На верхней границе фанерозоя (о нашем поколении исследователей недр) Ампилов Юрий

– Ну ладно, давай, но только по сто и притормозим.

– О чем разговор? Конечно.

Потом, как водится, никто не вспомнил, что собирались «притормозить», Одна бутылка, вторая, третья… Ящик подходил к концу. За иллюминатором уже стемнело, но никто туда и не смотрел. Дело происходило в операторской – наиболее просторном помещении в полутрюме. где даже днем был включен дневной свет. Было уже десять вечера, а судно по-прежнему стояло у стенки. Наконец, это было замечено.

Погодите, мужики, мы еще стоим.

– Да, черт, узнайте на мостике, когда отход.

– Они говорят, что уже в шесть утра.

– Знали бы раньше, ночевали бы дома.

– Да теперь домой в таком виде не пойдешь.

– Так, и по бабам опоздали. Там «раздача» до одиннадцати.

Итак, речь зашла о проститутках. На полуофициальной «панели» основной товар расходился до 10–11 вечера. Потом заступали ночные милицейские патрули и гоняли жриц любви из людных мест. Те, которые остались невостребованными, пересаживались в такси и разъезжали в районе порта, ожидая, что подвыпившие морячки начнут искать приключений. При этом было правилом, что «снимающий» расплачивается с таксистом, оставляя ему приличные чаевые сверх счетчика. В этот раз такими морячками оказались наши.

Я, несмотря на предшествующую арктическую «закалку» в производственных практиках, никак не мог пить вровень с компанией, и потому «тормоза» у меня еще не отказали. Но как ни уговаривал их остановиться, меня никто не слушал. Народ был совсем в другой кондиции и требовал «продолжения банкета» уже на новом уровне. Через полчаса моторист Паша и наш «косарь» (отвечающий за сейсмическую косу) Володя Скомаровский привели на борт двух ночных бабочек: блондинку и брюнетку. На мой относительно трезвый взгляд это были не бабочки, а нечто среднее между бегемотихами и слонихами с ярко размалеванными глазами и губами, что придавало их облику дополнительный кошмар. Неудивительно, что они остались без работы в основное время до 23 часов, и потребовался «дополнительный тайм» в такси, чтобы они оказались у нас на борту. Кроме брезгливости, их вид ничего у меня не вызывал. Совершенно очевидно, что мне было мало водки, поскольку для тех, кому ее было достаточно, они казались просто красавицами.

Тут же было выделено две каюты по правому и левому борту, и народ выстроился в очередь по вкусовым предпочтениям. Временно свободные от «удовлетворения сексуальных потребностей» продолжали выпивать и закусывать. Алкогольная кондиция большинства позволяла им действовать уже без всякого осмысления, а только на уровне условных и безусловных рефлексов. После того как клиент побывал в одной каюте, и если он еще был в состоянии передвигаться и выполнять соответствующие функции, то после пары стопок он пытался переползти в другую каюту для смены партнерши. Я к этому времени ушел спать в свою каюту, потому что был чужим на этом «празднике жизни». Где-то к раннему утру оргия затихла, поскольку вместе с последними силами закончился и запас алкоголя, который видавшие виды морячки всерьез рассчитывали на весь рейс. Водки оказалось мало.

Рейс отложили еще на сутки по техническим причинам на топливозаправочном причале. К полудню проснулся Саша Елкин и, выяснив, что еще сутки никуда не уходим, сказал: «Надо бы где-то голову поправить». Я всегда был рад лишней возможности «макнуться» в море и предложил: «Давай махнем в Зеленоградск, и там на пляже пивка попьем». Предложение ему понравилось и мы направились на вокзал. До Зеленоградска, расположенного на Калининградском взморье, было около часа езды на пригородной электричке. Основная часть горожан отдыхала там в теплые летние дни.

Едем мы в электричке, и естественно разговор пошел о вчерашнем. В разговоре участвуют два персонажа: один – тот, которому было мало водки, – это я, а другой – тот, которому водки было более, чем достаточно, – Елкин.

– Слушай, вчера баба была классная, да еще красивая. Давно такой не попадалось.

– Ты что, какая красивая? Я такой страшной еще не видел. Во сне приснится – испугаешься.

– Нет, ты неправ просто завидуешь. А кто тебе не давал, мог бы сам попробовать?

– Ну нет, извини. Лучше я пару недель перетерплю.

Он был действительно уверен, что переспал с красавицей. Мы вышли на перрон Зеленоградска и направились к пляжу. И тут произошло невероятное. Из толпы, которая тянулась из этой же электрички, раздался голос: «Саня!». Оглянувшись на голос, мы увидели вчерашнюю толстушку-блондинку Вику. Она решительно направилась к нам.

– Кто это? – спросил Сашка, хотя по его изменившемуся лицу было видно, что он сейчас и сам догадается, но больно уж не хотелось ему в это верить.

– Да твоя вчерашняя пассия.

– Не может быть, та была симпатичная.

– Вчера и ты другой был.

Хоть он еще и не окончательно протрезвел, но уже находился в кондиции «мало водки», чтобы оценить по достоинству «красоту» партнерши. Делать было нечего, к пляжу поплелись вместе. Настроение было испорчено, и разочарование не сходило с его лица.

Однако неожиданно появился шанс, чтобы исправить ситуацию. Когда Вика зашла в раздевалку, чтобы переодеться в купальник, Елкин потянул меня за руку. Мы схватили свои вещи в охапку и быстро ретировались, затерявшись в многочисленном скоплении отдыхающих на пляже.

«Да, надо прекращать пить», – произнес Елкин. И действительно, до конца этого 15-дневного рейса практически не пили, т. к. на борту ничего не осталось. А вместо той, единовременно выпитой, партии к отходу принесли лишь несколько бутылок, поскольку денег уже у народа было в обрез.

После этого случая мужики, осознавшие ситуацию на трезвую голову, выгребли из судовой аптечки все антибиотики и на всякий случай употребляли их горстями, просыпаясь каждое утро в напряженном ожидании худшего. Однако на этот раз вроде бы обошлось.

Действительно, не бывает некрасивых женщин… С этим не поспоришь.

ХИВИНСКИЕ РАПСОДИИ

8 декабре 1981 года аспирантура была закончена. Предварительная защита диссертации на кафедре сейсмометрии и геоакустики прошла нормально, назначили ведущую организацию – ВНИИМОРГЕО из Риги и официальных оппонентов: Иду Владимировну Померанцеву из ВНИИГЕОФИЗИКИ и Игоря Николаевича Галкина из института Физики Земли. Окончательную защиту в диссертационном совете назначили на февраль, однако это мероприятие уже официально не входило в учебный план аспирантуры. Надо было устраиваться на работу.

В те годы существовала система распределения специалистов по предприятиям и организациям как после окончания вуза, так и после аспирантуры. Однако на практике, если ничего не предпринимать, ты мог попасть в такую организацию, где пришлось бы заниматься совершенно другими вещами, нежели те, которыми ты хорошо владеешь, причем, возможно, совсем не по профилю полученного образования. Поэтому на самотек эту проблему пускать не следовало. Поскольку за время аспирантуры я имел много контактов по теме диссертации с заместителем директора по научной работе ВНИИМОРГЕО Ю.А. Бяковым, о котором уже писал выше, то позаботился о том, чтобы они официально оформили через свое министерство заявку на меня. О том, чтобы остаться в Москве, речи не было. В те годы получить московскую прописку иногороднему человеку можно было лишь двумя путями: жениться на москвичке, у которой в семье есть 9 мг лишней площади, или, имея рабочую специальность, временно прописаться в рабочем общежитии по лимиту, чтобы затем, много лет работая именно по этой специальности, дожидаться получения государственного жилья, где можно было прописаться постоянно. Ясно, что ни тот, ни другой пути мне не подходили. Даже прописаться в квартире моей родной бабушки я мог лишь временно, на срок учебы – была такая официальная формулировка. А учеба была закончена. Так власти боролись с перенаселенностью Москвы. Собственно, особого желания оставаться в Москве и не было, хотелось поскорее начать творить самостоятельно, что в столице, переполненной научными кадрами, было невозможно.

Ю.А. Бяков обещал мне должность старшего научного сотрудника и получение квартиры в Саласпилсе близ Риги. Однако директором ВНИИМОРГЕО тогда был А.И. Павленков, который в официальной заявке существенно снизил гарантии по трудоустройству до должности младшего научного сотрудника. Про квартиру в запросе была очень туманная фраза, которая могла быть истолкована в зависимости от обстоятельств и не в мою пользу. Ясно, что такое распределение меня не устраивало, и я от него отказался. В этом смысле я даже благодарен А.И. Павленкову, который своей непривлекательной заявкой избавил меня от больших жизненных проблем впоследствии, после развала СССР.

Однако просто так отказаться от уже официальной плановой заявки было непросто. Сначала надо было найти замену, а уже потом все оформлять с серьезными хлопотами через несколько министерств. Как нельзя кстати, в этот момент в университете навещал свою дочь – студентку нашего отделения геофизики Марину Павловскую – ее отец доктор наук Виолен Иосифович Павловский, работавший в Геологическом институте Кольского филиала Академии наук СССР, что в городе Апатиты Мурманской области. Институт был довольно известным: раньше его возглавлял, ставший впоследствии министром геологии СССР академик Сидоренко. А у истоков организации всего Кольского филиала Академии наук СССР, в который в 1982 году входило шесть академических исследовательских институтов, был академик Ферсман. В тот момент привлекала и возможность сразу получить достойный по тем временам заработок с учетом районного коэффициента и полярных надбавок, что было немаловажно для нашей молодой семьи.

Виолен Иосифович с пониманием отнесся к моей просьбе и сказал, что в рамках лаборатории региональной геофизики формируется неплохая группа сейсмиков под руководством Николая Шарова. Обещал посодействовать в быстром оформлении заявки на меня, и буквально уже через пару недель запрос поступил в отдел аспирантуры нашего факультета. Однако, чтобы все стало официальным, надо было открепиться в МИННЕФТЕПРОМе, куда входило ВНИИМОРГЕО, получить по новой заявке одобрение в секретариате Президиума Академии наук и все это зарегистрировать в МИНВУЗе. Вооружившись официальным письмом декана факультета, я в течение двух недель обошел все эти ведомства. Удивительно, но вопросы решались оперативно. Зная нынешние аппараты большинства министерств, понимаешь, что нечто подобное заняло бы несколько месяцев или не было бы решено вовсе. Наконец, все было оформлено, и я на поезде «Арктика» 22 января 1982 года прибыл в Апатиты, что 200 км не доезжая Мурманска.

Встречал меня на вокзале Михаил Иванович Крылов, бывший офицер здешнего военкомата, знакомый моего отца по Железногорску, куда после службы на севере он собирался переезжать со своей новой супругой Валентиной. Он здорово помог мне в первые дни устроиться в незнакомом городе.

А сам этот небольшой и уютный городок в Заполярье мне сразу очень понравился, несмотря на то, что в конце января после только что закончившейся полярной ночи было довольно холодно. Но этот холод с лихвой компенсировался теплом и приветливостью людей, которые здесь жили и работали.

В институте и лаборатории меня встретили очень дружелюбно. Игорь Владимирович Бельков, тогдашний директор института, по отечески меня приветствовал, поинтересовался жилищными проблемами, потребностью в детском садике, был удовлетворен тем, что через месяц будет окончательная защита диссертации в МГУ. Заведующий лабораторией Николай Владимирович Шаров также проявил максимум заботы и участия. Сразу же мне предоставили небольшую комнату площадью 12 мг в семейном общежитии с видом на заснеженные вершины Хибин. Моя жена Людмила должна была приехать вскоре следом за мной, а трехлетнего сына Антона мы решили пока оставить в Железногорске у бабушек, чтобы забрать его в конце лета, не подвергая его сильным климатическим контрастам.

А пока я был один, то решил сначала поближе познакомиться с непосредственно меня окружавшей мужской половиной коллектива. В один из первых же вечеров я позвал ребят к себе в гости, приготовив по аспирантской привычке нехитрую закуску к небольшому количеству алкоголя для завязывания знакомства. Пришли два Сергея из сейсмической группы: Дьяков и Зубарев, Миша Сазыкин, да два гравиметриста Виктор Глазнев и Леша Раевский.

Все ребята были немного постарше меня и также женаты. Посидели и пообщались очень неплохо. Запомнился возникший между ними спор о степени независимости мужчины в семье и опасности стать подкаблучником. Каждый пытался показать, что он хозяин в семье. Сергей Зубарев предложил, по его мнению, объективный метод измерить степень мужской самостоятельности количеством карманных денег, которое в данный момент находится в кошельке каждого из присутствующих. Не все согласились с этим критерием. Не помню, чем закончился этот забавный спор, но после этого «мальчишника» мы совершили небольшую прогулку по городу, заходя по пути к каждому домой. Так я познакомился и с их женами. У всех оказались замечательные крепкие семьи.

Да и все женщины, как в нашей сейсмической группе, так и во всей большой и дружной лаборатории, насчитывающей около 40 человек, были очень приветливы. Непосредственно по вопросам интерпретации данных метода ГСЗ – глубинного сейсмического зондирования, являющегося основным видом деятельности нашей группы, я контактировал с Ирмой Яковлевной Азбель – ярким представителем группы сейсмиков-теоретиков школы Татьяны Борисовны Яновской из Ленинградского университета. Ее муж, уже тогда широко известный ученый с международным именем Игорь Толстихин, также работал в институте, но в лаборатории абсолютной геохронологии. Тогда, в период «железного занавеса», он был нашим единственным «окном в западный мир», показывая слайды после своих многочисленных зарубежных поездок. Они оба, как и многие в институте, были заядлыми горнолыжниками, благо, что Хибины с оборудованными подъемниками были рядом. К сожалению, веселая и жизнелюбивая Ирма из-за тяжелой болезни слишком рано ушла из жизни и завещала свой прах развеять по ветру на горнолыжном склоне, что и сделал Игорь Толстихин, спускаясь на лыжах с одной из Альпийских вершин.

Трагично сложилась и судьба другого талантливого ученика школы Ленинградского университета – молодого ученого Саши Буянова, который пришел в наш коллектив через год после меня, и мы работали вместе около двух лет. Он, как и его жена Таня, безвременно ушли из жизни из-за той же самой неизлечимой болезни, оставив сиротами двух своих детей. Это случилось через несколько лет после моего переезда в Мурманск, Потом в этой группе работал еще и Юра Рослов, один из ведущих ныне геофизиков Санкт-Петербурга.

Однако вернемся в январь 1982 года. Еще в группе сейсмиков-интерпретаторов работали замечательные женщины: Валя Шарова, Валя Ионкис, Люда Иевлева, а рядом с нами на этаже – петрофизики Вера Старикова и Лариса Галичанина. В этом же домике уютного Академгородка располагалась вся группа петрофизиков, руководимая Вадимом Алексеевичем Тюремновым, а также Виолен Иосифович Павловский, руководивший группой прогноза горных ударов, в которую еще входили Юра Иванов, Боря Берман, Сергей Рубинраут. В другом домике располагались наши электроразведчики во главе с А.А. Жамалетдиновым и гравиметристы: Виктор Глазнев, Леша Раевский, Галя Скопенко, Люда Осипенко, Валя Филатова.

Исследования ГСЗ с использованием промышленных взрывов на Кольском полуострове были начаты благодаря энтузиазму И.В. Шарова за несколько лет до моего появления в Апатитах. А в период моей работы здесь стали выполняться и планомерные исследования ГСЗ по региональным профилям различными организациями: ПГО «Севзапгеология» СРГЭ (впоследствии «Геон») и другими. Одновременно с плановыми регулярными взрывами на профиле сейсмическими расстановками регистрировались и промышленные взрывы в карьерах и рудниках Кольского полуострова и Карелии. Задачей моего отряда была запись промышленных взрывов в ближней зоне и передача их отметки момента на профиль за десятки и сотни километров от карьеров, где находились отряды с сейсмостанциями. Команду операторам на включение станций я передавал по радиосвязи в эфире словом «Работа!», поскольку «взрыв» говорить не разрешалось.

Этому предшествовали договоренности с начальниками буро-взрывных работ в карьерах и рудниках, которые за минуту до подрыва сообщали мне об этом по внутренней связи. Большинство взрывов в подземных рудниках: Кировском, Расвумчоррском – происходило ранним утром, в 5–6 утра, поэтому в эти дни мне доставалась бессонная ночь. А взрывы в открытых карьерах: Центральном, Коашвинском, Ковдорском, Костомукшском, Заполярном и других – происходили днем, однако добираться до многих из них на автомобилях ГАЗ-66 с аппаратурой мне приходилось иногда сотни километров, что тоже было не слишком комфортно. Зато удалось повидать практически все промышленные центры Мурманской области и Карелии. Чаще других посещал самый крупный рудник «Центральный», расположенный на вершине Хибин на высоте свыше 1100 м над уровнем моря на плато Расвумчорр, поскольку взрывы там производили чаще всего. Там даже в разгар лета, когда внизу все цвело, стоял сплошной туман из-за низко висящих облаков, «зацепившихся» за плато, а иногда и заметал снег. Настоящая Арктическая пустыня: ни единого кустика или даже травки, а только свист пронизывающего холодного ветра. Нередко вспоминались слова песни Юрия Визбора именно об этих местах:

На плато Расвумчорр

Не приходит весна,

На плато Расвумчорр

Все снега да снега…

В этой жуткой хмари при порывах ветра мне приходилось лезть по отвесной лестнице на стене здания рудника, перехватываясь одной рукой и держа в другой конец радиоантенны, который надо было зацепить как можно выше, чтобы меня услышали за сотни километров. Вниз было лучше не смотреть. Отряд мой был совсем маленький; я, техник Саша Андрианов, который обычно был на другом карьере, и водитель. В кратчайшее время перед взрывом приходилось самому выполнять довольно большой объем работ: разворачивать аппаратуру, договариваться с взрывниками, которым было не до меня в этот ответственный момент, когда в породы заложено 200–300 тонн взрывчатки, а также связываться по рации с далекими отрядами. Обычно перед самым взрывом напряжение возрастало. Ведь если пропустишь его, то следующий на этой точке будет только через неделю, а на профиле надо успеть перелететь вертолетами и переехать вездеходами на новые точки.

Иногда приходилось в перерывах между взрывами облетать на маленьком вертолете МИ-2 эти точки с отдаленными сейсмостанциями, где были наши другие ребята – Зубарев и Дьяков со студентами-практикантами. Цель этого облета: собрать магнитные ленты с записями и передать им какие-то продукты. Вертолет обычно давали в последний момент, и надо было с помощью карты и жестов при шумящем двигателе объяснить пилоту, где среди этой бесконечной тундры сидят наши люди. При ясной погоде и наличии сигнальных ракет у ребят задача решалась пилотом самостоятельно, без моей сомнительной помощи.

В некоторые свободные дни можно было изредка съездить на этих же машинах и за грибами или ягодами, тем более, что водители были не против. Поскольку на Кольском много зон и территорий с ограниченным доступом, иногда удавалось в некоторые из них проникать с небольшой хитростью. На руках у нас был некий мандат – официальное письмо директора института к местным органам и должностным представителям с просьбой оказывать нам содействие в проведении важных исследований. Действовала она лишь на некоторых сторожей охраняющих какой-нибудь нережимный загон или ведомственную турбазу. Но и это иногда было неплохо, чтобы на берегу живописного озерца приготовить шашлык, развернув для вида радиоантенну и выставив пару сейсмоприемников.

После полевого сезона материалы затем неспешно обрабатывались, как это делается в академических организациях, потом по ним публиковались статьи. Все это многократно обсуждалось затем на конференциях, но практическая ценность получаемых результатов была сомнительной. Мне психологически, по своему менталитету требовалось создавать что-то более конкретное, чем умозрительные глубинные построения подошвы земной коры, которые не удастся проверить ни сейчас, ни через сто лет, да и проверять не к чему, потому что это решительно не имеет никакой практической пользы. А когда региональные геологи института пытались увязывать зоны металлогении Кольского полуострова с градиентом поверхности Мохо, у меня это ничего, кроме улыбки, не вызывало, поскольку я сам участвовал в построении этой поверхности и вполне представлял те огромные погрешности, с которыми она может быть определена. Геологи об этом не имели ни малейшего представления и все принимали за чистую монету. Это впервые заставило усомниться в серьезности академической геологической науки, особенно когда, казалось бы, уважаемые доктора наук говорили о некоторых геологических волнах – солитонах или чем-то подобном, что также по большому счету, кроме кажущегося наукообразия, ничего не давало для практики и ничем не было обосновано.

Я в зимнее время, между полевыми сезонами, старался заниматься более универсальными проблемами, которые были применимы к различным сейсмическим данным, а именно – разработкой способов приближенного решения обратных динамических задач для рефрагированных волн. При поддержке Николая Владимировича Шарова я стал готовить монографию, куда наряду с результатами по кандидатской диссертации включил и первые полученные решения. В 1983 году она вышла под названием «Методы определения поглощающих свойств неоднородных сред». Мне тогда было лишь 27 лет, и по рекомендации комитета комсомола я подал цикл своих первых научных работ, включающий и эту монографию, на соискание премии Мурманского комсомола в области науки, техники и производства.

В Апатитах мы по настоящему весело и непринужденно научились встречать праздники и вообще отдыхать в свободное время, В этом немалая заслуга моей жены Людмилы, которая всегда придумывала что-то интересное. Например, встреча Нового года в нашей однокомнатной квартире (мы ее получили через два года) с многочисленными друзьями и знакомыми превращалась в настоящий маскарад, от которого всем становилось празднично и весело. Все готовились, шили великолепные костюмы и придумывали соответствующие им сценарии и тосты. Причем костюмы у многих были весьма серьезные, несмотря на то, что были сделаны своими руками. Так, Люда Раевская однажды нарядилась в яркое, оригинальное красное платье с соответствующей отделкой и аксессуарами, в результате чего однозначно угадывалось «пламя». А ее муж Леша при своем высоком росте весьма комично выглядел в костюме «Синяя борода». Сергей Зубарев нарядился в разбойника, в то время как его супруга Люся, уже беременная второй дочкой, была звездочетом. Наташа Сафаргалеева с большой выдумкой и оригинальностью соорудила себе костюм «Пеппи – длинный чулок», в то время как ее муж Володя, и без того вылитый Карлсон, а еще и с пропеллером, был просто неотразим. Хозяйка дома – моя жена – нарядилась цыганкой, а я, густо вымазав лицо в черный грим и оттенив эту черноту абсолютно белым нарядом: белой шляпой, белыми брюками и белой рубашкой с черной бабочкой – был самым настоящим негром из ансамбля Бони-Эм. Узнать меня было абсолютно невозможно. В обстановке этого веселья и непринужденности даже немного застенчивая чета Глазневых абсолютно раскрепостилась. Не помню, чтобы нам было тесно в этой маленькой квартирке. В результате вместо банальной объедаловки и выпиваловки, мы встречали Новый год весело и с хорошим настроем на предстоящий год. Состояние абсолютной уверенности в завтрашнем дне и ближайшем будущем было отличительным признаком того времени. Нагулявшись и наплясавшись, отправлялись поздравлять знакомых по городу. Заходили к Шаровым, Токаревым, Вере Стариковой и другим.

Устраивали сами праздники и своим детям. Можно было заказать Деда Мороза и от института, причем бесплатно, но гораздо интереснее было сделать это самим. Помню, попросили Володю Сафаргалеева поздравить нашего Антона, потому что никакой заказанный Дед Мороз с ним просто не мог сравниться. Выполнив обязательную программу, Володя присел за стол, чтобы подкрепиться. Однако усы и борода если и позволяли с трудом выпить, то закусить уже никак. А это явно грозило быстрым опьянением. Пришлось мне деда Мороза проводить за дверь, снять с него все аксессуары и спрятать их, а через минуту Володя, позвонив в дверь, заходил как бы в гости по-соседски, садился за стол и уже спокойно закусывал. Антон возбужденно рассказывал ему: «Дядя Володя, сейчас к нам дед Мороз приходил». – «Неужели? – спрашивал Володя. – И что он тебе подарил?». В другой год собирали детей у Сафаргалеевых вместе с девчонками-близняшками семьи Каменских.

Основательно и фундаментально отмечали в начале апреля День Геолога всем институтом, выезжая за город, где в глубоком снегу отрывали окопы, ставили мангалы, готовили шашлыки. Была избушка, в которой топили печь, чтобы можно было погреться тем, кто замерз. Кроме этого выходили на лыжах и сами, лабораторией, за город вместе с детьми, где также устраивали игры, конкурсы, готовили шашлыки.

Жили все очень дружно. Вот только один пример. Мы с Сергеем Зубаревым, взяв своих детей, поехали в начале июня отдыхать в Крым. Моя жена Людмила, с трудом оформившись в турпоездку в Венгрию (тогда это было очень хлопотно), собиралась выехать туда, а потом, уже по возвращении, присоединиться к нам в отпуске на Большой земле, но вместо этого неожиданно оказалась в Апатитской городской больнице. Мы вернуться уже не могли, тогда были очень большие проблемы с билетами на северные направления в связи с массовым выездом целых городов в летний период. Как же были поражены ее соседки по больничной палате, когда ежедневно, сменяя друг друга, ее навещали сотрудники нашей лаборатории, и особенно часто Валя Шарова, хотя работала Люся в производственном объединении «Апатит». Такое не забывается никогда.

На фоне этих прекрасных примеров человеческих взаимоотношений у меня назревал внутренний психологический конфликт, который в конце концов определил мой уход из института при первой же представившейся возможности. И дело было отнюдь не в работе, где все складывалось нормально. Опять меня в очередной раз «достали комсомолом». Секретарь парторганизации института Виктор Мележик сразу взял меня в поле зрения и буквально через месяц начал обработку как меня самого, так и все начальство, внушая всем мысль о том, что лучшей кандидатуры для секретаря комсомольской организации института не найти. Это, конечно, все было на общественных началах, т. к. в институте было чуть больше 50 комсомольцев. Я, как мог, сопротивлялся первый год, но в конце концов он сумел меня поставить в такие условия, что отказаться было нельзя. Я сделал последнюю попытку и к сроку отчетно-выборного комсомольского собрания напросился на обследование в стационаре нашей весьма неплохой академической больницы (при переезде на север стало поначалу скакать давление). Но Виктор добился того, что собрание отложили до моей выписки. В то время к парторганизации относились очень серьезно, и всякое сопротивление воле ее секретаря неминуемо сказалось бы и на повседневной жизни, и на работе, и на карьере. Заседания партбюро института, в которых я должен был непременно участвовать как секретарь комсомольской организации, зачастую превращались в перепалку между директором института и секретарем партбюро Мележиком. И при этом Игорь Владимирович Бельков, человек широкой научной эрудиции и признанный ученый, участник Великой Отечественной войны, вынужден был нередко соглашаться с решениями, на которых настаивал Мележик. Прямо какой-то театр абсурдов. Сам Виктор Мележик был довольно неплохим и толковым кандидатом наук в области геохимии, труды его, несмотря на сравнительную молодость, признавались специалистами. Но, как показало время, он был образцом типичного карьериста от науки и использовал партию для «мощного старта» в своей научной карьере. Иначе как можно объяснить что он. делегат съезда комсомола (вскоре после которого он, кстати, стал партсекретарем института), всегда убежденно говоривший правильные коммунистические вещи, вдруг в одночасье отрекся от всего, когда стало невыгодно быть членом КПСС? Сделано это, правда, было «по-тихому» и отнюдь не демонстративно. Он попросту уехал по контракту консультантом в Норвегию, когда подвернулась такая возможность в самом начале 90-х годов, разведясь с женой и оставив ее с тремя детьми в Апатитах. В самом факте отьезда по контракту ничего зазорного нет, но меня поразило то, что он так легко отрекся от всего того прошлого, которое фактически его и сделало. Я услышал это от него, побывав у него в гостях в квартире в Тронхейме в свою первую поездку в Норвегию в начале 90-х. Я тогда был не готов к огульному охаиванию прошлого, да и сейчас никто из нормальных людей уже не будет отрицать, что было и много хорошего в том времени, хотя негатива и абсурда тоже было достаточно. А что, разве его сейчас меньше? Мы довольно мило беседовали с ним тогда в Тронхейме, да и до этого никогда не ругались. Возможно, я не имею права осуждать Виктора, да я и не делаю этого по большому счету. Просто он был тем человеком в свое время, который, «поставив меня на комсомол», сразу определил мой уход из института, хотя и не сиюминутный. Да, мы все выросли в советской системе, принимали многие ее ценности, по молодости не задумываясь об их истинности, и нечего этого стыдиться и от всего открещиваться, как делали наши дешевенькие демократы начала 90-х, бывшие в свое время в первых рядах «строителей коммунизма». Просто, когда уже достигаешь сознательного возраста, начинаешь понимать, что тот лицемерный общественный строй и уклад, в котором мы тогда жили, был так же далек от коммунистических идеалов, как и нынешний. Будучи комсоргом института, я постоянно испытывал некое раздвоение личности, играя как бы одновременно две роли, которые долго не могли существовать вместе, в результате чего и пришлось менять свою жизнь.

Что там говорить! Если быть честным к самому себе, то нельзя отрицать, что этот самый комсомол помогал и моему продвижению, как на этапе окончания МГУ и получении рекомендации в очную аспирантуру, так и здесь, в Апатитах. Ведь присудили же мне первую премию Мурманского комсомола в области науки и техники за цикл научных работ, и именно этот факт немало помог мне в следующие два года. Дело в том, что в начале 80-х годов началась полномасштабная разведка нефти и газа на шельфе Арктики. В Мурманск во вновь организованные предприятия съезжались лучшие кадры со всей страны. Здесь стали выделять жилье для приглашенных специалистов, которого коренные мурманчане дожидались по 20–30 лет после постановки на очередь. Появилось и морское научно-производственное геофизическое объединение «Союзморгео», которое возглавил известный ученый и организатор науки Яков Петрович Маловицкий. В этом объединении был и головной научно-исследовательский институт морской геофизики – НИИМоргеофизика, куда Обком комсомола передал на экспертизу и рецензию мой цикл научных работ, выдвинутый на соискание премии. Было получено положительное заключение, и премию мне присудили в Мурманске в торжественной обстановке с широким освещением в областной прессе. Дальше события развивались очень быстро, одновременно по двум направлениям. Яков Петрович предложил мне переехать в Мурманск на должность старшего научного сотрудника с быстрым предоставлением трехкомнатной квартиры, а обком комсомола предложил на общественных началах возглавить областной совет молодых ученых и специалистов. От первого предложения отказаться было невозможно, а со вторым можно было вполне мириться, поскольку «неидеологизированная» работа по оказанию помощи творческой молодежи – это уже совсем другое дело. И так хотелось вырваться из цепких партийных лап Мележика, что лучшего случая не могло и представиться.

Все же, как ни суди, эти три года, проведенные с такими чудесными людьми, каковым был коллектив лаборатории, оказались незабываемыми.

Так закончился еще один прекрасный и насыщенный период моего становления. Теперь, к 29 годам, гранит науки стал уже понемногу поддаваться. Меня очень тепло провожали сотрудники нашей лаборатории региональной геофизики, а Федор Иванович Свияженинов написал напутственные стихи, которые до сих пор у меня хранятся:

Наш дом теперь для Вас стал мал —

Настолько быстро Вы растете.

Что ж, жребий брошен, час настал:

Вы как орел на мощном взлете!

Вы наш коллега, друг, товарищ,

Пример достойный для других.

Вы и талантов целый кладезь —

На многих смертных хватит их.,

Вы так вписались в коллектив,

За краткий срок мы к Вам привыкли,

Нам по душе Ваш тон и стиль,

Сердечность, добрая улыбка.

Идите смело на подъем

Путем нехоженых дорожек,

И станьте сейсмокоролем

Морским (да и прибрежным тоже).

Мы знаем – Ваш достойный труд

Венец вознаградит красивый,

И люди в карточках прочтут:

Профессор Юрий П. Ампилов.

Лишь в Мурманск – в недалекий край

Вы улетаете надолго…

Так пусть Вас ждет научный рай

И счастье, шириной как Волга.

Может быть, благодаря этим напутственным строкам я потом и стал профессором, стремясь оправдать надежды товарищей?

МУРМАНСКАЯ ЗАКАЛКА

И вот в конце J984 года я опять оказался в прекрасном городе своей молодости – Мурманске и снова вернулся в морскую геофизику, азы которой начал познавать здесь же еще в студенческие годы. Все же предполагая работать в конечном счете на разведку нефти и газа, я ощущал больше возможностей принести пользу, чем делая гипотетические предположения о строении земной коры и верхней мантии, ценность которых по большому счету сомнительна.

В первое время, когда семья еще оставалась в Апатитах, я каждые выходные ездил к ним. Дорога в одну сторону занимала около пяти часов, А сам поселился s общежитии, поначалу прямо в том же доме на Гагарина, 41, где на первом этаже располагалась и вся администрация «Союзморгео». Со мной в одной комнате жили еще два приглашенных специалиста: Эдик Шипилов из Краснодара и Юрий Иннокентьевич Дмитриев из Риги, Потом, когда еще подъехал Утнасин Владимир Константинович, стало тесновато, и я переселился в домик на Инженерной улице. Здесь мы некоторое время жили с сотрудником лаборатории Дмитриева, бывшим нашим МГУшным физиком – Евгением Копотем, человеком весьма своеобразным, соскучиться с которым уж точно было невозможно. На работу, по мурманским меркам, надо было ездить далековато – более получаса на городском транспорте. Лаборатория располагалась в старом деревянном двухэтажном домике на улице Папанина, где сейчас стоит здание с колоннами, в котором потом располагался печально известный мурманчанам своим банкротством Северо-западный коммерческий банк. Потом, через несколько лет, с окончанием строительства лабораторного корпуса института на Карла Маркса, 17, мы переехали туда.

Работать я начал в лаборатории волновых полей и моделей реальных сред, возглавляемой бывшим пермяком Евгением Федоровичем Безматерных, человеком весьма интеллигентным, спокойным и уравновешенным. Лаборатория поначалу была небольшой – человек восемь, и я долгое время был в ней вторым кандидатом наук, кроме самого Безматерных. Это уже много позже защитились Юрий Шипелькевич, а потом и Саша Токарев, тоже приехавший в Мурманск из Перми, человек дотошный и основательный во всем. В моем непосредственном подчинении была Катя Белонина, дочка директора ВНИГРИ Михаила Даниловича Белонина, и Лина Жицкая – выпускница Грозненского нефтяного института, девушка очень старательная и упорная, привыкшая всего в жизни добиваться сама, хотя на первых порах образовательной базы ей, конечно, не хватало. Она приехала в Мурманск со своим маленьким сыном Андрюшей, который поначалу много простужался, и Лина часто была вынуждена брать больничный. Когда же основные трудности были позади и она получила просторную двухкомнатную квартиру в доме новой планировки, «нарисовался» ее муж Вадим, полная посредственность, привыкший по жизни получать все готовенькое трудами своей жены. И через несколько лет Лина вынуждена была в конце концов развестись с ним, разделить имущество и уехать сначала в Москву, а потом и в США – наверное, чтобы подальше быть от этого «халявщика», который постоянно пытался поживиться теми благами, которые она с таким трудом зарабатывала, Уверен, что ей удалось встать на ноги и вырастить сына. Жалко, что не в России. А Катя Белонина вскоре ушла в декрет и уехала с мужем Сергеем Смирновым в Санкт-Петербург к своим родителям, где и по сей день работает.

Чуть позже со мной работала еще одна очень упорная и целеустремленная девушка – Света Каплан, приехавшая из Киева. Она честно признавалась, что приехала в Мурманск найти себе мужа, и это ей в конце концов удалось. Она вышла замуж за моего бывшего студента, у которого я вел в аспирантские годы в Крыму практику по сейсморазведке, – Лешу Ершова. Он тогда мне запомнился тем, что отказывался работать на сборе розовых лепестков на плантациях крымских роз. Мы безвозмездно делали это в качестве компенсации совхозу за ущерб, причиняемый некоторым его угодьям нашей практикой. Леша объяснял мне, что он не сачок, а просто у него аллергия на розы. Они со Светой поженились, и у них родился сын Даня. Когда в стране начиналась буза и российский север приходил в упадок, они переехали сначала в Москву, а когда и там стало невмоготу, поехали дальше, в Израиль. Так наша бедная Россия в очередной раз избавлялась от своих лучших тружеников. А то, что Света была самым что ни на есть добросовестным тружеником, ручаюсь головой. Она была великолепным программистом, тщательным и дотошным. Как математику, работающему в не очень знакомой области, ей не хватало геофизического образования, и мне приходилось буквально до мелочей растолковывать ей алгоритмы, зато потом я получал абсолютно надежно работающие программы. Вообще по жизни мне нередко приходилось работать с представителями еврейской нации, и всегда с ними складывались самые добропорядочные или даже теплые отношения. «И чего они к тебе все тянутся?» – шипел сосед по кабинету Юрий Шипелькевич, у которого нередко возникали с ними осложнения.

Еще в лаборатории был вечный холостяк, усатый очкарик Саша Рожков – математик, «витающий в облаках». Он был немного не от мира сего, долго занимался разными проблемами, но практически ничего не мог довести до конца. «Это ружье, которое в конце концов должно выстрелить», – говорил про него Евгений Федорович. Но, по большому счету, ружье без конца давало осечки. Лет пять назад, уже будучи в Москве, я пытался помочь Саше по его просьбе организовать защиту кандидатской диссертации в его уже явно не молодом возрасте (он старше меня). Но он и этого не довел до конца, ссылаясь на личные проблемы, которые всегда есть у каждого из нас, Тогда я успел со многими людьми договориться о формальных моментах, сопровождающих любую защиту, и Саше даже оформили соискательство для защиты, но все это оказалось ни к чему.

Колоритной фигурой был и наш единственный геолог в лаборатории Геннадий Иванович Киреев. Со временем, увлекшись йогой и став на этой стезе кумиром немолодых женщин, «догоняющих» свое здоровье, он начал философски относиться к течению жизни, сильно не нагружая себя производственными проблемами. Наверное, это правильно. Я тоже под его влиянием некоторое время пытался заняться самосовершенствованием, но земная суета меня не отпускала, и я по сей день «барахтаюсь» в сиюминутных проблемах, тщетно пытаясь их все разрешить. Кстати, сейчас он до сих пор трудится в Мурманске в качестве начальника тематической партии в «Арктикморнефтегазразведке». Если он и изменился, то только в сторону еще большей жизненной мудрости, граничащей, пожалуй, только с вечностью, Меня в свое время поразила его астрологическая логика. Когда мой сын Антон поступал на экономический факультет Мурманского университета, я сильно нервничал, предпринимая все возможные действия. Геннадий Иванович, составив на Антона подробную астрологическую космограмму, уверенно сказал: «Поступит!», После того, как это действительно произошло, я ему пытался возразить, что мол, если бы я не предпринимал целого комплекса мер от натаскивания по математике и физике до душещипательных бесед с преподавателями, ничего бы этого не случилось, несмотря ни на какие астрологические прогнозы. Ответ был настолько прост, что я и не нашелся что возразить: «Звезды знали, что все это ты сделаешь».

Еще у нас трудился молодой специалист из Грозного Миша Базалеев, человек очень добрый и застенчивый. Наверное, именно поэтому он долгое время холостяковал, а активные девушки, которые в поисках мужей брали инициативу на себя (как Света Каплан), до него еще не добрались. Мы с работавшей тогда в лаборатории Мариной Бажановой решили прекратить это безобразие, В МАГЭ работала скромная девушка Рита, которая поехала в Москву на курсы повышения квалификации, по-моему, в ГАНГ. Мы постарались подыскать аналогичные курсы и Мише в тот же период времени и нашли таковые, кажется, в МГУ. Дальше придумали банальный повод: попросили Мишу разыскать Риту в Москве и передать ей какую-то книгу. К счастью, все получилось, и вскоре мы гуляли на свадьбе, а еще через некоторое время у них родился сын. Надеюсь, и по сию пору у них все хорошо.

В лаборатории в разное время работали также техниками милые девушки: Таня Попова (Пряженникова), Лена Ильина, Галя Перепеченова.

Уже позднее, когда Евгений Федорович на «волне демократии» был избран директором института, а лабораторию возглавил я, у нас работали весьма толковые сотрудники – Володя Колмыков и Юрий Драница. После развала института, случившегося через пару лет после моего отъезда в Москву, они ушли работать в другие организации. За пределами лаборатории в рамках института мы время от времени общались по работе с А.Ю. Юновым, В.А. Дядюрой, Г.В. Матвеенко, А.А. Гагельганцем, Н.Н. Трубятчинским, Э.А. Блясом, А.Г. Мадатовым и другими.

Лаборатория наша занималась преимущественно поиском «скрытых резервов» в сейсмической информации, которая оставалась невостребованной в рамках стандартной обработки и интерпретации данных. Кое-каких вполне успешных результатов удалось достичь уже в то время. Например, широко применяемый сейчас атрибутный анализ а сейсмической интерпретации тогда фактически впервые был поставлен нами на «серьезные технологические рельсы». До этого а лучшем случае проводился лишь качественный анализ мгновенных амплитуд и частот в рамках преобразования Гильберта. Нам же удалось использовать элементы количественной интерпретации, применяя факторный, кластерный и регрессионный анализ, а затем и алгоритмы нейросетей.

Фактически мы на десять лет опередили мировые тенденции в интерпретации, «подсказав» некоторым образом мировым фирмам правильное направление развития. Это было тут же подхвачено и по достоинству оценено. В период уже наступающего упадка всей российской науки, в том числе и геофизики, мы, наверное, единственные в России, кто получал в то время заказы мировых лидеров нефтяной отрасли (Norske SHELL) по количественной интерпретации их материалов. Я тогда ежемесячно летал в Ставангер сдавать промежуточные результаты. Мы выполняли аналогичные заказы потом, уже в рамках европейской программы «Инко-Коперникус», вплоть до моего переезда в Москву. Этими приработками тогда в значительной степени удалось сохранить коллектив лаборатории. Правда, Саша Токарев немного не дождался этих работ и, защитив диссертацию, почти сразу перешел работать программистом в коммерческий банк, так и не вернувшись в геофизику. В эти же наступающие уже трудные годы я без особого труда подготовил и защитил в родном Московском университете докторскую диссертацию, благодаря свежести наших научных идей. Не хватило тогда буквально пары лет стабильности, чтобы мы могли сами достойно завершить эту работу. Дважды в те годы получал предложения от двух европейских фирм о переезде за рубеж и работе по контракту, но, поразмышляв некоторое время, отказывался. Как показало время, это было верным решением.

Большинство остальных геофизических российских организаций тогда в массовом порядке всеми правдами, а чаще неправдами продавали информацию о «недрах Родины» западным компаниям.

Наш институт почти не выполнял морских работ за исключением испытания экспериментальных образцов техники или проведения опытно-методических работ на чужих судах. Сами полевые работы, включая стандартную обработку и интерпретацию, выполнял производственный трест «Севморнефтегеофизика», также входивший в объединение «Союзморгео». Фактически на тот момент, да и сейчас по своей оснащенности флотом и оборудованием он является лидером морской геофизики в России. Многие кадры специалистов, выросшие там, сейчас являются лидерами основных геофизических компаний, работающих в России. Все эти годы вплоть до сегодняшнего дня трестом руководит бессменная тройка, сумевшая «вырулить» в сложные 90-е годы, сохранив организацию «на плаву»: К.А. Долгунов, Б.Г, Сапожников, В.Н, Мартиросян.

В то же время для того, чтобы сохранить институт в это наступающее тяжелое время, надо было предпринимать экстраординарные шаги. А после того, как МИНТОП по окончании срока контракта не утвердил Е.Ф. Безматерных на новый срок за его строптивость и назначил директором Б.К. Остистого, институт фактически был обречен. Дальнейшее бездарное руководство В.А. Слипченко быстро привело эту организацию к полной деградации, и вскоре там не осталось ни одного сколько-нибудь стоящего специалиста.

Отдельного внимания заслуживает громкая история с созданием в первой половине 90-х годов акционерного общества «Росшельф».

Всем известное уникальное Штокмановское газоконденсатное месторождение на шельфе Баренцева моря уже несколько лет к тому времени было предметом всевозможных спекуляций с потенциальными иностранными партнерами. Был создан некий консорциум «Арктическая звезда», куда вошли ведущие зарубежные добывающие компании, скупившие у наших организаций всю имеющуюся информацию о месторождении и возлагавшие надежды на свое выгодное участие в проекте. Совсем запутавшееся тогда наше российское правительство, чтобы начать все с чистого листа, придумало создать новую закрытую акционерную компанию и передать ей все права на Штокмановское и Приразломное месторождения. И такая компания «Росшельф» была создана. Список ее акционеров с соответствующим количеством причитающихся им акций был заранее определен. Туда вошли некоторые крупные российские оборонные предприятия, а также профильные научно-исследовательские организации, включая в том числе ВНИИГАЗ (куда я потом перейду работать) и нашу НИИМоргеофизику, где я работал в тот момент, Поскольку у нас были материалы по этим двум месторождениям и их простейшие компьютерные модели, построенные с использованием своего разработанного компьютерного матобеспечения, НИИМоргеофизика поначалу была в большом фаворе в рамках созданной компании. Исполнительный директор «Росшельфа» и его заместители с восторгом знакомились с нашими достижениями. Одним из основных идеологов создания «Росшельфа» был известный академик Павел Евгеньевич Беликов. Он умудрялся быть придворным академиком при всех режимах: Брежневском, Андроповском, Горбачевском, Ельцинском, да и сейчас пытается, несмотря на преклонный возраст, не выпасть из первой обоймы.

Посетил академик тогда и нашу лабораторию и был, похоже, немало удивлен, что в такой провинциальной глуши ребята на слабеньком 386-м компьютере показывают трехмерные сейсмические кубы с приемлемой скоростью, программируют нейросети и другие всевозможные новинки, о которых геофизический мир широко узнает лишь через несколько лет. Все программы были сделаны нашими руками, а экспресс-визуализация конкретно – Сашей Токаревым. Никаких зарубежных специализированных программных пакетов у нас тогда еще не было, да и во всей стране их были единицы и то с ограниченными возможностями. Это было похоже на известный в то время анекдот, в котором русские с помощью лома, кувалды и «какой-то матери» запускали в сибирской глуши межконтинентальную ракету, поражавшую цель с первой попытки. Академик дал команду сопровождавшему его тогда референту Яснову: «Запиши, надо их отправить посмотреть современные графические возможности в Сан-Диего». Яснов сделал пометку, но в Сан-Диего нас потом никто так и не позвал.

На первой же конференции, организованной в Мурманске АО «Росшельф» в присутствии высокого начальства, каждая организация стала «тащить одеяло на себя», предвкушая финансовые вливания в техническое перевооружение и получение заказов на выполнение работ. Наш институт тут же лишился форы, во многом благодаря тому, что Иван Агаджанян, имевший тогда влияние на члена правления «Газпрома» Б.А. Никитина, нашептал ему о НИИМоргеофизике много нелестного. Иван специалист-то был никакой, чтобы разобраться в чем-то конкретном. Он просто честно оказывал протекционизм другим организациям. И открывшийся было для института шанс на выживание был тут же потерян. Дальше год от года ситуация только ухудшалась.

А что же стало с «Росшельфом»? А то же самое, что и со многими другими детищами академика: истратив огромное количество денег, «Росшельф» попросту лопнул, как очередной мыльный пузырь, и сейчас формально существует, владея лишь маленьким участком трубопровода в Краснодарском крае. Спустя почти 15 лет не построена платформа на Северо-Двинском заводе, и вообще не сделано ничего заслуживающего внимания. Только постоянное переписывание бумаг и проектов да смена потенциальных иностранных партнеров. А то, что было самым ценным для технологического рывка российской промышленности – время – безвозвратно упущено. Лицензии на право разработки месторождений Штокмановское и Приразломное переданы компании «Севморнефтегаз», принадлежащей «Газпрому».

Мое негативное отношение к вопросам руководства академической наукой в России, где многие годы самой влиятельной фигурой был академик, сформировалось задолго до этого, а отрицательный для страны результат каждого следующего деяния лишь убеждал меня в своей правоте.

Вначале я непосредственно столкнулся с опустошительной для бюджета СССР практической реализацией его идеи на Кольском полуострове. В эру своей научной состоятельности академик был одним из инициаторов строительства и использования магнитогидродинамических (МГД) генераторов. Идея была с точки зрения физики красивая, а вот с ее практическим использованием пока были проблемы. Увлекаясь геофизикой в качестве хобби, он с радостью воспринял идею использовать МГД-генератор в качестве источника мощного электромагнитного сигнала, с помощью которого можно изучать геоэлектрические свойства земной коры и верхней мантии. Бесспорно, академической науке все интересно, но цена вопроса и несомненность практической пользы для экономики страны в данном деле должны быть превалирующими факторами. А что мы получили? Объективная неоднозначность и некорректность обратной задачи геоэлектрики не позволили сколько-нибудь достоверно локализовать в пространстве геоэлектрические аномалии. А даже если предположить, что это удалось сделать на 100 % достоверно (такого объективно быть не может!), то что из того, что где-то на глубине 30–50 км обнаружена проводящая или, наоборот, плохо проводящая зона? Да ничего. Если бы на это были потрачены средства в объеме содержания двух-трех полевых отрядов, то это нормально: человечество ведь должно стремиться к познанию мира. Но здесь-то совсем не тот случай, а дорогостоящий масштабный государственный проект. Из бюджета были истрачены фантастические средства на строительство установки на полуострове Рыбачий, а потом и на содержание в течение нескольких лет серьезного контингента военнослужащих, обслуживающих этот объект. Все это вместе сопоставимо с годовыми бюджетами нескольких среднероссийских городов или с серьезной социальной программой нескольких крупных регионов. А сколько стоили регулярные «холодные» или «горячие» пуски установки, когда сжигаются многие тонны дорогостоящего «пороха», чтобы создать в морской воде вокруг полуострова электрический ток в десятки тысяч ампер? А разве допускали туда независимых экологов, чтобы те посмотрели, что при этом происходит с ихтиофауной, и считал ли кто потом этот ущерб?

Как обычно в то время, эта проблема, вероятно, имела и оборонный аспект, и грамотному физику понятно, какой именно. Иначе такие средства на чистую науку вряд ли выделялись бы. Однако, кто более или менее соображает в данной области, поймет, что закрытая научно-исследовательская часть была обречена на неудовлетворительный результат.

А что происходило в тяжелые дни после чернобыльской катастрофы? Академик бравировал на пресс-конференции перед телеоператорами: «Товарищи, не драматизируйте ситуацию. Смотрите, я там был, получил дозу радиации, и вот я перед вами, и ничего». Да, конечно, академик получил некоторую допустимую дозу. Но потом вокруг него порхали лучшие доктора страны в лучших санаториях и поликлиниках Союза. А сотни и тысячи людей, лишенных этой возможности, медленно и мучительно умирали. Поскольку среди них были и близкие мне люди, я никак не могу простить академику этой клоунады перед телекамерами.

Мне многие говорят: «Что ты так взъелся на академика? Он, в принципе, неплохой и компанейский мужик и не зазнается особо». Да, для товарища по застолью он вполне добродушен и незлобив и, а принципе, неплохой человек. Но разве этого достаточно? Он же фактически руководил всей наукой Союза и России, а не просто произносил тосты за столом.

А в развале российской науки в тяжелый для страны период разве нет его вины? Или академик оправдывает себя тем, что так складывались обстоятельства, и он не мог преодолеть сопротивление системы? А кто же тогда смог бы, если все нити управления вопросами науки и передовых технологий находились в его руках? Надо было найти или вырастить того, кто был в состоянии это сделать, передать ему эти рычаги и всячески помогать своим авторитетом. Увы, академик этого не сделал. Он сам был частью этой системы, которая привела всю нашу науку в полный упадок.

Так что история с «Росшельфом» – только эпизод в этой бесконечной череде дорогостоящих для страны ошибок.

Все же следует хотя бы несколько слов сказать о моей общественной работе в тот период. Ведь мой переезд в Мурманск был во многом спровоцирован полученной премией обкома комсомола в области науки и техники, Я действительно возглавил областной совет молодых ученых и специалистов примерно на три года. По большому счету вспомнить кроме многочисленных заорганизованных заседаний и летучек нечего. Основную работу в этом направлении планировали и организовывали инструкторы отдела рабочей молодежи обкома ВЛКСМ (в последний год это был Владимир Шемякин), а меня преимущественно использовали в качестве «свадебного генерала» на обязательных мероприятиях. Такой расклад меня вполне устраивал. Это коренным образом отличалось от общественной работы в качестве секретаря комсомольской организации института в Апатитах. Да и содержание работы, касающееся преимущественно различных мероприятий и кампаний в рамках системы ИТТМ (научно-техническое творчество молодежи), создавало ощущение хотя бы минимальной полезности этой деятельности. Изредка выезжал в краткие командировки по области для оказания помощи советам молодых специалистов на предприятиях, а также для своеобразных инспекций в районные и городские советы молодых ученых и специалистов.

С началом перестройки система НТТМ стала первой ласточкой в преддверии кооперативного движения, которое начало разворачиваться примерно год спустя. Здесь впервые разрешили формировать временные творческие коллективы молодых специалистов различных предприятий для решения каких-либо производственных задач. Это явилось реальным рычагом для легального дополнительного заработка молодым сотрудникам, которые что-то полезное могли делать самостоятельно. При этом предприятие, заключавшее договор с временным творческим коллективом в рамках этой системы, не затрагивало свой собственный фонд оплаты труда, в то время еще строго нормируемый и контролируемый сверху. Нам удалось весьма успешно одними из первых стартовать в этом новом деле.

К тому моменту я попытался завершить эту свою общественную деятельность на посту председателя Областного совета молодых ученых и специалистов. Мне предложили подыскать подходящую замену: молодого парня до 30 лет и, желательно, кандидата наук. Подходящий парень был – это Коля Дорофеев, очень толковый специалист из моих бывших студентов по крымской практике, работавший старшим инженером в МАГЭ. А вот с ученой степенью пока были проблемы. Но, тем не менее, Коля им подошел. Я таким образом освободился от довольно хлопотной общественной работы, а для Коли наступил звездный час, фактически определивший всю его дальнейшую жизнь. Дело в том, что к тому времени перестройка уже раскручивалась, и первыми ее плодами могли воспользоваться как раз комсомольские структуры при обкомах и горкомах, которым первым было разрешено под эгидой той же, но уже модифицированной и более либеральной системы НТТМ фактически заняться коммерческой деятельностью. И почти все они начали с посреднических операций по торговле персональными компьютерами, которые только-только начали входить в обиход на некоторых предприятиях, В Мурманске такое подразделение стало функционировать под названием «Элекс» в единой цепочке с московскими поставщиками. В результате этим структурам при комсомоле благодаря более выгодным стартовым условиям удалось предвосхитить начинающийся компьютерный бум и таким образом скопить хороший стартовый капитал для дальнейшего бизнеса. Коля Дорофеев, благодаря своей общественной должности председателя областного совета молодых ученых и специалистов, а также хорошей коммерческой жилке, оказался во главе этого мероприятия и стартовал в большой бизнес, которым до сих пор весьма успешно занимается в своей системе «Юнит». Вскоре после хорошего разворота дел в Мурманске он переехал в Москву и продолжил эту деятельность уже на более высоком уровне. Немного жалко, что в нем пропал очень хороший геофизик, ну да что теперь поделаешь? Получается, что невольно я сам этому поспособствовал, порекомендовав Николая на свое место накануне больших перемен в государстве. Думаю, он сам ни в коей мере об этом не жалеет. Теперь он, будучи «владельцем заводов и пароходов», отчасти возвратился в том числе и в геофизический бизнес, купив специализированное судно, выполняющее сейсморазведочные работы по заказам различных компаний.

В начале 90-х годов ситуация с геологоразведкой в стране резко ухудшилась. Никому из правящей клики и дела не было до восполнения ресурсной базы страны. Все власть имущие с помощью своих придворных нуворишей растаскивали, как могли, народное богатство через уродливые формы приватизации, последствия которой еще до сих сказываются, В этой ситуации многие лучшие специалисты нашей отрасли двинулись в другие сферы, пытаясь найти достойные заработки и прокормить семью. Повальным стало и увлечение экономическим образованием.

Я, завершая работу над докторской диссертацией по геофизике, тоже начал немного увлекаться экономической наукой, почитывая некоторые журналы и статьи.

Во вновь складывающейся ситуации многие люди, получившие экономическое образование в советское время, не могли найти применение своим быстро устаревающим знаниям. Эти знания некоторой степени им даже вредили, мешая понять закономерности рыночных отношений. Недолго думая, я получил двухлетнее дополнительное образование в заочной форме при Государственной академии управления (ГАУ) им. Орджоникидзе на базе уже имеющегося высшего технического образования и стал подумывать, как бы его применить. То, что я стал сравнительно неплохо формировать свой личный инвестиционный портфель из различных финансовых активов, который приносил мне доходы, опережающие галопирующую тогда инфляцию, это одна сторона дела. Мне постоянно требовалось ощущать хоть какую-то общественную полезность своей деятельности. Не собираясь, как многие, бросать геофизику, которая еще приносила пока доход, но уже в существенной части от иностранных контрактов, я решил заняться преподаванием по совместительству в Мурманском университете, глядя на Эмиля Бляса. Он уже несколько лет читал там математику. Заодно я решил зарабатывать и необходимый тогда пятилетний стаж преподавания в вузе, чтобы затем, при прочих необходимых условиях, подать в ВАК документы на присвоение ученого звания профессора. Я решил, что это мне может пригодиться, и не ошибся. Однако как заявить о своем желании, я не представлял. Ходить по кафедрам и напрашиваться представлялось бесперспективным, поскольку так со своей только что полученной докторской степенью я составлял бы конкуренцию штатным преподавателям, среди которых докторов наук практически не было. Да и во всем городе их тогда были единицы. Я написал письмо ректору и отправил по почте. В нем я отметил, что мог бы преподавать физику, математику, геологию, геофизику, нефтегазовое дело, а на последнем месте я на всякий случай указал пару экономических дисциплин: фондовый рынок и инвестиционный анализ. Самое интересное, что именно это последнее и сработало. Преподавателей со знанием элементов рыночной экономики катастрофически не хватало. Через неделю мне позвонили из приемной Майи Николаевны Чечуриной, возглавлявшей тогда ИМЭП (Институт менеджмента, экономики и права), который входил на правах факультета в местный университет. Приехав на собеседование, я встретил очень приятную интеллигентную женщину, с которой мы сразу же и сработались. Мне было предложено полставки профессора кафедры и для начала преподавать фондовые операции. Для тех, кому непонятно, что это такое, поясню, что почти эквивалентное по смыслу название звучит «Рынок ценных бумаг». Вскоре я еще подучился этому делу в течение двух недель у преподавателей из университета г. Лулео, что в Швеции. Особенно полезной для понимания сути дела оказалась новая для того времени компьютерная игра на виртуальной фондовой бирже. В общем, этих знаний и хорошей базовой математической подготовки хватило, чтобы разобраться в этом новом для меня деле. Никаких учебников по этим предметам еще тогда не было. Это потом, через пару лет, их стало уже в избытке. Студентам, особенно заочникам, при полном отсутствии литературы по этим разделам было очень трудно осваивать азы новой для России дисциплины. Мне пришлось оперативно подготовить и издать два учебных пособия. Потом довелось преподавать и много смежных экономических дисциплин: «Портфельный анализ и инвестиционные риски», «Биржевое дело», «Инвестиционный анализ», «Элементы экономико-математического анализа» и т. п. Причем разбираться во всем приходилось досконально, поскольку кроме бюджетных студентов у меня появились очень дотошные взрослые слушатели с факультета переподготовки. Они или сами платили серьезные деньги за обучение, либо за некоторых из них (например, за офицеров, подлежащих досрочному увольнению) платили различные городские или областные фонды переподготовки, После лекций или семинаров ко мне с вопросами обращался почти каждый второй слушатель в отличие от обычных студентов, которые еще не чувствовали ответственности за свое образование и будущую работу. Чтобы ответить на любой неожиданный вопрос взрослого человека, а не отмахнуться от него, надо было серьезно разобраться в новых для меня предметах. И я это старался делать, поскольку больше им ответить было некому. Штат профессиональных преподавателей был довольно скуден, а уровень их подготовки в совершенно новых экономических областях был совсем невысоким. Привычка не бояться ничего нового, а смело пытаться разобраться в незнакомых проблемах, которую нам привили в МГУ, очень пригодилась.

В то же время на факультете было немало прекрасных преподавателей по отдельным дисциплинам, с которыми приходилось сталкиваться по разным вопросам. С большой теплотой и благодарностью вспоминаю Елену Константиновну Медко, Светлану Борисовну Савельеву, Игоря Георгиевича Нешатаева, Андрея Ивановича Кибиткина, Ольгу Николаевну Меркулову и многих других. А Ольга Ивановна Соколова всегда так оптимизировала расписание, что я еще долгое время приезжал из Москвы, чтобы довести свои предметы и подготовить себе смену из молодых.

Мне нравилось тогда работать с такой заинтересованной аудиторией, каковой были взрослые люди с факультета переподготовки, решившие коренным образом поменять свою жизнь. Было ощущение, что я реально приношу им хоть какую-то пользу. «А может быть, это вообще самое полезное, что я сделал в жизни?» – задавал я сам себе этот вопрос. Пусть даже один из десяти потом сможет реально использовать эти знания хотя бы для того, чтобы обеспечить свою семью, то уже и это неплохо. Работа с абстрактными сейсмическими записями не давала такого ощущения. Поэтому я до сих пор по мере возможностей занимаюсь преподавательской работой, хотя основной остается работа в геологии и геофизике.

Полученные знания и навыки я сравнительно успешно использовал и для увеличения личного благосостояния. Средства на новенькую «Лада-21093» в экспортном варианте – практически лучший легковой автомобиль того времени – были получены мной исключительно от доходности личных финансовых операций. Хотя и обычная официальная зарплата за преподавание именно здесь, в ИМЭПе, была в разы выше по сравнению с той, которую получали преподаватели на чисто бюджетных технических факультетах. Пожалуй, она была и выше моего основного заработка в НИИМоргеофизики, который в эти наступившие трудные для геологии времена был не очень высоким.

Все же моя работа в этих двух «параллельных мирах» оказалась незряшной. Кроме очевидной материальной выгоды я получал моральное удовлетворение, наблюдая, как некоторые ученики занимают затем ключевые посты на местных предприятиях и в банках. А два моих аспиранта, у которых я был научным руководителем, защитили диссертации и получили ученые степени кандидатов экономических наук. Да и потом, благодаря в том числе и этой преподавательской деятельности, я в 2000 году получил, наконец, ученое звание профессора и соответствующий аттестат ВАКа.

Самое замечательное, что вспоминается о мурманском периоде нашей жизни, это великолепный и разнообразный досуг. Во многом это было возможно потому, что окружающие люди были чрезвычайно доброжелательны и открыты друг к другу, любили общаться и отдыхать вместе. Думаю, что это именно Север так сортирует людей. Ведь в Апатитах было то же самое. И на других «далеких северах» в то время чувство товарищества и взаимопомощи проявлялось в не меньшей степени. Случайные и неискренние люди «с камнем за пазухой» здесь надолго не задерживались. К сожалению, таких взаимоотношений нет ни в Москве, ни на юге России, Там, скорее, определяющим чувством у многих является зависть. Наибольшая радость у человека наступает не тогда, когда у него самого все хорошо складывается (это воспринимается как должное), а когда у соседа, образно говоря, «корова сдохла». А если, не дай бог, у соседа что-то лучше, чем у тебя, то места себе уже не находишь, и кажется, что нет в жизни счастья. Это, конечно, утрированно, но серьезные элементы такого поведения наблюдаются. На севере в большинстве своем люди умеют радоваться чужим успехам и удачам, часто воспринимая их как общие для коллектива единомышленников, потому что так ближе ощущается локоть друга и плечо товарища. Иначе здесь нельзя.

На протяжении последних семи лет моего пребывания в Мурманске моим любимым днем недели был четверг. Объясняется все предельно просто: в этот день после работы мы собирались дружным мужским коллективом и шли в баню. Чаще это была баня № 1 на Комсомольской недалеко от вокзала, А когда она была на ремонте, хаживали и во вторую баню, в конце проспекта Ленина. Особенно все хорошо было организовано в первой бане. Первую половину сеанса парились всухую – по сценарию сауны. Во второй половине начинали подливать и париться с веничками. Причем этот уклад сохранялся годами и никто из вновь прибывающих парильщиков, пытавшихся навести свои порядки, не в силах был его изменить. Это был знак уважения к привычкам, предпочтениям и вкусам друг друга. Каждый мог выбрать для себя подходящий интервал времени в парилке, либо воспользоваться обеими, что большинство и делало. В конце сеанса мы всегда собирали столик с нехитрой закуской и немного «принимали» после баньки, как учил Суворов. Бабушки-банщицы всегда отгораживали нам уголочек как многолетним завсегдатаям. Сейчас, спустя годы, кажется, что на этом свете трудно придумать что-либо более приятное и душевное, чем эти дружеские мужские посиделки после бани за кружкой пива с непринужденными разговорами. Как не хватает этого в сегодняшнем бешеном темпе жизни!

Параллельно было две банных компании. В одну входили Саша Боголепов, два Валерия: Петрикевич и Ковригин, Гриша Кривицкий, Толя Михин, Паша Никитин, Эдик Шипилов и я, а во вторую – Аркадий Мадатов, Миша Гелетуха, Володя Середа. Иногда появлялась еще группа наших: Слава Юсов, Валентин Дойников. Сергей Гудименко. Потом, по мере того как народ стал разъезжаться из Мурманска, все наши компании объединились и переместились во вторую баню, где открылся неплохой пивной бар.

Наиболее грандиозная баня у нас была в канун католического рождества. И хотя католиком никто не являлся, это было наиболее удобное время для нашего традиционного мероприятия, поскольку после этого уже начинались традиционные предновогодние хлопоты как дома, так и на работе. Мы заказывали отдельный большой банный номер на первом этаже, с большим предбанником и бассейном, на несколько часов. Тщательно готовили закуску и напитки. Эта символическая, очищающая физически и духовно предновогодняя парилка была фантастической по своему благотворному воздействию на тело и дух и создавала мощный заряд бодрости и оптимизма на весь следующий год.

Когда я, уже много лет спустя работая в Москве, оказывался в командировке в Мурманске, обязательно старался попасть с ребятами в баню и хотя бы на мгновение почувствовать себя в прошлом чудном времени, Когда трое из нас переехали в Москву, а Гриша Кривицкий подъезжал к нам в командировку, мы собирались сперва в Астраханских банях в Москве, пытаясь воссоздать те прошлые ощущения. Конечно, было приятно попариться и пообщаться, но ничего похожего в чужой обстановке смоделировать не удалось. В Москве, в принципе, нет и никогда не будет той доброй и душевной человеческой ауры, которая еще существует в далеких уголках России.

Чем особенно богато было Кольское Заполярье, так это обилием грибов и ягод в период короткого северного лета. Предприятия в выходные дни заказывали для своих коллективов автобусы для выезда за дарами природы. Весь почти полумиллионный город выезжал в ближние и дальние окрестности для сбора осеннего урожая. И всем этих даров хватало: приезжали с полными корзинами и доверху забитыми коробами. Помню, вдвоем с сыном, приехав на нашем институтском автобусе на 63-й км Печенгского шоссе, за пару часов собрали полные рюкзаки и ведра крепеньких подосиновиков, и складывать их уже было некуда. А до отхода автобуса еще было четыре часа. Пришлось перебрать все, что насобирали, и оставить лишь самые крепенькие и молоденькие, а остальные – просто выложить кучкой на траве. Но через час все емкости опять были заполнены. Тогда пришлось еще раз навести ревизию. Отрезали все ножки и оставили одни шляпки, чтобы место еще освободилось. Все равно потом все быстро заполнилось. Труднее было собирать ягоды: морошку – в начале августа, чернику и голубику – в середине и конце августа, а бруснику – попозже, в первой половине сентября. Причем за брусникой обычно ездили подальше – на Марфу или в сторону Лотты, за 100–120 км от Мурманска. Конечно, мы были привязаны к транспорту, выделяемому институтом. О своей машине как-то не думали. Тогда свой транспорт был не у многих.

У моих родителей своей машины никогда не было, поэтому и я по своему образу жизни к этому не стремился, хотя зарабатывали мы тогда неплохо и могли купить автомобиль. Тем более, что любительские права я получил еще в 10-м классе. Вместо уроков труда у нас было автодело, и перед окончанием школы нам устроили экзамены в ГАИ. Однако для покупки надо было встать в очередь на предприятии и ждать несколько лет. У меня сложился тогда стереотип, что своя машина будет отнимать все свободное время. Надо будет постоянно ее ремонтировать, искать дефицитные запчасти, покупать их у спекулянтов и т. д. Перед глазами был пример моего тестя, который всю жизнь был с машиной и почти все свободное время проводил в гараже. Поэтому стремления к покупке собственного автомобиля не было. Однако один случай в 1989 году все же сделал меня автомобилистом, которым я по сию пору и являюсь.

Заместителем директора НИИМоргеофизики по общим вопросам был Виталий Александрович Мамаев, человек очень деятельный, который не мог сидеть сложа руки. Ему постоянно надо было что-то строить, ремонтировать, выбивать фонды и т. п. В пору начавшегося острого дефицита буквально на все, а особенно на автомобили, он каким-то образом сумел договориться с Запорожским автозаводом на поставку в институт 100 автомобилей «Таврия» по договорной цене. При этом половину автомобилей оставляли для сотрудников, а вторую собирались перепродать другим организациям с небольшой прибылью, чтобы собственные сотрудники могли выкупить их по государственной цене. В институте тут же начался ажиотаж, все стали записываться в очередь.

Незадолго до этого записался туда и я – на всякий случай. Часть автомобилей пошла на общую очередь, где я, как вновь записавшийся, был в конце списка, а несколько штук взялся распределять директор в качестве поощрения сотрудников, которым по общей очереди автомобиль не доставался. В его список попал и я. Когда Евгений Федорович вызвал меня и спросил, буду ли брать машину, я попросил один день на размышления. После обсуждения с Люсей решил машину не брать. Вернувшись на следующий день с работы, я ей сообщил: «Ты знаешь, я все же купил машину», А произошло следующее. Зашел я в кабинет директора, а там вместе с ним сидит Владимир Константинович Утнасин и ждет, что я откажусь, чтобы машина пошла кому-то из его сотрудников, кто в директорском списке был дальше меня.

– Ты, я слышал, отказываешься?

– Нет, отчего же? Я беру.

Сам не понял, почему я это произнес. Наверное, инстинктивно. Почувствовал, что уплывает из рук какой-то дефицит и тут же решил, что пусть и у меня это будет на всякий случай. Тем более, что многие брали, чтобы тут же машину потихоньку перепродать втридорога по рыночной цене, Тогда это считалось спекуляцией и даже преследовалось по закону. Хотя доказать факт спекуляции было трудно, т. к. продавец и покупатель никому не говорили о реальной цене сделки. Поэтому мне еще в голову такая мысль не приходила, поскольку в общественной морали интеллигенции спекуляция была делом постыдным. Просто сработало чувство чего-то выгодного, уплывающего из рук. Думаю, если бы Утнасина не было в кабинете, я бы отказался. В этом смысле я ему благодарен, т. к. в тех, мурманских, условиях машина стала настоящей находкой, особенно в период сбора грибов и ягод. Можно было даже после работы, в будний день, выскочить недалеко по Ленинградке или по Серебрянке и успеть набрать пару ведерок грибочков до вечера. Правда, для этого удовольствия вскоре пришлось ночами стоять в очередях на заправках, чтобы дождаться заветных 20 л бензина на месяц, с которыми далеко не уедешь. Тут «Таврия» со своим мизерным расходом горючего (4,5 л на 100 км) оказалась как нельзя кстати. Да и машинка попалась хорошая, благодаря тщательному выбору моего соседа – опытного автомобилиста Володи Кокорина, «прослушавшего» работу двигателя десятка машин, прежде чем остановился на этой. Я без проблем проездил на ней пять лет, почти не заглядывая под капот. Она доставила нам и нашим знакомым столько удовольствия за эти годы. Моя дочь Анюта ласково называла ее – наша «Таврюша». И мы с сыном Антоном даже пару раз проехали на ней в отпуск из Мурманска через Москву в Железногорск – 2500 км в один конец, а потом обратно, в то время как Люся с Аней и еще тремя чужими детьми и нашей собакой летели самолетом и ехали поездом. Тогда таким образом попутно передавали своим родственникам детей на лето те, чей отпуск еще не наступил. Все последующие автомобили были более удобными и комфортными, но «Таврюша» – первая, любимая.

Отпуск – это отдельная счастливая пора нашего северного жития. Летом город становился почти пустым: все, кто мог, выезжали на Большую землю. При этом с учетом «северных», «кандидатских», а потом и «докторских» продолжительность моего ежегодного отпуска составляла 66 рабочих дней или два с половиной месяца. А у супруги Людмилы, как у преподавателя, он вообще длился все лето. И при этом не считалось зазорным гулять целый отпуск, как сейчас, когда даже на десять дней проблематично отлучиться без ущерба для рабочего процесса. Поскольку выезд был массовым, в организациях, где не было непрерывного производственного цикла, работа месяца на полтора почти прекращалась. Выгоднее было уехать всем сразу, чем растягивать период неполноценной работы предприятия на четыре-пять месяцев.

За такой продолжительный отпуск можно было успеть объехать полстраны. Приведу лишь один, вполне типичный, пример нашего семейного отдыха в 1989 году. Едем в Москву на поезде, где останавливаемся на три-четыре дня у моей бабушки: прогуляться по столице, показать детям зверей в зоопарке, повидаться с родственниками. Потом перемещаемся на поезде еще на 500 км южнее, в Железногорск, к нашим родителям, где к этому моменту уже поспевает клубника на дачах, а чуть позже – вишня, крыжовник, малина, смородина. Подкрепившись в течение дней десяти этими витаминами, дальше едем на море, в Крым (ежегодно!), на 12–15 дней к одной и той же хозяйке – Антонине Дмитриевне Балакиной, которая нам держит лучшие места в доме в 50 м от пляжа. Затем возвращаемся в Железногорск, оставляем Анюту (она еще маленькая) и втроем едем в Воронеж к приятелям Сазыкиным. Оттуда – дальше, вместе с уже их приятелями, перебираемся на поезде в Аткарск, в сторону Саратова, и пятью семьями с детьми и собаками плывем на байдарках вниз по реке Медведица в течение двух недель. По пути останавливаемся на ночлег и отдых в самых живописных местах, где можно наблюдать, как местами бобры строят плотины, а журавли учат летать птенцов. После этого возвращаемся на нашу «базу» – в Железногорск, а потом – опять в Москву, Из Москвы идем в двадцатидневный великолепный круиз по Волге на суперкомфортабельном теплоходе «Михаил Фрунзе», по маршруту «Москва-Астрахань-Москва». И уж потом в полном составе возвращаемся в Мурманск к прекрасному сезону грибов и ягод. На следующий год отпуск почти такой же, только вместо реки Медведица идем на байдарках по не менее чудесной реке Хопер, а вместо круиза по Волге отправляемся в круиз на теплоходе «Ерофей Хабаров» по Амуру, по маршруту «Благовещенск-Хабаровск-Николаевск на Амуре» и обратно. До Благовещенска летим из Москвы самолетом. Разве можно представить сейчас такой насыщенный и разнообразный отпуск, даже если позволяют средства? Увы, это невозможно. Работа, работа и еще раз работа… Иначе «выпадешь из обоймы».

На Амур мы брали еще с собой мою маму, которая свое детство во время войны провела на Дальнем Востоке и хотела снова взглянуть на эти красоты. В круизе по Амуру мы познакомились с замечательной семей мурманчан: Виктором и Людмилой Кузнецовыми и их почти взрослой дочерью Анютой. Сначала они обратили на себя внимание великолепной манерой «вальсирования» во время вечерних ганцев на палубе. Потом мы вместе отстаивали честь мурманской группы в различных самодеятельных конкурсах на теплоходе, в которых мы сами тоже были горазды. Чего только стоит танец «маленьких лебедей», исполненный мной, Антоном и еще двумя здоровыми дядьками, наряженными в пачки балерин. Кузнецовы оказались настолько «заводными», жизнерадостными и «легкими на подъем» людьми, что мы с ними подружились на многие годы и общались до самого отъезда в Москву. Они почти в то же время, как и мы, переехали в Минеральные Воды на несколько лет, В свободное от работы время они активно участвовали в народном музыкальном коллективе во Дворце культуры им. Кирова. Песни и пляски – неотъемлемая часть любой вечеринки с их участием. Будучи неоднократно у них в гостях и приглашая нередко их к себе, мы познакомились и со многими остальными членами их веселого музыкального коллектива. Все это зарядило нас оптимизмом, жизненной энергией и оставило неизгладимое впечатление на многие годы.

Довольно часто мы ходили в Мурманский областной драмтеатр, где по тем временам славилась очень неплохая труппа и несколько спектаклей в каждом сезоне были вполне удачными.

Очень оригинальным и необычным был кукольный театр, где иногда ставились и спектакли для взрослых. А уж дети были от этих представлений просто без ума. Старались не пропускать и заезжих артистов.

В последние два года нашего пребывания в Мурманске несколько профессиональных музыкантов из числа преподавателей музыкального училища и артистов хора Северного флота организовали великолепный ретро-бэнд «Граммофон», ни одну программу которого мы не пропускали. Все наши друзья восторгались ими, и на их концертах практически всегда был аншлаг. Но с наибольшим удовольствием я наслаждался голосами солистов хора Северного флота, особенно Леонида Цымбала, исполнявшего нежные и мелодичные песни о суровой и красивой северной природе и нелегкой морской службе. Я на всю жизнь полюбил эти края. Несмотря на то, что потом пришлось объездить чуть ли не половину земного шара, нигде мне не было так хорошо и комфортно, как на суровом и прекрасном Кольском севере.

Когда приближался мой 40-летний юбилей в ноябре 1995 года, я еще определенно не знал, но уже предчувствовал, что скоро покину этот город, и потому решил отпраздновать эту дату «на полную катушку». Люся показала чудеса кулинарного мастерства и приготовила своими руками очень хороший стол на 40 человек. Пришлось делать несколько рейсов на машине, чтобы все довезти до института. Отмечали мы это событие в просторном кабинете директора. Присутствовали не только друзья и коллеги, с которыми бок о бок проработал больше десяти лет, но и руководство объединения «Союзморгео»: Яков Петрович Маловицкий, Ярослав Николаевич Протас, Леонид Иванович Кузьменко и другие. Говорили, как в таких случаях водится, что крепко стою на ногах, что состоялся как ученый и много успел сделать к 40 годам, и всякие прочие преувеличения, которые надлежит слушать юбиляру, отчетливо, однако, понимая, что, увы, очень многое не удалось и надо еще очень много постараться, чтобы оправдать свое пребывание на этом свете. А удастся ли? – большой вопрос.

Да, это были, пожалуй, лучшие годы моей жизни, полные романтики, хороших друзей, счастливых надежд. Этот прекрасный город с чудесными и отзывчивыми людьми, готовыми прийти на помощь, навсегда останется для меня лучшим городом на Земле. Мне кажется, что именно в этот период я смог почувствовать, что такое счастье. И ощущение этого почти абсолютного человеческого счастья больше никогда в жизни не повторялось.

До сих пор в моих воспоминаниях слышен голос солиста Леонида Цымбала, исполняющего вместе с хором Северного флота очень красивую и мелодичную песню, которая волнует душу любому, кто прожил долгое время на Севере:

Вот и мне сигналят расставание

Огоньки над взлетной полосой.

Я хотел бы песню на прощание

Увезти, товарищи, с собой.

Север, север – без конца и края,

Ледяных просторов торжество.

Северу навечно оставляем

Мы частицу сердца своего…

ГАЗОВАЯ АТАКА

Отказавшись дважды в свое время от переезда за рубеж и работы в иностранных фирмах по контрактам, я понимал тем не менее, что в данной внутриполитической и экономической обстановке в стране ситуация в Мурманске с течением времени будет только ухудшаться. Конечно, можно было дальше держаться какое-то время на эпизодических заказах зарубежных фирм, которые фактически по бросовым ценам эксплуатировали наш интеллектуальный потенциал. Однако эта ситуация напоминала присловье: «Птица в клетке не поет». Когда твой труд используют наиболее вероятные в будущем конкуренты, большого творческого энтузиазма это как-то не вызывает. По этой же причине я не рассматривал и возможные варианты работы за рубежом. Я уже имел к тому времени немалый и в целом положительный опыт работы с иностранными партнерами, часто выезжая в краткосрочные деловые поездки, но перспектива работать там продолжительное время меня не привлекала. Зарабатывать на жизнь дополнительно можно было и продолжая преподавать на платных факультетах переподготовки в Мурманском университете. Однако складывающаяся общая психологическая обстановка в связи с явным сворачиванием работ на Арктическом шельфе не способствовала свободному научному творчеству и созидательной работе. К тому же приближался 15-летний срок моей работы на Крайнем Севере, дающий в будущем право на определенные пенсионные льготы, а дальнейшее пребывание здесь этих льгот не прибавляло. Так или иначе, на большую землю надо было перебираться, и по совокупности причин время было подходящим.

Тут надо отдать должное моему знакомому – Александру Ивановичу Кабанову. Он предложил попытаться переехать в Москву и устроиться во ВИИИГАЗ, который он хорошо знал по предыдущей работе. У моей мурманской лаборатории тоже был опыт работы с ВНИИГАЗом, но, скорее, отрицательный. Мы, используя свои передовые к тому времени достижения, заинтересовали лабораторию Михаила Осиповича Хвилевицкого, наиболее «продвинутого» здесь на тот момент специалиста по сейсморазведке, и он добился заключения с нами договора на нестандартную интерпретацию данных 3Д-сейсморазведки по Астраханскому месторождению в районе Аксарайской мульды. ВНИИГАЗ оплатил нам небольшой аванс, мы выполнили работы и сдали отчет. Результаты его более чем устроили. Дело в том, что мы тогда, в 1994 году, уже владели технологией нейросетевых алгоритмов, опередив почти на десять лет их массовое использование в геофизике. Нам из 17 скважин, имевшихся в пределах съемки 3Д, дали материалы только по 13 из них, оставив четыре других в виде контрольных, чтобы нас проверить. Но мы об их наличии ничего не знали. И когда фактические результаты по параметрам в точках этих четырех скважин практически совпали с прогнозируемыми нами, это впечатлило нашего заказчика. Михаил Осипович потом года два показывал наши прогнозные сейсмические кубы результирующих параметров на разных конференциях и семинарах от имени ВНИИ ГАЗа. Самое интересное, что ВНИИГАЗ, кроме того аванса, ничего НИИМоргеофизике так и не заплатил. Сначала нам бесконечное число раз обещали это сделать, а потом, когда инфляция «съела» эти остатки, все стало бессмысленным. Потом, уже работая во ВНИИГАЗе, я понял, что на тот момент это была обычная практика.

Мы договорились с Михаилом Осиповичем о моем переходе в его лабораторию с тем, чтобы в перспективе ее возглавить, а ему по состоянию здоровья и возрасту остаться научным консультантом. Однако вопрос этот был непростым, тем более, что условием моего перевода было предоставление мне квартиры. Мои предварительные контакты во время командировок из Мурманска с Рудольфом Михайловичем Тер-Саркисовым, бывшим тогда заместителем директора по науке, были вполне обнадеживающими. Но все мои письма и бумаги по переводу «похоронил» по своему разумению Николай Блинников, бывший в то время помощником генерального директора.

Поскольку с этой стороны была осечка, А.И. Кабанов посоветовал сделать очередной заход уже со стороны директора отделения «Шельф» ВНИИГАЗа Евгения Владимировича Захарова. Это было предпочтительнее, поскольку мне пришлось бы заниматься теми же месторождениями Арктического шельфа, которые я хорошо знал до этого. Евгений Владимирович оказался человеком настойчивым и заручился поддержкой генерального директора Александра Ивановича Гриценко по поводу моего переходе во ВНИИГАЗ, в результате чего летом 1996 года я уже работал в этой организации сначала в должности главного научного сотрудника. Вопрос с предоставлением жилья, правда, затянулся. Пару лет пришлось жить в служебной квартире, и лишь в начале 1999 года мы въехали в просторную пятикомнатную квартиру на юге Москвы.

ВНИИГАЗ является по сути головным научно-техническим центром Газпрома. Здесь представлены практически все отрасли газовой науки от геологии, оценки запасов и проектирования разработки газовых месторождений до исследования проблем транспортировки и переработки природного газа, создания синтетического топлива и т. д. Причем вопросы геологии и геофизики имеют скорее подчиненное значение в этом многопрофильном институте. По сию пору здесь трудится свыше полутора тысяч человек, если считать вместе с филиалом и вспомогательными опытными производствами. Не сказать, что столь большая численность положительно сказывается на эффективности прикладных научных исследований.

Отделение «Шельф» являлось достаточно автономной структурой в институте, поскольку здесь в миниатюре был смоделирован весь процесс, который мог бы иметь место в реальности. И каждое звено было представлено отдельным небольшим структурным подразделением. Имелись лаборатории геологии, проектирования разработки, обустройства морских промыслов, морских платформ, оценки экономической эффективности проектов и т. д. Это позволяет делать большинство проектов «под ключ». Главным минусом является то, что реально воплощается в жизнь только начальная часть этой цепочки. Плохо ли, хорошо ли, но поиск и разведка на море ведется, и месторождения открываются. А вот реально обустроенного морского месторождения, на котором уже началась бы добыча, за время деятельности отделения так и не появилось. Если повезет, то года через два начнется добыча на Приразломном нефтяном месторождении, а лет эдак через пять на газовых месторождениях в Обской и Тазовской губах. По нынешним планам добыча газа на Штокмановском гиганте начнется не раньше 2013 года.

Когда я в первый день пришел на работу, что меня поразило больше всего, так это практически полное отсутствие компьютерной техники в лаборатории. А на весь центр из 50 человек было четыре «хиленьких» 286-х, используемых преимущественно как печатные машинки. И это в столичном-то институте, в то время как в нашей заполярной глубинке уже шесть лет как практически все до последнего сотрудника с высшим образованием сидели за персоналками и работали с программами и графикой. А здесь все геологические схемы, карты, разрезы, колонки делались так же, как и 50 лет назад: на кальках, ватманах тушью руками чертежницы Евгении Павловны Ильиной. Это было нормально для предыдущих лет, но ведь сейчас «на дворе» заканчивался XX век. Думаю, что по этой причине и отношение многочисленных иностранцев, которые толпами «кружились» вокруг отделения «Шельф» в связи с перспективными морскими проектами, было примерно таким же, как к туземцам из племени «Мумба-юмба». Правда, при общении они были предельно корректны и этого не показывали. Хотя надо отдать должное специалистам ВНИИГАЗа: многие из них были корифеями в своем деле. Сам Евгений Владимирович обладал огромным геологическим кругозором. О каком бы регионе Земли не зашла речь, он знал в общих чертах основную информацию о геологии района, основных перспективных комплексах и практически никогда не ошибался в своем геологическом предвидении относительно того или иного участка. После его ухода из ВНИИГАЗа замены ему, по большому счету, так и не нашлось. Прекрасным и опытным специалистом и ученым был и Александр Тимонин, с которым мы по сию пору вместе очень плодотворно сотрудничаем. Он первым из здешних геологов уже тогда «подобрался» к персональному компьютеру. Кроме того, я в первый же день увидел очень знакомое лицо человека, которого неоднократно встречал в Мурманске, но познакомиться с ним тогда лично не довелось. Это оказался опытный геолог-подсчетчик Василий Ягодин, проработавший в «Арктикморнефтегазразведке» три года. Фактически им тогда был подготовлен первый подсчет запасов Штокмановского месторождения в 1993 году. С Василием мы быстро сошлись как бывшие мурманчане, несмотря на разницу в возрасте (он был намного старше). В первые два года мы частенько хаживали вместе в баню. После многолетней мурманской «банной» традиции я долго не мог привыкнуть к отсутствию этой еженедельной процедуры, очищающей тело и успокаивающей душу незамысловатой мужской беседой.

В нашей 207-й комнате третьего корпуса находилась и Нина Реутская, пришедшая во ВНИИГАЗ незадолго до меня. Она была хорошим специалистом в области промысловой геофизики и на равных спорила с иностранными геологами по поводу «отбивок» и «реперов» в разведочных скважинах и заставляла зачастую их соглашаться. А Тамара Толстикова являлась даже в некотором смысле «стержнем» коллектива. Мало того, что без нее из нашей довольно большой лаборатории не выходил ни один отчет, она помнила обо всех днях рождения и была «заводилой» во всех лабораторных мероприятиях. В первые годы мы с ней вдвоем обычно начинали застольные песни, поскольку зачастую оказывались единственными, кто знал слова. Она была со своей открытостью и бескорыстием, пожалуй, нетипичным представителем коренных москвичей. Думаю, ее «перевоспитал» в хорошем смысле долгий период работы вместе с мужем Владимиром во Вьетнаме, где они «варились» в общем котле советского братства. Шучу, конечно. Рискну предположить, что она родилась и выросла такой доброй и заботливой, как и многие другие нормальные москвичи, на которых провинциалы «возводят напраслину».

Вообще-то так сложилось, что во ВНИИГАЗе работали большинство приезжих. Видимо, сказывалась специфика института, т. к. требовались, в основном, специалисты с производственным и научным опытом, которого по этим специфическим направлениям в Москве приобрести было особенно негде. В нашем отделении «Шельф» наиболее ярким представителем новой волны приезжих из российского «далека» была Наталья Глухова, возглавившая лабораторию оценки экономической эффективности морских проектов. Она со своей неутомимой энергией немало «взбудоражила» застоявшуюся ВНИИГАЗовскую атмосферу. К тому же Наталья сама, как и ее молодые сотрудники, уже владела компьютером на уровне опытных пользователей. Это было ценным кадровым пополнением отделения «Шельф», которое постепенно выходило на передовые позиции во ВНИИГАЗе. Уже позже не без моего участия прибыл в наш отдел и еще один экономист от геологии – мурманчанин и коллега по НИИМоргеофизике – доктор экономических наук Павел Никитин.

Поначалу мне пришлось «поставить на компьютерные рельсы» хотя бы элементарные операции построения карт, подсчета объемов и запасов. Первые года полтора я занимался этим в одиночку, пока не появился молодой специалист Кирилл, который в период магистратуры в ГАНГе специализировался на прикладном пакете «Сурфер», наиболее доступном тогда для этих целей, Кирилл проработал недолго и ушел в коммерцию, испытывая серьезные материальные проблемы в связи с рождением ребенка. Молодым специалистам после окончания вуза тогда у нас платили немного. Но спустя некоторое время мне все же удалось собрать под «наши знамена» несколько молодых парней: сначала Сергея Шарова, потом Яна Штейна и Лешу Ахапкина. Мы, поначалу пять человек, оформились в отдельную лабораторию «Геолого-геофизического моделирования на шельфе» в рамках отделения и начали серьезно штурмовать прикладные научные проблемы в области морской геологии и геофизики,

САРАТОВСКИЕ СТРАДАНИЯ (старт экономической геологии)

Как становится понятным из предыдущих историй, к концу 90-х годов у меня накопился достаточно солидный профессиональный опыт в двух совершенно разных областях знаний: геофизике, геологии, оценке запасов углеводородного сырья, с одной стороны, и в различных экономических дисциплинах – с другой. Причем обе эти области были серьезно подкреплены как опубликованными научными работами, так и официальными Ваковскими (ВАК – высшая аттестационная комиссия) документами: дипломом доктора физико-математических наук, полученным по разведочной геофизике, и аттестатом профессора, полученным по кафедре финансов. В обеих этих областях у меня уже были аспиранты и соискатели, готовившие кандидатские диссертации под моим научным руководством. Нужен был какой-то случай, чтобы эти два направления сомкнулись воедино. И такой случай вскоре представился, В июне 2000 года я поехал в Шотландию за счет принимающей стороны для того, чтобы сделать доклад на ежегодной конференции Европейской ассоциации геоисследователей и инженеров (EAGE), проводившейся в Глазго. Саму эту историю под названием «Лондонские приключения и геология виски», если Вам любопытно, можете прочесть во второй части данной книги.

После возвращения из Глазго Елена Постнова, с которой мы познакомились на конференции, попросила помочь организовать геолого-экономические исследования у них в отделе. Она тогда (да и сейчас тоже) возглавляла отдел геологии и нефтегазоносности в Нижневолжском НИИ геологии и геофизики, что в Саратове. Я плохо себе представлял, как это можно сделать на таком расстоянии, но настойчивость Елены, проявившей себя не только приятной умной женщиной, но и прекрасным научным организатором, сделала свое дело. Я согласился, хотя сам процесс геолого-экономической оценки ресурсов Урало-Поволжья и Прикаспия, которую надо было поначалу выполнять, еще плохо себе представлял. Та методика, которая была только что утверждена в Министерстве как раз в 2000 году, казалась мне во многом ошибочной. Главная причина в том, что я хорошо представлял себе все звенья этого процесса, в то время как данная методика составлялась как «гибрид» знаний отдельных специалистов, каждый из которых в своем звене этой цепочки был уверен, что до его звена все было сделано абсолютно точно. Такого не бывает даже при оценке запасов, а о ресурсах и говорить нечего. Тем не менее, для обязательных региональных геолого-экономических оценок пришлось пользоваться этими методами, а для собственных целей предполагалось значительно модифицировать имеющиеся подходы.

Елена дала мне в ученицы молодую девушку – выпускницу Саратовского университета Галю Никишкину. Та пока ничего не знала о сути дела. Для начала я дал ей изучить свои учебники по инвестиционному анализу, вылущенные еще в период моего преподавания в Мурманске. Она оказалась на редкость трудоспособной и очень быстро все поняла. И вообще меня приятно поразил молодежный коллектив этого отдела. В период почти «полной разрухи» в российской геологии ребята смогли найти свою нишу и успешно себя обеспечивали финансированием, компенсируя дефицит бюджетных средств заказами нефтедобывающих фирм.

Галя была хорошим программистом, и буквально через два-три месяца у нас была готова стартовая версия собственного программно-методического комплекса «Геоэкономика», который сразу выдавал десятки необходимых отчетных таблиц по районам и комплексам и соответствующие графические приложения. Оставалось лишь снабдить все это небольшими пояснениями, и отчет был бы готов. Причем все расчеты выполнялись максимально объективно и качественно. Зная как выполнялись аналогичные оценки в других организациях, могу сказать, что над соответствующим объемом работ трудилась группа примерно из пяти человек в течение года. И если в процессе расчетов поступала какая-то другая дополнительная информация, требующая учета (а такое бывало нередко), то на корректировку результатов даже по небольшому району уходили месяцы. И конечный результат все равно оказывался лишь условно корректным и субъективным.

Исполнители, зная о неизбежных своих промахах, старались представлять лишь финальные цифры, опуская промежуточные величины, чтобы их нельзя было проконтролировать. И потом при дополнительных запросах заказчиков находили тысячи причин, чтобы не представлять дополнительные данные расчетов. Когда саратовский институт НВНИИГГ был назначен головным по этой проблеме и организации из соседних с Саратовской областей вынуждены были представлять им свои отчеты, практически все они были «слепыми» и абсолютно непригодными для применения. При грамотном использовании нашего комплекса вся работа для крупного региона занимала три-четыре дня при участии всего один-два опытных специалистов. И это при том, что полученные результаты были абсолютно прозрачными и проверяемыми, и не надо было «прятать концы а воду», как до сих пор делает большинство специалистов по геолого-экономической оценке. А вообще-то целесообразность геолого-экономической оценки ресурсов под большим вопросом. На ранней стадии геологической изученности все эти величины умозрительные. По-хорошему, аналогичные расчеты следует делать только при подготовке проекта разработки уже разведанного месторождения. Все остальное – от лукавого.

При выполнении всех этих работ я числился на полставки ведущего научного сотрудника в Саратовском НИИ и по преимуществу контролировал Галины расчеты да поначалу писал текстовые части отчетов. Общались, в основном, по электронной почте. Примерно раз в месяц на выходные я ездил на поезде 8 Саратов, чтобы на месте разобраться в каких-то нестыковках и проблемах. Галя вскоре под моим научным руководством защитила кандидатскую диссертацию по данной тематике в диссертационном совете при ВИЭМСе.

А мне тоже стало жалко оставлять эту область, поскольку достаточно детально в ней разобрался, а многие полученные нами результаты представляли научный и методический интерес. В результате я написал две монографии по данной тематике, последняя из которых «Стоимостная оценка недр» имела серьезный коммерческий успех. Всевозможные посреднические фирмы «накрутили» свои проценты, и я встречал в интернете предложения о продаже этой моей книжки перекупщиками по цене 840 рублей за один экземпляр.

Эти работы фактически были в некотором смысле стартом новой учебной дисциплины под названием «Экономическая геология», которую я по инициативе декана Геологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова Д.Ю. Пущаровского начал с 2005 года читать в Московском университете. Первый в России учебник для вузов по этой дисциплине мы выпустили в прошлом году (2006) в соавторстве с ведущим ученым в данной области – Тертом Александром Андреевичем из Новосибирска. Мне приятно вспоминать, как на моем недавнем юбилее в Доме ученых на Пречистенке он в своем поздравлении образно озвучил историю того, как мы нашли друг друга: «Я всю жизнь занимался экономическими проблемами, – говорил он, – и начал со временем интересоваться их приложением к геологии. А в это время Юрий Петрович со стороны геологии двигался в сторону экономических проблем в недропользовании. И тут мы встретились».

И хотя в настоящее время я работаю преимущественно в своей базовой сфере: занимаюсь проблемами геологии и геофизики, мне жаль оставлять открывшуюся для меня благодаря «Саратовским страданиям» новую научную область хотя бы потому, что здесь я могу общаться с такими замечательными людьми. Да еще надо учить новое поколение молодых геологов в своем родном университете этой новой дисциплине.

НЕУЖЕЛИ «ДРУГ СТЕПЕЙ КАЛМЫК» МЕНЯ ЧИТАЕТ?

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык…

А. С. Пушкин

Странно вспоминать Пушкина в контексте моего повествования, не правда ли? Но почему-то эти строчки пришли на ум после одной любопытной истории.

У меня по жизни выработалось правило: заканчивая определенный этап в своих научных или практических изысканиях, публиковать развернутую статью, а еще лучше монографию, подводя промежуточный итог сделанному. В конце 2001 года я решил, что пора подготовить такую книгу по геолого-экономической тематике и приступил к ее написанию. Поскольку это было моим «научным хобби», а на работе мы занимались совершенно другими очень важными и неотложными проблемами, писал я ее вечерами, по выходным и в отпусках. Особенно много удавалось сделать в перелетах и переездах в самолетах и поездах. Почему-то дорога располагала к продуктивной работе. Через три месяца книжка объемом в 200 страниц была готова, и я дал ей довольно длинное, но зато содержательное название, из которого полностью становилось ясно, о нем речь – «Методы геолого-экономического моделирования ресурсов и запасов нефти и газа с учетом неопределенности и риска».

Выпустить ее в кратчайший срок мне помог мой однокашник по МГУ Женя Порохня, работавший уже много лет в МПР. Издание я оплатил из своих личных средств, благо это было не слишком дорого. Монография многим понравилась и довольно быстро пошла по рукам специалистов, потому что тема эта была острая и актуальная. Немногочисленные публикации этого направления посвящались лишь отдельным частным вопросам и были рассредоточены по нескольким статьям в малочитаемых научных сборниках. В начале октября 2002 года я сделал доклад на научно-практической конференции в Саратове на эту тему, а в конце оставил на столе несколько экземпляров книги, чтобы желающие могли ознакомиться. Вернувшись в Москву, я забыл об этом, поскольку у нас была горячая пора по текущим работам, связанным с анализом ресурсной базы и подготовкой проектов разработки месторождений Арктического шельфа.

Через некоторое время встречаю во ВНИИГАЗе начальника лаборатории промысловой геологии Бориса Сергеевича Короткова. Он мне и говорит:

– Слушай, тебя даже в степях Калмыкии знают.

– Как так, я там никогда не был?

– Ну уж, братец, получается, что ты там популярен.

И поведал мне следующую историю. Они поехали в командировку в Калмыкию для сбора первичных материалов по одному из направлений плановых научно-исследовательских работ. Добрались сначала до столицы – Элисты. Потом краткий отрезок пути перелетели на вертолете, а затем добирались по бездорожью то ли на вездеходе, то ли на каком-то серьезном автомобиле по бездорожью. Наконец оказались довольно далеко в калмыцкой степи, на одном из объектов Альшанской нефтегазоразведочной экспедиции. Зайдя в кабинет к главному геологу Бармину Владимиру Ивановичу, он увидел на рабочем столе эту самую мою зелененькую книжку.

– Откуда это у Вас? – спросил Борис Сергеевич.

– Автор сам мне подарил на конференции в Саратове. Сижу вот, изучаю. Полезная книжица.

Вот так «мое слово» дошло и до Калмыкии, чему я был несказанно удивлен. Кстати сказать, после выхода книги я стал в избытке получать хорошо оплачиваемые заказы на выполнение работ и оказание всевозможных консультационных услуг по этому направлению от различных компаний и организаций. В результате полученные доходы многократно превысили понесенные мной затраты на издание.

Получается, что совсем не зря я написал эту монографию: и с людьми поделился опытом, и сам неплохо заработал, и «друг степей калмык» меня назвал.

ХОЖДЕНИЕ ВО ВЛАСТЬ (ВО ГЛАВЕ ТКЗ)

Эта почти детективная история приключилась со мной в 2003 году. Прежде всего несколько слов для непосвященных.

ГКЗ – это Государственная комиссия по запасам полезных ископаемых – почти священный орган для геологов во все времена, потому что «квинтэссенция» их труда – это разведанные и подготовленные для промышленного освоения запасы полезных ископаемых. Постановка на государственный баланс этих запасов происходит по результатам их экспертизы в ГКЗ. Эта комиссия была создана в начале 20-х годов и пережила всех правителей: от тиранов до «дерьмократов». В 70-80-е годы XX века ее роль достигла апогея: ГКЗ напрямую подчинялась правительству, т. е. по своему статусу председатель ГКЗ был министром без портфеля. И мне пришлось занимать этот пост в течение восьми месяцев 2003 года. Что ни говори, вершина карьеры.

К тому времени после полной неразберихи начала 90-х годов ГКЗ оказалась в ведении МПР (Министерство природных ресурсов). Однако комиссия продолжала свою профильную деятельность, несмотря ни на что.

Как же меня угораздило туда попасть да еще в качестве председателя? До сих пор плохо это себе представляю. Слишком много случайностей и закономерностей сошлось в одной точке в одно время. Однако, начнем по порядку.

К середине 2002 года мое «научное хобби» – геолого-экономический анализ – материализовалось в виде выпущенной монографии на эту тему, о которой шла речь в предыдущей истории «Друг степей – калмык…». Таким образом, мне удалось, как сейчас говорят, «раскрутиться» и стать известным в кругу ученых и специалистов этой новой для меня области. Книжка попала и в руки сотрудников вновь организуемого в МПР Управления, которое возглавил Алексей Кувшинов, а замом его стал Владимир Кудряшов. Они меня попросили участвовать в качестве соавтора в разработке методических рекомендаций по стоимостной оценке участков недр. В авторском коллективе я тогда действительно оказался среди ведущих ученых России этого направления, хотя сам был еще «новичком». К концу года после многочисленных дискуссий мы сдали этот труд в МПР и даже получили за него какие-то деньги. А поскольку взаимные контакты с Управлением в процессе этой работы сложились неплохие, моя кандидатура, видимо, и всплыла у них в момент, когда надо было решать вопрос с назначением председателя ГКЗ. Тогда предыдущий председатель Олег Владимирович Заборин, работавший на этой должности со времен перестройки, умер после тяжелой болезни, и его обязанности несколько месяцев исполнял заместитель Валентин Воропаев.

Однажды, в мартовский день 2003 года, я прилично простыл и впервые за много лет взял больничный, поскольку температура поднялась довольно высокая. Намеревался спокойно отлежаться пару дней, насколько это возможно в квартире, где приглашенные мной же за неделю до этого рабочие занимались коренной реконструкцией некоторых комнат. В этом шуме и сутолоке, плотно закрывшись в своем кабинете и приняв жаропонижающее, я задремал. Жена пошла в аптеку купить мне еще какие-то лекарства, продукты и что-то из мелких деталей для ремонта ванной (бригадир нарисовал эскиз и написал название ей на листочке). Вернувшись домой часа через полтора, она меня в квартире уже не обнаружила. На ее вопрос: «Куда делся муж?» – бригадир отвечал что-то невнятное, вроде того, что его вызвал министр и за ним прислали машину. Так он понял ситуацию после моих многочисленных телефонных переговоров, случившихся один за другим за это время. На самом деле произошло следующее. Как только я забылся в тяжелом сне температурящего человека, раздался звонок, и из трубки послышался бодрый и веселый голос Владимира Николаевича Кудряшова:

– Юрий Петрович! Как Вы отнесетесь к тому, чтобы стать председателем ГКЗ?

– Вы шутите?

– Нет, я вполне серьезно.