Дева в голубом Шевалье Трейси

В Лиль было возвращаться поздно, и я остановилась на ночь в одной из двух деревенских гостиниц. После ужина я попыталась дозвониться до Рика, но дома никто не ответил. Тогда я позвонила Матильде, которая оставила свой номер телефона и вырвала у меня обещание во что бы то ни стало сообщить ей последние новости. Узнав, что я ничего не добилась, Матильда сильно расстроилась, хотя и знала с самого начала, что шансов у меня немного.

Я, в свою очередь, поинтересовалась, как удалось смягчить месье Журдена.

— О, я просто заставила его почувствовать себя виноватым. Пришлось напомнить, что вы интересуетесь гугенотами, а он сам из гугенотской семьи, для точности — потомок одного из инициаторов бунта в Камсаре. Если не ошибаюсь, его звали Рене Лапорт.

— А-а, так, стало быть, все дело в гугенотах?

— Ну да. А чего вы ждали? Не надо судить его слишком строго. Дочь Журдена три года назад убежала с каким-то американцем-туристом. Больше того, он оказался католиком! Не знаю уж, что потрясло его больше — то, что он американец, или то, что католик. Сами видите, как эта история по нему ударила. До того он был хорошим, толковым работником. В прошлом году меня посылали к нему на помощь, разобраться с архивом.

Вспомнив помещение, набитое книгами и бумагами, я ухмыльнулась.

— Что в этом смешного?

— А вы когда-нибудь заглядывали в кабинет в глубине здания?

— Нет, Журден сказал, что потерял от него ключ, к тому же там все равно ничего нет.

Я описала ей истинное положение дел.

— Merde![41] Я так и знала, что он что-то скрывает! Надо было быть более настойчивой.

— Так или иначе, спасибо за содействие.

— Да о чем тут говорить. — Матильда помолчала. — А теперь скажите, кто такой Жан Поль?

Я покраснела.

— Библиотекарь в Лиле, городке, где я живу. А вы его откуда знаете?

— Он звонил мне нынче.

— Вам?

— Ну да. Интересовался, нашли ли вы то, что искали.

— Ах вот как?

— Это вас удивляет?

— Да. А впрочем, нет. Не знаю. И что же вы ему ответили?

— Посоветовала обратиться непосредственно к вам. Забавный тип.

Я поежилась.

Дорога в Лиль, вьющаяся вдоль Тарна по ущельям, оказалась не менее живописной. Но день выдался серый, и настроение у меня было под стать ему. От множества поворотов меня даже стало подташнивать. Под конец я уже спрашивала себя, зачем вообще затеяла все это предприятие.

Рика не оказалось дома, и по его рабочему телефону никто не отвечал. Дом казался безжизненным, я бродила по комнатам, не в силах заставить себя ни почитать, ни посмотреть телевизор. Долгое время я простояла в ванной перед зеркалом, разглядывая волосы. Мой парикмахер в Сан-Франциско давно уговаривал меня перекрасить волосы в каштановый цвет, полагая, что он пойдет моим карим глазам. Я неизменно отказывалась, но теперь, получается, он добился своего: волосы мои становятся рыжими.

Ближе к полуночи я начала волноваться: что, если Рик опоздал на последний поезд из Тулузы? Домашних телефонов его коллег у меня не было, а у кого еще его искать? Да и вообще мне было не с кем связаться, не от кого услышать слова ободрения и поддержки. Я мельком подумала, не позвонить ли Матильде, но было уже слишком поздно и не так мы близки, чтобы беспокоить ее в полночь.

В конце концов я набрала номер матери в Бостоне.

— А ты уверена, что он не говорил тебе, куда собрался? — повторяла она. — А ты куда ездила? Ты уверена, что уделяешь ему достаточно внимания?

Ее совершенно не интересовали мои генеалогические исследования. Семья Турнье не была ее семьей; художник из Севена и вообще Франция ничуть ее не занимали.

Я сменила тему разговора:

— Знаешь, мама, у меня порыжели волосы.

— Что? Ты их хной вымыла? Ну и как на вид?

— Ничем я… — Ну как ей объяснить, что они сами поменяли цвет? Кто в это поверит? — Да неплохо, — выговорила я наконец. — Можно даже сказать — хорошо. Очень естественный вид.

Я легла, но заснуть никак не получалось, все прислушивалась, не повернется ли ключ Рика в замке, никак не могла решить, стоит или не стоит волноваться, в конце концов, он взрослый человек, но, с другой стороны, ведь он всегда говорил, где его искать.

Встала я рано, выпила кофе, а в половине восьмого позвонила на фирму Рика. Девушка в приемной не знала; где он, но обещала выяснить у его секретарши, как только та появится на работе. Когда она позвонила — а произошло это примерно через час, — я уже настолько накачалась кофе, что голова слегка кружилась.

— Bonjour, madame Middleton, — пропела секретарша, — как поживаете?

Я уж устала втолковывать ей, что при замужестве не взяла фамилию Рика.

— Не знаете, где Рик?

— В Париже, по делам уехал, — ответила она. — Совершенно неожиданно, позавчера. Вернется сегодня вечером. А разве он не сказал вам?

— Нет. Не сказал.

— Минуту, я вам дам номер гостиницы, где он остановился.

Когда я дозвонилась туда, выяснилось, что Рик уже выехал. Не знаю уж почему, но это меня больше всего разозлило.

Разозлило настолько, что, когда он появился под вечер, я едва кивнула ему. Вроде бы он и удивился, застав меня дома, и обрадовался.

— Ты почему не сказал, что уезжаешь в командировку? — набросилась я на него.

— Потому что не знал, где тебя искать.

— Как это не знал? — возмутилась я. — Я ведь сказала, что уезжаю в Менд поработать в архиве. Ты мог бы найти меня там.

— Знаешь, честно говоря, ты в последние дни так странно себя ведешь…

— Это еще как следует понимать?

— Где бываешь, куда ездишь. Ты даже не удосужилась мне позвонить. Да и не сказала в точности, куда и насколько отправляешься. Я, например, и понятия не имел, что ты вернешься именно сегодня. С таким же успехом можно было предположить, что тебя не будет несколько недель.

— Не надо преувеличивать.

— Я и не преувеличиваю. И давай покончим с этим. Вряд ли ты можешь требовать, чтобы я докладывал тебе о своих передвижениях, если сама ничего не говоришь.

Я угрюмо уставилась в пол. Он настолько разумен, настолько прав, что, честное слово, хотелось как следует врезать.

— Ладно, — вздохнула я, — извини. Понимаешь, ни черта я там не нашла, вернулась, а тебя нет. Ну и еще, навеное, слишком много кофе выпила. Сама не соображаю, что говорю.

— В таком случае расскажи мне, чего же ты не нашла. — Рик засмеялся и обнял меня.

Я прижалась лицом к его плечу.

— Да не о чем рассказывать. Просто ничего. Разве что познакомилась со славной женщиной и сварливым стариканом.

Я почувствовала, как Рик потерся щекой о мой затылок, и откинула голову, чтобы посмотреть на него. Он прищурился:

— Ты что, покрасила волосы?

На следующий день мы с Риком прогуливались по субботнему рынку. Он обнял меня за плечи. Впервые за последние два месяца у меня было так легко на душе, и, дабы укрепиться в этом чувстве, а также отметить видимое отступление псориаза, я надела свое любимое платье — светло-желтое, без рукавов.

С приближением лета рынок становился все многолюднее. Сегодня тут было особенно много народа, площадь забита до отказа. Понаехало множество фермеров с фургонами, полными фруктов и овощей, сыра, меда, бекона, хлеба, пате, цыплят, кроликов, баранины. Можно было накупить кучу сладостей, приобрести халат, как у madame, и даже трактор.

Всех можно было встретить здесь сегодня: соседей, даму из библиотеки, madame — она сидела на скамейке и шушукалась о чем-то с двумя приятельницами, женщину из школы йоги, куда и я ходила, женщину, у которой поперхнулся ребенок, — словом, всех, кто мне раньше встречался.

Но даже в такой толпе я сразу заметила его. Издали казалось, что он переругивается с торговцем помидорами; но затем оба заулыбались и хлопнули друг друга по спине. Жан Поль подхватил сумку с помидорами, круто повернулся и едва не врезался в меня. Избегая явно нежелательного соприкосновения с помидорами, я отскочила в сторону и споткнулась обо что-то. Рик и Жан Поль, каждый со своей стороны, вцепились мне в локоть и, хоть я сразу восстановила равновесие, какое-то мремя не отпускали; Жан Поль первым убрал руку.

— Bonjour, Элла Турнье, — кивнув, сказал он и слегка округлил брови. На нем была светло-голубая рубаха; я вдруг испытала непреодолимое желание потрогать ее.

— Привет, Жан Поль, — спокойно откликнулась я.

Мне вспомнилось, вроде бы я где-то читала, будто при знакомстве сначала обращаются к тому, кто важнее. Я подчеркнуто повернулась к Рику и сказала:

— Рик, это Жан Поль. Жан Поль, это мой муж Рик.

Мужчины обменялись рукопожатиям и приветствиями:

— Bonjour.

— Привет.

Я с трудом удержалась от смеха, настолько они были не похожи друг на друга. Рик — высокий, широкоплечий, с золотистыми волосами, непосредственный. Жан Поль — маленький, жилистый, темноволосый, расчетливый. «Лев и волк», — подумала я. И оба друг другу не доверяют.

Повисло неловкое молчание. Жан Поль повернулся ко мне и спросил по-английски:

— Ну как успехи в Менде?

— Да так себе, — беззаботно отмахнулась я. — Ничего интересного. А точнее говоря, вообще ничего.

На самом деле чувствовала я себя отнюдь не так беззаботно, испытывая одновременно вину и радость от того, что Жан Поль звонил Матильде, а я ему не перезвонила; думая о том, что неловкий английский выдает его внутреннее смятение; что они с Риком так отличаются друг от друга и оба не сводят с меня глаз.

— Так что же, в других местах собираетесь продолжить поиски?

Я старалась не смотреть на Рика.

— В одно такое место я уже ездила — Ле-Пон-де-Монвер, но и там пусто. От тех времен вообще не много чего осталось. Да и вообще не так уж все это важно.

Насмешливая улыбка заключала в себе тройной смысл: вы говорите неправду; вы думали, что все получится легко; я же предупреждал вас.

Но ничего этого он не сказал, а только внимательно посмотрел на меня.

— У вас волосы порыжели, — констатировал он.

— Верно, — улыбнулась я.

Он сказал это, как и следовало сказать: ни вопроса, ни осуждения в его словах не было. На мгновение и Рик, и рыночная толпа куда-то исчезли.

Рик переложил руку мне на плечо. Я смущенно улыбнулась и сказала:

— Ладно, нам пора. Рада встрече.

— Au revoir, Элла Турнье, — ответил Жан Поль.

Некоторое время мы с Риком молчали. Я делала вид, будто тщательно выбираю нужный сорт меда, а Рик перебрасывал из ладони в ладонь кабачки. Наконец он нарушил молчание:

— Так это, стало быть, он и есть?

— Это библиотекарь, Рик. — Я искоса посмотрела на него. — Библиотекарь.

— И только?

— И только. — Это была моя первая ложь за долгое время.

Однажды днем, возвращаясь с урока йоги, я еще на улице услышала, как в доме надрывается телефон. Едва я успела схватить трубку и бросить, задыхаясь, «слушаю», как на меня обрушился такой поток возбужденной речи, что пришлось сесть и выслушать до конца. В какой-то момент мне удалось вклиниться:

— Да кто это?

— Матильда, это Матильда. Слушайте, это же здорово, вам надо непременно приехать и самой посмотреть!

— Не так быстро, Матильда, я просто не поспеваю за вами. Что именно здорово?

Матильда глубоко вздохнула.

— Мы отыскали нечто касающееся вашей семьи, Турнье.

— Минуту. Кто это «мы»?

— Месье Журден и я. Помните, я говорила, что в прошлом году мы с ним вместе работали в Ле-Пон-де-Монвер?

— Помню.

— Ну так вот, сегодня у меня был выходной, и я решила съездить туда и заглянуть в помещение, о котором вы мне говорили. Настоящая помойка! Мы с месье Журденом стали перебирать бумаги, и в одной из коробок он нашел сведения о вашей семье.

— А точнее? Книгу про мою семью?

— Нет, упоминание в книге. Собственно, это Библия. Фронтиспис Библии. Там люди, как правило — если, конечно, у них вообще есть Библия, — отмечают даты рождений, смертей, вступления в брак.

— А как здесь оказался этот экземпляр?.

— Хороший вопрос. Месье Журден — ужасный тип. Можете представить себе — такие ценные вещи валяются где попало. Скорее всего кто-то просто принес целый короб старинных бумаг. Чего в нем только не найдешь — церковные записи, закладные, но самое ценное — это, конечно, Библия. Правда, в неважном состоянии.

— А что такое?

— Она обгорела. Множество страниц совершенно черные. Но имя Турнье сохранилось, собственно, не одно имя, а много. И месье Журден уверен, что это те самые Турнье, которые вам нужны.

Я молчала, переваривая услышанное.

— Ну что, подъедете?

— Конечно. Вы где сейчас?

— Все еще в Ле-Пон-де-Монвер. Но мы можем встретиться где-нибудь на полпути. Скажем, в Родезе, часа через три. — Матильда на мгновение задумалась. — Да, так будет лучше всего. Встретимся в баре «Безумец Джо». Это в старом районе города, рядом с собором, за углом. Бар американский, так что вы сможете выпить мартини. — Она звонко рассмеялась и повесила трубку.

Выезжая из Лиля, я миновала на пути hфtel de ville. «Вперед, вперед, Элла, — подумала я, — он к этому не имеет никакого отношения».

Я притормозила, выскочила из машины, вошла в здание, взбежала по лестнице и, распахнув дверь в библиотеку, заглянула внутрь. Жан Поль сидел за своим столом в одиночестве и читал какую-то книгу. Он посмотрел на меня, но не пошевелился.

— Заняты? — осведомилась я, не переступая пopoга.

Он пожал плечами. После эпизода на рынке несколько дней назад такая отчужденность была естественна.

— Я кое-что обнаружила. Вернее бы сказать, для меня кое-что обнаружилось. Конкретные свидетельства. Вам это должно прийтись по душе.

— Что-нибудь связанное с вашим художником?

— Не похоже. Поехали со мной, там и увидим.

— Куда?

— То, о чем я говорю, обнаружилось в Ле-Пон-де-Монвер, но встреча у меня назначена в Родезе. — Я опустила взгляд. — Мне бы очень хотелось, чтобы вы поехали со мной.

Жан Поль изучающе посмотрел на меня и кивнул:

— Ладно. Сегодня мы закрываемся раньше обычного. Давайте встретимся через четверть часа на заправке по дороге в Альби.

— На заправке? Но какой в этом смысл? И как вы туда доберетесь?

— На машине. А там пересяду к вам.

— Но что мешает поехать вместе прямо отсюда? Я подожду вас у подъезда.

— Слушайте, Элла Турнье, вам приходилось когда-нибудь раньше жить в городке вроде Лиля?

— Нет. Но…

— Все объясню по дороге.

Жан Поль подъехал к заправке на белом «ситроене», той разновидности, что очень напоминает «фольксваген»-«жук», с мягкой крышей, открывающейся, как банка из-под сардин. Двигатель урчал очень знакомо, издавая тот хлюпающий звук, который всегда заставляет меня улыбаться. Мне казалось, что у Жана Поля должна быть спортивная машина, впрочем, и «ситроен» ему подходил.

Он с такими предосторожностями выходил из своей машины и перебирался в мою, что я не могла удержаться от смеха.

— Вы опасаетесь, что люди начнут сплетничать на наш счет? — спросила я, трогаясь.

— Городок небольшой. Тут немало старушек-кумушек, которым нечего делать, кроме как глазеть по сторонам и толковать об увиденном.

— Ну и что с того?

— Знаете, Элла, я опишу вам день такой кумушки. Она встает рано утром, завтракает на террасе и разглядывает прохожих. Затем отправляется за покупками; каждый день она заходит в одни и те же магазины, и разговаривает с другими женщинами, и смотрит, чем заняты люди. Далее она возвращается домой, останавливается у дверей, заводит разговоры с соседями и все смотрит, смотрит. Днем она ложится на часок соснуть, она знает, что в это время спят все и она ничего не пропустит. Проснувшись, она опять переходит на террасу и сидит там до заката, делает вид, что читает газету, но на самом деле наблюдает за всеми, кто проходит по улице. Вечером она выходит на прогулку и болтает с друзьями. В общем, разговоров и наблюдений набегает изрядно. И так изо дня в день.

— Но я-то не даю никаких поводов для сплетен.

— Они за что угодно ухватятся и так перекрутят, что не узнаете.

Я круто повернула.

— Как хотите, но я не сделала ничего, что могло бы вызвать интерес местной публики, дать повод для злословия или что еще вы там имеете в виду.

Некоторое время Жан Поль молчал.

— Вам ведь нравятся пирожки с луком, верно? — вымолвил он наконец.

На секунду я застыла, потом рассмеялась:

— Да, ужасный порок. Могу представить себе, насколько шокированы эти старые сплетницы.

— Они решили, что вы… что вы… — Жан Поль замялся. Я посмотрела на него. Он был явно смущен. — Что вы беременны, — договорил он.

— Что-о?

— Точнее, что вы хотите забеременеть.

— Но это же смешно. — Я чуть не поперхнулась. — С чего они взяли? И вообще, какое им до этого дело?

— В таких городках всем есть дело до всего. Считается, что люди вправе знать, будет ли у вас ребенок. Впрочем, теперь им известно, что вы не беременны.

— Вот и прекрасно, — пробормотала я и посмотрела на Жана Поля. — А откуда, собственно?

К моему удивлению, Жан Поль смутился еще больше.

— Да ерунда все это, ерунда, они просто… — Он вновь остановился и потеребил край нагрудного кармана.

— Просто — что? — При мысли о том, что им может быть известно, я почувствовала тошноту.

Жан Поль извлек из кармана пачку сигарет.

— Знаете автомат рядом с площадью?

— Ах, вон оно что.

Наверное, кто-то в тот вечер видел, как Рик покупал презервативы. Господи, что еще они вынюхали? Может, доктор всем сообщает подробности каждого визита? Или они роются в мусоре?

— Что еще обо мне говорят?

— Зачем вам это знать?

— Что еще обо мне говорят?

Жан Поль выглянул в окно.

— Берут на заметку все ваши покупки. Почтальон докладывает о каждом полученном вами письме. Известно, где вы бываете в течение дня и как часто выходите с мужем. А если вы не закрываете ставни, то и происходящее внутри дома тоже становится известно.

Казалось, Жан Поль скорее журит меня за то, что держу ставни открытыми, нежели земляков за то, что они заглядывают в окна.

Вспомнив, как едва не задохнулся ребенок и как сомкнулись передо мной спины, я вздрогнула.

— И что же говорят?

— Хотите знать?

— Да.

— Сначала толковали про пирожки с луком и про беременность. Потом начали перемывать косточки, когда вы купили стиральную машину.

— Но почему?

— Говорят, что нужно стирать одежду руками, как все. Что машины положены только женщинам с детьми. Говорят еще, что ставни вы выкрасили безвкусно и что для Лиля этот цвет не подходит. Что вам не хватает воспитания. Что не следует носить платья без рукавов. Что говорить по-английски с людьми неприлично. Что вы лгунья, потому что сказали мадам Роден в boulangerie, будто живете здесь — в то время, когда еще не жили. И это было первое о вас впечатление. Изменить его трудно.

Какое-то время мы ехали молча. Я не знала, что мне делать — то ли плакать, то ли смеяться. По-английски я разговариваю только в присутственных местах, но оказывается, это имеет большее значение, чем все мои попытки говорить по-французски. Жан Поль закурил сигарету и со скрипом опустил окно.

— А вы тоже считаете, что я веду себя неприлично мне не хватает воспитания?

— Нет. — Он улыбнулся. — И мне кажется, что вам чаще следует носить платья без рукавов.

Я вспыхнула.

— Что же, обо мне и единого доброго слова никто не сказал?

Жан Поль на мгновение задумался.

— Людям кажется, что у вас очень симпатичный муж, даже несмотря на… — Он потрогал шею сзади.

— Хвост.

— Вот-вот. Но они не понимают, зачем он бегает, и считают, что шорты его слишком коротки.

Я улыбнулась про себя. Действительно, в деревне бег трусцой выглядит странно, но Рику никогда не было дела до того, что говорят люди.

— Да, но вы-то откуда знаете, что обо мне говорят? — Я перестала улыбаться. — Пирожки с луком, беременность, ставни, стиральная машина и прочее? Вроде бы вы выше всех этих сплетен, но, получается, знаете не меньше других.

— Я не сплетник, — твердо заявил Жан Поль, выпуская в окно струю дыма. — Все это мне было передано как предупреждение.

— Предупреждение о чем?

— Элла, всякая наша встреча становится общественным событием. Вам не следует видеться со мной. Мне сказали, что о нас уже судачат. Мне следовало бы вести себя осмотрительнее. То есть я-то могу не волноваться, но вы женщина, а женщинам всегда труднее. Понимаю, понимаю, вы хотите сказать, что это не так, — заторопился он, видя, что я готова его перебить, — но, что бы вы на этот счет ни думали, так оно и есть. К тому же вы замужем. И иностранка. Что только осложняет положение.

— Меня оскорбляет, что вы ставите их суждение выше моего. Что дурного в наших встречах? Видит Бог, я ни в чем не провинилась. Я замужем за Риком, но из этого не следует, что мне запрещается разговаривать с другими мужчинами.

Жан Поль промолчал.

— И как только вы можете так жить? — нетерпеливо бросила я. — Среди всех этих сплетен. Что, и о вас тоже все известно?

— Нет. Конечно, привыкать к такой жизни после большого города было очень трудно, но я научился вести себя благоразумно.

— А-а, так вы называете это благоразумием — таиться от всех? Знаете, а ведь выглядим мы и впрямь грешниками.

— Боюсь, вы слишком все упрощаете. Больше всего задевает людей, если все происходит у них на глазах, прямо перед ноздрями.

— Перед носом. — Я невольно улыбнулась.

— Ну да, это я и хотел сказать, перед носом. — Он мрачно улыбнулся в ответ. — У них совсем другая психология.

— Что ж, так или иначе, но предупреждение пропало втуне. Встреча состоялась.

Весь остаток пути мы проделали молча.

Переплет наполовину сгорел, страницы обуглены, читать текст невозможно, за исключением фронтисписа. Чьим-то тонким почерком, выцветшими коричневыми чернилами было написано следующее:

«Жан Турнье, р. 16 августа 1507 г.

женился на Анне Турнье 18 июня 1535 г.

Жак, р. 28 августа 1536 г.

Этьен, р. 29 мая 1538 г.

женился на Изабель дю Мулен 28 мая 1563 г.

Жан, р. 1 января 1563 г.

Якоб, p. 2 июля 1565 г.

Мари, р. 9 октября 1567 г.