Дева в голубом Шевалье Трейси

Скепсис Жана Поля задел меня сильнее, чем я хотела бы в том признаться самой себе. Наткнувшись на имя художника, я даже не подумала, что надо бы разузнать о нем побольше. Зачем? Я и так знала, кто это, и этого внутреннего, утробного знания было достаточно. Имена, даты, география — все это не способно поколебать очевидные вещи. Или по крайней мере так мне казалось.

Но чтобы посеять сомнения, достаточно бывает одного слова. Дня два я пыталась забыть о том, что говорил Жан Поль, но, отправившись в Тулузу в очередной раз, я прихватила с собой открытку и после урока французского пошла в университетскую библиотеку. Мне приходилось уже здесь бывать — медицинскую литературу смотрела, — но в отдел искусств раньше не заглядывала. Этот зал был забит студентами: кто готовился к экзаменам, кто писал что-то, а кто просто оживленно болтал на лестничной площадке.

Искать сведения, касающиеся Николя Турнье, пришлось дольше, чем я предполагала. Он принадлежал к группе художников школы Караваджо — французов, обучавшихся в Риме в начале семнадцатого столетия. Копируя картины Караваджо, они осваивали его искусство светотени. Часто эти художники не подписывали своих полотен, что и породило длительные дискуссии об авторстве той или иной картины. В этих дискуссиях время от времени мелькает имя Турнье. Знаменит он не был, котя две его картины имеются в коллекции Лувра. Те немногие крохи, что мнеудалось раздобыть в университетской библиотеке, отличались от информации, что я почерпнула в музее. Самое первое упоминание гласит, чю Робер Турнье родился в Тулузе в 1604 году и умер примерно в 1670-м. Я не усомнилась, что речь идет об одном и том же художнике, ибо узнала полотна. Другие источники давали иные даты и иное имя — Николя.

В конце концов я выписала названия трех книг, дающих самые современные сведения. Но на полках их не обнаружилось. Я обратилась к довольно неприветливому студенту в справочном бюро — судя по всему, он тоже готовился к экзаменам. Сверившись с компьютером, он подтвердил, что все три книги находятся на руках.

— Сами видите, какое сейчас время, — сказал он. — Наверное, кому-то понадобились для занятий.

— А кому именно, узнать можно?

Он бросил взгляд на экран.

— Они выписаны по межбиблиотечному абонементу.

— А абонемент этот, случайно, не в Лиль-сюр-Тарн?..

— Да. — Молодой человек удивленно посмотрел на меня и уж вовсе вытаращился, когда я пробормотала: «Вот подонок!»

А то можно было подумать, что Жан Поль будет сидеть сложа руки и позволит мне самой заниматься этим делом. Он слишком энергичен, чтобы оставаться в стороне, и слишком настойчив в отстаивании своих идей. Вопрос лишь в том, собираюсь я или нет идти по его следам в поисках того, что от него ускользнет.

Решать мне в конце концов так и не пришлось. Возвращаясь с Лильского вокзала, я наткнулась на Жана Поля, идущего с работы домой. Он кивнул: «Bonsoir», — а я, даже не дав себе труда подумать, выпалила:

— Вы забрали книги, которые я разыскивала всю первую половину дня. Зачем? Ведь я же просила не вмешиваться в это дело.

— А кто сказал, что я занимаюсь им ради вас, Элла Турнье? — скучным голосом спросил он. — Мне npoсто стало любопытно, вот и заказал эти книги… Если они вам нужны, приходите завтра в библиотеку. Они будут ждать вас.

Я прислонилась к стене и скрестила на груди руки.

— Ладно, ладно. Вы победили. Говорите, что вы там накопали. Только побыстрее, и давайте с этим покончим.

— Уверены, что не хотите сами заглянуть в эти книги?

— С меня достаточно и вашего рассказа.

Он закурил сигарету, глубоко затянулся и выдохнул, направив струю дыма вниз.

— Ну что ж. Довольно долго о Николя Турнье практически ничего не было известно. Но в 1951 году обнаружили запись, из которой следует, что он был крещен в 1590 году в протестантской церкви Монбельяра. Отцом его был Андре Турнье — художник из Безансона, это неподалеку от Монбельяра. Деда звали Клод Турнье. Отец — Андре Турнье — перебрался в Монбельяр в 1572 году из-за религиозных преследований, возможно, сразу после Варфоломеевской ночи. Ваш Николя был одним из нескольких детей. Согласно некоторым сведениям, с 1619 по 1626 год он жил в Риме. Затем, в 1627 году, он появляется в Каркассоне, а в 1632-м — в Тулузе. В течение долгого времени считалось, что умер он во второй половине семнадцатого века, после 1657 года. Но в 1974 году было обнаружено его завещание, датированное 30 декабря 1638 года. Можно предполагать, что скончался он вскоре после этого.

Я так долго стояла, не говоря ни слова и не отрывая глаз от земли, что Жан Поль, похоже, несколько растерялся и даже выплюнул окурок прямо на мостовую.

— А не знаете ли, — наконец заговорила я, — в ту пору детей крестили сразу после рождения?

— Обычно да. Но не всегда.

— Таким образом, обряд крещения по той или иной причине мог быть отложен? Дата крещения не обязательно совпадает с датой рождения. И Николя Турнье мог быть крещен в месяц от роду, и в два года, и в десять лет, а то и позже, уже в зрелом возрасте.

— Это маловероятно.

— Пусть так, но все же возможно. Я хочу сказать, что достоверно нам ничего не известно. Завещание помечено определенным числом, но из этого еще не следует, будто мы знаем, когда он умер. Верно? Может, десять лет прошло.

— Элла, он болел, он составил завещание, и он умер. Так обычно и бывает.

— Верно, но все равно точно мы не знаем, было ли так в нашем случае. Мы не можем быть на сто процентов уверены в дате его рождения и смерти. Эти записи в церковных книгах ни о чем не свидетельствуют. Все существенные подробности его жизни все еще остаются под вопросом. — Я помолчала, пытаясь успокоиться.

Жан Поль оперся о стену и скрестил руки.

— Вы, кажется, просто не хотите слышать, что отцом этого художника был Андре Турнье, а отнюдь не один ваших предков. Не Этьен, не Жан, не Якоб. И корни его уходят не в Севен и не в Мутье. Так что он вам не родня.

— А что, если взглянуть на ситуацию с другой стороны? — заговорила я, несколько успокоившись. — До недавнего времени, точнее, до середины пятидесятых годов о нем вообще никто ничего не знал. Все существенные обстоятельства его жизни были перевраны, за исключением фамилии и места смерти. Все остальное не соответствует действительности: имя, даты рождения и смерти, место рождения; иные картины, принадлежащие якобы его перу, оказывается, были написаны другими художниками. И вся эта дезинформация обнародована, я сама почерпнула ее в библиотеке. И если бы мне не удалось обнаружить свежих источников, я бы приняла ее за истину. Я бы даже называла его чужим именем! Искусствоведы до сих пор спорят относительно его картин. И уж если даже такие вещи остаются под сомнением, если все основывается на спекуляциях — крещение якобы совпадает по времени с рождением, завещание якобы составлено незадолго до смерти и так далее, — то все это не может считаться свидетельством. Все это зыбко, лишено конкретности, так почему же я должна верить всяким гипотезам? В моих глазах чистой конкретикой остается только одно: его фамилия — это моя фамилия, он работал всего в тридцати милях от места, где я сейчас живу, и картины его выдержаны в тех же голубых тонах, что все время являются мне во сне. Вот это конкретика.

— Нет, это совпадение. Вы искушаетесь совпадениями.

— А вы — гипотезами.

— Тот факт, что вы живете сейчас в Тулузе и он жил в Тулузе много лет назад, вовсе не свидетельствует, что вы из одной семьи. Турнье — довольно распространенная фамилия. Что же касается голубого сна — что ж, этот цвет западает в память, потому что он такой пронзительный. Темно-голубой было бы запомнить труднее, не так ли?

— Слушайте, почему вы все время стараетесь убедить меня в том, что он не мой родич?

— Потому что вы основываетесь исключительно на совпадениях и чутье, а в глаза фактам смотреть не желаете. Вас поразила картина, ее цветовая гамма, и поэтому и еще потому, что имя художника совпадает с вашим, вы решили, что это ваш предок. Так? Все неправильно. Я вовсе не должен убеждать вас, что Николя Турнье не является вашим родственником; это вы должны убедить меня, что он им является.

«Надо заставить его замолчать, — подумала я. — А то у меня исчезнет последняя надежда».

Может, эта мысль мелькнула у меня в глазах, во всяком случае, когда Жан Поль заговорил вновь, тон его смягчился.

— Я всего лишь хочу сказать, что, возможно, этот Николя Турнье совсем из другой оперы. Может, это, как у вас говорится, ложный плед?

— Что? — Я расхохоталась. — Вы хотите сказать, «ложный след»? Что ж, не исключено. — Я помолчала. — Тем не менее он взят. Не припомню даже, как я намереваласьразбираться во всей этой генеалогии до появления этого следа.

— Вы собирались отыскать свою давно исчезнувшую родню в Севене.

— Этим и сейчас не поздно заняться.

Выражение лица Жана Поля заставило меня рассмеяться.

— Пожалуй, так я и поступлю. Знаете, все ваши аргументы только подталкивают меня к тому, чтобы доказать, что вы заблуждаетесь. Я хочу найти свидетельства — да, конкретные свидетельства, против которых даже вы не сможете возразить, — связанные с жизнью моей «давно исчезнувшей родни». Просто чтобы доказать вам, что предчувствия не всегда обманывают.

Мы оба замолчали, я переступила с ноги на ногу. Жан Поль прищурился и посмотрел на закатное солнце. Я вдруг остро ощутила его соседство — физическое соседство на этой французской улочке. «Между нами всего два фута, — подумала я. — Можно…»

— А что там с вашим сном? — спросил он. — Все eще снится?

— Да нет. Нет, вроде оставил в покое.

— Так что же, вы хотите, чтобы я позвонил в архивное управление Менда и предупредил о вашем приезде?

— Нет! — Похоже, мой возглас вспугнул прохожих, некоторые обернулись. — Как раз этого-то и не надоделать. Не вмешивайтесь, разве только я сама попрошу ладно?

Жан Поль поднял руки, словно защищаясь от направленного на него пистолета.

— Идет, Элла Турнье. Проводим разграничительную линию, и я остаюсь по эту сторону.

Он сделал шаг назад от воображаемой линии, и расстояние между нами увеличилось.

На следующий день за ужином во дворике я сказала Рику, что собираюсь в Севен посмотреть семейный архив.

— Помнишь, я писала Якобу Турнье в Швейцарию? Из его ответа явствует, что семейные корни изначально уходят в Севен. То есть это весьма вероятно. — Я улыбнулась про себя: учусь точно выражать свои мысли. — Вот я и хочу осмотреться.

— А мне казалось, что ты уже во всем разобралась: художник-предок и все такое прочее.

— Да есть, понимаешь ли, некоторые сомнения. Пока есть, — быстро поправилась я. — Может, удастся их рассеять.

— Полагаю, все это дело рук Жан Пьера, — к моему удивлению, нахмурился Рик.

— Жана Поля? Отнюдь. Если уж на то пошло, совсем наоборот. Он считает, что ничего мне там не отыскать.

— Хочешь, я с тобой поеду?

— Но ведь архивы открыты только по рабочим дням.

— Ничего, на пару дней я мог бы отлучиться.

— Я собиралась поехать на следующей неделе.

— Нет, на следующей неделе никак не получится. В связи с немецким контрактом в конторе сейчас дым коромыслом. Может, попозже, когда пар выйдет. Скажем, в августе.

— Не могу я ждать до августа!

— Слушай, Элла, что это ты вдруг вообще своими предками заинтересовалась? Раньше не было ничего похожего.

— Раньше я не жила во Франции.

— Да, но что-то слишком уж глубоко забралась ты в это дело. Чего ты, собственно, ожидаешь от этих изысканий?

Хочу чувствовать себя во Франции своей, надоело жить в стороне — что-то в этом роде я собиралась сказать, но, к собственному удивлению, ответила совсем иначе:

— Не терпится избавиться от голубого кошмара.

— И ты считаешь, что для этого достаточно покопаться в семейных хрониках?

— Да.

Я откинулась на спинку стула и посмотрела на виноградную лозу. Уже начали набухать, собираясь в кисти, крохотные плоды. Я понимала, что все это чушь, что нет никакой связи между моими снами и моими предками. Но сознание упорно противилось очевидному, и я упрямо прислушивалась к его голосу.

— А Жан Пьер с тобой едет?

— Нет! Слушай, что это на тебя нашло? Совсем не похоже. Меня это интересует. Первое, чем по-настоящему захотелось заняться с тех пор, как мы сюда приехали. Ты мог бы как минимум поддержать меня.

— Да? А мне казалось, что по-настоящему тебя интересует ребенок. И в этом отношении я тебя поддерживаю.

— Да, но…

«В этом отношении ты мог бы меня не просто поддерживать, — подумала я. — Тебе бы следовало хотеть его».

Последнее время меня вообще посещало множество мыслей, которым я не давала воли.

Рик пристально посмотрел на меня, нахмурился и с видимым усилием сбросил напряжение.

— Ладно, детка, будь по-твоему. Ты права. Если тебе это нравится, то, конечно, действуй.

— Знаешь, Рик, только не надо… — Я оборвала себя на полуслове.

Бранить его нет смысла. Он просто старается проявить сочувствие, пусть даже ничего не понимая. Но хоть старается.

— Я ведь всего на несколько дней отлучусь, не больше. Если что-нибудь отыщу, прекрасно. Если нет, тоже ничего страшного. Идет?

— Если ничего не найдешь, приглашаю тебя в лучший ресторан в Тулузе.

— Да? Огромное спасибо. Теперь я могу ехать со спокойным сердцем.

Сарказм, по словам моей матери, — самая дешевая форма юмора. А судя по болезненному выражению его лица, мой оказался вообще грошовым.

Утро, когда я уезжала, выдалось свежим и ясным; накануне ночью отгремела гроза, и на небе не было ни облачка. Я поцеловала на прощание Рика, он отправился на вокзал, а я села в машину и поехала в противоположном направлении. Настроение было прекрасное. Я на полную мощность включила музыку, открыла окна, откинула крышу, подставив лицо ветру.

Дорога вилась вдоль Тарна, постепенно поднимаясь к монастырю Альби, где в июне всегда полно туристов, затем, удаляясь от реки, сворачивала на север. Вновь сойдутся они — дорога и река — в Севене, у истоков Тарна. Пейзаж после Альби начал меняться, горизонт по мере подъема сначала расширялся, затем, когда меня со всех сторон обступили холмы, сузился, небо из голубого превратилось в серое. Маки и одуванчики, растущие вдоль дороги, перемежались теперь новыми цветами — индейским турнепсом, маргаритками и, больше всего, ракитником, с его острым запахом плесени. Деревья стали не такими зелеными. Поля не засеяны, скорее, луга, по которым бродят, пощипывая траву, рыжие овцы и коровы. Речки уже, стремительнее, шумнее. И тип домов резко переменился: светлый известняк уступил место серому граниту, крыши заострились, и покрытие их из терракотового сделалось шиферным. Все стало как-то меньше, темнее, серьезнее.

Я подняла окна и крышу, выключила музыку. Настроение изменилось под стать пейзажу. Вокруг было красиво, но печально, и, в общем, вид был мне не по душе — напоминал о голубом.

Менд нанес последние штрихи и к пейзажу, и к моему настроению. Его узкие улочки окаймляла круговая дорога с очень оживленным движением, словно бы замыкающая городок в кольцо. В центре расположился собор, которому два разностильных шпиля придавали довольно неуклюжий, бесформенный вид. Я вышла из машины и, поднявшись на ступени собора, обежала взглядом окружающие меня серые здания. «И это Севен? — со скрытой улыбкой подумала я. — А мне-то всегда казалось, что страна Турнье должна быть прекрасна».

Путь из Лиля был не близок; даже более или менее широкие дороги вились серпантином, бежали вверх-вниз, и это требовало куда больше напряжения при езде, чем в Америке с ее прямыми магистралями. Я устала, настроение было подавленное, и его отнюдь не улучшили ни темный, тесный номер в гостинице, ни одинокий ужин в пиццерии, где, кроме меня, было только двое пожилых мужчин. Я собралась позвонить Рику, но раздумала: разговор с ним настроения не поднимет, напротив, только ухудшит, лишний раз напомнив о том, что мы становимся все более чужими.

Архив департамента Севен находился в новеньком здании из бледно-розового камня, с зелено-красно-голубыми металлическими конструкциями. Читальный зал представлял собой просторное помещение; на три четверти столы были заняты людьми, погруженными в изучение документов, при этом каждый выглядел так, словно точно знает, что именно ему или ей нужно. Я испытала ощущение, столь знакомое мне по Лилю, — ощущение чужака, пребывающего на обочине, откуда можно смотреть на аборигенов и даже восхищаться ими, но соучаствовать невозможно.

Из-за стола заказов мне улыбнулась высокая женщина, примерно моего возраста, с коротко подстриженными светлыми волосами и в очках с желтой оправавой. «Слава Богу, — подумала я, — не очередная madame». Я направилась к ней и поставила сумку на стол.

— Честно говоря, я даже не знаю, туда ли, куда нужно, попала — сказала я. — Не поможете?

Ее пронзительный смех показался неуместным в царящей здесь тишине.

— Alors,[32] что же вы хотите отыскать? — Женщина весело смотрела на меня голубыми глазами, сильно увеличенными толстыми линзами очков.

Никогда не видела, чтобы очки носили так изящно.

— Видите ли, у меня есть предок по имени Этьен Турнье. Возможно, он жил в Севене в шестнадцатом веке. Он-то меня и интересует.

— А вам известно место его рождения или смерти?

— Нет. Знаю только, что в какой-то момент семья переехала в Швейцарию, но когда именно — понятия не имею. Скорее всего до 1576 года.

— Так, лет его жизни вы не знаете. А как насчет детей? Или хотя бы внуков?

— У него был сын Жан, а у Жана в 1590 году родился ребенок.

— Итак, — кивнула она, — сам Жан родился примерно в 1550 или, скажем, в 1575 году, а Этьен за двадцать — сорок лет до того, то есть отсчитывать надо от 1510 года. Стало быть, ваше временное пространство от 1510 до 1575 года, так?

Она говорила по-французски с такой скоростью, что ответить сразу мне было трудно: я запуталась в подсчетах.

— Пожалуй, — в конце концов согласилась я, раздумывая, стоит ли упомянуть еще и художников Турнье — Николя, Андре и Клода.

Но она не предоставила мне такой возможности.

— Вам нужна книга регистрации крещений, браков и дат смерти, — заявила она. — И еще, пожалуй, compoix — налоговые отчеты. Так, из какой они деревни?

— Не знаю.

— Н-да, это несколько осложняет дело. Севен — область большая. С другой стороны, с тех времен сохранилось не так уж много записей. Тогда этим занималась церковь, но много регистрационных книг сгорело или было утрачено во время религиозных войн. Так что работы у вас, пожалуй, будет не так уж много. Знай вы место рождения, я бы сразу указала, где и что искать, но ничего, справимся как-нибудь и так.

Она начала просматривать каталожные ящики. Все так и оказалось: с шестнадцатого века на всю область сохранилось совсем немного документов, да и то скорее по случайности, во всяком случае, системы в них никакой не было. Так что если там окажется имя Турнье, это будет чистой удачей.

Я заказала записи, относящиеся к названным ею годам, не ведая, честно говоря, чего именно ожидать. Сам слово «записи» я употребляю условно, имея в виду некий давний, шестнадцатого века, эквивалент моему собственному аккуратно выполненному свидетельству о рождении или браке. Через какие-то пять минут моя новая знакомая принесла несколько ящиков с микрофишами, том, обернутый ради сохранности в плотную коричневую бумагу, какую-то огромную коробку и, поощрительно улыбнувшись, оставила меня наедине со всем этим хозяйством. Я посмотрела ей вслед и, отметив туфли на платформе и короткую кожаную юбку, усмехнулась про себя.

Начала я с книги. Она была в сальном грязно-белом переплете из телячьей кожи, с фронтисписом, на котором были нанесены ноты старинной музыки и латинские стихи. Каждая строка начиналась с заглавной, в красно-голубом цвете, буквы. Я открыла книгу на первой же странице и разгладила ее — право, испытываешь волнение уже от одного прикосновения к такой древности. Слова были написаны коричневыми чернилами, и, при всей четкости почерка, могло показаться, что текст написан, чтобы им скорее любовались, нежели читали. Я, во всяком случае, не могла разобрать ни слова. Некоторые буквы ничем не отличались одна от другой, а когда я в конце концов все же расшифровала кое-какие слова, стало ясно, что это ничуть не помогает — текст написан на иностранном языке.

Неожиданно я расчихалась.

Минут через двадцать подошла моя дама, посмотреть, как продвигаются дела. Я обработала десять страниц, отыскивая даты и мало-помалу выуживая то, что казалось похожим на имена.

— Это по-французски написано? — Я подняла на нее взгляд.

— На старофранцузском.

— Ясно. — Раньше мне это в голову не приходило.

Она бегло посмотрела на страницу, на которой была открыта книга, и подчеркнула острым наманикюренным ногтем несколько строк.

— «Некая беременная женщина в мае 1574 утонула в реке Ло». Un inconnu, la pauvre,[33] — негромко проговорила она. — Но ведь это вам немного дает, верно?

— Боюсь, что так. — Я в очередной раз чихнула и извинилась.

— Тут у нас все чихают, — весело рассмеялась она. — Смотрите, у всех в руках носовые платки.

Из дальнего угла комнаты, где сидел какой-то старикан, до нас донесся приглушенный чих, и мы обе захихикали.

— Отдохните-ка от пыли, — предложила она. — Пойдемте выпьем кофе. Меня зовут Матильда. — Она с улыбкой протянула мне руку. — Ведь в Америке так принято, верно? При знакомстве вы обмениваетесь рукопожатием?

Мы устроились в кафе за углом и уже через несколько минут болтали, как старые приятельницы. Несмотря на скороговорку, говорить с Матильдой было легко. Только теперь я поняла, как не хватало мне женского общества. Она обрушила на меня шквал вопросов, касающихся Штатов, особенно Калифорнии.

— О Господи, так здесь-то вы что забыли? — вздохнула она под конец. — Я лично в момент собралась бы в Калифорнию!

Я смутилась, не сразу придумав ответ, из которого следовало бы, что я не просто последовала во Францию за мужем (что с самого начала заподозрил Жан Поль). Но Матильда и не дала мне ответить, она явно не ожидала никаких объяснений.

Мой интерес к отдаленным предкам не удивил ее.

— Люди постоянно заглядывают в семейную историю, — заметила она.

— Да? А я вот чувствую, что вроде как ерундой какой-то занимаюсь, — призналась я. — Ведь вряд ли у меня что-нибудь получится.

— Это верно. Честно говоря, не многим удается что-нибудь отыскать в своих анналах. Но не надо терять надежды. К тому же старинные записи и сами по себе интересны, разве не так?

— Так, но я с таким трудом понимаю этот язык! По сути дела, только даты и имена, да и то не все.

— Если вы находите книгу трудной в чтении, посмотрим, что скажете, когда дело дойдет до микрофишей! — Матильда расхохоталась, увидев выражение моего лица. — Сегодня я более или менее свободна. Вы продолжайте заниматься книгой, а я посмотрю за вас микрофиши. Я привыкла к этому старинному почерку.

Я поблагодарила ее и, пока Матильда сидела за экраном, считывая микрофиши, занялась ящиком, в котором, как она мне объяснила, хранилась документация, связанная с уплатой налогов на урожай. Выполнена она была тоже от руки и столь же трудно поддавалась дешифровке. Я занималась весь остаток дня и под конец совершенно выдохлась. Что же касается Матильды, то она, напротив, была, казалось, разочарована тем, что работы не осталось.

— Неужели это все? — Она еще раз быстро просмотрела каталог. — Attends,[34] вот еще налоговые декларации, начиная с 1570 года, они хранятся в мэрии города Ле-Пон-де-Монвер. Ну да, конечно, месье Журден! Год назад я помогала ему составлять опись.

— Кто такой месье Журден?

— Секретарь мэрии.

— Думаете, имеет смысл посмотреть эти бумаги?

— Bien sr.[35] Да и вообще, даже если ничего не выгорит, Ле-Пон-де-Монвер — чудесное местечко. Собственно, это даже не городок — деревушка у подножия Мон-Лозера. — Матильда бросила взгляд на часы. — Mon Dieu![36] Мне пора зa Сильвией! — Она схватила сумку и буквально вытолкала меня за дверь. — Вам понравится работать с месье Журденом. Если, конечно, он не съест вас заживо!

Наутро я выехала рано, выбрав самую живописную дорогу из тех, что вели в Ле-Пон-де-Монвер. По мере того как она поднималась все выше, местность становилась просторнее, солнечнее и в то же время пустыннее. Я проезжала через крохотные грязные деревушки, где дома были сплошь из камня, даже крыши; кисть маляра их не касалась, так что жилье фактически растворялось в окружающем пейзаже. Многие из этих домов были брошены, стояли с сорванными крышами, смятыми трубами, покосившимися ставнями. Люди почти не попадались, а машины, после определенной высоты, так и вовсе исчезли, и вскоре мне начали попадаться одни лишь валуны, ракитники напополам с вереском, порой сосновые рощицы.

Неподалеку от вершины, в местечке под названием Коль-де-Финиль, я остановилась и присела на капот. Вентилятор в машине автоматически выключился, и наступила сладостная тишина, нарушаемая лишь щебетом немногочисленных птиц и ровным гулом ветра. Если верить карте, к востоку отсюда, по ту сторону горы, за небольшой сосновой рощей должны быть истоки Тарна. Я почувствовала соблазн убедиться в этом, однако же поборола его и тронулась дальше, оставаясь по эту сторону горы. Сделав последний поворот, серпантин дороги привел меня в Ле-Пон-де-Монвер. Мелкнули гостиница, школа, ресторан, несколько магазинов и баров — все по одну сторону дороги. От нее ответвлялись тропинки, теряющиеся среди разбросанных по склону горы домов. За ними виднелась церковь с каменной колокольней.

На противоположной стороне дороги я заметила отблеск воды — там, скрываясь за низкой каменной стеной, пробегал Тарн. Я остановила машину у каменного моста, поднялась на него и заглянула вниз.

Это была совсем другая река, не похожая на ту, что мне знакома. Уже не широкая и неторопливая — от силы двадцать футов в поперечнике, — она шумела и неслась стремительным потоком. На дне хорошо была видна темно-красная и желтая галька. Я едва сдерживала слезы.

Эти самые воды текут в Лиль, подумалось мне. В мою сторону.

Была среда, десять утра. Жан Поль, наверное, сидит в кафе и тоже смотрит на реку.

Хватит, Элла, прикрикнула я на себя. Думай о Рике или вообще ни о ком не думай.

Снаружи мэрия — серое здание с коричневыми ставнями на окнах и французским флагом, лениво колышащимся над одним из них, — выглядела вполне пристойно. Но изнутри скорее походила на лавку, где торгуют всяким хламом: лучи солнца с трудом пробивались сквозь клубы пыли. В дальнем углу комнаты за столом сидел месье Журден и читал какую-то газету. Это был коротконогий пухленький человечек с глазами навыкате, оливковой кожей и жидкой бороденкой. Прокладывая себе путь посреди старых колченогих стульев и бумажных кип, я поймала на себе его подозрительный взгляд.

— Bonjour, monsieur Jourdain, — бодро начала я.

Он пробурчал что-то, не отрываясь от чтения.

— Меня зовут Элла Тернер, то есть Элла Турнье. — Я тщательно подбирала слова по-французски. — И мне хотелось бы заглянуть в ваши архивы. Прежде всего меня интересует опись налогов начиная с 1570 года. Это возможно?

Он взглянул на меня и опять уткнулся в газету.

— Месье? Вы ведь месье Журден, не так ли? В Менде меня адресовали к вам.

Месье Журден облизнулся. Я опустила взгляд. Он читал спортивную газету, открытую на полосе, посвященной конным скачкам.

Он произнес нечто нечленораздельное:

— Pardon?

Он опять что-то невнятно пробормотал. Пьян, что ли? Когда я в очередной раз, извинившись, переспросила, что он говорит, месье Журден вскинул руки и, брызгая слюной, разразился потоком слов.

— О Господи, ну и тип, — пробормотала я по-английски.

Он сузил глаза и прорычал что-то. Я круто повернулась, вышла на улицу и, придя немного в себя за чашкой кофе в ближайшем баре и отыскав телефон архива в Менде, позвонила Матильде из автомата.

— Ладно, я сама этим займусь, — выслушав со смехом мой рассказ, заявила Матильда. — Возвращайтесь в мэрию через полчаса.

Не знаю уж, о чем они там говорили, но вмешательство Матильды возымело эффект, ибо, хотя посмотрел на меня месье Журден довольно свирепо, все же провел в тесное помещение, посередине которого стоял стол с кипой бумаг.

— Attendez,[37] — буркнул он и вышел.

Помещение походило на склад. Повсюду валялись коробки с книгами, порой очень старыми. На полу были разбросаны бумаги, по виду официальные документы, а на столе — неразрезанные конверты с письмами, адресованными Аврааму Журдену.

Через десять минут он появился с большим ящиком в руках. Он поставил его на стол и, не говоря ни слова, даже не посмотрев на меня, удалился.

В ящике была книга, похожая на мендский compoix, только еще больше и потрепаннее. Кожаный переплет был настолько поврежден, что страницы вываливались наружу. Я старалась переворачивать их как можно аккуратнее, но все равно некоторые уголки загибались и отлетали. Я украдкой рассовывала их по карманам, опасаясь, что месье Журден заметит ущерб и тогда мне не поздоровится.

В полдень он выкинул меня наружу. Я проработала едва час, когда на пороге возник месье Журден, бросил на меня испепеляющий взгляд и что-то прорычал. Что именно он хочет сказать, можно было лишь догадаться по тому, что он пальцем постучал по часам. Он прошагал по коридору, открыл передо мной дверь, захлопнул ее и лязгнул задвижкой. Оказавшись после полутемной запыленной комнаты на ярком солнечном свете, я замигала.

С близлежащей игровой площадки набежали дети.

Я глубоко вздохнула. «Слава Богу», — подумала я.

Магазины закрывались на обеденный перерыв, и яедва успела запастись чем перекусить: сыр, груши и немного черного хлеба, местного, по словам хозяина лавки, производства — из каштанов. Затем я отправилась, лавируя между домами, к церкви, в верхнюю часть деревни.

Это было простое каменное здание почти квадратной формы. Дверь, которую я приняла за входную, оказалась заперта, но сбоку обнаружилась еще одна, открытая. Над ней значилась дата — 1828. Я вошла внутрь. Тут стояло множество деревянных скамей, а вдоль двух длинных стен тянулись ярусы. В церкви имелись также деревянный орган, аналой и стол с лежащей на нем открытой Библией. Вот и все. Никаких украшений, статуй, крестов, витражей. Никогда не видела такой аскетической церкви — даже алтаря, отделяющего священника от прихожан, не было. Я склонилась над Библией — единственным здесь предметом, исключающим чисто прагматические цели. Выглядела она старой, хотя и не такой старой, как compoix, который я только что держала в руках. Я принялась перелистывать страницы. Это заняло некоторое время — порядок книг в Библии я не знаю, — но в конце концов нашла тридцатый псалом: «J'ai mis en toi mon espйrance: Garde-moi donc, Seigneur». Едва дойдя до первой строки третьего стиха — «Tu es ma tour et forteresse»,[38] я почувствовала, что на глаза у меня наворачиваются слезы. Я оторвалась от книги и выбежалa наружу.

«Дура!» — выругала я себя, усаживаясь на каменную ограду церкви и утирая слезы. Я заставила себя немного поесть. Каштановый хлеб оказался сладким и сухим и застревал в горле. Вкус его преследовал меня весь день.

Вернувшись в мэрию, я застала месье Журдена сидящим у себя за столом со стиснутыми ладонями. На сей раз он не читал газету, и вообще вид у него был такой, словно он ждет меня.

— Bonjour, monsieur, — вежливо сказала я. — Можно мне вернуться к налоговой документации?

Он открыл стоявший рядом со столом каталожный шкаф, вытащил коробку, протянул ее мне и внимательно на меня посмотрел.

— Как вас зовут? — удивленно спросил он.

— Турнье. Элла Турнье.

— Турнье… — задумчиво повторил он, не спуская с меня изучающего взгляда.

Он скривился и провел по щеке языком изнутри.

— La Rousse, — пробормотал он, поднимая взгляд на мои волосы.

— Что? — Я чуть не вскрикнула, чувствуя, как руках у меня стремительно появляется гусиная кожа.

Месье Журден выпучил глаза, наклонился ко мне и потрогал прядь волос.

— Медные. Значит, la Rousse.

— Но ведь я шатенка, месье, — запротестовала я.

— Медные, — упрямо повторил он.

— Да с чего вы взяли?

Я намотала на палец прядь волос и скосила глаза. У меня перехватило дыхание. Он прав: медные прожилки. Но ведь еще сегодня утром, когда я смотрелась в зеркало, ничего похожего не было. Раньше, случалось, под солнцем волосы у меня немного рыжели, но никогда так быстро и так ярко.

— А что такое la Rousse? — агрессивно спросила я.

— Это местное слово. Так называли девушек с волосами медного цвета. Ничего обидного в том нет, — поспешно добавил он. — Скажем, Святая Дева была la Rousse, потому что считалось, что у нее медные волосы.

— Ясно. — У меня кружилась голова, тошнило, хотелось пить — все одновременно.

— Послушайте, мадам, — месье Журден облизнулся, — если хотите поработать здесь… — Он указал на соседний стол.

— Нет-нет, спасибо, — забормотала я, — там мне вполне удобно.

Месье Журден кивнул, судя по виду, он был доволен, что ему не придется соседствовать со мной.

Я начала с места, на котором остановилась, но постоянно отвлекалась на изучение собственных волос. В конце концов я призвала себя к порядку: как есть, так есть, Элла, ты тут изменить ничего не можешь. Занимайся тем, зачем пришла сюда.

Работала я споро, понимая, что неожиданного расположения, проявленного месье Журденом, надолго не хватит. Я оставила попытки разобраться в деталях — за что и в каком размере взимались налоги — и сосредоточилась на именах и датах. По мере приближения к финишу я все больше впадала в уныние и даже начала заключать сама с собой небольшие пари, чтобы не бросить все это занятие: на следующих двадцати страницах непременно попадется какой-нибудь Турнье; через пять минут я обязательно наткнусь на это имя.

Я сердито перевернула последнюю страницу: это был отчет о налогах некоего Жана Марселя, и содержалась в нем одна-единственная запись, связанная с chвtaignes, — на это слово я то и дело натыкалась в compoix. Каштаны. Такого цвета теперь у меня волосы.

Я сунула книгу назад в ящик и медленно поплелась в кабинет месье Журдена. Он по-прежнему сидел у себя за столом, быстро выстукивая что-то двумя пальцами на старенькой пишущей машинке. Он наклонился, и из вырезa рубахи у него выскользнула серебряная цепочка — болтающийся на ней брелок звякнул о клавиши. Месье Журден поднял голову и, поймав мой взгляд, тщательно протер брелок большим пальцем.

— Это крест гугенотов, — пояснил он. — Видели когда-нибудь?

Я отрицательно покачала головой. Он дал мне его рассмотреть. Это был квадратный крест, снизу к нему была прикреплена голубка с расправленными крыльями.

— Voil.[39] — Я поставила ящик к нему на стол. — Спасибо, что позволили посмотреть.

— Нашли что-нибудь?

— Нет. — Я протянула ему руку: — Merci beaucoup, monsieur.[40]

— Au revoir, la Rousse, — вяло ответив на рукопожатие, бросил он мне вслед.