Избранная Рот Вероника

Глава 16

Днем я возвращаюсь в спальню, пока остальные проводят время с семьями, и вижу Ала. Он сидит на своей кровати и смотрит на пустое место на стене, где прежде висела доска. Четыре снял ее вчера, чтобы рассчитать наши ранги первой ступени.

– Вот ты где! – восклицаю я. – Родители тебя искали. Нашли?

Он качает головой.

Я сажусь рядом с ним на кровать. Моя нога как минимум вполовину тоньше, чем у него, даже теперь, когда мышцы окрепли. На Але черные шорты. Его колено фиолетово-синее и пересечено шрамом.

– Не хотел их видеть?

– Не хотел, чтобы они спрашивали, как у меня дела, – поясняет он. – Пришлось бы ответить, а они почувствовали бы ложь.

– Ну… – Я пытаюсь что-нибудь придумать. – А что не так с твоими делами?

Ал скрипуче смеется.

– Я проиграл все схватки, кроме первой с Уиллом. Я плохо справляюсь.

– Но ты проиграл их намеренно. Вот и сказал бы об этом.

Он качает головой.

– Папа всегда хотел, чтобы я оказался здесь. В смысле, родители говорили, что мне лучше остаться в Правдолюбии, но только потому, что должны были так говорить. Они всегда восхищались лихачами, и отец, и мать. Они не поняли бы моих объяснений.

– О! – Я барабаню пальцами по колену и поднимаю глаза на Ала. – Так вот почему ты выбрал Лихость? Из-за родителей?

Ал качает головой.

– Нет. Наверное, я выбрал ее потому… Мне кажется, очень важно оберегать людей. Вставать на их защиту. Как ты встала на мою. – Он улыбается мне. – Разве не так должны поступать лихачи? Разве не в этом суть отваги? Не в том… чтобы избивать людей просто так.

Я вспоминаю слова Четыре о том, что командная работа прежде была в почете у лихачей. Какой тогда была Лихость? Чему я научилась бы, будь я здесь, когда моя мама была лихачкой? Возможно, я не сломала бы нос Молли. И не угрожала сестре Уилла.

Я чувствую укол вины.

– Возможно, после инициации станет легче.

– К сожалению, я могу оказаться последним в списке, – отвечает Ал. – Сегодня вечером увидим, полагаю.

Некоторое время мы просто сидим рядом. Лучше быть здесь в тишине, чем в Яме, наблюдая, как все смеются со своими семьями.

Отец говорил, что иногда лучший способ кому-то помочь – просто быть рядом. Приятно совершать поступки, которыми он мог бы гордиться, как будто это искупает все мои поступки, которыми он гордиться не мог бы.

– Знаешь, рядом с тобой я становлюсь храбрее, – говорит Ал. – Словно действительно могу здесь прижиться, как ты.

Я собираюсь ответить, но тут он обнимает меня за плечи. Внезапно я замираю, мои щеки вспыхивают.

Я надеялась, что неправильно поняла чувства Ала. Но я не ошиблась.

Я не склоняюсь к нему. Напротив, подаюсь вперед, так что его рука падает. Затем я стискиваю руки на коленях.

– Трис, я… – начинает он.

Его голос напряжен. Я смотрю на него. Его лицо такое же красное, как и мое, судя по ощущениям, но он не плачет – просто выглядит смущенным.

– Гм… извини, – произносит он. – Я не пытался… Гм. Извини.

Я хотела бы заверить его, что в этом нет ничего личного. Я могла бы рассказать, что мои родители редко держались за руки даже в нашем собственном доме, так что я привыкла уклоняться от любых проявлений нежности, поскольку меня приучили воспринимать их всерьез. Возможно, если бы я сказала это, за его краской смущения не крылась бы боль.

Но разумеется, это личное. Он мой друг, но и только. Что может быть более личным?

Я вдыхаю и на выдохе заставляю себя улыбнуться.

– За что извинить? – Мой голос звучит достаточно небрежно.

Я смахиваю с джинсов несуществующие соринки и встаю.

– Мне пора.

Ал кивает и не смотрит на меня.

– Ты не слишком расстроился? – спрашиваю я. – В смысле… из-за родителей. Не из-за того…

Я умолкаю. Не знаю, до чего я иначе бы договорилась.

– А! Нет. – Он усердно кивает. – Увидимся, Трис.

Я стараюсь не слишком торопиться. Когда дверь спальни закрывается за мной, я прикладываю ладонь ко лбу и слегка усмехаюсь. Если отбросить неловкость, приятно кому-то нравиться.

Обсуждение визитов семей было бы слишком мучительным, поэтому единственная тема вечерних разговоров – наши окончательные ранги первой ступени. Каждый раз, когда кто-то поднимает ее рядом со мной, я смотрю в пространство и не обращаю внимания.

Мой ранг должен был немного повыситься, особенно после избиения Молли, но его все равно может не хватить, чтобы попасть в десятку лучших в конце инициации, тем более когда в таблицу включат неофитов-лихачей.

За ужином я сижу с Кристиной, Уиллом и Алом за столом в углу. За соседним столом – Питер, Дрю и Молли, что довольно неприятно. В нашей беседе наступает затишье, и я слышу каждое их слово. Они строят предположения о рангах. Кто бы мог подумать.

– Вам не разрешали держать домашних животных? – Кристина стучит ладонью по столу. – Но почему?

– Потому что они алогичны, – сухо поясняет Уилл. – Какой смысл предоставлять кров и пищу животному, которое портит мебель, распространяет по дому дурные запахи и рано или поздно умирает?

Мы с Алом встречаемся глазами, как всякий раз, когда Уилл и Кристина начинают ссориться. Но на этот раз наши взгляды скрещиваются и тут же расходятся. Надеюсь, неловкость между нами продлится недолго. Я хочу вернуть своего друга.

– Смысл в том… – Кристина умолкает и наклоняет голову. – Ну, они такие забавные. У меня был бульдог по кличке Ворчун. Как-то раз мы оставили жареную курицу на кухонной стойке, чтобы остыла, и, пока мама ходила в туалет, он стащил ее и сожрал, целиком, с костями и кожей. Мы так смеялись.

– Ну да, это все меняет. Конечно, я хочу жить с животным, которое ворует мою еду и устраивает разгром на кухне. – Уилл качает головой. – Почему бы тебе не завести собаку после инициации, раз ты так тоскуешь по ним?

– Потому что.

Улыбка Кристины исчезает, и она ковыряет картошку вилкой.

– Собаки для меня вроде как закрытая тема. После… ну, знаешь, после проверки склонностей.

Мы обмениваемся взглядами. Всем известно, что мы не должны говорить о проверке, даже теперь, когда сделали выбор, но для них это правило не должно быть таким нерушимым, как для меня. Сердце неровно бьется в груди. Для меня это правило – защита. Оно позволяет мне не лгать друзьям о своих результатах. Всякий раз, вспоминая слово «дивергент», я слышу предупреждение Тори… а теперь и предупреждение матери. «Никому не говори. Опасно».

– В смысле… убийства собаки, да? – спрашивает Уилл.

Я едва не забыла. Склонные к Лихости ребята на симуляции брали нож и убивали напавшего пса. Неудивительно, что Кристина больше не хочет держать собаку. Я натягиваю рукава на запястья и переплетаю пальцы.

– Ага, – отвечает она. – В смысле, нам ведь всем пришлось это сделать?

Она смотрит сперва на Ала, затем на меня. Ее темные глаза сужаются, и она произносит:

– Тебе – нет.

– Мм?

– Ты что-то скрываешь, – обвиняет она. – Вертишься, как уж на сковородке.

– Что?

Ал толкает меня плечом. Ну вот, совсем другое дело.

– В Правдолюбии нас учат понимать язык тела, – поясняет он, – чтобы мы знали, когда кто-то лжет или пытается что-нибудь утаить.

– Вот как. – Я чешу в затылке. – Ну…

– Смотри, она снова! – Кристина показывает на мою руку.

Сердце бьется в горле. Как я могу лгать о своих результатах, если они знают, когда я лгу? Придется контролировать язык тела. Я опускаю руку и кладу ладони на колени. Честные люди поступают именно так?

По крайней мере, мне не нужно лгать о собаке.

– Нет, я не убивала собаку.

– Но как тогда тебя признали лихачкой? – щурится Уилл.

Я смотрю ему в глаза и спокойно произношу:

– Никак. Меня признали альтруисткой.

Это полуправда. Тори сообщила, что мой результат – Альтруизм, так записано в системе. Любой, у кого есть доступ к итогам, сможет это увидеть. Я несколько секунд смотрю Уиллу в глаза. Если я отведу взгляд, это может показаться подозрительным. Затем я пожимаю плечами и протыкаю кусок мяса вилкой. Надеюсь, друзья мне поверили. Они должны мне поверить.

– Но ты все равно выбрала Лихость? – спрашивает Кристина. – Почему?

– Я же говорила. – Я ухмыляюсь. – Из-за еды.

Она смеется.

– Ребята, вы в курсе, что Трис ни разу не видела гамбургера, пока не попала сюда?

Она заводит рассказ о нашем первом дне, и мои мышцы расслабляются, хотя мне все равно тяжело. Я не должна лгать друзьям. Это создает преграды между нами, а их и без того достаточно. Кристина срывает флаг. Я отвергаю Ала.

После ужина мы возвращаемся в спальню, и я с трудом не перехожу на бег, сознавая, что ранги ждут нас. Хочется поскорее покончить с этим. У двери в спальню Дрю отпихивает меня в сторону, чтобы пройти. Я задеваю стену плечом, но не останавливаюсь.

При моем росте трудно что-либо разглядеть поверх голов неофитов, столпившихся в глубине комнаты, но когда я нахожу просвет, то вижу, что классная доска стоит на земле, тыльной стороной к нам, прислоненная к коленям Четыре. Инструктор держит в руке кусок мела.

– Для тех, кто только что пришел, я объясняю, как определяются ранги, – произносит он. – После первого круга боев мы ранжировали вас по уровню мастерства. Количество полученных баллов зависело от вашего уровня мастерства и уровня мастерства поверженного вами противника. Дополнительные очки начислялись за рост мастерства и победу над тем, кто сильнее. Я не награждаю за издевательство над слабыми. Это трусость.

Кажется, при последних словах его взгляд задержался на Питере, но совсем мимолетно, так что я не уверена.

– Если у вас был высокий ранг, вы теряли очки, проигрывая противнику с низким рангом.

Молли издает недовольный звук, не то фырканье, не то ворчание.

– Вторая ступень обучения весит больше, чем первая, поскольку более тесно связана с преодолением трусости, – продолжает он. – Тем не менее крайне сложно стоять высоко в конце инициации, если вы стояли низко в конце первой ступени.

Я переминаюсь с ноги на ногу, стараясь разглядеть его как следует. Когда мне это наконец удается, я отвожу глаза. Он уже смотрит на меня, по-видимому привлеченный моим нервным движением.

– Завтра мы объявим имена отсеявшихся, – сообщает Четыре. – То, что вы – переходники, а неофиты-лихачи – нет, не будет принято во внимание. Возможно, четверо из вас станут бесфракционниками и ни один из них. Или четверо из них станут бесфракционниками и ни один из вас. Или любой промежуточный вариант. Тем не менее вот ваши ранги.

Он вешает доску на крюк и отступает в сторону, чтобы мы увидели ранги:

1. Эдвард

2. Питер

3. Уилл

4. Кристина

5. Молли

6. Трис

Шестая? Я не могу быть шестой. Видимо, победа над Молли подняла мой ранг выше, чем я думала. А проигрыш мне, похоже, опустил ее ранг. Я перевожу взгляд ниже.

7. Дрю

8. Ал

9. Майра

Ал не самый последний, но, если неофиты-лихачи не провалят свою версию первой ступени, он – бесфракционник.

Я смотрю на Кристину. Она наклоняет голову и, хмурясь, разглядывает доску. Она не единственная, кто это делает. В комнате царит напряженная тишина, которая словно покачивается на краю обрыва.

И падает в пропасть.

– Что? – рявкает Молли, тыча пальцем в Кристину. – Я победила ее! Я победила ее за считаные минуты, и она стоит выше меня?

– Ага. – Кристина скрещивает руки на груди и самодовольно улыбается. – И?

– Если ты намерена обеспечить себе высокий ранг, советую не заводить привычку проигрывать противникам с низким рангом. – Голос Четыре прорезает шепотки и ворчание неофитов.

Он кладет мел в карман и проходит мимо, не глядя на меня. Его слова уязвляют, напоминая, что я – тот самый противник с низким рангом.

Очевидно, Молли тоже об этом вспоминает.

– Ты. – Она, щурясь, пристально глядит на меня. – Ты за это ответишь.

Я думала, она бросится на меня или ударит, но она только поворачивается на каблуках и вылетает из спальни, что хуже. Если бы она взорвалась, ее ярость иссякла бы быстро, после одного-двух ударов. Уход означает, что она намерена обдумать план мести. Уход означает, что я должна быть начеку.

Питер промолчал, когда вывесили ранги. Поразительно, учитывая его склонность жаловаться, если что-нибудь не по нему. Он просто идет к своей кровати и садится, расшнуровывая ботинки. От этого мое беспокойство лишь усиливается. Он не может быть удовлетворен вторым местом. Только не Питер.

Уилл и Кристина «дают пять» друг другу, после чего Уилл хлопает меня по спине ладонью, которая больше моей лопатки.

– Вы только посмотрите! Номер шесть, – усмехается он.

– И все же этого может не хватить, – напоминаю я.

– Этого хватит, не волнуйся, – отвечает он. – Надо отметить.

– Ну так идем. – Кристина хватает за руки меня и Ала. – Идем, Ал. Ты же не знаешь, как справились прирожденные лихачи. Ты ничего досконально не знаешь.

– Я лучше лягу, – бормочет он, выдергивая руку.

В коридоре легко забыть об Але, мести Молли и подозрительном спокойствии Питера и притвориться, будто преград между нами не существует. Но в глубине души я помню, что Кристина и Уилл – мои соперники. Если я хочу пробиться в первую десятку, я должна их победить.

Я лишь надеюсь, что не придется предавать их.

Той ночью мне не удается заснуть. Раньше мне казалось, что в спальне очень шумно от чужого дыхания, но сейчас в ней слишком тихо. В тишине я думаю о своей семье. Слава богу, в лагере Лихости обычно шумно.

Если моя мать была лихачкой, почему она выбрала Альтруизм? Ей нравился его покой, размеренность, доброта – все то, чего не хватает мне, когда я позволяю себе вспоминать?

Возможно, в лагере еще остались те, кто знал ее в юности и сможет рассказать, какой она была? Но даже если и остались, вряд ли они захотят о ней говорить. Переходники не должны обсуждать свои бывшие фракции, после того как становятся членами. Считается, что так проще принести клятву верности фракции вместо семьи – принять принцип «фракция превыше крови».

Я зарываюсь лицом в подушку. Мать попросила меня передать Калебу, чтобы он исследовал симуляционную сыворотку… Но зачем? Это как-то связано с тем, что я дивергент, я в опасности, или дело в другом? У меня тысяча вопросов, а она ушла, прежде чем я успела задать хотя бы один. Теперь они кружатся у меня в голове, и вряд ли мне удастся заснуть, прежде чем найдутся ответы.

Я слышу на другой стороне комнаты возню и отрываю голову от подушки. Мои глаза не привыкли к темноте, и я вглядываюсь в чернильную тьму, словно в изнанку собственных век. Раздается шарканье, затем скрип ботинка. Тяжелый удар.

А затем вой, от которого кровь стынет в жилах и волосы встают дыбом. Я откидываю одеяла и спускаю на каменный пол босые ноги. Я все еще вижу недостаточно хорошо, чтобы найти источник вопля, но в нескольких кроватях от меня на полу лежит темная груда. Новый вопль пронзает мои уши.

– Включите свет! – кричит кто-то.

Я иду на звук, медленно, чтобы не споткнуться. Я словно в трансе. Мне не хочется видеть, откуда звучит вопль. Подобный вопль может означать только кровь, кости и боль; такой вопль зарождается в глубине живота и тянется к каждой клеточке тела.

Вспыхивает свет.

Эдвард лежит на полу рядом со своей кроватью и держится за лицо. Вокруг его головы – лужа крови, а между скрюченными пальцами торчит серебряная рукоятка ножа. Кровь стучит в ушах; я узнаю нож для масла из столовой. Лезвие воткнуто в глаз Эдварда.

Майра стоит в ногах Эдварда и вопит. Кто-то тоже вопит, кто-то зовет на помощь, а Эдвард лежит на полу, корчится и воет. Я опускаюсь у его головы, встав коленями в лужу крови, и кладу ладони ему на плечи.

– Не двигайся, – говорю я.

Я совершенно спокойна, хотя ничего не слышу, как будто моя голова погружена в воду. Эдвард снова дергается, и я повторяю громче и строже:

– Я сказала, не двигайся. Дыши.

– Мой глаз! – вопит он.

Я чувствую гадкий запах. Кого-то стошнило.

– Вытащи его! – кричит он. – Вытащи его, вытащи из меня, вытащи его!

Я качаю головой и лишь потом понимаю, что он меня не видит. В животе бурлит смешок. Истерический. Я должна подавить истерику, если хочу помочь ему. Должна забыть о себе.

– Нет, – возражаю я. – Надо подождать доктора. Слышишь? Пусть доктор его вытащит. А пока просто дыши.

– Мне больно, – всхлипывает он.

– Я знаю.

Вместо собственного голоса я слышу мамин. Вижу, как она сидит передо мной на корточках у нашего дома и утирает мне слезы, когда я разбила коленку. Мне тогда было пять лет.

– Все будет хорошо.

Я стараюсь говорить твердо, как будто это не пустые слова. Но это пустые слова. Я не знаю, будет ли все хорошо. Подозреваю, что нет.

Приходит медсестра, она велит мне отойти, и я подчиняюсь. Мои руки и колени сплошь в крови. Оглянувшись, я вижу, что не хватает только двоих.

Дрю.

И Питера.

После того как Эдварда забирают, я иду в ванную комнату, прихватив с собой смену одежды, и мою руки. Кристина идет со мной и стоит у двери, но ничего не говорит, и я рада. Говорить особо не о чем.

Я тру линии на руках и скребу ногтем под ногтями, чтобы вычистить кровь. Переодеваюсь в брюки, которые принесла, и выбрасываю испачканные в корзину. Беру столько бумажных полотенец, сколько могу унести. Кто-то должен прибраться в спальне, и, поскольку мне вряд ли удастся заснуть, почему бы не я?

Я тянусь к дверной ручке, и Кристина произносит:

– Ты ведь знаешь, кто это сделал?

– Да.

– Мы должны об этом рассказать?

– Ты правда думаешь, что лихачам не все равно? – спрашиваю я. – После того, как тебя повесили на пропастью? После того, как нас заставили избивать друг друга до потери сознания?

Она не отвечает.

Через полчаса я стою на коленях на полу спальни и вытираю кровь Эдварда. Кристина выбрасывает грязные бумажные полотенца и подает мне новые. Майра ушла; наверное, отправилась за Эдвардом в больницу.

В ту ночь никто особо не спит.

– Наверное, это прозвучит странно, – говорит Уилл, – но лучше бы у нас не было сегодня выходного.

Я киваю. Я знаю, что он имеет в виду. Занятие отвлекло бы меня, а отвлечься хочется прямо сейчас.

Я редко остаюсь с Уиллом наедине, но Кристина и Ал дремлют в спальне, а никто из нас не хочет находиться в ней дольше, чем нужно. Уилл этого не говорил, я и так знаю.

Я ковыряю одним ногтем под другим. Я тщательно вымыла руки после того, как вытерла кровь Эдварда, но все равно ощущаю ее на ладонях. Мы с Уиллом бредем куда глаза глядят. Нам некуда идти.

– Можно навестить его, – предлагает Уилл. – Но что мы скажем? «Я не очень хорошо тебя знал, но сожалею, что тебе выкололи глаз»?

Не смешно. Я понимаю это сразу, но смешок все равно поднимается в горле, и я уступаю, потому что сдерживать его тяжелее. Уилл мгновение смотрит на меня и тоже смеется. Иногда плач или смех – единственное, что нам остается, и сейчас смех кажется лучшим выбором.

– Извини, – говорю я. – Просто это так нелепо.

Я не хочу плакать об Эдварде – по крайней мере, горько, навзрыд, как плачешь о друге или любимом человеке. Я хочу плакать, потому что случилось нечто ужасное и я видела это и не представляю, как все поправить. Те, кто хочет наказать Питера, не обладают нужной властью, а те, кто обладает властью наказать его, не захотят этого делать. У лихачей запрещено подло нападать на других, но когда у власти люди, подобные Эрику, вряд ли эти запреты соблюдаются.

Я говорю, уже серьезнее:

– Самое нелепое, что в любой другой фракции было бы отважным поступком рассказать, что случилось. Но здесь… в Лихости… смелость не пойдет нам во благо.

– Ты когда-нибудь читала манифесты фракций? – спрашивает Уилл.

Манифесты фракций были написаны после их образования. В школе о них упоминали, но я их не читала.

– А ты читал? – хмурюсь я.

Потом я вспоминаю, что Уилл как-то раз запомнил карту города развлечения ради.

– А! Ну конечно, ты читал. Проехали.

– Вот одна из строк, которые я запомнил из манифеста Лихости: «Мы верим в будничные проявления мужества, в отвагу, которая заставляет одного человека вставать на защиту другого».

Уилл вздыхает.

Ему ни к чему что-либо добавлять. Я знаю, что он имеет в виду. Возможно, Лихость была создана с благими намерениями, с достойными идеалами и достойными целями. Но она далеко от них отклонилась. И то же верно для Эрудиции, понимаю я. Давным-давно эрудиты стремились к знаниям и мастерству ради того, чтобы творить добро. Теперь они стремятся к знаниям и мастерству с жадными сердцами. Что, если остальные фракции страдают от той же болезни? Раньше я об этом не думала.

И все же я не могу покинуть Лихость, несмотря на ее развращенность. Не только потому, что мысль о бесфракционной жизни в полной изоляции кажется уделом страшнее смерти. Но и потому, что в краткие мгновения, когда я была счастлива здесь, я видела фракцию, достойную сохранения. Возможно, мы сумеем снова стать отважными и благородными.

– Пойдем в столовую, – предлагает Уилл, – съедим по пирожному.

– Хорошо, – улыбаюсь я.

Когда мы идем к Яме, я мысленно повторяю процитированную Уиллом строчку, чтобы не забыть ее.

«Я верю в будничные проявления мужества, в отвагу, которая заставляет одного человека вставать на защиту другого».

Прекрасная мысль.

Позже, когда я возвращаюсь в спальню, постельное белье Эдварда убрано, а ящики выдвинуты и пусты. Кровать Майры на другой стороне комнаты выглядит так же.

Я спрашиваю Кристину, куда они подевались, и она отвечает:

– Ушли.

– Даже Майра?

– Она сказала, что не хочет оставаться здесь без него. Ее в любом случае должны были отсеять.

Она пожимает плечами, как будто не знает, что еще сделать. Если это так, мне понятны ее чувства.