Дева в голубом Шевалье Трейси

Прихватив Библию, я спустилась вниз. Сюзанна и Якоб уже были за столом, оба погруженные в чтение газет. Тут же сидел какой-то бледнолицый мужчина с пронзительно-рыжими волосами, напоминавшими цветом скорее морковку, нежели, как у меня, каштан. Ресницы и брови у него были тоже рыжими, что придавало всему его облику что-то неопределенное. При моем появлении он встал и протянул руку.

— Элла, это мой друг Ян, — представила его Сюзанна.

Она выглядела усталой; ее кофе стоял нетронутым, пенка пошла мелкой рябью.

«Так-так, — подумала я, — вот он, стало быть, будущий отец». Рукопожатие его было вялым.

— Извините, что не смог быть здесь вчера, когда вы приехали, — сказал он на безупречном английском. — Играл на концерте в Лозанне и вернулся только к полуночи.

— На чем же вы играете?

— На флейте.

Я улыбнулась — отчасти его слишком правильному английскому, отчасти тому, что он и сам немного напоминает флейту: худой, с короткими конечностями и некоторой напряженностью в ногах и груди — как у оловянного человечка из «Страны Оз».

— Вы ведь не швейцарец?

— Нет, голландец.

— Ясно.

Я никак не могла придумать, что бы еще сказать, его чопорность сковывала меня. Ян продолжал стоять. Я неловко повернулась к Якобу:

— Положу Библию в соседней комнате, после завтрака посмотрите, ладно?

Он кивнул. Я вернулась в холл и подергала другую дверь. Она вела в большую, вытянутую в длину, залитую солнцем комнату с кремовыми стенами, незаконченными деревянными панелями и сверкающим плиточным полом. Мебели тут было немного — диван и два продавленных кресла. Как и в спальне, голые стены. В дальнем углу комнаты стоял черный рояль с закрытой крышкой. Напротив него — небольшой клавесин из палисандрового дерева.

Я положила Библию на рояль и, подойдя к окну, бросила взгляд, первый по существу, на Мутье.

Вокруг и позади, на склоне холма, были беспорядочно разбросаны дома серого или кремового цвета, с крутой островерхой крышей, венчающейся выступом, похожим на расклешенную юбку. Дома были выше и новее, чем в Лиле, со свежевыкрашенными ставнями умеренно-красного, или зеленого, или коричневого цвета, хотя как раз в доме напротив ставни на удивление отличались от всех остальных — пронзительно-голубые. Я открыла окно и высунулась: а у самого-то Якоба, интересно, какие? Выяснилось, что вообще некрашеные, из натурального дерева цвета жженого сахара.

Я услышала за спиной шаги и быстро отошла от окна. Посреди комнаты с двумя чашками кофе в руках стоял Якоб и весело смеялся.

— Ara, уже за соседями шпионишь. — Он протянул мне кофе.

— Вообще-то я рассматривала ваши ставни, — хмыкнула я. — Любопытный цвет.

— Ну и как они тебе?

Я подняла большой палец.

— Ладно, где эта твоя Библия? Ах вот она. Прекрасно, а теперь можешь отправляться домой, — шутливо сказал он.

Мы устроились на диване. Открыв книгу на первой странице, Якоб долго и с явным удовольствием изучал перечень имен. Затем повернулся, извлек из книжного шкафа обвязанную лентой пачку бумаг, открыл ее и начал раскладывать листы на полу. Бумаги давно пожелтели, лента дышала на ладан.

— Это семейное древо, составленное моим дедом, — пояснил Якоб.

Почерк был ясный, линии четкие, но даже при этом разобраться в их переплетении было нелегко: ветви вдруг отклонялись далеко в сторону, тут и там между ними зияли провалы, косые линии пересекались с прямыми. Когда Якоб выложил последний лист, глазам моим предстал не прямоугольник или пирамида, а изломанная фигура, мешанина сведений, лоскутное одеяло, сметанное на живую нитку.

Мы склонились над рисунком. Повсюду мелькали имена: Сюзанна, Анна, Якоб, Жан. Наверху их было поменьше, а венчалась крона именами Этьена и Жана Турнье.

— И где же ваш дед нашел все это?

— О, в самых разных местах. Кое-что — в hфtel de ville, у них там целое хранилище документов, датирующихся как минимум восемнадцатым веком. А может, и раньше. Он годами рылся в них. А теперь и ты свою лепту внесла — Францию охватила. Ну-ка, расскажи мне, как ты отыскала эту семейную Библию.

Я кратко поведала историю поисков, упомянула Матильду и месье Журдена, умолчав о Жане Поле.

— Какое удивительное стечение обстоятельств! Тебе повезло. И ты поехала в такую даль, только чтобы поделиться со мной своим открытием? — Якоб любовно погладил кожаный переплет книги. За его словами угадывался вопрос, но я предпочла не расслышать его. Мой стремительный визит, смысл которого состоял лишь в том, чтобы продемонстрировать ему Библию, явно казался Якобу слишком экстравагантным, но открыться ему я не могла: он слишком походил на моего отца. А мне и в голову бы не пришло рассказывать родителям о том, что я только что себе позволила, о том, что осталось позади.

Некоторое время спустя мы с Якобом пошли прогуляться по городу. Hфtel de ville, тщательно спланированное здание с серыми ставнями и часовой башней, находился в самом центре. Вокруг него громоздились магазины, образуя то, что называется старым городом, хотя в сравнении с Лилем он казался вполне новым: многие дома были явно недавнего происхождения, а те, что постарше, модернизированы — оштукатурены, свежевыкрашены, с новой черепицей на крышах. Все здания были на одно лицо, без изысков, за исключением одного, с куполом-луковицей и расположенным в нише прямо под ним каменным изваянием монаха с фонарем, освещающим перекресток.

В прошлом веке население городка выросло до восьми тысяч, и на склонах холмов, окружающих старый город, поднялись новые дома. Планировки в строительстве не было никакой, особенно это ощущалось в сравнении с Лилем, с его четкой системой улиц и органическим ощущением города как единого целого. За редким исключением, дома имели явно выраженный функциональный характер, вне всякой эстетики, — просто местожительство и никакой тебе изысканной кирпичной кладки, никаких поперечин или пилястров, как в Лиле.

Немного отойдя от центра, мы зашагали по дорожке вдоль реки Бирз. Река узкая, скорее ручей, обсаженный с обеих сторон серебристыми березами. Есть что-то необыкновенно бодрящее в водном потоке, бегущем прямо посреди города, соединяющем его с окружающим миром, напоминающем, что ты здесь не один и живешь не на отшибе.

Куда бы мы ни заходили, Якоб представлял меня членом семьи Турнье, той ее части, что осела в Америке. Прием мне оказывали неожиданно теплый, ничего похожего на то, как встречали в Лиле. Я сказала об этом Якобу, и он с улыбкой ответил:

— А может, все дело в том, что это ты стала другой?

— Может быть.

О том, что хоть такое отношение, конечно, приятно, однако же в оптовой торговле именем есть и нечто подозрительное, я предпочла не говорить. «Если б вы только знали, с кем имеете дело, — угрюмо подумала я, — вряд ли сочли, что Турнье — такая уж безупречная семья».

Якобу пора было на занятия. По дороге в школу он завел меня в церковь на кладбище, на самой окраине городка, и оставил любоваться интерьером. Он пояснил, что монастыри в Мутье возводят с седьмого века; нынешняя церковь построена в десятом. Изнутри она казалась маленькой и простой, с потрескавшимися византийскими фресками за хорами; никаких других украшений в церкви не было — просто белые стены. Я честно изучила изображенные на фресках фигуры — Иисус Христос с вытянутыми руками, апостолы вокруг него, бледный ореол над их головами, иные лица почти стерлись от времени. В общем, за исключением одной, тоже почти выцветшей фигуры женщины с печальным выражением глаз, фрески оставили меня равнодушной.

Выйдя из церкви, я увидела Якоба на склоне холма, стоящим перед каким-то надгробием; голова у него была опущена, глаза закрыты. Мне стало стыдно: как можно сравнивать подлинную трагедию человека, потерявшего жену и скорбящего над ее могилой, с переживаниями вроде моих. Чтобы не досаждать ему своим присутствием, я вернулась в церковь. Солнце ушло за облако, и внутри сделалось темно; фигуры, изображенные на фресках, покачивались надо мной словно призраки. Я остановилась перед женским портретом и повнимательнее вгляделась в едва проступающие черты. Осталось немного: глаза, прикрытые тяжелыми веками, крупный нос, поджатые губы, одеяние, нимб. Но даже и эти скудные остатки отчетливо выдавали внутреннее страдание.

— Ну конечно, — прошептала я, — это же Мадонна.

Что-то отличало ее от Мадонны кисти Николя Турнье. Закрыв глаза, я попыталась вспомнить: боль, отрешенность, на удивление покойное выражение лица. Я открыла глаза и снова вгляделась в фигуру, покачивающуюся передо мной. И тут все стало ясно: рот другой, уголки губ сжаты и опущены. Дева гневается.

Когда я вышла из церкви, солнце светило вовсю, а Якоба уже не было. Я направилась к центру городка, минуя дома новейшей постройки, и в конце концов вышла к протестантской церкви, той самой, что видела из окна дядиного дома. Это было массивное сооружение из известняка, со всех сторон окруженное старыми деревьями. В некотором роде оно напоминало церковь в Ле-Пон-де-Монвере: обе расположены одинаково по отношению к городу; географически находясь не в центре, а примерно на середине северного склона холма, они тем не менее доминируют над всей округой. И обсаженные зеленью ступени одинаковые, и ограда, усевшись на которую, видишь весь город. Я обогнула церковь и вышла к центральному входу. Дверь была открыта. Внутри тут было побогаче, чем в церкви Ле-Пон-де-Монвера, — мраморный пол, несколько витражей. И все равно ощущалась та же пустота, аскеза, и еще, особенно после той церквушки, куда я заходила только что, эта казалась какой-то слишком большой и холодной.

Через короткое время я вышла, уселась, как бывало в Ле-Пон-де-Монвере, на ограду и подставила лицо солнцу. Заметно потеплело, и я сняла жакет. На коже вновь проступили пятна. «Вот проклятие». Я согнула руки в локтях, прижала их к груди, затем выпрямила и подставила солнцу. В результате этой гимнастики на руке появилось еще одно красное пятно.

Но тут ко мне подлетел черный лабрадор и, наполовину вскочив на ограду, потерся мордой мне о колени. Я засмеялась и потрепала его по загривку.

— Самое время, малыш, не давай мне закиснуть.

На лужайке показался Люсьен. Теперь я могла рассмотреть его лучше, чем накануне, — детское лицо, темные вьющиеся волосы и большие карие глаза. На вид лет тридцать, но впечатление такое, что его в жизни не касались никакие беды и даже простые неприятности. Швейцарский простак. Я посмотрела на него, нарочно выставляя на обозрение свой псориаз. Заметив пятно и на щиколотке, я внутренне выругала себя за то, что забыла прихватить кортизоновую мазь.

— Salut, Ella.

Люсьен смущенно затоптался передо мной, и я предложила ему присесть. На нем были старые шорты и футболка, густо покрытые пятнами краски. Лабрадор, тяжело дыша и помахивая хвостом, не сводил с нас глаз; убедившись, что мы никуда не уходим, он принялся обнюхивать росшие неподалеку деревья.

— Вы художник? — спросила я, чтобы нарушить молчание. Интересно, а о Николя Турнье он что-нибудь слышал?

— Я здесь работаю. — Он указал рукой куда-то назад и вверх. — Лестницу видите?

— Да-да.

Ясно, маляр. Ну и что в этом дурного, прикрикнула я на себя. Однако же вопрос был исчерпан и ничего другого в голову не приходило.

— А еще я строю дома. И оборудование ставлю. — Люсьен смотрел в сторону города, но я заметила, что исподтишка он бросает взгляды и на мои руки.

— А живете где?

Он указал на дом выше по склону холма и снова посмотрел на мои руки.

— Псориаз, — резко бросила я.

Он кивнул — мужчина не из разговорчивых. В волосах его я заметила следы белой краски, а на ладонях проступали волдыри, какие бывают, когда много пользуешься газонокосилкой. Я вспомнила о наших с Риком новосельях: переезжая на новое место, мы первым делом белили стены и потолки. Рик утверждал, что так он лучше воспринимает объемы комнат, что до меня, то таким образом я изгоняла из них злых духов. И лишь потом, прижившись, поняв характер нового дома, мы красили стены в другие цвета. Наш дом в Лиле все еще оставался белым.

Телефонный звонок раздался на следующий день. Не знаю почему, он застал меня врасплох: ведь ясно, что прежняя жизнь в конце концов меня настигнет, но я еще не была готова к встрече.

В это время мы сидели за столом и ели фондю. Сюзанну позабавило, что вслед за швейцарскими ножами, часами и шоколадом именно фондю ассоциируется в американском сознании со Швейцарией, и она настояла на том, чтобы приготовить его специально для меня.

— По старому семейному рецепту, bien sыr, — подмигнула она. Приглашено было еще несколько человек: Ян, разумеется, а также немецко-швейцарская супружеская пара, соседи Якоба из дома с голубыми ставнями, и Люсьен. Он сидел рядом со мной, и я время от времен ловила на себе его взгляд. Руки, впрочем, у меня были прикрыты, так что пятен он увидеть не мог.

Раньше я пробовала фондю лишь однажды, в молодости. Тогда его приготовила бабушка. Честно говоря, вкус мне не запомнился. У Сюзанны же блюдо получилось превосходным и на редкость пьянящим — в буквальном смысле. Мы постоянно запивали мясо вином, и разговор становился все громче и бессвязнее. Когда я попыталась насадить на хлеб кусок сыра — вилка оказалась пустой. Все расхохотались и захлопали в ладоши.

— Чего это вы? — И я тут же вспомнила, что рассказывала бабушка об одной примете: та, кто первой уронит хлеб в миску с фондю, никогда не выйдет замуж.

— Ну вот, теперь я навсегда останусь одинокой. — Я присоединилась к общему веселью. — Но минуточку, минуточку, ведь я уже замужем.

Это только подлило масла в огонь.

— Да нет же, Элла, — давясь от смеха, выговорила Сюзанна, — как раз наоборот: та, кто уронит хлеб первой, выйдет замуж, и очень скоро!

— А у нас в семье считалось, что не выйдет.

— В какой семье? — вмешался Якоб, — Все мы — твоя семья, и по нашим приметам ты выйдешь замуж.

— Значит, где-то произошло недоразумение. Я точно помню, как бабушка говорила…

— Вот-вот, недоразумение, — подхватил Якоб, — точно так же, как недоразумение то, что вы сделали с самой нашей фамилией Турр-нурр, — страдальчески произнес он, подчеркивая каждый звук. — Где тут гласные, которые можно было бы поднять, чтобы имя звучало так красиво: Туууурнье? Но не важно, девочка, теперь ты знаешь, как тебя зовут по-настоящему. А известно ли вам, — Якоб повернулся к соседям, — что моя племянница — акушерка?

— Прекрасная профессия, — автоматически откликнулся муж.

Я почувствовала на себе взгляд Сюзанны и посмотрела на нее; но она тут же отвела глаза. К вину она почти не притронулась, да и ела мало.

Тут-то как раз и зазвонил телефон. Трубку поднял Ян и, обежав глазами стол, остановился на мне.

— Это вас, Элла.

— Меня? Но… — Странно, я ведь никому не давала этого номера. Чувствуя на себе взгляды всех собравшихся, я взяла трубку.

— Да?

— Элла, хотелось бы знать, что тебе там понадобилось.

— Рик? — Я повернулась спиной к столу, чтобы хоть немного уединиться.

— Похоже, тебя удивляет мой звонок. — Никогда я не слышала такой горечи в голосе мужа.

— Нет, не в том дело… просто я не оставляла этого номера.

— Это уж точно. Но раздобыть номер телефона Якоба Турнье, проживающего в Мутье, не так уж трудно. В справочнике зарегистрированы двое под этим именем. Сначала я попал не туда, но мне сказали, что ты здесь.

— Другой Якоб Турнье знает, что я здесь? — с глуповатым видом переспросила я, удивляясь, как это Рик запомнил имя моего дяди.

— Ну да.

— Что ж, Мутье — городок маленький.

Я огляделась. Все были поглощены едой, делая вид, что не слушают, хотя, за исключением Сюзанны, все как раз слушали, да еще как. Она же вдруг рывком поднялась с места, и, подойдя к открытому окну рядом с мойкой, глубоко вздохнула.

«Тут все в курсе моих дел, — подумала я. — Даже какой-то Турнье, живущий в другом конце города, в курсе».

— Элла, почему ты уехала? В чем дело?

— Рик… э-э… Слушай, может, в другой раз поговорим? Сейчас не вполне удобно.

— Насколько я понимаю, обручальное кольцо ты оставила в спальне не случайно. Это ведь некий знак, верно?

Я вытянула левую руку и уставилась на нее, пораженная, как это я вообще не заметила, что кольца нет. Наверное, выпало из кармана моего желтого платья, когда я переодевалась.

— Ты что, злишься на меня за что-то? Но за что? Что я такого сделал?

— Да нет, не в том дело, просто… Понимаешь, Рик, я… Ничего ты не сделал. Мне всего лишь захотелось навестить семью, вот и все.

— Это понятно, но почему такая спешка? Ты мне даже записки не оставила. Раньше такого не было. Ты хоть понимаешь, как я волновался? И как унизительно было узнавать о твоих передвижениях от секретарши?

Ответить мне было нечего.

— Кто это сейчас взял трубку?

— Что? А-а, это друг моей кузины. Он голландец, — ни к селу ни к городу добавила я.

— А этот… этот малый с тобой?

— Какой малый?

— Жан Пьер.

— Нет, его здесь нет. С чего это ты решил?

— Ты спала с ним, я по голосу твоему слышу.

Вот такого поворота я не ожидала.

— Слушай, я действительно не могу сейчас говорить. Тут… словом, я не одна. Извини, Рик, я просто… сама не знаю, что мне надо. Но разговаривать сейчас не могу. Никак не могу.

— Элла… — Голос Рика звучал несколько сдавленно.

— Дай мне несколько дней, ладно? Я вернусь, и тогда мы… тогда обо всем и поговорим. Хорошо? Извини меня.

Я повесила трубку и повернулась ко всем. Люсьен уставился в тарелку; пара из соседнего дома о чем-то увлеченно болтала с Яном; Якоб и Сюзанна сосредоточенно смотрели на меня своими карими, вроде моих, глазами.

— Итак, — бодро заговорила я, — если не ошибаюсь, мы толковали о перспективах моего замужества?

Посреди ночи я проснулась и, ощущая во рту неприятную сухость после выпитого, а в желудке свинцовую тяжесть после съеденного, пошла на кухню вылить минеральной воды. Свет я включать не стала и присела со стаканом к столу, однако тут все еще пахло сыром, и я решила перейти в гостиную. По дороге я услышала негромкие звуки клавесина. Я осторожно открыла дверь и увидела Сюзанну. Она сидела за инструментом, тоже в темноте, лишь свет уличного фонаря падал на нее издали, подчеркивая профиль. Она взяла несколько аккордов, потом остановилась. Услышав, как я негромко окликаю ее, она подняла голову, но тут же понурилась. Я подошла и положила ей руку на плечо. На Сюзанне было гладкое на ощупь темное шелковое кимоно.

— Тебе следовало бы быть в кровати, — мягко сказала я. — Устала ведь. Сейчас тебе надо как можно больше спать.

Сюзанна уткнулась мне в бок лицом и заплакала. Я стояла неподвижно, поглаживая ее вьющиеся волосы, потом опустилась рядом с ней на колени.

— Ян уже знает?

— Нет. — Сюзанна вытерла глаза и щеки. — Элла, я еще не готова к этому. Мне другим хочется заниматься. Я так много работала и только-только стала получать сольные концерты. — Она пробежала пальцами по клавишам. — С появлением ребенка на всем этом можно поставить крест.

— Тебе сколько лет?

— Двадцать два.

— Хочешь иметь детей?

— Когда-нибудь — да. — Сюзанна пожала плечами. — Но пока нет. Не сейчас.

— А Ян?

— О, он будет счастлив иметь ребенка. Но знаешь, у мужчин это по-другому. На его музыкальную карьеру рождение ребенка никак не повлияет. Когда мы заговариваем на эту тему, он словно со стороны смотрит и сразу становится понятно, что всем придется заниматься мне, и только мне.

Знакомая песня.

— А кто-нибудь еще знает?

— Нет.

Я помолчала. Не привыкла говорить о возможности аборта: женщины обращаются ко мне, когда уже твердо решили рожать. К тому же я даже не знаю, как сказать по-французски «возможность аборта».

— А что ты можешь сделать? — неловко спросила я, стараясь употребить правильное время глагола.

Сюзанна вновь перевела взгляд на клавиатуру и пожала плечами.

— Un avortement,[63] — бесстрастно сказала она.

— А что ты вообще думаешь… об аборте? — Я готова была как следует наподдать самой себе за этот дурацкий вопрос. Но к счастью, Сюзанна ничего не заметила.

— Я бы пошла на это, хотя в принципе против абортов. Я человек неверующий, так что с этой стороны меня ничего не смущает. Но Ян…

Я выжидательно молчала.

— Видишь, какое дело, Ян — католик. В церковь сейчас он не ходит, считает себя либералом, но… когда вопрос встанет ребром, дело, боюсь, обернется иначе. Ему может быть очень тяжко.

— Знаешь, по-моему, ты должна все рассказать ему, он вправе знать, но решать вместе с ним ты не обязана. Это твой выбор. Лучше, конечно, если вы придете к согласию, но, если нет, последнее слово за тобой. Потому что вынашиваешь ребенка ты. — Я попыталась сказать эти слова со всей возможной твердостью.

Сюзанна искоса посмотрела на меня:

— А ты… ты сама когда-нибудь?..

— Нет.

— А хочешь детей?

— Да, но…

Я не знала, как подступиться, с чего начать. И неожиданно для самой себя захихикала. Сюзанна удивленно посмотрела на меня. Глаза ее при свете уличного фонаря прямо-таки блестели.

— Извини. Позволь, я присяду, тогда все и объясню.

Я устроилась на кресле. Сюзанна тем временем включила небольшую лампу, стоявшую на пианино, и, уютно свернувшись на диване, поджав под себя ноги, так что зеленая шелковая юбка туго натянулась на коленях, приготовилась слушать. По-моему, ей было легче от того, что теперь она оказалась в тени.

— Мы с мужем не раз заговаривали, что пора бы завести ребенка, — начала я. — И казалось, что сейчас как раз лучшее время. В общем-то это была моя идея, а Рик согласился. Ну мы и принялись за дело. Но… у меня появилось препятствие. В виде сна. А теперь… теперь у нас возникли проблемы. Появилось кое-что… кое-кто другой.

Вести разговор на эту тему было унизительно, и вместе с тем я чувствовала облегчение от того, что могу выговориться.

— И кто же это?

— Библиотекарь в городке, где я живу. Мы… в общем, некоторое время мы флиртовали. А потом… — я неопределенно взмахнула рукой, — потом я почувствовала себя скверно и вынуждена была уехать. Вот так я здесь и оказалась.

— Он красивый?

— Он… ну да. По-моему, да. Он, как бы сказать, — суровый.

— И он тебе нравится.

— Да.

Я испытывала странное ощущение, говоря о Жане Поле. Выяснилось, что мне трудно описать его. На расстоянии, здесь, в этой комнате, где напротив меня сидит, свернувшись калачиком, Сюзанна, лильский эпизод кажется далеким и вовсе не таким судьбоносным, каким представлялся на месте. Забавно: стоит начать пересказывать события своей жизни другим, как они все больше начинают походить на литературу и все меньше на правду. Они обретают привкус некоторой театральности, удаляющей тебя от подлинного события.

— Вы с Риком давно женаты?

— Два года.

— А как зовут этого твоего?..

— Жан Поль. — В самом звуке этого имени была такая определенность, что я невольно улыбнулась. — Он помог мне с семейными разысканиями. Он часто спорит со мной, но это потому, что мои занятия ему небезразличны, нет, вернее, я ему небезразлична. Он прислушивается ко мне. Он видит меня — меня, а не какой-то абстрактный образ. Понимаешь, что я хочу сказать?

Сюзанна кивнула.

— И мне тоже легко говорить с ним. Я ему даже про свой сон рассказала, и получилось очень хорошо, он заставил меня описать все подробности. И это помогло.

— И что же за сон, о чем он?

— Да даже не знаю, как сказать. Ни о чем. Это просто некое ощущение, вроде… как у меня перехватило respiracion.

Я приложила руку к груди и подумала: Фрэнк Синатра. Те голубые глаза.

— И еще — голубое, особенный такой голубой оттенок, — продолжала я. — Как на картинах возрожденцев. Они облачали в платье такого цвета Мадонну. Есть такой художник, слышала когда-нибудь, — Николя Турнье?

Сюзанна выпрямилась и вцепилась в ручку дивана.

— Расскажи-ка поподробнее об этом голубом.

Наконец-то хоть какая-то связь с этим художником налаживается.

— Там два оттенка: наверху пронзительно-голубой, много света, и еще… — Я пыталась подобрать нужные слова. — И еще цвет переливается вместе с освещением. Но ниже, с обрывом света, возникает какая-то темнота, мрачная торжественность. Пересечение двух теней — именно оно, именно это столкновение делает краски такими живыми и запоминающимися. Очень красивый цвет, но одновременно печальный — может, чтобы мы не забывали, что Мадонна всегда оплакивает смерть своего сына, даже в момент рождения. Словно она знает, что ему предстоит. Но и после его смерти голубой цвет сохраняет красоту, сохраняет надежду. И тогда ты понимаешь, что ничто не сводится к чему-то одному, ни о чем нельзя сказать: вот это — то, а это — это. Есть свет, есть радость, но где-то рядом, ниже, всегда таится тьма.

Я остановилась. Мы обе притихли.

— У меня был такой же сон, — выговорила наконец Сюзанна. — Приснился он мне только раз, около полутора месяцев назад, в Амстердаме. Я проснулась в страхе и слезах. Ощущение было такое, словно я задыхаюсь в голубом, том самом голубом, о котором ты говорила. И зто было странное ощущение — тоски и радости одновременно. Ян потом рассказывал, что я что-то говорила, словно даже декламировала, вроде из Библии. После этого я так и не смогла снова заснуть, пришлось сесть за инструмент, как сегодня.

— Виски у вас в доме найдется?

Сюзанна подошла к книжному шкафу со встроенным внизу баром и извлекла оттуда наполовину опорожненную бутылку виски и два небольших бокала. Присев на край дивана, она налила нам обеим понемногу. Я собиралась сказать, что в ее положении вряд ли стоит пить, но в этом не оказалось нужды: протянув мне бокал, Сюзанна лишь понюхала свой, сморщилась и вылила содержимое в бутылку.

Я же проглотила свое виски залпом. Оно произвело очищающее воздействие: и сухость во рту исчезла, и тяжесть в желудке, и переживания, связанные с Риком и Жаном Полем. И еще оно прибавило мне сил, дав возможность задавать неудобные вопросы.

— Ты на какой неделе?

— В точности не скажу. — Сюзанна зябко повела плечами.

— А когда ты первый раз пропустила свою… свой срок?

— Четыре недели назад.

— А как вообще так получилось, что ты забеременела? Ты что, не предохраняешься? Извини, что задаю такие вопросы, но это важно.

— Как-то раз я просто забыла проглотить таблетку. — Сюзанна потупилась. — Обычно я принимаю ее перед сном, но на этот раз забыла. К тому же я не думала, что это имеет такое уж значение.

Я заговорила было, но Сюзанна меня перебила:

— Не думай, что я такая уж дура или не отдаю себе отчета в последствиях своего поведения. Просто… — Она провела по губам тыльной стороной ладони. — Иногда трудно поверить, что между маленькой таблеткой и беременностью существует какая-то связь. Какое, казалось бы, отношение имеет одно к другому, совершенно разные вещи. Чудо какое-то. Бред. То есть умом-то я все понимаю, но сердцем — нет.

Мы немного посидели молча.

— И когда это было? Я хочу сказать, когда ты забыла про таблетку?

— Не помню.

Я придвинулась к Сюзанне.

— А ты попробуй. Тогда, когда тебе приснился этот сон?

— Вряд ли. А впрочем, постой, кажется, вспоминаю. В тот вечер Ян был на концерте в Брюсселе. Вернулся он на следующий день, и тогда же мне приснился сон. Точно.

— А вы… вы с Яном занимались в ту ночь любовью?

— Да, — со смущенным видом ответила Сюзанна. Я извинилась за назойливость.

— Видишь ли, дело в том, что мне сон снился только после того, как мы с Риком занимались любовью, — пояснила я. — Твой случай. Но когда я стала предохраняться, сон исчез. А твой — когда ты забеременела.

Мы посмотрели друг на друга.

— Все это очень странно, — негромко сказала Сюзанна.

— Да, весьма странно.

Сюзанна пригладила кимоно на животе и вздохнула.

— Тебе следует все рассказать Яну, — заявила я. — Завтра же.

— Ты права. А тебе — Рику.

— Похоже, он и так все знает.

На следующий день я отправилась в мэрию порыться в архивах. Хоть дед Якоба и поработал над составлением семейного древа в высшей степени основательно, я испытывала потребность самой подержать в руках первоисточники. У меня уже выработался вкус к этому занятию. Всю вторую половину дня я просидела за столом, просматривая тщательно составленные перечни рождений, смертей и браков начиная с восемнадцатого-девятнадцатого столетий. Только сейчас мне стало ясно, насколько прочно укоренилась семья Турнье в этих краях: ее представители исчисляются многими сотнями.

Архивы поведали мне немало: количество детей в среднем на семью: возраст, в котором мои отдаленные предки вступали в брак — обычно до 25 лет; профессия мужчин — фермеры, учителя, владельцы постоялых дворов, часовщики-гравировщики. Многие умирали в младенчестве. Скажем, я отыскала некую Сюзанну Турнье, родившую между 1751 и 1765 годами восемь детей, пять из которых не дожили и до одного месяца. Она умерла при родах последнего ребенка. Мне повезло — у меня самой дети не умирали и я не явилась причиной смерти матери.

Обнаружились и иные указатели. Скажем, открыто зафиксировано множество случаев незаконнорожденности и кровосмесительства. «Вот тебе и кальвинистская этика», — подумала я, но в душе меня покоробило, что в официальных документах засвидетельствовано, что в 1796 году Юдифь Турнье родила сына от своего отца Жана. В других записях прямо говорилось, что этот ребенок, и другой, и третий — незаконнорожденные.

Удивительно видеть, что нынешние имена, оказывается, были в ходу столько лет назад. Среди других, в том числе и заимствованных по гугенотской традиции из Ветхого Завета (Даниил, Авраам, даже Ной), мне бросилось в глаза, что дочерей чаще всего называли Анной и Сюзанной, позже — Руфью и Юдифью, но Изабель и Мари встретились лишь по разу.

Когда я поинтересовалась документами, относящимися к более ранним временам, заведующая адресовала меня к архивам, хранящимся в Берне и Поррантрюи, посоветовав предварительно созвониться с ними. Я с благодарностью записала имена и номера телефонов, улыбнувшись про себя: наверняка эта женщина поразилась бы моему мгновенному броску в Севен и достигнутым там успехам. В этой стране на удачу не полагаются — результат дают упорная работа и тщательное планирование.

Я зашла в ближайшее кафе и принялась прикидывать дальнейшие шаги. Принесли кофе, несколько кусочков сахара, квадратную плитку шоколада на блюдечке, ложку, салфетку. Я внимательно оглядела композицию; она напомнила мне архив, откуда я только что вышла: четко зафиксированные факты и столь же четкий почерк. Работать с такими бумагами, конечно, легче, но нет в них обаяния и живой непосредственности французских архивов. Они походят на самих французов: раздражает их невнимание к иностранцам, но в конце концов находишь их людьми в высшей степени интересными. Достучаться до них нелегко, но чем больше усилий прилагаешь, тем богаче урожай.

Когда я вернулась домой, Якоб сидел за пианино и наигрывал что-то медленное и грустное. Я прилегла на диван и закрыла глаза. Музыка была размеренная, мелодия ясная и четкая, звуки извлекаются словно с помощью иглы. Мне вспомнился Жан Поль.

Я едва не задремала и открыла глаза, лишь когда музыка оборвалась. Кузен смотрел прямо на меня.

— Шуберт, — сказал он.

— Очень красиво.

— Ну что, нашла, что искала?