно быстро — как это обычно бывает зимой) темнеть. Небольшой двор возле общежития, где Юля жила вместе с родителями, был пуст. Все соседи либо уже валялись перед телевизорами в своих комнатах, либо добирались сюда на дребезжащих желтых автобусах со своих далеких, непонятных «работ». Во дворе стояла перекошенная карусель, похожая на ржавый Пентагон с приваренными к нему стульями. Рядом с Пентагоном (через песочницу) стояли качели, которые скрипели так уныло, что на них уже года три никто не присаживался, даже покурить.

У Юли уже мерзли щечки и пощипывало пальчики рук и ног, когда она решила напоследок слепить еще один снежок: только сегодня они начали получаться похожими на настоящие. Она зачерпнула снег своими мохнатыми варежками и стала мастерить снежный шар.

Она не знала, что существуют законы физики и химии, и простейшие понятия о температурном режиме. Что в тот момент, когда брат показывал «Как — Нужно — Лепить Снежок», на улице было «плюс столько-то», и снег был подходящим — рыхлым и липким.

Сейчас было «минус столько-то», и не хотел снег лепиться в нужную форму. Сыпался сухой белой пылью. Как мука был. Хрустел, но не хотел становиться тестом.

— Здравствуй, Юля, — сказал кто-то у нее за спиной.

Она обернулась. Мы вместе обернулись и посмотрели на мужчину, стоящего у нас за спиной.

Как и все взрослые вокруг Юли, дяденька был таким, что смотреть на него приходилось, запрокинув голову.

— Здрасьте, — сказала Юля, сжимая снежок озябшей ладошкой.

Дяденька присел на одно колено, и лицо его оказалось совсем недалеко от Юлиного. У него были большие голубые глаза, как у папы, и белые-белые зубы: дяденька улыбался.

— А смотри, что я умею, — сказал он, и Юля стала смотреть.

Дядя снял перчатки и показал ей пустую ладонь.

— Есть что-нибудь? — спросил он.

Юля помотала отрицательно головой:

— Нет, — сказала она.

Дяденька сжал руку в кулак. Протянул ей:

— А ну-ка, подуй…

Юля дунула на чужие пальцы.

Дяденька разжал кулак. На ладони его лежало маленькое блестящее колечко. Юля смотрела на него, открыв рот.

— А как это? — спросила она вдруг.

— Волшебство, — сказал дяденька.

— А ты, что ли, волшебник?

Дяденька кивнул.

— Взаправдишный?

Дяденька кивнул. Он протянул ладонь, а с ним и колечко Юле:

— Бери…

Она бросила недолепленное снежное тесто себе под ноги. Зубами стащила связанную мамой варежку. Взяла озябшими пальчиками круглую, блестящую желтым, железку:

— Мне???

Дяденька кивнул.

Солнце, которое еще двадцать минут назад висело над соседним парком, исчезло за деревьями.

— У меня еще сережки есть… — сказал дяденька Волшебник, — … с красными камешками… Хочешь?

Юля кивнула. Зажала колечко в правом кулачке. Левый — в варежке — протянула дяденьке. Он поднялся с колен, взял ее за руку и пошел в сторону парка.

— А ты где живешь? — спросила Юля.

Я не слушало, что говорил ей мужчина. Я всматривалось и вслушивалось в него. Я впервые ощупывало другого — тем более взрослого человека — и не знало: получается у меня?

Я вдруг поняло, что у Волшебника за голубыми глазами и улыбкой, за веселым голосом и словами — есть еще что-то. Еще одно. А все вышеперечисленное — тонкий слой скрывающий Это. За этим слоем… Как же это?.. На что-то похоже… Словно… Да! Словно наэлектрилизованный сгусток материи. Невидимое и неосязаемое. Да! Я поняло — это НЕТЕРПЕНИЕ. Сначала Глаза.

Потом Улыбка.

Потом НЕТЕРПЕНИЕ.

Потом…

Я нашло трещину в его НЕТЕРПЕНИИ всего лишь на мгновение. Лишь на мгновение Я увидело, чего он с таким НЕТЕРПЕНИЕМ ЖЕЛАЛ.

Я долго не могло понять — знает ли она обо Мне? Догадывается?