Дар волка Райс Энн

29

Лаура вела машину, а Ройбен спал, прислонив голову к стеклу «Порше».

По дороге они заехали в его дом в Сан-Франциско. Ройбен был уверен, что Саймон Оливер обязательно известит Грейс или Фила о том, что он в городе. Так оно и оказалось.

Грейс уже готовила ужин, Фил сидел за столом, на кухне стояли Селеста и Морт, с бокалами с вином в руках. Пришел в гости и друг Грейс, талантливый онколог, которого Ройбен не помнил по имени. Он помогал накрывать на стол вместе с другой женщиной-врачом, которую Ройбен видел впервые. Играла «Джаз-самба» в исполнении Стэна Гетца и Чарли Берда, всем явно было вполне хорошо.

Ройбен почувствовал острейшую тоску по ним, по уютному дому, по шумной компании, всей той жизни, которую он оставил. В остальном все так, что лучше не придумаешь. Народу много, значит, допрашивать и приставать не будут. Все вежливо поздоровались с Лаурой, в особенности — Селеста, которая явно была рада, что Ройбен уже кого-то себе нашел. Морт, конечно же, выглядел виновато, что было вполне предсказуемо. Ройбен улыбнулся и легонько ткнул его кулаком в локоть. Рози бросилась к Ройбену, обнимая его.

Конечно, Грейс попыталась отвести его в сторонку для разговора, но она не могла оставить стейки, жарящиеся на плите, и брокколи, которую она обжаривала с чесноком. Удовольствовалась его нежным поцелуем и признанием в любви, сделанным шепотом.

— Вот бы ты остался, и сегодня, и потом.

— Мама, мы уже поужинали, — прошептал Ройбен.

— Но сегодня вечером кое-кто придет.

— Мама, не могу.

— Ройбен, ты меня слышишь? Я хочу, чтобы ты встретился с этим человеком, доктором Ясько.

— Это не значит переночевать, мама, — ответил Ройбен и пошел к лестнице.

Взяв в помощники Рози, Ройбен собрал оставшиеся книги, папки и фотографии. Отнес их в «Порше».

Потом поглядел в последний раз на столовую, украшенную свечами на столе и каминной полке, на Фила, который улыбнулся ему, и, послав воздушный поцелуй Грейс, направился к выходу.

Звонок в дверь заставил его вздрогнуть, и он открыл ее, увидев перед собой рослого седого мужчину, не слишком старого, с жестким взглядом серых глаз и широким квадратным лицом. На его лице было выражение любопытства, но недоброго.

Сразу же появилась Грейс и взяла мужчину за руку. Второй рукой она подхватила за руку Ройбена.

Мужчина не сводил взгляда с Ройбена. Видимо, он не ожидал столкнуться с ним лицом к лицу.

Ройбен почувствовал странное спокойствие. От мужчины исходил запах, еле уловимый, но тот самый, который был так хорошо знаком Ройбену.

— Это доктор Аким Ясько, Ройбен, я тебе о нем говорила, — быстро сказала Грейс, явно чувствуя себя неловко. — Проходите, доктор. Рози, принеси доктору выпить, как обычно.

— Очень рад познакомиться, доктор Ясько, — сказал Ройбен. — Я бы хотел остаться, но не могу. Он беспокойно огляделся в поисках Лауры. Она стояла прямо позади него. Взяла его за руку и сжала.

Он глядел в странные, будто затуманенные глаза доктора, и запах становился все сильнее. Что, если запах спровоцирует превращение?

Грейс явно беспокоилась, и не за себя. Похоже, она внимательно смотрела на их безмолвную дуэль.

— До свидания, Малыш, — внезапно сказала она.

— Да, мама, люблю тебя, — ответил Ройбен.

Лаура выскользнула за дверь вперед него.

— Хорошего вам вечера, доктор.

Мама, я позвоню.

Он пошел вниз по лестнице и почувствовал легкий спазм в животе. Это было как предупреждение, этот спазм. Он не начинал превращаться. Нет, ему сейчас нельзя превращаться. Хорошо, значит, он может сдержать это, несмотря на запах, который все еще стоял у него в ноздрях. Ройбен оглянулся и прислушался, но слышал лишь обмен любезностями и ничего не значащие разговоры. Запах остался, даже, казалось, стал еще чуть сильнее.

— Давай уезжать, скорее, — сказал он.

Машина быстро мчалась через Голден Гейт, уже стемнело, но дождь так и не начался.

Сквозь неглубокий, но очень приятный сон он почувствовал, что они подъезжают к Санта-Розе.

А потом услышал голоса, пронзившие его мозг, будто нож.

Резко сел.

Никогда еще он не слышал голоса, в котором было бы столько боли и страха.

— Тормози! — крикнул он.

Спазмы уже начались. Кожу кололо. Всеми чувствами он ощущал жестокость — зло в наивысшей своей форме.

— В лес, — сказал он, и они въехали в парк. Он мгновенно скинул одежду и побежал в темноту, проходя превращение прямо на бегу.

Крики снова и снова будоражили ему кровь. Двое молодых парней в ужасе, их бьют, они боятся, что их жестоко искалечат, убьют. Злоба их мучителей, клубящаяся, будто дым, грязные ругательства, издевка, сексуальные оскорбления.

Они были не в парке, а чуть дальше, в подлеске, позади старого полуразвалившегося дома. Банда из четырех человек, которые притащили сюда ребят, чтобы медленно забить их насмерть, в кровавую кашу. Ройбен приближался и видел, что один из двух парней уже был на грани смерти. Резкий запах крови, ужаса, ярости.

Рыча и щелкая зубами, он обрушился на двух ближайших врагов, тех, что били кулаками в живот одному из парней, тому, что еще пытался сопротивляться, отчаянно крича.

— Бандиты, убийцы, плевал я на вас!

Врезавшись в мешанину рук и ног, Ройбен сомкнул челюсти на вонючей голове одного из противников, одновременно ударяя другого когтями правой лапы и хватая за волосы. Первый откинулся навзничь, извиваясь и дергаясь, челюсти Ройбена сжимались, ломая ему череп. Попытался схватить свою жертву и закрыться ею. Держа второго за волосы, Ройбен с силой стукнул его головой об утоптанную землю. Яростно рыча, вцепился зубами в грудь первому, сдирая тощую плоть.

Нет времени на эту закуску. Разорвав противнику горло, Ройбен отбросил его и увидел двух других бандитов.

Выставив вперед ножи, они бросились на Ройбена, пытаясь вспороть на нем «меховой костюм». Один два или три раза ткнул Ройбена ножом, второй попытался срезать «маску» с его головы.

Потекла кровь. Потекла из груди, потекла со лба на глаза. Ройбен обезумел от ярости. Ударом когтей содрал кожу с лица одного противника, разорвав сонную артерию, потом поймал другого, который уже побежал в сторону проволочной изгороди. Через секунду он уже был мертв, и Ройбен остановился, пожирая мясо с его бедра, а потом бросил и пошел обратно, шатаясь, опьяненный борьбой и кровью. Запах зла стал улетучиваться, исчезать, на смену ему пришел запах людей, рядом, в темноте, и запах смерти, прямо позади него.

В ближайших домах погас свет, слышались крики в ночи. Потом зажегся свет в доме через двор.

Раны Ройбена ощущались как горячие пульсирующие комки боли, но он чувствовал, как они заживают, чувствовал сильное покалывание над правым глазом, где затягивалась резаная рана. В полутьме увидел, как оставшийся в живых парень ползет по грязным мусорным кучам к другому, тому, что уже умер. Он подполз к нему, стал на колени, начал трясти его, пытаясь привести его в чувство, а потом издал тоскливый воющий звук.

Повернулся к Ройбену, его глаза сверкнули в темноте, полные слез.

— Он мертв, они убили его, мертв, мертв, мертв.

Ройбен стоял, молча глядя на неподвижное полуобнаженное тело. Обоим парням лет по шестнадцать, не больше. Оставшийся в живых с трудом встал на ноги. Его лицо и одежда были залиты кровью, и он протянул руку к Ройбену, действительно протянул руку. А потом упал, потеряв сознание.

И лишь теперь, когда он лежал у ног Ройбена, Ройбен увидел крохотные раны, сочащиеся кровью, на вытянутой в сторону левой руке парня. Маленькие колотые раны! На кисти, запястье и предплечье. Отметины от укусов.

Ройбен окаменел.

В соседних дворах слышался шепот, невольные свидетели драмы переговаривались и ахали. Открылась задняя дверь дома.

Завыли, приближаясь, сирены. Снова эти пронизывающие лучики звука, острые, как нож.

Ройбен пошел прочь.

На низких облаках появились отблески маячков, они приближались к дому, уже осветили его осевший бесформенный силуэт, осветили грязь и хлам во дворе.

Ройбен перепрыгнул через ограду и быстро, беззвучно побежал сквозь тьму, на всех четырех, покрывая милю за милей. Выбежав из леса, увидел свой «Порше», там, где он из него выскочил, у деревьев. Его руки мелькали, как волчьи лапы, он поразился тому, насколько быстро он бежит.

Но теперь ему надо вызвать обратное превращение.

«Оставь меня, ты знаешь, что так надо, верни мне прежний облик».

Он сел на корточки рядом с машиной, судорожно дыша, намеренно усиливая спазмы, глядя, как опадает густая волчья шерсть. Раны на груди жгло, они пульсировали, волосы рядом с ними остались, пропитанные кровью. И над правым глазом тоже клок волчьей шерсти. Когти втягивались, исчезая. Согнув удлиняющиеся пальцы, он дернул шерсть рядом с ранами. Ноги подгибались, он едва стоял. Схватился руками за дверь машины и упал на колено, потеряв равновесие.

Лаура уже была рядом, придерживая его, помогая забраться на сиденье. Клочья шерсти на груди и лбу имели чудовищный вид, совсем не так, как при полном превращении, но кровь уже свернулась и начала превращаться в сухие хлопья. Кожа у ран зудела, сходясь. По голове прокатились волны удовольствия, будто ее массировали невидимые руки.

Лаура повела машину в сторону автострады, а Ройбен натянул рубашку и брюки. Прижал левую руку к груди, там, где пульсировали болью раны, и почувствовал, как волчья шерсть съеживается и отваливается. Остался только мягкий подшерсток. На лбу уже исчезли и шерсть, и подшерсток.

Накатилась тьма и головокружение, поглощая его. Он боролся с ней, его голова билась о стекло, и он тихо стонал, сжав губы.

Сирены, завывающие, словно баньши, резко, противно. Но «Порше» ехал на север, набирая скорость, по автостраде, потом уткнулся в поток машин, мигающих красными стоп-сигналами. Переходя с одной полосы в другую, машина наконец вышла в крайнюю левую и снова набрала скорость.

Ройбен откинулся на спинку, глядя на Лауру. В свете мигающих сигналов и фар встречных машин она выглядела совершенно спокойной и сосредоточенной, глядя на дорогу.

— Ройбен? — не отводя глаз от дороги, окликнула она его. — Ройбен, скажи что-нибудь. Ройбен, прошу.

— Я уже в порядке, Лаура, — сказал он и вздохнул. По нему прокатывали волны дрожи, одна за другой. Зубы стучали. Шерсть окончательно исчезла, как и сами раны. Кожа чесалась и зудела. Удовольствие пронизывало его, до изнеможения. Но в ноздрях все так же стоял запах смерти, смерти того парня, оставшегося лежать во дворе. Запах смерти невинного.

— Я совершил нечто ужасное, невыразимое! — прошептал он. Попытался сказать что-то еще, но из его рта вырвался лишь стон.

— Что ты сказал? — спросила Лаура. Впереди и сзади было множество машин, они проезжали через Санта-Розу.

Он снова закрыл глаза. Боли уже нет. Лишь небольшой жар на лице и в ладонях, а еще в мягкой плоти, там, где были раны.

— Ужасно, Лаура, — прошептал он, но она его не услышала. Он снова увидел перед собой парня, шатающегося, идущего к нему, рослого широкоплечего мальчишку с бледным лицом, на котором была мольба, лицом, покалеченным и залитым кровью, обрамленным всклоченными светлыми волосами, с глазами, расширенными от ужаса, с губами, шевелящимися, но ничего не говорящими. А потом наступила тьма. Он был рад ей, откинувшись в мягкое кожаное кресло. Машина укачивала его, наклоняясь из стороны в сторону на большой скорости.

30

От яркого света в гостиной ему стало нехорошо. Отопление работало на полную мощность, и в доме стало жарко, пахло пылью и замкнутым пространством, противно, удушающе.

Он сразу же пошел в библиотеку и позвонил в отель «Клифт» в Сан-Франциско. Надо поговорить с Феликсом. Он сгорал со стыда. Но только Феликс может помочь ему с тем, что он натворил. Как бы ему ни было стыдно, горько и ужасно, он не мог успокоиться, пока не признается Феликсу в том, какой ужасный поступок он совершил, как он оплошал, как передал Хризму, сам того не желая.

Но Феликса уже не было в отеле, по словам администратора. Он рассчитался еще днем.

— Можно узнать, кто его спрашивает?

Ройбен уже хотел было повесить трубку, в отчаянии, но представился, затаив надежду, что, возможно, его ждет какое-нибудь сообщение. Так и оказалось.

— Да, он просил передать, что его вызвали по срочному делу, не терпящему отлагательств. Но он вернется так скоро, как только сможет.

Ни номера телефона, ни адреса.

Ройбен рухнул в кресло и уронил голову на стол, прижавшись лбом к зеленой обложке журнала. Потом поднялся, снял трубку и позвонил Саймону Оливеру, оставил сообщение, умоляя спросить Артура Хаммермилла, не оставил ли ему Нидек номера телефона для экстренной связи. Это срочно, срочно, срочно. Саймон даже представить себе не может, насколько срочно.

Ничего не сделаешь. Ничего, чтобы унять эту невыразимую панику. Умрет ли этот парень? Убьет ли его Хризма? Правду ли говорил мерзкий Маррок насчет того, что Хризма убивает, что большинство людей умирают от нее? Что можно сделать, чтобы предотвратить это, и можно ли? Марроку было плевать, умрет Ройбен от Хризмы или нет. Маррок хотел, чтобы он умер.

Может, Феликс лучше знает, знает, что можно сделать? Может, вообще можно избежать этой катастрофы каким-то способом?

Он снова увидел перед собой лежащего в грязи парня с вытянутой рукой, на которой виднелись раны.

Господь Вседержитель!

Он поглядел на улыбающегося Феликса на фотографии. Боже, помоги мне, пожалуйста. Не дай умереть этому бедному ребенку. Пожалуйста. И не дай…

Он уже не мог сдерживать панику.

Нашел Лауру в гостиной, она разводила огонь в камине.

Он обхватил ее руками, провел ладонями по плотному серому свитеру с высоким, до подбородка, воротником, по ее брюкам. Тепло.

«Я хочу превратиться, сейчас, снова уйти в ночь. Сейчас».

Прижавшись к ней, он почувствовал, как сквозь кожу снова прорастает волчья шерсть. Отпустил ее, ненадолго, только чтобы сбросить одежду. Пальцы укоротились, мех отгородил его от жара, ноздри уловили пьянящий запах леса, проникающий сквозь окна. Какое блаженство эти вулканические волны, едва не сбивающие с ног.

Он поднял ее, едва не подбросил, закинул на плечо и выскочил наружу, через заднюю дверь, понесся в ночь, уже полностью превратившись, крепко удерживая ее на левом плече. Побежал сквозь лес, пригибаясь, наклонившись вперед, отталкиваясь мощными ногами. Побежал сквозь дубраву и оказался среди гигантских секвой.

— Схватись за меня покрепче, — тихо сказал он ей в ухо, двинув ее руки к своей шее, а ноги — к талии. — Мы забираемся наверх, ты согласна?

— Да! — крикнула она.

Он лез выше и выше, пока не оказался среди верхних ветвей, где уже не было ни плюща, ни лиан, выше и выше, пока другие деревья не остались внизу, и он не увидел океан и утесы, бесконечное, сверкающее море, освещенное призрачным белым светом скрытой облаками луной. Он нашел переплетение ветвей, достаточно прочное, чтобы удержать их, и сел, крепко держась левой рукой за ветку выше себя, а правой рукой придерживая Лауру.

Она тихо смеялась, опьяненная радостью. Принялась целовать его лицо, там, где он мог ощутить это, веки, кончик носа, край рта.

— Держись крепче, — предупредил он. Передвинул ее немного правее, так, чтобы она сидела на его правом бедре, и снова крепко обнял ее. — Море видишь? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Но только догадываюсь, поскольку вижу лишь полную черноту и знаю, что это оно.

Он расслабленно дышал, привалившись к стволу огромного дерева. Слушал хор лесов, шуршание, шепот и вздохи листвы и хвои. Далеко на юге видел мерцающие сквозь ветви огни дома, будто крохотные звездочки. Там, внизу, далеко внизу, дом, наполненный светом, ожидающий их.

Она положила голову ему на грудь.

Очень долго они сидели молча, вместе, высоко над землей, он глядел на океан и видел лишь мерцание воды и чернильное небо над ней, в котором едва угадывались огоньки звезд. Облака двигались, то закрывая луну, то открывая, казалось, луна прожигает себе путь сквозь них своим светом. Влажный соленый ветер шелестел ветвями высоких деревьев вокруг них.

На мгновение он ощутил опасность. Или это просто какое-то другое существо поблизости? Он не был уверен, но знал, что не стоит говорить Лауре об этой мимолетной тревоге. Здесь она зависит от него, целиком и полностью. И он молча прислушался.

Может, просто шорох ветвей и хвои, может, какое-то мелкое животное пробирается где-то здесь, наверху. На такой высоте ночью летают летучие мыши, здесь могут быть белки-летяги, синицы и бурундуки, которые могут всю жизнь прожить, не спускаясь на землю. Но почему же такие мелкие животные пробудили в нем защитный рефлекс? Что бы это ни было, оно исчезло, и он подумал, что насторожился лишь потому, что здесь с ним Лаура, что рядом с ним бьется ее сердце, что он всегда будет беспокоиться за нее.

Вокруг все было прекрасно.

Но, подумав о парне, он почувствовал горечь.

Какая чудовищная ошибка, и теперь ему придется признаться в ней своему наставнику, вновь обретенному, человеку, в чьих наставлениях он так нуждается. Если только Феликс простит его за это, простит, хотя страж и настаивал на том, что такая ошибка непростительна. Что там будет делать и думать Феликс — лишь часть этой скверной истории. Парень может умереть. Парень может умереть по вине Ройбена. Эта ужасная истина мучила его, и надежда теперь лишь на Феликса, на то, что хоть он знает, что тут можно сделать, если вообще можно.

Просто невыразимо.

Он взмолился лесу укрыть его, защитить его от безжалостной остроты его собственного ума. Давным-давно, в его не такой уж и длинной жизни, голос разума и совести всегда был голосом Грейс, Фила, Джима и Селесты. Но теперь все стало иначе. Теперь лишь его собственная совесть пронзала ножом его душу. Исцели это, если сможешь, кипящей в тебе тайной силой! Морфенкинд, что же ты сделал с этим мальчиком? Неужели он выживет лишь затем, чтобы стать таким же, как ты?

Он больше не мог справляться с этим один. Возвышенное умиротворение этих высей бледнело пред жгущим его стыдом. Ему надо было двигаться, и он начал перебираться с дерева на дерево, а она крепко держалась за него руками и ногами. Переместившись по большой дуге, они медленно вернулись к краю леса секвой. Она будто ничего не весила, он ощущал лишь приятный запах, будто он нес огромный букет цветов, прижав его к груди. Вдохнув сладкий запах, он нашел языком ее шею, щеку, и его тихий рык перешел в стон, серенаду, воспевающую ее.

Она еще крепче сжала его руками и ногами, и он спустился вниз, в подлесок, где было ощутимо теплее.

Ее руки были ледяными. Даже он это чувствовал, ощущение холода, исходящее от ее рук, будто дым.

Он медленно пошел меж величественных серых дубов, неся ее, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловать ее, чтобы погладить ее левой лапой под свитером, ощутить горячую шелковистую кожу, нагую плоть, такую влажную, такую гладкую, благоухающую лимоном и цветами, названий которым он не знал, благоухающую крепким обжигающим запахом ее живого тела. Он приподнял ее и облизал ее груди, и она вздохнула.

Когда они вернулись в дом, он положил ее на длинный стол в столовой. Держал ее руки меж своих лап, теплых лап. Ведь они теплые? В столовой было темно. Дом вздыхал и поскрипывал, противостоя напору ветра, дующего с океана. Сквозь арку проникал свет из гостиной.

Он долго смотрел на нее, лежащую, ожидающую его, с распущенными волосами, в которых застряли хвоя и листья, ароматные. Ее глаза, большие и сонные, глядели на него.

Он зажег спичку и поджег дубовые поленья в камине. Затрещала растопка, и языки пламени лизнули дрова. Потолок озарил призрачный свет. Отблески огня заплясали на лакированной поверхности стола.

Она начала снимать одежду, но он жестом попросил ее подождать. И сам начал раздевать ее, медленно, аккуратно закатывая свитер и тихонечко стягивая его, расстегивая брюки, снимая их. Она скинула туфли.

Ее вид, нагой, на полированном столе, привел его в приятное безумие. Он провел мягкой шерстью лапы по ее ступням. Погладил обнаженные икры.

— Не дай мне причинить тебе боль, — прошептал он низким голосом, уже ставшим для него привычным, ставшим его частью. — Скажи мне, если вдруг будет больно.

— Ты никогда не делал мне больно, — прошептала она. — Ты не можешь сделать мне больно.

— Какое нежное горло, нежный живот, — тихо прорычал он, облизывая ее длинным языком, поглаживая и приподнимая ее груди лапами, ниже подушечек, там, где они были покрыты мягкой шерстью. Изыди от меня, горе. Став на колени, он аккуратно поднял ее и осторожно опустил на себя, входя в нее. Все вокруг расплылось, лишь гудел и трещал в ушах огонь, лишь она в его сознании, ничего, кроме нее, а потом не стало и сознания.

Потом он поднял ее и понес к лестнице, по пустому коридору, так далеко, в кромешной темноте, в тепло их спальни. Духи, свечи. Так темно и так тихо.

Он положил ее на кровать, будто тень на белизне простыней, и сел рядом. Ничего не говоря, закрыл глаза и призвал превращение. В груди загорелся огонь, воздух будто приподнял волчью шерсть, размягчая ее, растворяя ее. Волны экстаза прокатились по телу, шатая его, сильно, но недолго. Шерсть начала исчезать, кожа задышала, и он поглядел на свои руки; свои обычные руки.

— Сегодня я сотворил нечто ужасное, — сказал он.

— Что такое? — спросила она, взяв его за руку и легонечко сжав.

— Я покалечил мальчика, мальчика, которого пытался спасти. И думаю, что мог передать ему Хризму.

Она ничего не сказала. На ее лице отразилось лишь понимание и сочувствие. Какое чудо. От кого еще он мог бы ждать такого? Надеяться — вовсе не то же самое, что ожидать.

— Что, если он умрет? — со вздохом сказал он. — Что, если я пролил кровь невинного? Что, если, в самом лучшем случае, он станет таким же, как я?

31

Утренние новости взорвались, и не только потому, что Человек-Волк имел смелость прийти в Санта-Розу, город к северу от Сан-Франциско, убив четверых мерзких бандитов, но и потому, что выживший был весьма известен.

Хотя несовершеннолетний, едва не погибший при нападении убийц, и был скрыт программой защиты, но уже в пять утра он сам позвал журналистов, прямо с больничной койки, и изложил нескольким журналистам свою версию событий.

Его звали Стюарт Мак-Интайр, ему было шестнадцать лет, он учился в школе, а всего полгода назад он прославился на весь мир, настаивая на своем праве «пригласить на выпускной мужчину», учась в Католической академии Святого Причастия в Санта-Розе. В школе не только отказали ему в этом, но и лишили его диплома с отличием, таким образом лишая его права произнести речь на выпускном вечере. Стюарт обратился к прессе, раздавая интервью по телефону и в Интернете, всем и каждому.

Это был уже не первый случай борьбы за права геев, в которой преуспел Стюарт. Но наивысшим его достижением, до получившего известность скандала с выпускным, стала его успешная карьера актера в школьном театре, когда он уговорил администрацию школы сделать полноценную постановку «Сирано де Бержерака», в которой он сыграл бы главную роль. Что он и сделал, очень успешно.

Как только Ройбен увидел Стюарта в новостях, то сразу узнал его. С квадратным лицом, широким носом и скулами, покрытыми веснушками, с густой гривой светлых волос, окружающих его лицо, будто ореол. У него были серые глаза, и на лице постоянно играла шаловливая улыбка. Приятный и добрый на вид парень, очень фотогеничный.

Ройбен только начинал работать в «Обсервер», когда Стюарт стал местной знаменитостью, но Ройбен никогда не уделял внимания его истории, разве что посмеялся над тем, как этот смелый парнишка решил, что сможет убедить администрацию католической школы разрешить ему пригласить на выпускной парня.

Его «парень», Антонио Лопес, оказался тем самым вторым мальчишкой, который погиб этой ночью от рук бандитов, привыкших издеваться над геями. И которые, кстати, прямо сказали и парням, и остальным, что намерены расчленить тела ребят после того, как убьют их.

К полудню шум поднялся еще больше, и не только потому, что «неуязвимый» Человек-Волк вмешался, сохранив жизнь Стюарту, но и потому, что пошли слухи о том, что за этим нападением стоит отчим Стюарта, инструктор по гольфу по имени Герман Баклер. Двое из четверых бандитов оказались двоюродными братьями погибшего парня, Антонио, и их родственники дали показания, прямо указав на отчима Стюарта как на человека, спланировавшего нападение, чтобы избавиться от пасынка. Стюарт тоже заявил полиции, что нападение спланировал его отчим, и что те, кто пытался убить его, прямо ему об этом сказали.

Все оказалось достаточно сложно. Мать Стюарта, крашеная блондинка по имени Баффи Лонгстрит, пару лет играла в подростковом ситкоме, а отец был ведущим специалистом в «КомпьюТек», сколотив огромное состояние в Кремниевой Долине незадолго до кризиса Дот Ком и оставив Стюарту хорошее наследство, после того как умер, заразившись смертельной болезнью в Сальвадор Да Бахия, отправившись за приключениями на Амазонку. Так что преступление отчима имело единственной целью завладеть деньгами Стюарта, не говоря уже о том, что он его откровенно ненавидел. Конечно же, он все отрицал, грозя затаскать Стюарта по судам.

Сейчас Стюарт уже учился в университете Сан-Франциско, жил один, в собственной квартире на Хайт Эшбери, в трех кварталах от места учебы, а в Санта-Розу приехал в гости к своему другу Антонио. Тут и произошло нападение. Целью жизни Стюарта, по крайней мере, так он не раз говорил журналистам, было стать юристом и бороться за права человека. Он часто участвовал в ток-шоу на радио, по телефону и оказался первым из выживших после атаки Человека-волка, кто согласился общаться с журналистами напрямую, с тех пор, как Сьюзен Ларсон разговаривала с Ройбеном в редакции «Сан-Франциско обсервер».

Ройбен со всей возможной скоростью занялся всем этим, как вдруг был вынужден прерваться. К нему пришли два сотрудника Управления шерифа Мендосино, которые снова желали поговорить с ним насчет Человека-волка, спросить, не вспомнил ли он что-то еще про ту ужасную ночь, когда погибла Мерчент. Спросили, знает ли он, что Человек-волк снова напал в Санта-Роза.

Разговор оказался коротким, поскольку Ройбен действительно не мог вспомнить «чего-то нового» по поводу той ужасной ночи. На самом деле сотрудники лишь хотели выложить кому-то свое возмущение тем, что люди не понимают до конца, что за существо этот Человек-волк, и пора поймать этого маньяка, пока он не растерзал невинного.