Тайный орден Лукьянов Тимур

В январе 1077 года император был вынужден пойти на покаяние к папе в замок

Каносса, находящийся в северной Италии. Зимой Генрих преодолел горы, и без

оружия, взяв с собой, в надежде разжалобить папу, жену и маленького ребенка,

преодолев страшные кручи и перевалы, в сопровождении нескольких стариков-

епископов появился император у стен папской крепости. Сняв все знаки королевского

достоинства, голодный, босой, в одной власянице, с непокрытой головой, три дня

стоял и мерз император на снегу перед замком. Все это время епископы, древние

старики, пришедшие с Генрихом, пытались уговорить папу пустить Генриха в замок.

Наконец, папа сжалился над ним и приказал открыть ворота. В присутствии седого

аббата Клюни, олицетворявшего преданное папству монашество, и красавицы-

графини Матильды Тосканской, самой могущественной правительницы средней

Италии и, как говаривали, любовницы понтифика, папа заставил Генриха, стоя на

коленях, признать себя неправым, отказаться от гордыни и смириться перед церковью.

Генрих исполнил все это, но того «покаяния» никогда уже не простил папе. И,

конечно, конфликт не мог закончиться таким унижением одной из сторон. Более того,

папа упорно продолжал его разжигать, подбивая мятежных немецких баронов избрать

себе вместо Генриха нового короля. И они избрали-таки своим королем родственника

Генриха, герцога Рудольфа Швабского, что немедленно привело к началу военных

действий.

Двадцати одного года от роду Готфрид Бульонский был уже опытным и

закаленным в боях командиром, прославившимся своей храбростью на службе у

императора в многочисленных стычках с вечно недовольными саксонцами, и, когда

началась война с папством, Готфрид сразу же оказался в первых рядах имперского

войска. В 1080 году в битве под Моелсеном он сошелся лицом к лицу с королем

мятежников Рудольфом, утвержденным на престоле папой римским в пику Генриху, и

нанес Рудольфу в поединке смертельную рану, обратив, таким образом, войска

папских сторонников в бегство.

Но смерть Рудольфа не остановила войну. В самый разгар военных действий

Готфриду донесли, что мятежники во главе с графом Намурским вновь осаждают его

родовой замок Бульон. Получив это известие, со своими рыцарями Готфрид был

вынужден единственный раз покинуть армию своего сюзерена и поспешить на

выручку собственной семьи.

Проделав тяжелейший зимний переход через Альпы, отряды герцога подоспели

как раз вовремя, чтобы разбить войска графа Намурского: в осажденном замке Бульон

уже кончались припасы.

Летом Готфрид продолжил военную кампанию на стороне Генриха. Та война, как

и, наверное, война любая, была беспощадной, и в той войне Готфриду Бульонскому

пришлось поднять оружие против своей двоюродной тетки маркграфини Матильды

Тосканской, при дворе у которой три года, до тех пор, пока ему не исполнилось

четырнадцать лет, юный Готфрид когда-то служил пажем.

В 1084-м они с императором Генрихом, наконец, преодолели сопротивление

армии маркграфини Тосканской, вошли в Рим и изгнали папу. Правда, и это событие

не стало окончательной победой для императора, который, будучи не в силах простить

Григорию-седьмому своего унижения в Каноссе, добивался полного торжества над

понтификом.

Будучи в Риме, Генрих все-таки успел посадить на папский трон епископа

Равеннского Гвиберта, принявшего имя папы Климента-третьего, и короноваться

короной Священной Римской Империи из его рук. Но с юга Италии Григорий-седьмой

призвал себе на помощь грозных нормандских воителей, потомков викингов,

захвативших юг Италии и Сицилию. С их предводителем Робертом Гвискаром

(Хитрым) папа заранее заключил союз. Перед этими свирепыми потомками воителей

Севера армия императора оказалась бессильной, и даже лотарингцы Готфрида

Бульонского вынуждены были отступить.

Правда, папа несколько переусердствовал. Явившиеся в Рим по его зову,

норманны, прогнавшие антипапу Климента и императорские войска, предали заодно

разгрому и грабежу весь Рим. Теперь уже и возмущенное римское население

поднялось против понтифика, и папа Григорий вынужден был снова бежать к

норманнам за помощью. Но, не получив на этот раз от Роберта Гвискара ничего, кроме

гарантий безопасности своей персоны, понтифик через год умер в Салерно. Только

тогда император Генрих смог, наконец-то, перевести дух.

Избранный на юге Италии в 1086 году преемником Григория-седьмого,

смиренный папа Виктор-третий вернулся в хорошо укрепленный монастырь-замок

Монте-Кассино, где, правда, спустя несколько месяцев скоропостижно скончался.

Только через полгода после смерти Виктора-третьего, в 1088 году, под именем

Урбана-второго папой был избран некий Одон, епископ Остии, тоже, как и Григорий-

седьмой, выходец из аббатства Клюни и, как оказалось, достойный приемник

политики Гильденбрандта. И вскоре императору опять пришлось взяться за оружие. В

1090 году он снова двинул свои войска в Италию. Но Готфрид Бульонский в этом

походе уже не участвовал. Готфрид к тому времени сильно изменился.

Император Генрих-четвертый очень уважал доблесть своего верного вассала

Готфрида и всячески превозносил его на словах, на деле же, многие годы, никак

особенно не оценивая его заслуги. Только в 1089 году, через тринадцать лет после

смерти своего бездетного дяди, Готфрид, наконец, получил из рук императора

герцогскую корону, оставаясь до этого момента маркграфом антверпенским, и то

только благодаря наследованию титула от отца. Но и теперь герцогская корона была

дана ему не в собственное владение, а лишь на правах бенефиции[28]. Император

Генрих-четвертый был жаден.

Сразу же после коронации Готфрид вернулся из Ахена в родной замок и застал

свою матушку тяжело больной. «Вряд ли она поправится, это неизлечимая болезнь»

— говорили ему постоянно кормящиеся в замке странствующие монахи и лекари-

шарлатаны. Не жалея золота, Готфрид немедленно послал за лучшими врачами

Европы. Приехал даже сам придворный целитель императора далекой Византии

глубоко образованный старый грек, знающий девять языков и изучивший от корки до

корки сотни инкунабул[29] по медицине, но помочь больной не смог и он.

Больная, между тем, все слабела. Наступил день, когда она даже не смогла

приподнять голову, чтобы выпить очередной лечебный отвар. Ида Бульонская

умирала, она впала в забытье и два дня уже лежала неподвижно, почти не

обнаруживая признаков жизни.

Мрачная атмосфера царила в замке. Готфрид и его младший брат Балдуин по

очереди дежурили у постели больной. С каждым днем надежда на выздоровление

матери таяла, и Готфрид не находил себе места, предчувствуя скорую смерть самого

близкого человека. Он простаивал часами перед иконами и молился, но молитвы его

не были смиренными. «Боже, как же ты жесток! — Стоя на коленях перед распятием

говорил герцог Всевышнему. — Ты уже отнял у меня отца, родного дядю, двух жен и

младенца! Неужели же, Господи, этих жертв Тебе недостаточно? Неужели Тебе так

трудно послать исцеление моей бедной матушке? Или Ты не в силах? Но этого не

может быть, раз Ты сотворил весь этот мир. Может, Ты не желаешь помочь, потому

что хочешь очередной жертвы во Имя Твое? Назови, и я принесу эту жертву Тебе.

Неужели Ты корыстен? Но тогда чем же Ты лучше дьявола?»

Вдруг, хмурым осенним вечером, когда надежда на выздоровление матери совсем

покинула герцога, какой-то незнакомый человек средних лет, довольно высокого

роста, по виду духовного звания, в сером плаще поверх монашеской рясы и с крестом

из светлого металла на груди, подъехал на белой лошади к воротам замка. Он назвался

странником из Святой Земли, сведущим в исцелении. Его впустили без лишних

вопросов, не столько потому, что кто-то верил в способности этого никому

неизвестного человека исцелить безнадежно больную мать герцога, а просто потому,

что в замке Бульон издавна было заведено принимать пилигримов. Но этот странник

не походил на простого нищенствующего монаха. Он был опрятен. От него приятно

пахло. Его чистая одежда, его осанка и манера держаться и говорить, его уверенная

походка и твердый взгляд выдавали в нем человека благородного и даже как будто

обличенного властью. Войдя, он, не востребовав провожатых, сразу же нашел путь в

покои больной, ни на секунду не заплутав в извилистых замковых коридорах, где и

опытные слуги часто блуждали, не находя с ходу нужных лестниц и поворотов.

Беспрепятственно прошел странник наверх в покои донжона, и ни один стражник не

остановил его.

Словно внезапный сильный порыв ветра, пилигрим распахнул тяжелую дубовую

дверь и предстал перед глазами Готфрида и его ближайшего окружения, собравшихся

в небольшом зале, примыкающем к спальне больной. Здесь были родственники,

приглашенные лекари, духовные лица, многочисленные придворные и прислуга.

В помещении было душно и мрачно. Множество свечей на железных

перекладинах грубых люстр, подвешенных на цепях в центре зала и стоящих по углам

масляных ламп, чадя, выбрасывали копоть на сводчатый потолок. Но то ли от резко

распахнутой двери, то ли от пронесшегося по залу сквозняка, большая часть свечей и

чадящие лампады вдруг погасли. Сразу же смолкли, словно оборвались, и все

разговоры. И в наступившей тишине только три свечи перед иконой Девы Марии

продолжали гореть ровным пламенем. Но пламя этих трех свечей вдруг стало таким

ярким и чистым, что света в зале оказалось не меньше, а, напротив, гораздо больше. И

это освещение отчего-то сделалось мягким и золотистым, подобным утреннему свету

летнего солнца. Все присутствующие были потрясены, когда, вместо приветствия,

вместо того, чтобы пасть ниц перед знатными особами и назвать себя, влетевший в зал

человек в монашеском платье раскатисто произнес, обратившись к одному только

герцогу:

— Прикажи, чтобы вышли все! Ибо время дорого.

Никто из присутствующих не знал вошедшего. Но, судя по его манере не

церемониться с грозным властителем Нижней Лотарингии, многие подумали, что

Готфрид с этим человеком, по крайней мере, знаком. Эти двое и роста были почти

одинакового, и фигуры их были похожи, и даже в лицах было что-то общее, хотя бы

одинаковый цвет глаз. Поэтому со стороны легко могло показаться, что двое этих

людей близкие родственники. На самом же деле, Готфрид Бульонский никогда прежде

не видел ворвавшегося в покои своего замка человека, и никто еще не успел доложить

ему о прибытии незнакомца. В любое другое время, и при любых других

обстоятельствах, Готфрид, наверное, приказал _______бы схватить наглеца немедленно и

запереть в подземелье замка, но сейчас он не мог этого сделать, ибо что-то внутри,

что-то очень сильное и повелительное, заставляло доверять этому человеку и

подчиняться ему безоговорочно. Странная робость охватила герцога. Готфрид в тот

момент почувствовал за этим человеком такую великую власть, перед которой его

герцогская корона вдруг показалась ему смехотворной игрушкой.

— Выйдите все. Время дорого. — Проговорил герцог, повторяя слова

странника, и сам первым направился к выходу.

— Нет. Ты один должен остаться. Только ты один. — Тихо, но твердо сказал

странник, положа герцогу на плечо руку. И от руки пилигрима шло необычное

сильное тепло, наполняя тело герцога удивительной легкостью.

Тогда герцог впервые заглянул этому человеку в глаза, и ему показалось, что

глаза странника из своей глубины излучают теплый огонь, на который хотелось

смотреть и смотреть. Взгляд этих глаз завораживал, словно приковывая к себе. Как

будто две широкие дороги, сходясь в одну, уходили куда-то вдаль сквозь голубые

глаза монаха. И, странное дело, там, в глубине глаз странника, Готфрид увидел себя

самого, исхудавшего, оборванного, в одном лишь, забрызганном кровью, исподнем,

бредущего босиком на фоне странных зданий неизвестного города с безумным

выражением глаз и с окровавленным мечом в руке. Видение было необычайно четким

и поглотило Готфрида целиком, так, что все мысли его остановились. Ибо в тот

момент он почему-то точно знал, что видит свое будущее. Ему казалось, что

несколько минут он простоял как вкопанный, сосредоточившись на открывшемся ему

видении, не в силах сдвинуться с места. Он даже не заметил, как все люди, бывшие в

зале, покинули помещение, и как он сам, вместе с пилигримом, прошел в соседнюю

комнату и оказался за драпировками перед постелью Иды Бульонской.

Накрытая теплыми меховыми пледами, умирающая лежала на спине неподвижно,

лишь хриплое прерывистое дыхание говорило о том, что эта женщина все еще жива.

Ее лицо, когда-то красивое, теперь более всего напоминало желтый восковой слепок.

— Встань в головах своей матери и проси Господа о помощи. — Властно

сказал монах.

— Я давно потерял веру в него. — Тихо произнес герцог.

— Тогда призови на помощь всю свою любовь к матери. Думай о ней и не

мешай мне.

От этого целителя, завораживающего взглядом, Готфрид ожидал сейчас любых

способов лечения, каких угодно чудодейственных пиявок, трав, микстур и мазей, но

то, что произошло, в ожидания герцога никак не укладывалось. Незнакомец вплотную

приблизился к постели больной и, вытянувшись во весь свой высокий рост,

распростер над ней руки ладонями вниз. Сначала он как бы ощупывал что-то в

воздухе, а затем, закатив глаза, запел странную молитву на неизвестном языке. В

молитве этой преобладал звук «О», переходящий в звук «М». Никогда прежде герцог

не слышал подобного пения. Целитель пел молитву таким низким гортанным голосом,

и такой мощью был наполнен этот голос, что задрожал весь воздух в комнате, мало

того, явственно задрожали все камни стен, пола и потолка. Готфриду, человеку вовсе

не робкому, не однажды уже смотревшему прямо в глаза смерти, стало страшно, и

возникло сильнейшее желание выбежать из спальни, но, непрерывно думая о матери,

и всей душой желая ей исцеления, он преодолел свой страх и продолжал наблюдать за

действиями пилигрима. Тот, между тем, повернул ладони вверх и, о чудо, с

закопченных камней арочного потолка в руки монаху потекли струйки золотистого

света. Крохотные язычки золотистого пламени выходили из камня и накапливались в

воздухе между руками странника, свиваясь в ослепительно яркий клубок золотого

огня. И вид этого огненного сгустка, висящего без опоры, поражал герцога. Монах

продолжал петь свою молитву, и камни башни по-прежнему дрожали, а сгусток

пламени все увеличивался. Наконец, странник напрягся, и, казалось, тело его

натянулось как струна: тронь и зазвенит. В этот момент он больше напоминал

каменную статую, нежели человека. Но вот, пилигрим повернул ладони навстречу

друг другу, и огненный шар между его руками начал вращаться и засветился

настолько ослепительно, что герцог невольно зажмурил глаза. Но, к удивлению

Готфрида, он и закрытыми глазами продолжал так же явственно видеть

происходящее. Невероятный золотой свет слепил его мозг, прожигая, казалось, все его