На верхней границе фанерозоя (о нашем поколении исследователей недр) Ампилов Юрий

Наши «старослужащие» нередко ходили в самоволку. Однажды и я попытался это сделать, и попытка удалась. Совсем недалеко от нас был поселок Селятино, куда из городка нашего детства Щигров переехали близкие знакомые моей мамы по работе и друзья Бочкарей – семья Рябченко: тетя Валя и дядя Коля. Родители иногда вместе встречали праздники или ездили в лес по грибы с Бочкарями. Их адрес я запомнил по поздравительным открыткам, приходившим домой к праздникам. Вот я и решил их навестить, чтобы хоть как-то разнообразить армейские будни. Надел потрепанные спортивные «треники», кеды и футболку – все, что удалось раздобыть из гражданской одежды – и под видом любителя бега проследовал трусцой по широкой лесной аллее, где было много прохожих. Пару раз попадался военный патруль, но поскольку покинуть территорию удалось незамеченным, здесь в лесу мне достались только подозрительные взгляды как прохожих, так и патруля. Или мне так казалось. В Селятино застал только дядю Колю. Попил чаю и также незаметно вернулся в часть. На этом мое любопытство к самоволке было удовлетворено, и, честно сказать, особой радости не вызвало. Я понял, что надо отлучаться из части с выездом в Москву. Но тайком это сделать было опасно, и мы с Ильей Цванкиным нашли повод. Я тогда был «вооружен» двумя фотоаппаратами и много фотографировал. Поскольку приближалось окончание сборов, мы взялись сделать фотоотчет как для части, так и для военной кафедры в МГУ. У Ильи отец работал в Институте химии Академии наук, где была прекрасная фотолаборатория. В итоге удалось официально уехать на три дня и тем самым приблизить окончание сборов.

Был случай, когда наши товарищи-сослуживцы решили подкрепиться лесными грибами, собранными здесь же на опушке и по виду явно похожими на белые. Несколько человек попали в лазарет, и их откачивали пару дней. В последний день сборов многие писали на пилотках друг у друга кому что вздумается. Одному из тех грибников написали крупными буквами «Грибоедов». Он шутки не понял и даже обиделся.

Сборы кончились, мы вернулись в Москву, получили дипломы и последнюю стипендию. В день стипендии подъехал наш ротный Гнутый, чтобы собрать деньги с курсантов за испорченное имущество. Его встретили как родного, деньги без вопросов собрали и на радостях напоили. Дошло до того, что кто-то помог ему под ручки погрузиться в милицейский «воронок» и доехать до ближайшего вытрезвителя, потому что ехать обратно в дивизию он в таком виде явно не мог. За компанию вместе с ним в вытрезвителе переночевало и несколько наших. Но серьезных последствий это иметь не могло, т. к. дипломы уже были получены, а к трудовой деятельности приступить еще не успели.

Сразу после сборов состоялась моя свадьба, и мы с Люсей поехали провести медовый месяц в Хосте близ Сочи. Так «наотдыхался», что опоздал со сроком сдачи документов в аспирантиуру. Однако об этом позже.

ПРАКТИКА ВЫЖИВАНИЯ

Кроме учебных практик у нас были две настоящие производственные геофизические практики: после 3-го и 4-го курса, на которых мы занимали должности рабочих 3-го разряда. Причем с обеими практиками мне очень повезло. Чтобы не оказаться потом без выбора и уехать по «обязаловке», мы стали искать место для летней практики еще зимой. Я был дружен с молчаливым студентом нашей группы Сашей Череповским, а у него отец, Виктор Фомич Череповский, как потом выяснилось, был начальником управления в министерстве геологии СССР. Кстати, Виктора Фомича знают и уважают почти все угольщики бывшего СССР. Он до сих лор, несмотря на серьезный возраст, очень активно работает, сотрудничая с различными компаниями и консультируя их по научным и производственным вопросам.

Тогда морская сейсморазведка только зарождалась, и мне очень хотелось побывать в рейсе на научном судне. Я поделился своими мечтами с Сашей, которому перспектива морской практики тоже понравилась, и он поведал о нашем желании своему отцу. В один из февральских дней 1976 года мы с Сашей поехали в министерство и оказались у Виктора Фомича в кабинете. У него находился очень колоритный усатый мужчина в какой-то непонятной форме. Это был Николай Николаевич Трубятчинский, начальник КМАГЭ – комплексной морской арктической геофизической экспедиции, базировавшейся в Мурманске (ныне – МАГЭ). Это личность почти легендарная и заслуживает того, чтобы о нем вспомнить. Я потом уже во взрослой жизни с ним сталкивался много лет спустя. Это тот самый «подполковник Трубятчинский», которому известный бард Александр Городницкий посвятил песню с таким названием. «Труба» – так его звали в простонародье – успел повоевать в конце войны, и не раз потом уже в 80-90-х годах, когда мы оказались вместе в одной организации – НИИ морской геофизики в Мурманске, в день победы делился фронтовыми воспоминаниями. Он был и участником одной из первых советских антарктических экспедиций, А подполковником он стал, отслужив в военной гидрографической службе в послевоенные годы, В общем, личность во многих отношениях незаурядная и вызывающая много теплых воспоминаний. Но в конце жизни, уже в почтенном возрасте, в середине 90-х годов, когда наступило лихолетье, он, поддавшись на уговоры новой жены, работавшей «плановичкой» в НИИМоргеофизике, уехал в Израиль, где через несколько лет умер. Собственно, об этой грустной судьбе замечательного человека и песня Александра Городницкого, где каждое слово берет буквально за душу, поскольку перед глазами, словно живой, улыбающийся Николай Николаевич с извечной своей щеткой седых усов.

Подполковник Трубятчинский, бывший сосед по каюте,

С кем делили сухарь и крутые встречали шторма.

Не качаться нам впредь в корабельном суровом уюте,

Где скрипят переборки, и к небу взлетает корма…

Опрокиньте стакан, чтобы сердце зазря не болело,

Не кляните судьбу, обо всем не судите сплеча

В зазеркалье у Вас все Вы пишете справа налево,

В иудейской пустыне нашли Вы последний причал.

Подполковник Трубятчинский – в прошлом надежда России,

Он сидит у окна, а в глазах его черных тоска.

Позади океан ядовитый, пропитанный синью,

Впереди океан обожженного солнцем песка.

Подполковник Трубятчинский, что Вам мои утешенья?

Где бы ни жили мы и какое б ни пили вино —

Мы один экипаж, все мы жертвы кораблекрушенья.

Наше старое судно ушло невозвратно на дно.

Подполковник Трубятчинский, моря соленого житель,

Как попасть Вы смогли в этот город безводный Арат?

Надевайте погоны, цепляйте медали на китель,

И равненье на флаг: наступает последний парад.

Не могу спокойно слушать эту песню и писать эти строчки: комок подступает к горлу. Сколько человеческих судеб лучших наших сограждан изломано вовсе не войной, нет (это понятно), а бездарными власть предержащими, на которых России слишком уж часто «везло», и в новейшей истории особенно.

Пару лет назад, оказавшись на концерте Городницкого в известном бардовском кафе «Гнездо глухаря», мы попросили его исполнить эту песню, а в перерыве подошли поговорить о нелегкой судьбе Н.Н. Трубятчинского. Впрочем, нелегкая судьба и у многих лучших наших соотечественников. Да и у нас самих, оказавшихся на крутом переломе истории, она тоже непростая. Кстати, Александр Городницкий имеет прямое отношение к нашему отделению геофизики: он в свое время защищал здесь диссертацию, а на банкете в честь 60-летия нашей кафедры, в конце мая 2004 года в ресторане гостиницы «Рэдисон-Славянская», мы были свидетелями и участниками прекрасного вечера, подпевая знаменитому барду.

Однако в тот февральский день 1976 года ничего этого еще не было. Перед нами в кабинете Виктора Фомича сидел бодрый и жизнерадостный Николай Николаевич и интересовался нашими планами. Обещал посодействовать и взять на одно из судов, а пока велел оформлять медицинские книжки моряка и проходить медкомиссию. До осуществления мечты было рукой подать.

Время пролетело быстро, и вскоре после летней учебной геофизической практики в Крыму мы втроем: Саша Череповский, Миша Лежнев и я – оказались в Мурманске. Знал бы я тогда, что через несколько лет вернусь в этот город и проживу здесь лучшие годы своей жизни, что тут вырастут мои дети.

Поначалу никакого моря не было. Мы поселились в общежитии на Свердлова, а работали в ГМЛ (Геофизическая мастерская-лаборатория), располагавшейся в последнем здании в городе, справа при выезде в Североморск, где к тому времени был и вычислительный центр КМАГЭ с отечественной ЭВМ – «Минск-32». Руководил нами бывший выпускник нашей кафедры Сергей Чуранов. Во дворе разделывали многожильный кабель, постепенно разматывая его с огромной бобины. По замыслу главного инженера КМАГЭ Яковлева, должна была получиться сейсмическая коса для работы в транзитном мелководье с обычными сухопутными вертикальными сейсмопремниками, устанавливаемыми в специальный герметичный контейнер с карданным подвесом. Так, чтобы он мог принимать в любом случае вертикальное положение. Это принципиально отличало данную конструкцию от использовавшихся повсеместно в морских сейсмических косах пьезоприемников давления. На мелководье в неоптимальных условиях сигнал при этом регистрировался слабый, и была надежда, что такой вариант будет лучше. Однако, как я потом интересовался, работу над этой косой так и не завершили.

Недели через три удалось при первой подвернувшейся возможности, на которую я сразу же согласился, пойти в море на небольшом судне «Смелый» – бывшем китобойном траулере водоизмещением 800 тонн. Он должен был использоваться в качестве судна-источника при работах КМПВ в Баренцевом море в паре с другим судном-приемником. Ребята остались пока на берегу, ожидая лучшего варианта морских работ.

Комфорта на «китобое» никакого не было; обстановка близка к. спартанской. Мне кто-то из команды сказал: «Иди в кормовой кубрик, там тебе покажут место». Спустившись в тесное трюмное помещение кубрика, я в слабом свете прикрепленной к потолку лампы разглядел шесть коек, расположенных тремя парами одна над другой, а посередине был маленький, прикрепленный к полу «замызганный» стол. Никого не было, и какую койку занять, я не знал. Как выяснилось, один моторист стоял на вахте, а остальные по случаю отхода где-то на судне вливали в себя горячительное. Никого не дождавшись и оставив свои вещи в кубрике, я решил посмотреть на отход на палубе. Ведь я в первый раз выходил в настоящее море, не считая прогулочных черноморских теплоходиков.

Картина открывалась великолепная: в красном закатном солнце, освещавшем сопки по берегам, виднелись, как игрушечные, городские кварталы и множество похожих на пеликанов портовых кранов по берегам. Солнце только с виду казалось закатным: по времени была полночь, но в полярный день к этому времени оно лишь спускалось к горизонту, но не пряталось за него. И над всем этим великолепием на самой высокой сопке возвышался величественный огромный памятник защитникам Советского Заполярья – мурманский Алеша, как его прозвали. Судно медленно скользило по глади Кольского залива. Кольский залив по виду похож на широкую полноводную реку, по берегам которой расположены многочисленные сопки, сложенные серыми архейскими гнейсами и гранито-гнейсами и поросшие тундровым разнотравьем да карликовыми березками. Собственно, со стороны суши залив и начинается в месте слияния двух рек, Колы и Туломы, и протягивается до выхода в открытое Баренцево море немногим более чем на 30 км. Суда в зависимости от погоды проходят залив за промежуток времени от четырех до восьми часов, а в густые туманы могут вообще остановиться или «ползти» очень медленно. В этот раз погода была ясная, и мы шли довольно бойко. Благо, «Смелый» как бывший китобой мог без труда идти на скорости 20 узлов. Но в тесном заливе не разгонишься, а на сейсмическом профиле больше 4–5 узлов никогда не ходят, дабы не повышать уровень шумов при буксировке сейсмокосы, так что «Смелый» мог вспоминать о своих бывших скоростных погонях за китами лишь на длинных переходах. Налюбовавшись сопками, освещенными оранжевым «ночным» солнцем, я изрядно продрог на ветерке и решил все же спуститься в кубрик. Там по-прежнему никого не было. Делать было нечего, я занял первую попавшуюся койку, естественно, как потом оказалось, не ту, и задремал.

Проснулся я от какой-то крепкой ругани наверху. Было понятно, что судно стоит. Поднялся по трапу на палубу и увидел, что находимся в какой-то бухте, у небольшого причала, без какого-либо видимого поселения людей на берегу. Оказалось, что это пристань Порчниха, расположенная на побережье Баренцева моря примерно посередине между выходом из Кольского залива и поселком Териберка. Здесь зачастую суда КМАГЭ отстаивались во время шторма, смены экипажа, дозаправки пресной водой. На палубе стармех громко отчитывал вахтенного моториста. Оказалось, что в машинном отделении на полу полно солярки: примерно по щиколотку от пола. Стало понятно, что пьяными были не только свободные от вахты. Хорошо, еще никто не закурил там. Мы чудом не сгорели. Стало как-то не по себе. Видимо, к такой «морской романтике» я после третьего курса был еще слабо подготовлен.

Между тем, люди потихоньку трезвели, становились вполне вменяемыми нормальными мужиками и принимались за работу.

Запасы спиртного на борту кончились, и все пошло в обычном рабочем ритме. Правда, прежде чем окончательно закончить с возлияниями, один из мотористов поинтересовался, не одеколоном ли я освежаюсь после бритья. Когда я сказал, что кремом, он был здорово разочарован.

В этот же день были и приятные сюрпризы. Я увидел, как просто можно в этих краях ловить рыбу. Когда судно стоит на якоре или дрейфует, бросаешь за борт нехитрую рыболовную снасть: простой толстый крючок на крепкой леске безо всякой наживки и даже блесны – и начинаешь методично опускать и поднимать его резкими движениями руки. Улов обычно не заставлял себя долго ждать. Через минуту другую какая-то рыба с килограмм весом обязательно попадалась: пикша, треска или морской окунь. Тот же простой метод мы успешно применяли несколько лет спустя и на Балтике. Тогда удалось вытащить очень большую треску, килограммов на пять. Не знаю, как обстоят дела с этим делом сейчас, спустя тридцать с лишним лет. Рискну предположить, что рыбные запасы оскудели, и так просто рыбку не вытащишь.

Второй приятный сюрприз состоял в том, что кормежка была довольно вкусной. Потом стоимость питания вычиталась из заработка, но это были разительно небольшие деньги. И еще оказалось, что на борту хорошая фильмотека и можно почти ежедневно в свободное от вахты время прямо в столовой смотреть кино. Потом в море, встречаясь с другими судами, обменивались фильмами, и хотя бы такая условная связь с цивилизацией была. Телевизор в открытом море не принимал. Можно было еще через радиста давать радиограммы родным, которые трансформировались для них в обычные телеграммы, приносимые почтальоном, и получать от них такие же. В общем, жизнь потихоньку налаживалась.

На следующий день приступили к работам по корреляционному методу преломленных волн (КМПВ) в паре с НИС (научно-исследовательское судно) «Север». Если мы, т. е. НИС «Смелый», были судном-источником, на борту которого должны были производиться «взрывы», то НИС «Север» должен был регистрировать эти сигналы, которые прошли через земные недра и несли информацию об их строении. Удаление одного судна от другого в процессе работ изменялось от нуля до примерно 40 км, что позволяло исследовать глубины до 6–8 км. Поскольку реальные взрывы на море уже к тому времени были запрещены (морская сейсморазведка, как и сухопутная, до 60-х годов XX века оперировала с настоящими взрывами зарядов), наше судно было оборудовано специальными мощными компрессорами, создававшими давление сжатого воздуха в магистралях до 150 атмосфер. С помощью специального пневмоисточника объемом 30 л, буксируемого на глубине от 5 до 20 м, создавались пневмоудары, производившие достаточный эффект для возбуждения сейсмического сигнала. При этом в отличие от взрывов никакого заметного отрицательного эффекта, опасного для жизни морских обитателей, не наступало.

В принципе весь штат специалистов, обеспечивающих работу пневмоисточника на судне, был укомплектован, и мне работы по большому счету не было. Тем не менее, я сделал необходимые в дальнейшем для моей курсовой записи и копии сигналов. В то же время оказалось, что на судне не хватает одного гидрографа, чтобы обеспечить нормальную трехсменную непрерывную работу. Старший гидрограф Александр Соколовский – довольно колоритный солидный мужчина с большой бородой – предложил мне научиться этому делу с тем, чтобы затем самостоятельно «стоять» на капитанском мостике вахты: с 4 до 8 утра и с 16 до 20 часов. Он сам и второй гидрограф стояли вахты соответственно с 8 до 12 и с 12 до 16 часов. Вахта с 4 до 8 утра, как самая неудобная, называлась «собачьей». Процесс моего обучения занял один день. Надо было вести судно точно по профилю по так называемому предрасчету – предварительно рассчитанной на ЭВМ и распечатанной ленточке с относительными гиперболическими координатами, которые обеспечивались работой трех радиогеодезических станций, расположенных на Кольском полуострове и полуострове Канин. Необходимо было одновременно фиксировать фактическое местоположение судна на специальном планшете. При этом следовало постоянно отдавать команду рулевому «право руля», «лево руля». Несмотря на большое напряжение – четыре часа непрерывного внимания, – работа понравилась, поскольку мне, простому третьекурснику, был доверен один из самых ответственных участков на судне. При этом штурманы во время своих вахт фактически ничего не делали, т. к. их функции при работе на профиле выполняли мы. Точность обычной штурманской прокладки (1–2 км) никак не соответствовала требуемой погрешности в определении местоположения судна для сейсморазведочных работ (не более 10–15 м). Сейчас, конечно, все это обеспечивается соответствующими спутниковыми системами навигации, но тогда об этом речи не было.

При очередном заходе в Порчниху на «Смелый» прибыл недостающий гидрограф, а меня, к моему удовольствию, перевели на НИС «Север», Это было значительно более комфортабельное судно водоизмещением 2500 тонн, переоборудованное из бывшего БМРТ – большого морозильного рыболовного траулера. Здесь я поселился в двухместной каюте вместе с Владимиром – инженером из Ленинграда. Мы отвечали за сейсмическую косу, которая при данном специфическом виде работ должна была располагаться на дне, в отличие от традиционной морской сейсморазведки, когда коса буксируется за судном. Мы заполняли косу с пьезоприемниками соляркой так. чтобы обеспечить отрицательную плавучесть. За нами были также и все спуско-подъемные операции с косой.

На судне проходила практику еще одна студентка из Санкт-Петербурга, Лена Карасик. Все члены экипажа ходили за ней буквально по пятам и пытались привлечь ее внимание. Еще бы, молодая симпатичная девушка никого не оставляла равнодушным. Я, правда, не «выходил из тени», чувствуя себя на судне «на птичьих правах» среди видавших виды «морских волков». С тех пор нигде ничего о ней не слышал. Но, как справедливо говорят: «Мир тесен», и мы случайно встретились с ней совсем недавно, спустя более чем 30 лет, на 50-летнем юбилее моего приятеля и однокурсника Толи Никишина, ныне зав. кафедрой на нашем факультете. Она замужем за успешным геологом Сергеем Драчевым, близким знакомым нашего Толи. Мы совершенно не узнали друг друга и лишь из беседы за столом поняли, что тогда, в августе 1976 года, были вместе на одном судне.

После НИС «Север» я возвратился в Мурманск, где вновь встретился со своими однокашниками Сашей и Мишей, вернувшимися из рейсов на других судах, и уже думал, что на этом моя морская часть практики заканчивается. Однако неожиданно оказалось, что все лучшее еще впереди. В порт пришло первое специализированное геофизическое судно, построенное в Финляндии – «Профессор Куренцов» (до сих пор все геофизические суда переоборудовались из траулеров, китобоев и т. п.). Оно было великолепно. Новенькие прекрасные каюты, спутниковая навигация, специальная лебедка для косы, гравиметрическая, магнитометрическая лаборатории, и сам весь беленький и чистенький. Настоящую финскую сауну тоже впервые увидели здесь, т. к. ничего подобного ни в Мурманске ни в Москве тогда еще не было. Попасть в самый первый рейс на это судно и идти на нем работать в фиордах Шпицбергена было настоящим везением. Нам бесспорно повезло. Тут, конечно, не обошлось без протекции отца Саши Череповского, Виктора Фомича, и Николая Николаевича Трубятчинского.

Мы все втроем оказались в этом рейсе: и Саша, и Миша, и я. Были и еще две студентки – Наташа Павленкова и Таня Калинина из МИНХ и ГП им. Губкина (сейчас Российский университет нефти и газа им. Губкина). Всем нам – пятерым студентам – уделялось повышенное внимание. Игорь Яковлевич Французов организовал для нас практические занятия по ознакомлению с геофизическим оснащением и возможностями судна. Сам при этом вместе с Виталием Журавлевым подробно рассказывал о новых гравиметрах и магнитометрах, имеющихся на борту. Кроме этого он очень любил вспоминать то время, когда работал помощником у Всеволода Владимировича Федынского. Слава Поляков, начальник сейсмического отряда, рассказал о задачах предстоящих работ и имеющихся технических средствах для их выполнения, а Марк Михайлович Драбкин, начальник гидрографического отряда, продемонстрировал фантастические по тем временам возможности навигационного и гидрографического оборудования.

Итак, мы вышли в рейс на Шпицберген, где должны были в двух фиордах выполнить комплекс региональных геофизических исследований: сейсморазведку – методом отраженных волн (МОВ ЦЛ), гравиметрию и магниторазведку. Кроме того, по пути требовалось этим же комплексом отработать несколько региональных профилей в Баренцевом море.

До Шпицбергена было довольно далеко – не меньше 1500 км. Если на карте провести прямую линию от Москвы до этого архипелага, то Мурманск окажется где-то посередине.

Во время работ мы под руководством Сергея Чуранова и Вячеслава Полякова внимательно рассматривали получаемые сейсмические временные разрезы и на двух профилях обнаружили очень крупное структурное поднятие. Волею судьбы спустя двадцать с лишним лет после того рейса и вплоть до сегодняшнего времени эта структура, оказавшаяся впоследствии Штокмановским месторождением, о котором говорит теперь почти весь мир, определяет одно из основных направлений деятельности моей лаборатории. За разработанную нами технологию подготовки запасов, которую мы здесь применили в прошлом году, нашему коллективу присудили первую премию ГАЗПРОМа в области науки и техники за 2006 год.

Однако тогда мы этого еще ничего не знали. Уже после данного рейса в последующие годы на этом участке развернулись интенсивные морские разведочные работы, которые и привели к успеху.

…На полпути до Шпицбергена случился приличный шторм. Как сказали бывалые моряки, его сила составляла около девяти баллов. Спрятаться было негде: что до Мурманска, что до Баренцбурга (поселок на Шпицбергене) было не менее суток хода, В таких случаях, а они нередки в открытом море, экипажу ничего не остается, как «штормоваться». Это означает, что надо развернуться носом на волну, дать самый малый ход. чтобы удерживаться в таком положении и ни в коем случае не стать бортом к волне. И в этом состоянии оставалось только дожидаться, пока шторм стихнет. За пару часов до шторма капитан по судовой трансляции приказал закрепиться в каютах. Следовало все стулья, лампы личные вещи и предметы зафиксировать специальными креплениями или убрать в шкафы. Я как-то сразу не придал этому очень сильного значения, но, когда при маневре судна качнуло так, что я вместе со стулом пролетел от стола до двери каюты и врезался в него, пришлось все соблюсти. Качка разыгралась не на шутку. Все же «Куренцов» не океанский лайнер, а сравнительно небольшое судно водоизмещением 1700 тонн. Мои соседи по каюте, техники-гравиметристы Коля и Толя, были, что называется, в лежку. А у меня, как это ни странно, разыгрался аппетит. В назначенное время обеда в кают-компании не набралось и половины состава: большинство научного персонала плохо переносило такую болтанку. Поэтому можно было спокойно есть за двоих. Технически это было непросто. Чтобы тарелки с едой не летали от качки, на столах были постелены мокрые скатерти, а борщ, который был в этот раз на первое, в тарелку надо было наливать не более половины. Иначе при сильном крене содержимое выливалось бы на стол. К концу обеда даже эти меры перестали помогать. Пришлось его завершить в ускоренном темпе. Изрядно подкрепившись, попросился на капитанский мостик. Ну, я вам скажу, зрелище не для слабонервных. Судно шло навстречу волнам самым малым ходом. Оно медленно взбиралось на гребень волны, а потом стремительно проваливалось вниз, разбивая корпусом следующую набегающую волну. Вспененная от удара вода захлестывала палубы, и казалось, что и весь теплоход находится в этой сплошной бурлящей и шипящей пене. Всё лобовое стекло ходовой рубки при ударе о волну заливал огромный сноп крупных брызг. В этот момент нельзя было разобрать, где небо и где море: все было однородным. Конечно, люки и двери были задраены. И если бы кто оказался в это время на палубе, его легко могло бы смыть, несмотря на имеющиеся бортики и палубные сооружения. Страха не было, присутствовало какое-то любопытство: а что будет, если еще посильнее разыграется?

После того, как волнение уменьшилось до шести-семи баллов, «профессор Куренцов» снова взял курс на Баренцбург. Качка при этом даже увеличилась, став правда бортовой вместо килевой, поскольку встречная волна «била» преимущественно в левый борт.

Проснувшись на следующее утро и выйдя на палубу, мы увидели на горизонте покрытые снегом острые вершины заветного архипелага. Шпицберген в переводе с немецкого означает буквально «острые горы». Норвежцы называют его Свальбард, а русские поморы в стародавние времена величали его Грумант. Сейчас он находится под протекторатом Норвегии, но по специальному соглашению недра Шпицбергена доступны для разработки любому государству. Поскольку кроме каменного угля среднего качества там ничего пока не найдено, а уголь, добытый там и доставленный на Большую землю, становился по себестоимости почти золотым, то никто, кроме Советского Союза, не мог позволить себе тогда такой роскоши. А наша страна держала тогда там своих людей и два убыточных рудника, на всякий случай, думая о стратегических интересах. В двух советских поселках Баренцбург и Пирамида проживали около 2000 человек – шахтеры и обслуживающий их персонал. Норвежцев на Шпицбергене было совсем мало – не более 200 на всех островах вместе. В основном, это сотрудники метеостанции, порта, консульства и немного обслуги.

Была середина сентября – почти самое теплое время: дневная температура воздуха около нуля. Небо было ясное, и на этом фоне вечно покрытые снегом острые белые вершины просто завораживали. Осознание того, что до макушки планеты – Северного полюса – совсем немного, захватывало дух и приятно волновало. Вот он – заветный Грумант! Говорят, кто хоть однажды побывал здесь, того постоянно будет тянуть сюда снова.

Глубоким вечером стали на рейде в Ис-фиорде. Полной темноты в это время еще не наступало, поскольку совсем недавно закончился полярный день, а до полярной ночи оставалось еще несколько недель. На небе уже были видны звезды и месяц, но высокие острые снежные вершины еще слабо светились в лучах недавнего заката. И вдруг среди этой идиллии на еще сумеречном звездном небе «зашуршала», переливаясь, зеленовато-розовая лента северного сияния. Создавалось ощущение нереальности происходящего, вечности бытия, бесконечности времени и пространства. Эта картинка до сих пор перед глазами. Незабываемое впечатление.,

На следующий день подошли к Баренцбургу – маленькому поселку, где жили и трудились наши шахтеры. Виз ни у кого из нас не было, поэтому права высадки на берег ни у кого, кроме как у капитана и начальника рейса, тоже не было. Швартоваться к пристани тоже нельзя, а можно лишь стоять на рейде. Однако наши все равно причалили, пока норвежцев в Баренцбурге не было. Несколько человек, которых делегировали, пошли на берег хотя бы прикупить на всех какие-то пустяковые сувениры и открытки по талонам объединения «Арктикуголь», которые использовались здесь вместо денег. Кто-то смог достать их в Мурманске. Пока наши люди были на берегу, поступила информация, что на подходе норвежский катер с кем-то из официальных представителей власти на борту. Пришлось в срочном порядке отшвартоваться и встать на рейд, оставив своих на берегу. Потом высылали за ними шлюпку.

Отработали несколько сейсмопрофилей в Ис-фиорде и Ван-мейен-фиорде. На одноканальных экспресс-выводах не было ничего видно, кроме полнократных отражений от «звенящего» дна. Для сейсморазведки того времени это была почти слепая зона. Что-то можно было «вытянуть» потом при обработке на берегу, но это принципиально ситуации не меняло. В полном объеме провели набортные гравиметрические и геомагнитные измерения, которые также были не слишком информативны.

Во время работ оба берега фиорда были в зоне видимости. Обнаженные в нижней части скалы, припорошенные снегом, выглядели довольно безжизненно. Однако один раз белый мишка прогуливался по берегу и с любопытством смотрел в нашу сторону. Крупная стая белух проплывала параллельным курсом невдалеке, периодически показывая из воды свои крупные белые спины. Кто нас никогда не покидал, так это чайки и альбатросы, постоянно сопровождавшие нас за кормой в ожидании пищи. Какой-то норвежец в ярком бушлате на быстрой лодке обогнул «Куренцов», помахав нам рукой. В остальное время – лишь торжество снега, скал и холодной синей воды, подбирающейся к самому основанию отвесных склонов. Как-то увидели остатки маленького одноэтажного строения на пустынном берегу у подножия скал. Говорили, что это домик Русанова – знаменитого русского полярника, не вернувшегося из последней экспедиции к Северной земле. Но кто знает, так ли это на самом деле.

Время пролетело быстро. Завершив программу работ, легли на обратный курс к Мурманску и пришли туда через двое суток. А через несколько дней вернулись в Москву, немного опоздав на занятия. Получилась великолепная практика, превзошедшая все наши ожидания. Кроме большого количества новых впечатлений, приобретенных знаний и навыков, удалось очень неплохо по тем временам заработать даже на должностях рабочих 3-го разряда, которые мы занимали. Дело в том, что при пересечении 72 градуса северной широты районный коэффициент становился максимальным и равнялся двум. Кроме этого был еще ряд доплат и, прежде всего, так называемые «морские» – аналог «полевых» на суше. В результате я смог купить себе новый хороший фотоаппарат и кинокамеру и неплохо приодеться.

Как ни разнообразна была эта практика, все же проходила она преимущественно в цивилизованных условиях, даже когда мы были в море.

Настоящую практику выживания вне цивилизации мы приобрели только на следующий год.

Когда наступило время определяться с преддипломной практикой, вопрос о месте ее проведения для нас уже не стоял – настолько здорово оказалось в КМАГЭ в Мурманске в предыдущий год. Пришлось опять попросить Николая Николаевича Трубятчинского через Виктора Фомича Череповского, чтобы нас взяли. Миша Лежнев решил стать электроразведчиком, и делать в КМАГЭ ему по этой специализации было особенно нечего. Он поехал в Якутию. В результате мы с Сашей Череповским отправились в Мурманск вдвоем. Прибыв туда в начале июня, мы удивились, что, оказывается, в это время здесь еще может идти снег. В предыдущий год, находясь здесь с июля по сентябрь, мы застали первых «снежных мух» лишь в самом конце своего пребывания.

В этот раз программа нашей практики выстраивалась совсем по-друг-ому, и мы были готовы к любой тяжелой работе в трудных условиях. Нам сполна ее и обещали, готовясь забросить в устье Печоры для подготовки работ на мелководье в транзитной зоне «суша-море», где обычные морские суда с осадкой пять метров пройти не могут, а сухопутная сейсморазведка исключена. Это сейчас, с помощью современных телеметрических систем, данные работы достаточно технологичны, а тогда это был лишь первый опыт без всякой телеметрии.

Нас «погрузили» в самолет ИЛ-14, Именно погрузили, потому что самолет был грузовым, в салоне не имелось кресел. Вместе с нами на правах таких же пассажиров, как и мы, летели 12 бочек бензина для нашей будущей полевой базы. Их расставили по левому борту и лишь слегка прихватили тонкой бечевкой. Сесть было не на что, кроме как на свои рюкзаки, Тяжело взлетев и натужно ревя двигателями так, что разговаривать было невозможно, самолет взял курс сначала на Архангельск, У меня уже была кинокамера, купленная на шпицбергенские заработки, и я пытался снять виды за бортом. По белоснежным сопкам стало понятно, что в июне на Кольском не всегда еще наступает весна. Минут через десять после набора высоты стало совсем холодно, ведь в грузовом самолете салон негерметичен. Красивые пейзажи за иллюминатором волновать перестали, потому что от холода зуб на зуб не попадал. Тут еще началась приличная болтанка, и мы стали опасливо поглядывать на перехваченные легкой бечевкой бочки с бензином, которые слегка ожили и покачивались в такт раскачивающемуся в облаках самолету. Когда началось снижение и стало понемногу теплеть, мы облегченно вздохнули. В Архангельске во время короткой дозаправки мы пытались согреться, купив в аэропортовском буфете по два стакана чуть теплого чая, но это не сильно помогло.

– Ну что, студенты, замерзли? – спросил второй пилот.

– Да уж, нежарко тут у вас.

– Ладно, если серьезной болтанки по трассе не будет, полетим пониже, чтоб вас совсем не заморозить.

И действительно, остаток пути до Нарьян-мара был полегче.

Нарьян-мар встретил солнечной погодой. Самолет мягко приземлился и после рулежки встал на отдаленную стоянку. Мы вышли на край полосы, с любопытством оглядывая местную растительность: нереальное сочетание карликовых берез, к которым уже привыкли по Кольской тундре, и небольших песчаных дюн, похожих на маленькие барханы.

Прошел час, но никто не спешил к нашему самолету. Это показалось странным. Наконец приехал небольшой грузовик с водителем, трезвость которого была явно под сомнением.

Вышел бортинженер из кабины самолета и произнес: «Ну что, пацаны, быстро катаем бочки на машину. Больше к вам на подмогу ваше начальство никого не прислало, а нам надо лететь обратно. И так задержались».

Пришлось нам вдвоем справляться с этим делом. Водитель выдал нам две доски, по которым следовало из самолета на борт автомобиля скатывать бочки, а сам курил в сторонке. Получалось это у нас явно не здорово, и в конце концов он стал нами командовать и давать советы, а потом, матерясь, залез и сам. После того как с большим трудом данная операция была завершена, грузовик подвез нас к какому-то сараю у здания аэропорта, мы сбросили бочки с бензином прямо на песок, где они потом валялись несколько дней. Здание аэропорта выглядело очень странно. Это был маленький дощатый домик с одной дверью и деревянным крыльцом. Ничего похожего на зал ожидания там не было. «Вам туда», – произнес шофер, махнув рукой в сторону сарая неподалеку, а сам сел в кабину и уехал.

Мы поплелись к этому сараю, совсем не воодушевленные столь радостным приемом и ожидая дальнейших неприятностей. И не ошиблись. Войдя в раскрытую дверь сарая, мы обнаружили, что на расставленных кроватях вповалку лежит с десяток человек в верхней одежде и обуви, никак не отреагировавших на наше появление. Стоял стойкий запах пота, алкоголя и табака. Свободных мест не было. Лишь на одной из кроватей были свалены в кучу несколько рюкзаков и спальников. Присмотревшись, я узнал в одном из спящих бородачей пневматика Пашу Балабанова, с которым вместе был в рейсе на китобое «Смелый» в предшествующий год. Я попробовал растормошить его, и это удалось.

– А? Что? Чего надо? – пробубнил он, протирая опухшие от пьянства и похмельного сна глаза.

– Паша, ты не узнаешь меня? Вспомни «Смелый» в прошлом году.

– А… Студент. Водка есть?

Мы с Шуриком, хоть и были еще почти зелеными пацанами, но запасли по бутылке на дорогу. Одну из них тут же достали. Воодушевленный Паша открыл ее, согнал мух с немытых алюминиевых кружек на тумбочке, на которой еще были грязные консервные банки и засиженные мухами нарезанные куски хлеба, плеснул каждому по глотку и произнес: «За встречу». На стук алюминиевых кружек стали просыпаться другие обитатели сарая. Бутылку тут же распили, потом у кого-то нашлось еще две бутылки питьевого спирта. Короче, спустя час все опять продолжили прерванный похмельный сон, благо, что наступило ночное время, хотя солнце в полярный день и не думало скрываться за горизонтом. Мы освободили от рюкзаков кровать и, сидя в полудреме, в весьма непривычных, мягко говоря, условиях дождались утреннего рейса из Архангельска, которым прилетел начальник мелководной партии Сергей Алехин, после чего началось какое-то движение.

За нами подошел скрипучий и дребезжащий старенький ПАЗик, на котором мы поехали в Нарьян-мар, причем, как оказалось, пока лишь к месту следующего ночлега. Вспомнились слова популярной тогда песни:

Нарьян-мар мой, Нарьян-мар,

Городок не велик и не мал,

У Печоры у реки,

Где живут оленеводы

И рыбачат рыбаки.

Судя по этим словам, ожидали увидеть что-то похожее на Мурманск или Архангельск, просто в несколько раз поменьше. Сейчас, говорят, город стал получше, а тогда увиденное повергло в шок. По единственной асфальтированной (весьма условно) улице Смидовича бегали облезлые собаки и стояли невысыхающие лужи. Весь жилой фонд города, представлявший собой сгнившие деревянные бараки, находился в аварийном состоянии. Единственным небольшим кирпичным зданием в городе был горком партии, а из деревянных построек самым интересным было здание почты со шпилем. Здесь у почты в первый же день нашего пребывания произошла неожиданная встреча с нашим однокашником Женей Фельдбаргом, который вдвоем с нашим же одногруппником Костей Китом оказался тут на практике от другой организации – на магнитной вариационной станции в заброшенной деревне неподалеку. Как потом оказалось, в той же деревне Никитцы в устье Печоры, куда направлялись и мы.

Переночевали мы (если это можно назвать ночевкой) на борту бывшего десантного судна с откидной аппарелью, предназначенного в свое время для перевозки танков и БТР, а сейчас примитивно переоборудованного под мелководные работы. Ночевка в тесном кубрике на шесть человек превратилась опять в пьяную оргию бывалых мореманов, на которой мы должны были присутствовать в качестве благодарных слушателей былей и небылиц об их приключениях преимущественно на сексуальном фронте.

На следующий день мы все же оказались на временной базе мелководной сейсморазведочной партии в устье Печоры в 12 км ниже Нарьян-мара по течению. Каково же было наше удивление, когда геофизиков-дипломников нашего курса оказалось здесь – в забытой богом и заброшенной людьми деревне Никитцы – шесть человек: Костя Кит, Женя Фельдбарг, Леня Зимаков, Вася Попов, Саша Череповский и я. Причем прибыли мы сюда, не сговариваясь, различными путями и от различных организаций. Можно было бы усмотреть в этом какой-то высший смысл, но его не было. Тем не менее, такая невероятная случайность произошла.

Выбрали понравившуюся нам избу, привели ее в порядок, расставили раскладушки, натянули пологи от комаров и стали обживаться.

Была середина июня, и по ночам, несмотря на незаходящее солнце, было еще прохладно. Заготавливали дрова и топили печь в избе, причем не столько для тепла, сколько для борьбы с комарами, которых здесь в болотистом устье Печоры с ее многочисленными рукавами и протоками было великое множество. Не спасали ни накомарники, ни диметилфталат, выданный начальником отряда Дьяченко для смазывания открытых частей тела. Немного помогала купленное еще в Мурманске средство «Дэта», которое отпугивало комаров хотя бы на час. Когда мы, растопив печь, умышленно закрывали заслонку, наполняя избу угарным газом, выходя при этом на улицу, то после двух-трех часов такой обработки из избы выметали два почти полных ведра погибших комаров.

Поскольку жили мы в «автономе» от цивилизации, важна была хоть малейшая связь с ней посредством лодки с подвесным мотором, на которой можно было ловить рыбу и достичь обитаемой еще деревни в шести километрах ниже по течению, куда два раза в неделю привозили хлеб. И вот однажды этот мотор вышел из строя. Механик Гарнольд Сергеевич Лукьянов, взявший над нами шефство и реально давший нам потом несколько уроков выживания в тундре, начал его чинить, сняв крышку кожуха. После очередной попытки запустить двигатель маховик мотора слетел и упал в воду. Это было похоже на катастрофу. Бесспорно, надо было пытаться его достать. Бросили жребий, и лезть в воду с температурой не больше 8-10 градусов выпало мне. День между тем был довольно теплый и безветренный с температурой воздуха выше 20 градусов, в результате чего «вылет» комаров был просто грандиозным. Я разделся, надел маску с трубкой и стал пытаться погрузиться в эту почти ледяную воду, что требовало серьезных усилий над собой. Тут же на мое оголенное тело набросились тысячи комаров. Никогда не забуду этого жуткого ощущения: сверху меня жалило полчище комаров, а снизу была ледяная вода, Для спасения от них требовалось нырнуть в эту ледяную воду, что я и сделал. После первого же моего заплыва взмученный ил не дал возможности разглядеть маховик в этой воде. Однако после трех-четырех заходов удалось на ощупь его обнаружить и в конце концов починить лодочный мотор хотя бы по временной схеме. После этой бодрящей водной процедуры меня как следует растерли и принудили выпить стакан разведенного спирта «через не могу». Это помогло, и обошлось без простуды. Ребята засняли самые интересные фрагменты моего погружения на любительскую кинокамеру, которую я купил в предыдущий год на заработанные «шпицбергенские» деньги. Благодаря этому некоторые кадры 30-летней давности сохранились.

Мылись мы в деревенской бане «по-черному», которую разыскали возле одной избы. «По-черному» означает то, что пламя с примитивной вытяжкой через крышу находится тут же, в помещении парилки, являющейся одновременно и помывочной. При неправильной эксплуатации можно было вместо того, чтобы попариться и помыться, оказаться самому в копоти и саже. Однако мы приспособились, и этого удалось избежать. Но не удалось избежать другого. Протапливая однажды баню, мы не заметили, как занялся дымом, а потом и пламенем старенький истлевший рубероид на ее крыше. Схватили тут же огнетушитель, пытаясь затушить пламя, но проку от него было мало. Гораздо эффективнее оказалась организованная цепочка из нас самих, передававших друг другу по эстафете ведра с водой от ближайшей лужи. Крышу затушить удалось, но зияющая в ней кое-как заделанная нами дыра явно снизила эффективность использования баньки.

Главной задачей нашего предполагаемого десятидневного проживания здесь была подготовка сейсмической косы для мелководья к приходу судна «Аквамарин», который должен был затем проводить неподалеку в Печорской губе сейсморазведку в старт-стопном режиме. Работали мы под руководством опытного «косаря» Степана Прокофьевича, который выполнял все квалифицированные операции с паяльником, в то время как мы подтаскивали на колесных тачках 100-метровые секции косы, помогали заправлять готовые приборные секции в шланги, затягивали и ремонтировали соединительные муфты и т. д. и отвозили готовые секции под навес на берегу. Кроме нас здесь же, на берегу, в другой избе, жил начальник мелководной партии Сергей Алехин, а также женщины-интерпретаторы Светлана Скобельская и Татьяна Попова, которые потом уехали.

Прошли запланированные десять дней, потом еще неделя, а «Аквамарин» так и не пришел. Запасы продуктов, рассчитанные на 10–15 дней, иссякли. Мы делили одну банку тушенки в день и полкило риса на десятерых. Поступила информация, что «Аквамарин» задержится еще на пару недель. Надо было что-то предпринимать, имея ввиду, что в заброшенной деревне, кроме нас, никого не было.

Тут-то и понадобилось организующее начало и опыт заядлого охотника и рыболова – старшего инженера Гарнольда Лукьянова, на попечение которого мы фактически и остались – несколько неопытных студентов. Во-первых, слава богу, наступил пик короткого северного лета и начался грибной сезон, а во-вторых – охота и рыбалка. Грибов разных видов, особенно подберезовиков и подосиновиков росло столько, что их не надо было специально искать: вышел за калитку метров на сто и набрал тут же сколько надо, будто на своей грядке. Гарнольд научил нас не только варить и жарить их по-особенному, но также правильно сушить и мариновать, В результате в тот сезон я съел столько грибов, что потом несколько лет не мог на них смотреть. Охота не принесла сколько-нибудь заметного разнообразия в рацион. Кроме мелкой птицы неизвестных названий с подозрительными вкусовыми качествами ничего не было. Зато рыбалка была на славу. На моторном ботике мы уходили в многочисленные малые протоки, на которые разбивалась Печора в своем устье, и там, в тихих заводях, ловили рыбу в огромных количествах на простую удочку. Тут же на берегу в котелке варили тройную уху. Тройная означает то, что в одном и том же бульоне варится три партии рыбы. Сначала отбирается самая мелкая, тщательно отваривается и выбрасывается, если нет поблизости кошки или собаки, которым можно ее скормить. Затем в том же бульоне варится еще одна партия рыбы чуть покрупнее, которую ждет та же участь быть выброшенной. И, наконец, в последнюю очередь отбираются для варки крупные куски наиболее ценных пойманных рыб, уже оставляемые в ухе, которую мы затем с удовольствием уплетаем.

Поскольку съесть такое количество рыбы быстро невозможно, то после рыбалки следовало значительную часть улова переработать и заготовить впрок, поскольку никаких холодильников при отсутствии электричества не имелось. У нас, конечно, был маленький дизельный «движок», обеспечивающий один киловатт мощности, но запускали мы его только в случае крайней необходимости, когда это требовалось для работы, В тех условиях полярной тундры, в которой мы находились, у нас осталось два способа, которым нас также обучил Гарнольд Лукьянов, – вяление и копчение.

В первом случае после предварительной непродолжительной засолки надо было вывесить рыбу в хорошо проветриваемое сухое место, чтобы она быстро высохла до состояния привычной нам воблы. Главная трудность тут была в том, чтобы не позволить назойливым мухам отложить яйца, что привело бы к появлению в рыбе личинок мух и быстрой ее порче. Вторым доступным способом было копчение, которое, как и в первом случае, начиналось с предварительной непродолжительной засолки. В земле вырывали неглубокую канаву длиной метра два и перекрывали ее сверху досками или кусками фанеры, присыпая затем землей. С одной стороны образовавшегося горизонтального дымохода разводили костер, а с другой ставили бочку без дна. Нанизанную на веревках рыбу на горизонтальных деревянных жердочках опускали в бочку и накрывали все это обычным мешком. Через пару часов рыба горячего копчения была готова. Особенно вкусным и сочным получался обычный речной окунь, который в здешних местах был чаще всего весьма крупным. Ничего более вкусного в магазине не купишь даже и сейчас. Щуки и сороги явно уступали ему по вкусовым качествам. Для того, чтобы получать рыбу холодного копчения, надо было удлинить дымоход, понизить температуру и поддерживать костер в тлеющем состоянии более суток. Соблюсти такую технологию в тундровых условиях было невозможно.

Так мы прожили еще пару недель. Что и говорить, многим полезным в жизни хитростям мы научились за этот месяц жизни на Печоре.

Долго ли, коротко ли, но пришел наконец «Аквамарин» – маленькое суденышко, переоборудованное из бывшего водолазного бота водоизмещением не больше 200 тонн. А с ним и второе судно, чуть покрупнее – «Сазан», переоборудованный из бывшего СРТ – среднего рыболовного траулера. Нас распределили по судам: меня с Леней Зимаковым – на «Аквамарин», а Сашу Череповского с Васей Поповым – на «Сазан». «Аквамарин» как судно, приспособленное для работы на мелководье с осадкой два метра, взяв нас на борт, остался работать неподалеку, в Печорском море, на Дресвянской структуре, а «Сазан» ушел подальше, в сторону Новой Земли, Недели через две мы тоже пошли в ту сторону, чтобы подзаправиться из его топливных танков, и где-то у полуострова Гусиная земля (южная часть Новой Земли) встретились борт к борту и вновь повидались с Васей и Сашей.

Из персонала на «Аквамарине» запомнились тогда старший оператор Слава Туманов, колоритный пневматик и матершинник Саня Мамченко и еще – спившийся бывший учитель английского языка Гена, с которым мы всегда были вдвоем на спуско-подьемных операциях с сейсмической косой. Ввиду недостатка места на судне жил я, расставляя на ночь раскладушку, в помещении лаборатории, где стояла сейсмостанция. Штормов особых не было, в отличие от предыдущего года. Напротив, в теплые денечки свободные от вахты члены экипажа собирались на верхней палубе, оголяясь до пояса по крайней мере в полдень, когда становилось совсем тепло. Но это продолжалось лишь несколько дней короткого полярного лета.

Работы в старт-стопном режиме с донной косой на мелководье сильно отличались от обычной морской сейсморазведки с плавающей косой, большое значение приобретало умение маневрировать скоростью судна с подматыванием и отпусканием сейсмической косы с помощью барабана лебедки во время движения. Производительность работ по километражу была в несколько раз ниже и в свою очередь стоимость одного километра профиля в несколько раз выше, чем при обычных работах. Мой полевой опыт морского сейсморазведчика продолжал быстро пополняться, К тому моменту вместе с предыдущей практикой я уже участвовал практически во всех известных видах сейсморазведочных работ: инженерной сейсмоакустике, КМПВ, МОВ ЦЛ, МОВ ОГТ, как на открытой воде, так и на мелководье, не говоря уже о набортных гравимагнитных измерениях. Не знаю, имел ли кто еще в силу складывающейся уже тогда специализации, столь разнообразный производственный опыт. Конечно, это все благодаря тому самому Николаю Николаевичу Трубятчинскому. И, видимо, уже тогда у меня закладывалась привычка в своих исследованиях захватывать как можно более широкий круг вопросов, чтобы лучше научиться понимать даже частную проблему и ее место в общей иерархии научных и практических ценностей. Увы, если работать слишком узко, как учит современный стиль образования, можно «за деревьями не увидеть леса». Заметьте, все виды работ выполнялись полностью с использованием отечественного оборудования, а результаты по качеству ничуть не уступали тогда зарубежным аналогам. Сейчас, к сожалению, все аналогичные работы даже в российских компаниях делаются только на импортном оборудовании.

Вскоре мы с Леонидом вернулись в Мурманск, в то время как Вася с Сашей оставались в рейсе на «Сазане», Мы уже подумывали было о возвращении в Москву, как вдруг нам предложили пойти в двухнедельный рейс на «профессоре Куренцове». Да, на том самом, на котором в предыдущий год мы ходили на Шпицберген. Отказаться было невозможно, т. к. лучшего геофизического судна в Советском Союзе тогда еще не было. Судно стояло в той самой бухте Порчниха на Кольском побережье и добираться туда пришлось несколько часов по бездорожью, трясясь в кунге геофизического внедорожника ГАЗ-66. «Куренцов» немного изменился за год и встретил нас стоящим у причала со слегка «подбитой» скулой и поцарапанной от неудачной швартовки и замазанной суриком щекой. Что и говорить, наши мореходы особенно не церемонились с новой техникой. «Ничего, – говорили они, – то был граф Куренцов, а теперь это нормальная рабочая лошадка». Действительно, парадный лоск слетел, но теплоход был в полном порядке.

Предстояло отработать несколько региональных сейсмопрофилей в нейтральных водах – в зоне спорных экономических интересов СССР и Норвегии. В этом же рейсе в группе гравиметристов был Дима Корякин – студент нашего отделения геофизики, учившийся на курс младше нас. Здесь же на борту я впервые познакомился с Ринатом Мурзиным, который только что окончил геофизику Казанского университета и прибыл работать в КМАГЭ. Это был его первый рейс в качестве уже дипломированного молодого специалиста. Впоследствии, через много лет с подачи Н.Н. Трубятчинского он возглавит эту экспедицию, а потом, перебравшись в Москву, будет руководить одним из департаментов Министерства природных ресурсов.

Еще в этом же рейсе я впервые познакомился с Марком Леонидовичем Вербой, – наверное, лучшим знатоком геологии Баренцева моря на то время, да, пожалуй, и на теперешний момент тоже. Помню, он демонстрировал нам в кают-компании снятые ранее в различных экспедициях любительские фильмы на 16-миллимитровой кинопленке. Это было, как сейчас говорят, «круто», т. к. большинство кинолюбителей в тот период, в том числе и я, снимали на 8-миллиметровую пленку. Леня Зимаков слегка «поцапался» с Марком, скорее всего, из-за повышенного внимания, которое тот проявлял к грудастой студентке-практикантке из Калининграда – Алле Сокол. Впрочем, с таким же успехом он мог повздорить с любым представителем мужского пола на борту, в том числе и со мной. На Аллочку глазели все и фамильярничали по мере возможности тоже.

Вообще-то, Леня любил всякие хохмы. Он, видать, скучал по своему другу Васе, оставшемуся на «Сазане», и потому хотя бы заочно пытался пообщаться с ним. На верхней палубе, под навесом за трубой, были привязаны накачанные воздухом резиновые кухтыли в брезентовой оболочке, которые использовались для подвязывания к концевому фалу сейсмокосы при буксировке. Они по форме напоминали головы. На одном из них Леня нарисовал улыбающуюся рожицу, написал на ней «Вася», после чего стал нещадно колошматить кулаками, поглядывая в объектив кинокамеры, которой я его снимал. Предполагалось, что потом в Москве мы это покажем Васе.

Еще на борту были так называемые «кондепы» – стабилизаторы глубины, поддерживающие сейсмокосу при буксировке в воде на заданном уровне. По форме они напоминали реактивные снаряды для «Катюши». Поскольку работы проводились в нейтральных водах ближе к побережью Норвегии, то практически ежедневно нас на очень низкой высоте облетал норвежский военный самолет, делая пару кругов над судном. Мальчишества в нас еще было хоть отбавляй, и мы с Леней решили подготовиться к очередной встрече с «НАТОвским агрессором». Перетащили на верхнюю палубу несколько «кондепов», привязали их к спинке вращающегося стула, который принесли туда же из верхней лаборатории. Когда появился патрульный самолет, мы уже были во всеоружии: острие наших «ракет» неумолимо следовало вслед за траекторией пролетающего самолета. Леня при этом взмахивал рукой, имитируя команду «огонь!». В этот раз вместо положенных обычных двух кругов самолет сделал все десять, пока мы не демонтировали нашу «пусковую установку». Конечно, мирового скандала не случилось, но уверен, что наши снимки изучали в норвежском штабе ВВС, привлекая своих экспертов-геофизиков и в очередной раз удивляясь выходкам этих русских. И мы были этим весьма довольны.

Вскоре практика закончилась. Действительно, кроме большого количества профессиональных знаний и навыков, удалось получить и первые уроки выживания в суровой северной природе. В Мурманске уже кружились в воздухе снежные «мухи». Мы вернулись в Москву в начале сентября и еще пару недель умудрились провести на Черноморском побережье, отогреваясь от полярных холодов.

АСПИРАНТСКИЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ

Куратором нашей студенческой группы была Татьяна Ивановна Облогина, широко известная уже в те годы как ведущий ученый в сейсмике неоднородных сред. Многие поколения университетских сейсморазведчиков ее хорошо знают, и многим из них она дала путевку в жизнь. Ее первым дипломником был Алексей Всеволодович Николаев, ныне ведущий ученый России во многих направлениях сейсмических исследований, член-корреспондент РАН, а первой аспиранткой – Валентина Борисовна Пийп, ныне доктор наук, посвятившая всю жизнь работе на нашей кафедре.

Я, как комсорг группы, наверное, чаще всех других студентов находился в контакте с Татьяной Ивановной. И когда зашла речь о руководстве дипломной работой, само собой получилось так, что моим руководителем стала она. Поскольку по формальным признакам советского времени (общественная работа в качестве группкомсорга и «красный» диплом) я вполне устраивал партийные органы, меня из нашего выпуска 1978 года рекомендовали в очную аспирантуру. Предполагалось, что она и будет моим научным руководителем по кандидатской. В то время в отличие от сегодняшнего поступить в аспирантуру сразу после окончания вуза было очень престижно. Если ты не бьешь баклуши, и хоть немного варит твой котелок, то не существовало более быстрого и легкого пути получить ученую кандидатскую степень и тем самым обеспечить себе безбедное существование на всю жизнь. Наши признанные лидеры – Илья Цванкин и Саша Литвин, несмотря на блестящие показатели, не могли получить рекомендацию в очную аспирантуру «по пятому пункту». Увы, такое было тогда время. (Они, слава богу, и так безо всякой аспирантуры быстро и без проблем защитили свои кандидатские диссертации).

Итак, после защиты дипломных работ и сдачи госэкзамена по научному коммунизму мы отправились на двухмесячные военные сборы, о которых речь шла ранее. Вступительные экзамены назначены были на октябрь.

Так получилось, но меня никто не предупредил о том, что документы в аспирантуру надо сдать до 15 сентября. За это время я не только прошел военные сборы, но и успел 26 августа жениться, отдохнуть три недели с молодой женой Людмилой на Черноморском побережье в Хосте. Лишь 20 сентября приехал в Москву, и тут выяснилось, что со сдачей документов я опоздал. В отделе аспирантуры и на кафедре решили, что я просто передумал. Говорят, такие случаи когда-то были. Поначалу я растерялся, т. к. никакого другого распределения у меня не было, и куда идти дальше не представлял. Однако после консультаций со знающими людьми выход нашелся. Я написал заявление на имя заместителя декана по научной работе А.А. Архипова о том, чтобы меня допустили к вступительным экзаменам, и все устроилось. Экзамены сдал без проблем, и новая жизнь началась.

Традиционно многие называют студенческие годы самыми счастливыми в своей жизни. Однако для меня три аспирантских года были многократно счастливее студенческих, и вспоминаю я о них с большой теплотой. Дело в том, что в наших студенческих группах преобладали москвичи, у которых сложились свои компании в школьные годы, и университет был для них лишь местом учебы. Да и в силу особой привилегированности москвичей в советское время многие из них были чересчур амбициозны и эгоистичны, в отличие от более открытых провинциалов.

Совершенно иная картина сложилась в нашем аспирантском коллективе, при том, что все мы были представителями различных кафедр и специальностей. Уж не знаю почему, но абсолютное большинство очных аспирантов нашего года оказались немосквичами, и всех нас поселили на первом году обучения в обычных квартирах в новом московском районе Ясенево по два человека в комнате, т. к. общежития главного здания МГУ готовили к Олимпиаде-80. Мы все очень крепко сдружились с первых дней нашей учебы и во многом сохраняем близкие дружеские отношения до сих пор. Мой близкий друг Сережа Бухарин любит вспоминать, что, когда он, приехавший из Риги, робко переступил порог Ясеневской квартиры, спрашивая, туда ли он попал, я встретил его как родного, хотя виделись с ним до этого лишь однажды мимолетом на вступительном экзамене по немецкому языку. На первых порах я жил в одной комнате с Ильгизом Усмановым. Костяк компании насчитывал семь-восемь человек: вышеупомянутые Сергей, Ильгиз и я, еще Сосо Гудушаури, Толя Никишин, Витя Лычаков, Шейшен Усупаев, а также время от времени примыкающие к нашей тесной компании Сергей Тагильцев, Юра Коновалов, Саша Калинин, потом иногда аспиранты других выпусков Саша Афанасенков, Нурдин Яндарбиев и многие другие. Притягательная сила нашей компании была настолько велика, что вокруг нас собиралось и много иностранных аспирантов: вьетнамец Чан Дык Тьинь, афганец Наджиб, мексиканец Космэ и особо колоритная личность – представитель иракского Курдистана Сахиб, женатый на москвичке и постоянно скрывающийся от контактов со своей тещей в нашем коллективе. Словом, вместе с нашими родными советскими грузинами, татарами и киргизами получался настоящий «интернационал». Самое интересное, что всем друг с другом было настолько хорошо и комфортно, что ни национальные, ни религиозные различия ни разу за три года не омрачили нашу дружбу. Никто об этом даже не задумывался.

Однажды в нашу компанию нечаянно попал даже гражданин США Брюс Уайт, что абсолютно неслыханно для того времени. Визиты американцев в СССР были единичными и должны были жестко контролироваться спецслужбами, равно как и их контакты с гражданами СССР. Брюс был, видимо, советологом в каком-то органе в США по вопросам геологии и полезных ископаемых и приехал на стажировку в ведущий вуз нашей страны, чтобы на месте изучить ситуацию. Говорил он по-русски неважно, зато неплохо знал французский и немецкий. А поскольку наша компания подобралась так, что кандидатские экзамены по иностранному языку каждый из нас сдавал на каком-то из этих трех: английском, немецком, французском, – то общаться в нашей компании ему не составляло труда. «Надо же, – воскликнул он, пытаясь однажды понять замысловатый киргизский тост Шейшена с нашей помощью, – Нигде в мире раньше я не использовал все мои языки одновременно».

Брюсу по условиям пребывания в СССР нашими органами запрещено было отлучаться из Москвы. А что было ему делать, если прекрасным жарким июльским днем мы собрались на пикник с ночевками во Владимирскую область, в заповедную Мещеру? Здесь, на базе экспедиции Нечерноземья МГУ, жили с семьями и трудились наши выпускники. По приглашению Сергея Каменева мы и ехали к нему в гости по классическому «литературному» маршруту «Москва – Петушки». Ну, не бросим же мы Брюса в жаркой Москве! Мы решили «прикрыть» его в течение двух с лишним часов езды в переполненной пригородной электричке. Что бы ни говорили сейчас гоняющиеся за дешевой популярностью политики и журналисты, время «диссидентства» было довольно демократичным, особенно в сравнении с нынешними двойными стандартами демократии в мире. Никому из нас и в голову не приходило, что надо бояться всемогущественного КГБ. Все разговоры и современные публикации являются явным преувеличением, по крайней мере, для начала 80-х. Так или иначе, нам удалось без труда «прикрыть Брюса от слежки» и благополучно довезти его до места «возлияния» на берегу замечательного озера, где он точно не мог увидеть секретных оборонных объектов. Напротив, после своего пребывания в России он, напичканный до этого в своей Америке антисоветскими идеологическими штампами, как и мы антизападными, совершенно очевидно изрядно переместился влево в своих политических воззрениях, в чем искренне признавался после нескольких тостов. Нам оставалось этому верить, имея ввиду известную поговорку: «Что у пьяного на языке, то у трезвого в голове». Уезжая, Брюс, растрогавшись, одарил всех подарками на память.

Весь наш тогдашний и нынешний, уже весьма богатый опыт общения с зарубежными гражданами различных национальностей и вероисповеданий доказывает, что простые люди всегда договорятся между собой по самым сложным вопросам, если им не мешают бездарные политики. Главное объяснение этому феномену в том, что таким людям присущи обычные человеческие ценности, а не жажда власти или стяжательства.

С периодом нашего обучения в аспирантуре, с конца 1978 и до конца 1981 года, у меня связаны только самые светлые и приятные воспоминания. Причем их было так много, что перечислять все это бессмысленно. Чего стоит пример дружбы нашего «грузинского князя» Сосо со своим однокашником Колей Мочаловым. Однажды Коля прилетел с Сахалина в позднее время и прибыл в наше аспирантское общежитие навестить Сосо, когда многие из нас уже спали. Тут же все были подняты и собрались в комнате у Сосо. Коля привез очень много вкусной и свежей сахалинской икры двух видов, которую разложили в две огромных кастрюли. Бутылочку-то мы нашли, а вот хлеба найти не удалось: магазины ночью были закрыты, а будить весь этаж с вопросом «нет ли хлеба?» не стали. На всю жизнь запомнилось ощущение, когда маленький глоток водки закусываешь большими столовыми ложками икры. Но больше запомнилось даже не это (похожее ощущение я еще раз в жизни испытал в круизе по Амуру десять лет спустя), Сосо и Коля вспомнили тогда, что после выпускного банкета по окончании МГУ они как-то в суматохе не успели пожелать друг другу хорошей дороги. Сосо улетел к себе в Грузию, приехал в родительский дом, отгулял свое окончание МГУ со всей родней и проспал много часов напролет. Проснулся он, когда солнце было уже высоко, от какого-то ощущения нереальности происходящего. Ему показалось, что он во дворе слышит голос своего друга Коли. Подумалось вначале, что это продолжение сна. Пришлось встать и выглянуть во двор, чтобы воочию убедиться, что это именно Коля беседует с его родителями. Обнявшись, Сосо произнес:

– Коля, ты как добрался?

– Очень просто, самолетом и автобусом. Адрес же я знал.

– А что случилось, почему не предупредил? Я бы тебя встретил.

– А случилось то, Сосо, что ты уехал, и мы не успели попрощаться.

И друзья провели вместе еще несколько прекрасных дней. Все это произошло за два года до того, как мы узнали нашего настоящего геолога и философа Сосо, который поступал в аспирантуру, уже имея за плечами двухлетний опыт работы.

Запомнилась его великолепная свадьба с прекрасной грузинской девушкой Мариной в одном из московских ресторанов. На свадьбе мы отведали хорошего грузинского вина, привезенного его родственниками, которого невозможно было и тогда купить е московских магазинах. Помню Сергей Тагильцев, строго следовавший своей собственной версии системы йогов в полностью безалкогольном варианте, так раскраснелся от атмосферы веселья, царившей на свадьбе, что казалось, будто он перещеголял всех нас, вместе взятых, осушая до дна бокал после каждого произнесенного кем-либо тоста. Это было действительно так, но в его бокалах были только сок или вода. Вот что значит степень самовнушения, которой он смог достичь.

Трудно найти на Земле народ прекраснее, добрее и гостеприимнее, нежели грузинский. Столетиями русские и грузины жили как братья, К сожалению, многие современные политики своими сознательными или неуклюжими действиями готовы пожертвовать этой дружбой в угоду личным амбициям. Это настоящее преступление перед десятками наших предшествующих поколений с обеих сторон. Дай бог, чтобы мудрость народная не дала свершиться этой непоправимой ошибке.

Первый год нашего совместного жития в Ясенево привел к организации своеобразного колхоза. Мы взялись по очереди готовить пищу на всю нашу команду, установив своеобразный график. Речь шла о плотном ужине и легком завтраке, поскольку обедали все в разных местах, там, где застанет их голод в течение рабочего дня, если обедали вообще. На первых порах идея всем понравилась. Какое-то время мы даже под тренерским руководством Вити Лычакова начали изучать каратэ, проводя перед ужином тренировки, после которых с аппетитом сметали все, что было на столе. Однако колхоз был возможен при строгом соблюдении дисциплины дежурными. Но то ли увлеченность работой и плотный график у некоторых, то ли простая неорганизованность зачастую приводили к тому, что дежурный появлялся с продуктами к позднему вечеру, когда остальные уже были страшно голодными. Поскольку у меня уже намечались проблемы с системой пищеварения, и такие задержки были явно не на пользу, да и довольно острый или жирный рацион уже не вполне устраивал мой желудок, пришлось мне объявить о выходе из колхоза. Он тут же и развалился, как будто все этого только и ждали. На самом деле слишком разный рабочий режим был у каждого из нас, на который еще накладывались личные контакты с другими людьми в вечернее время, нередкие отъезды и т. д. Но Сережа Бухарин любил повторять: «Петрович, это ты развалил колхоз». На самом деле ничего страшного и не произошло, ужинали более мелкими группами из тех, кто был в наличии, С переездом в главное здание старались успеть поужинать в столовой, а чаи по вечерам все равно «гоняли» вместе.

С Сергеем Бухариным мы были особенно близки, Я неоднократно останавливался в Риге у его родителей, когда ездил туда во ВНИИМОРГЕО по делам аспирантуры и моей диссертации. Застал тогда еще во здравии его бабушку – Марию Васильевну – старейшего геолога довоенной закалки и очень эрудированного и интересного человека. А его отец, настоящий генерал, Николай Сергеевич, служивший в горячих точках, находясь проездом в Москве, всегда нас навещал, принося с собой несколько бутылочек «Столичной» в качестве угощения. Мы в таких случаях обычно собирались в полном составе и с нехитрой закуской, собранной на скорую руку, общались в тесном дружеском коллективе. Нас довольно быстро «забирало» от весьма скромных доз, в то время как высокий и статный генерал, выпивая вдвое больше нашего и только слегка раскрасневшись после этого, всегда уходил от нас твердой уверенной походкой, и казалось, он может перейти и на четкий строевой шаг, если это потребуется.

Мои приезды в Ригу были связаны с возникшими контактами с Юрием Алексеевичем Бяковым, с которым я до этого состоял в переписке и к которому намеревался приехать работать после 5-го курса, если бы не возникшая возможность очной аспирантуры при своей же кафедре, Юрий Алексеевич продолжал шефствовать надо мной и по сути был моим вторым научным руководителем, обеспечивая возможность получения необходимых экспериментальных материалов, которых на кафедре в Москве было попросту негде взять, Я ему до сих пор очень благодарен. Он помогал мне установить контакты со своими сотрудниками. Тогда же в Риге я встретился и с Колей Ивановым, который объяснял мне прообраз нынешней трехмерной сейсморазведки – систему широкого профиля на примере выполненных экспериментальных работ в Куршском заливе. Потом я с ним пересекался в Мурманске, Мытищах и совсем неожиданно – во Вьетнаме и Венесуэле.

Вместе с Сергеем Бухариным мы каждое лето отправлялись на учебную крымскую практику по сейсморазведке, но уже в качестве преподавателей. Нашим штатным наставником от кафедры был Валерий Гайнанов. За мной был закреплен автомобиль с сейсмостанцией СМОВ-24, на которой мы регистрировали отраженные волны от неглубоких границ. При этом все было «по-взрослому», включая настоящие взрывы в неглубоких скважинах, которые делали для нас специалисты предприятия «Крымвзрывпром». Применяли также и невзрывные источники типа ГСК, хотя сейсмограммы от них получались существенно хуже. Для инженерной малоглубинной сейсморазведки использовали и обычную кувалду со стальной плитой.

На первую практику в июне 1979 года пришлось задержаться на несколько дней по весьма уважительной причине. Моя супруга Люся ждала со дня на день появления нашего первенца, и я находился «при ней» у наших родителей в Железногорске. Время шло, а «разрешиться» не удавалось. Когда прошел оговоренный мной с В.Г. Гайнановым допустимый срок моего опоздания на практику, пришлось уезжать. И лишь через неделю я, находясь на нашем полигоне в Крыму, получил долгожданную телеграмму, что у нас родился сын Антон. И мы отметили это событие на полную катушку. Съездили в совхоз в село Чистенькое и закупили целого барана и двух кроликов. Сергей, выросший в Баку, по своему рецепту замочил шашлык, и к вечеру мы со всем этим скарбом отправились на вершину Сель-Бухры, у подножия которой располагался наш полигон. Всю ночь пили вино, ели шашлык, готовили кролика на вертеле, пели песни. В общем, отметили это событие на славу. А еще через год все повторилось, поскольку теперь уже у Сережи родился сын Николай.

Как и в студенческие годы, наиболее желанным днем на этой практике был вторник, т. к. в этот день у нас был выходной, и мы отправлялись в поездки по Крыму. Теперь у нас, как у преподавателей, была привилегия – вместо «попуток» до места отдыха нас доставляли наши геофизические машины – ГАЗ-66. На следующий день в условленном месте и в условленное время они нас забирали. Ночевали мы, как и прежде в студенческие годы, на каком-нибудь диком морском берегу под открытым звездным небом.

Во время крымских практик мы много общались и с другими нашими преподавателями-геофизиками: Еленой Андриановной Ефимовой, Михаилом Владовым, Леонидом Кульницким, Владимиром Снегиревым, Михаилом Георгиевичем Поповым, а также с нашими коллегами-электроразведчиками: Игорем Модиным и Александром Мусатовым.

Благодаря этим трем практикам и плановой преподавательской нагрузке в период учебного года, я хорошо узнал три последующих выпуска наших геофизиков. В большинстве своем это были толковые ребята и девчата: Миша Петровский, Боря Гуревич, Костя Одинцов, Миша Токарев, Таня Маркина (Урупова), Лена Ляпунова (Вороновичева), Аня Попова, Сергей Шапиро и многие другие. С некоторыми из них потом довелось пересекаться «по жизни», особенно в период работы в Мурманске: Димой Батуриным, Геной Бойко, Андреем Виноградовым, Игорем Янсеном и его супругой Резедой. К сожалению, в период лихолетья 90-х многие из наших выпускников оставили геофизику, но зато достигли серьезных успехов в бизнесе. Чего стоит фирма «Юнит», которой фактически владеет Коля Дорофеев или мощная строительная фирма Москвы «Геоком» во главе с Мишей Рудяком, сооружающая уникальные подземные объекты, включая комплекс «Охотный ряд». А еще Андрей Яковлев, широко развернувшийся в бизнесе автомобильных смазочных материалов и охлаждающих жидкостей и вложивший львиную долю своих средств в строительство и содержание университетского учебного геофизического полигона. Благодаря серьезному спонсорству всех этих успешных ребят, наше отделение геофизики не только выжило в тяжелые 90-е годы, но и получило возможность для технического перевооружения, в то время как госбюджет был способен выделять средства лишь на мизерную зарплату преподавателей.

И мне приятно думать, что хоть в малой степени, но все эти парни и девушки тоже являются и моими учениками в том числе.

Во время учебного года большую часть времени мы довольно усердно работали. В первый год много времени ушло на подготовку и сдачу кандидатских экзаменов. Одновременно вместе с научным руководителем Татьяной Ивановной думали над темой диссертации и проблемами, которые предполагалось решить. Все это происходило очень непросто, и временами казалось, что ничего не получится. Но в конце концов постепенно контур будущей работы вырисовывался и обозначались основные задачи, требующие решения. Ежедневно бывал на вычислительном центре в корпусе факультета Вычислительной математики и кибернетики. Каждый день стоял в очереди на устройства по подготовке перфокарт с программами для ЭВМ, набивал перфокарты, затем оставлял колоду оператору и только на следующий день получал результат отладки какой-либо подпрограммы. Персональных компьютеров тогда, наверное, не было даже в проекте. Самое интересное. что принцип численного решения обратной задачи рефрагированных волн для двухмерно-неоднородной среды мне приснился. Я вскочил, сделал пометки на листочке и снова уснул. Наутро, проснувшись, я ничего не помнил, однако взгляд на эти записи сразу все восстановил в голове.

Естественно, что наша дружная компания не могла остаться без внимания женской половины человечества. Уж не помню как, но в нашем корпусе «Г» вдруг стала появляться некая компания женских особей, в составе которой, как оказалось, были, в основном, девушки-лимитчицы, работавшие на каком-то из московских хлебокомбинатов. Они выступали у нас под условным названием «булочницы». Я в этот период в связи с рождением Антона при первой возможности отлучался в Железногорск, а некоторые наши ребята не в шутку зачастили к ним в общежитие. Кончилось это тем, что сначала Толя Никишин, а потом Ильгиз Усманов на них переженились. Толя, правда, со своей Верой вскоре развелся, успев при этом стать отцом Валерия – нынешнего студента нашего факультета, а Ильгиз и по сей день живет с Натальей в Сургуте, где по доносящимся оттуда сведениям стал «олигархом» местного масштаба. Пару лет назад получил от него по электронной почте фотографию счастливого семейства с двумя милыми и уже большими детками да еще двумя холеными бультерьерами, возлегающими на дорогих коврах. Что-то он давно не появлялся на нашем горизонте, да и на встречах выпускников нашего курса тоже ни разу не был, А пора бы дать о себе знать.

Толя Никишин, нынешний профессор МГУ и заведующий кафедрой исторической геологии, тогда на всех нас написал эпиграммы, а Сережа Бухарин, прирожденный художник, изобразил дружеские шаржи. Мы выпустили нечто вроде стенгазеты, а я все это перефотографировал и постарался на каждого подготовить небольшие «дембельские альбомы» к окончанию аспирантуры. Ниже некоторые выдержки из этих эпиграмм.

На Сосо Гудушаури:

Важный, солидный князь наш Сосо,

Наука и женщины его колесо.

Морозов боясь за тонким стеклом.

Он крутит его, запивая вином,

Сосо импозантный, в очках иногда.

Себя уважает и ценит всегда.

Рукой волосатой Москву покоряет,

Науку Кавказа у нас выпрямляет.

На Ильгиза Усманова:

Наш татарин – бай и барин,

Он комфортом окружен

И толпою милых жен.

Чисто выбрит, слегка пьян,

С дипломатом – деловая.

Он в любые двери входит,

Все находит, достает.

Вокруг пальца многих водит.

На глазах у нас растет.

На Сережу Бухарина (увлекающегося культуризмом и ожидающего, когда его супруга Оля принесет ему сына)

Очки и мышцы, гладкая кожа

Славный парень Бухарин Сережа.

Душа коллектива, гроза сионистов,

Сторонник неведомых нам коммунистов.

Умом математик, а пьет, как геолог,

Отец-ожидатель, и всем нам так дорог.

Требуется пояснить, что внешне Толя Никишин немного напоминает Наполеона и на шарже изображен в наполеоновском мундире и треуголке. Тема его диссертации была связана с дешифрированием снимков Марса и звучала так «Сравнительно-планетологический анализ рифтоподобных структур Марса». Теперь Вам будет ясен смысл эпиграммы:

Толя Никишин (сам на себя)

На марсианском поле он

Единственный Наполеон.

И гордо бродит средь вулканов.

Свои владенья обходя.

А пропустив пяток стаканов.

Ему плевать, что есть Земля.

Эпиграмма на меня тоже требует комментариев. Поскольку ожидалось, что на презентацию этой стенгазеты к 23 февраля подъедет моя супруга Люся, мой образ был слегка идеализирован и отлакирован. Отдавалась также дань моей теще, которая из Курских краев исправно поставляла на наш скудный аспирантский стол маринованные грибочки, варенье и прочие переработанные дары природы.

Краса и гордость коллектива,

Блестит улыбка, как утюг,

Веселый, радостный и милый,

Отец и муж, и тещин друг.

Рубашка, галстук и костюм.

Солидный внешний вид.

Высокий строгий ум

На нас всегда глядит.

Не пьет, не курит, бед не знает,

Всегда спокойно засыпает

Ученый – альтруист.

Удивительно то, что вся наша дружная аспирантская компания в срок подготовила и представила к защите диссертации, в то время как около половины аспирантов того времени, да и сейчас тем более, не укладывались в сроки или вообще не становилась кандидатами наук до конца своей карьеры. Мы умели отдыхать, но умели и работать. Этот период, бесспорно, был для нас хорошей жизненной и научной школой, после которой мы стали почти настоящими исследователями, способными самостоятельно ставить и решать серьезные задачи.

«НЕ БЫВАЕТ НЕКРАСИВЫХ ЖЕНЩИН…»

Все прекрасно знают вторую часть этой поговорки: «…бывает мало водки». Однажды мне удалось воочию убедиться в полной справедливости этого утверждения.

После второго года аспирантуры в год Московской олимпиады я отправился на морские сейсмические работы КМПВ в Балтийском море в рамках международной программы «Петробалт». Благодаря любезной помощи Ю.А. Бякова и Д.Г, Хакимова я не только оказался непосредственным участником этих работ, но и был введен в штат научно-исследовательского судна «Циркон» на время рейса и даже получал за это приличную по тем временам зарплату в инвалюте (в специальных чеках для валютных магазинов «Альбатрос»).

Руководство и административный штат экспедиции БМГЭ базировались в Калининграде на дебаркадере «Преголь». Тогда этот очень своеобразный город удивил меня большим количеством летних дождей. Бытовала шутка: «Если Москва – сердце России, то Калининград – ее мочевой пузырь». Однако не будем отвлекаться от главной темы этой истории. Впрочем, женщинам дальше лучше не читать, чтобы совсем не разочароваться в представителях мужского пола.

Отход судна был назначен на 12 часов дня. Среди членов научного состава и экипажа за предыдущие рейсы сложилась традиция: спиртное на рейс закупают те, кто в предыдущем рейсе проиграл в преферанс как раз на сумму проигрыша. Поскольку работа в рейсе была организована по вахтам, оставалось время, которое заполнялось не только сном, но и длительными преферансными поединками. В этот раз кто-то оказался очень крупно проигравшим в предыдущем рейсе. Заготовленные ящики с водкой ждали своего часа, т. е. отхода судна от причала. Каждый прибывающий на судно перед отходом считал своим долгом заглянуть за полог в трюме для проверки наличия запаса и затем, отходя, удовлетворенно хмыкал: «Ну этого уж точно на весь рейс хватит».

Все были на борту. С родными и домашними уже попрощались, но отход по каким-то причинам задерживался. Ситуация была непонятная: уже не дома, но еще и не в море. Занять себя большинству было нечем, разве что опять начать новую преферансную серию.

– Ну. что, давай по одной накатим на дорожку? – предложил кто-то.

– Давай, чего уж там ждать. Кто его знает, когда отойдем.

Порезали нехитрые домашние припасы: огурчиков, сальца, лучка – и разлили по стопарику. В общем, дело пошло.

– Слышь, Михалыч, – обращаясь после первой стопки к пожилому механику Борису Гребневу, произнес оператор сейсмостанции Сергей Демин, – ты ведь старший: давай командуй, мы подчинимся.

– А чего тут командовать: наливай да пей, – незамысловато ответил Михалыч.

– Нет, мужики, погодите, прервал его Саша Елкин, выпускник нашей кафедры, который впервые шел начальником рейса и потому чувствовал ответственность, – Нам же еще погранцов надо пройти на ногах.

– Да что там погранцы? Мы же идем без заходов в иностранные порты. Они в таких случаях ставят штамп у капитана в судовой роли и никого не трогают. Да мы и не будем напиваться. Сейчас еще грамм по сто – и на боковую, А так – ни то ни се.