Увидеть Хозяина Мошков Кирилл

1. Траектория сбора

Я так и не понял, кто звонил. Голос был мужской, незнакомый, и говорил не по-сербски, как можно было бы предположить, исходя хотя бы из обстоятельств моего местоположения на тот момент, а по-русски. Да, точно по-русски. Но я так и не смог потом вспомнить, что именно сказал этот голос. Во всяком случае, сказанного оказалось достаточно, чтобы я слетел с постели, как ошпаренный, и наспех оделся – да еще и оделся не в то, в чем ходил каждый день в вычислительный центр, и не в то, в чем вечерами гулял по городу с Владко и Радой, а в то, что и взято-то с собой из Москвы было так, на всякий случай – вдруг получится съездить куда-то на природу, пройтись: старые, вытертые на швах черные джинсы, тяжелые, когда-то модные ботинки с высокой шнуровкой, привезенные отцом много лет назад из Австрии, под них – мягкие, очень плотно сидящие носки, которые за два лета походов по Подмосковью ни разу не подвели на предмет потертостей, и наконец – универсальный тонкий черный свитер без горла. Единственное, что схватил с вешалки, а не с самой дальней полки шкафа – кожаная куртка. Глянул в окно кухни, видное из прихожей: было солнечно, но я знал, что еще холодно – март даже в Белграде не самый теплый месяц. Почему-то не задумался, брать ли деньги, документы (впрочем, временное служебное удостоверение и так лежало в куртке, и там же по карманам была рассована какая-то мелочь, буквально несколько тысяч динаров, вперемешку с теми двумя «сникерсами», которые мы с Радой вчера почему-то не собрались съесть на прогулке). Схватил из кухни самый длинный и твердый нож, какой нашел – тот самый, золингеновский, подарок от начальника лаборатории, – удачно приспособил под ножны кожаный чехол от подаренного на день рождения Радой немецкого зонтика (Владко еще обижался, что зонтик был лучше, чем тот, что он за день до этого купил в «Центруме») и засунул сзади и сбоку за ремень джинсов, под куртку. Пожалуй, уже к этому моменту я не смог бы воспроизвести то, что услышал по телефону, но полученный импульс был так силен, что я безо всяких размышлений схватил с полки берет и выбежал в подъезд, не взяв ключа, просто хлопнув дверью (в конце концов, у Владка был свой ключ, разве не так?).

Лифт буднично открылся и столь же буднично поехал вниз, вот только не было в нем ни обычно встречаемой по утрам ворчливой дамы с собачкой с последнего этажа, ни регулярно попадающего в один со мной лифт второго московского практиканта, Сереги Грибакина, который за семь месяцев уже успел дважды побывать на ковре в посольстве из-за прогулов на работе, ни других соседей, знакомых и незнакомых, – пустой лифт со смешной надписью «Не олабавите дирку, док лифт не започиње кретања».

И что-то долговато я опускался для поездки с двенадцатого этажа на первый. Сколько именно – я не смог бы сказать: не считал. Но долго, слишком долго.

Впрочем, я не удивлялся. Импульс звонка все еще действовал, так что я принимал все как должное. Я знал, что лифт откроется не в подъезд дома Института экономики. Знал это твердо. Поэтому, когда лифт встал и раскрылся в лес – я просто вышел и тут же, как, видимо, было мне сказано по телефону, побежал.

Я даже ни разу не оглянулся, чтобы полюбопытствовать, как именно может выглядеть дверь лифта в осеннем лесу.

Осеннем?

Да, похоже, здесь начиналась осень. Моросил мелкий, почти незаметный взгляду дождь. В непривычной листве незнакомых деревьев среди сплошной темной, угрюмой зелени мелькали желтые и красные проблески. Под ногами было полно прелой листвы – впрочем, наверное, еще прошлогодней, просто размоченной сейчас дождем до состояния осклизлой, неприятной кашицы. Австрийские бутсы оказались в самую струю, как выразился бы Серега Грибакин.

Нож за ремнем сползал набок. Золингеновское лезвие не ржавеет: я вытащил нож и дальше бежал, держа его в правой руке.

Я не любил бегать, но знал, что бежать надо, потому что надо куда-то успеть. Я уже не помнил ни единого слова из сказанных в трубке – только одно странное словосочетание засело в голове и жило там, плавая внутри лба, стоило мне только на полсекунды закрыть глаза: «траектория сбора». Я мог бы поклясться, что как раз именно этих слов сказано мне не было, но отвязаться от них тем не менее не было никакой возможности, и мог я поклясться еще, что относились они именно к этой старой, почти заросшей мелкой незнакомой травой, покрытой мокрыми прелыми листьями незнакомых деревьев тропе, по которой я бежал сейчас трусцой – необходимый компромисс между неизбежностью бега и активной нелюбовью к этому виду человеческой деятельности.

Я знал, что быстро выдохнусь: ходить я мог часами без привалов, очень любил пешее хождение, тем более – по лесу, но бег меня даже в те годы выматывал почти моментально. Помнится, и в армии выдержал я один только кросс, после чего был благополучно взят в радиоразведку и более никаких кроссов уже не бегал, обнаружив столь жизненно необходимое лентяю-майору знание немецкого и английского языков, которые сам майор знал на твердую тройку с двумя минусами.

И, когда я сказал себе все это, сбор начался.

Первый выбежал справа, выбежал настолько же не таясь, как и я сам. При виде его я вытаращил глаза, но удивление того, второго, было явно сильнее. Еще бы! Ведь я, по крайней мере, любил исторические кинофильмы. Я не был специалистом по средним векам, но при взгляде на выбежавшего справа в голове всплыли читанные в книгах слова – кольчуга, меч, шелом и даже почему-то «засапожник» – просто потому, что у этого здоровенного, но очень молодого парня, подбородок которого еще даже бородой как следует не зарос, наверняка в обоих мягких кожаных сапогах было по засапожнику. Бежал парень ровным, ходким шагом. Видно было, что, если он и не питает особой склонности к бегу, то бежать тем не менее способен долго и достаточно быстро. Здоровенный меч (всплыло из тех же книжек слово «двуручный», но вряд ли он был двуручным, этот неширокий, но прямой и длинный клинок в богато украшенных наборными оковками кожаных ножнах) он держал на плече, пользуясь им, по всей видимости, как противовесом для того, чтобы менять на бегу центр тяжести и тем самым давать отдохнуть разным группам мышц.

Каким же я сам увиделся этому здоровяку с четырьмя пшеничного цвета косичками, свисавшими из-под круглого кожаного шлема, окованного темными металлическими полосами с тонкой, красивой золотой насечкой? Трудно сказать, за кого он меня принял. Во всяком случае, его удивление было посильнее: вряд ли в его жизненный опыт могла укладываться такая фигура, как я. Но, видимо, полученный меченосцем импульс был не слабее, чем тот, что вонзился в мою голову сквозь телефонную трубку. Меченосец опознал во мне своего и подстроился бежать рядом.

С минуту мы бежали молча. Потом здоровяк ровно, негромко, сберегая дыхание, проговорил на бегу:

– Здоров буди. Кто сам?

Это не сербский, подумал я. Дела-а… Средние века? Как это сказать на разговорном древнерусском, которого я не знаю? Вот влип. Ладно, попробуем церковнославянский.

– Аз есмь Ким.

Бегущий рядом опять вытаращил глаза, повернув в мою сторону свою редкую светлую бородку.

– То имя твое?

Я судорожно вспоминал формулу положительного ответа и не вспомнил, пробормотав что-то усредненно-славянское:

– Так есть.

Ответ, кажется, полностью удовлетворил меченосца.

– Святослав яз.

И опять мы побежали молча. На бегу Святослав жестом попросил показать нож, с минуту нес его в левой руке, держа перед глазами, потом вернул – ручкой вперед, – с одобрением, кратко заметив:

– Добра работа.

Слева деревья на несколько секунд разошлись, открывая устье меньшей тропки, и оттуда выбежал третий.

Ох ты, подумал я. Нет, не средние это века. Ой, не средние.

Третий ростом был еще выше второго, и тоже блондин, только не такой пшенично-белый, и была у него на голове круглая, чрезвычайно удобная для такой погоды шапочка, вроде тех, что носят в горах Грузии сваны, только не войлочная, а какая-то синтетическая, поблескивающая. Была у третьего борода, мокрая от дождя, и коса волос сзади из-под шапочки, была на нем черная, какая-то мерцающая, явно тоже синтетическая куртка с тонкими зелеными линиями вдоль рукава и такие же штаны с узкими зелеными лампасами, а на ногах – бутсы, вроде как у меня, но, опять же, не кожаные. За плечами у него чрезвычайно толково и эргономично был устроен немаленький рюкзак, тоже черный и переливающийся отсветами серого неба, и рюкзак этот совсем не прыгал на бегу, а в руках у бегущего, как и у меченосца с косичками, был противовес: короткое, но грозное с виду оружие, то ли ружье, то ли пулемет, с толстым стволом и утолщениями в неожиданных местах – газоотводы? магазины? рукояти? – непонятно.

Побежав рядом, третий одобрительно посмотрел на Святослава, на меня и так же, как Святослав, низким, звучным голосом негромко и ровно проговорил длинную, по интонации – явно приветственную фразу…

Совершенно непонятную. Было в ней слогов, наверное, двадцать, и на них – примерно четыре согласных звука.

Я выразил лицом непонимание. Светлые густые брови бородача приподнялись ломаным углом, зеленые глаза удивились. Он произнес другую фразу.

Английский?

Ну и акцент у него.

– Seems that we all look strange to each other, – сказал я в ответ, не уверенный, что понял слова бородача.

– Sure, – откликнулся тот. Это было явно по-английски, так что бородач, скорее всего, меня понял. Но следующая фраза прозвучала как одно слово, причем не совсем английское. – Идзгадабидатвэй.

Прошло, наверное, секунд десять, пока я мысленно вычленил из этой морфемы вполне удобопонятное «it's got to be that way». Акцент, ну и акцент, думал я.

– То немчин? – деликатно, вполголоса, спросил меня справа Святослав.

– Так есть, – отозвался я.

– My name is Dick, – сказал бегущий слева.

– I'm Kim, – откликнулся я.

– Good.

Следующие несколько минут мы бежали молча, и я думал, что, вроде бы, втянулся в темп бега, но долго мне так не пробежать, нет, не пробежать.

Справа к нам присоединился четвертый. И этот бежал толково, и видно было, что привычен он к бегу не меньше Святослава, что было для меня неудивительно: видно было, что эти двое делят одно время, хоть и рождены за тысячи верст друг от друга. Был этот четвертый молод, пожалуй, еще моложе меченосца с четырьмя косичками, и бежал босиком, отчего его смуглые ноги почти по колено были уже покрыты грязью. Его деревянные гэта были привязаны сзади, рядом с туго увязанным фуросики, хакама задраны к самому поясу и то ли пристегнуты, то ли привязаны к нему, на лбу, под растрепавшейся воинской прической, блестели капли дождя и пота, а руки почти не двигались на бегу, покойно лежа на длинных рукоятях обоих мечей, большого и малого. Четвертый глянул на нас гордо и непроницаемо, но чуть поклонился на бегу, признавая своих, и побежал вперед, чтобы не толкаться на тропе. Теперь впереди нас мелькали его черные от лесной грязи пятки и поблескивала изящная черно-желтая оплетка ножен его мечей.

Я с удивлением заметил, что в лесу изрядно стемнело. В Белграде ведь было восемь утра, когда я вызвал лифт. Дела-а…

Я уже сбил дыхание, и лес перед глазами дрожал, покрываясь радужными кругами.

Дорога сворачивала вправо. Тот, что бежал впереди, замедлил бег, перешел на мягкую рысцу и наконец встал, вглядываясь вперед. Рядом с ним остановился Святослав, сдвигая шлем на макушку и тоже вглядываясь. Я уперся руками в колени, судорожно пытаясь поймать дыхание. Дик со своей пушкой просто сел на траву возле тропы, дыша тяжело и громко: видно было, что бегать он тоже небольшой любитель.

Потеряв интерес к тропе, самурай с двумя мечами и меченосец в кольчуге наклонились, вглядываясь в лес по обе стороны дороги. Самурай, смотревший влево, тронул Святослава за локоть и показал за спину Дика, вдаль, под деревья. Теперь и Святослав, нагнувшись, чтобы дальше видеть под кронами похожих на ели хвойных великанов, смотрел в ту сторону. Выпрямившись, он весело сказал мне:

– Овамо идемо, Киме, до опушки. Немчину кажи.

Самурай пошел туда, вглубь хвойных зарослей, первым; за ним, не оглядываясь – Святослав. С трудом выпрямляясь, я сказал Дику:

– We gotta go. They say there's a clearing.

Дик молча кивнул и поднялся, вскинув свою пушку на плечо. Я спросил, указывая на незнакомое оружие:

– What's that?

Дик посмотрел на пушку, потом на меня.

– You gotta be from another time stream, right? You looked quite puzzled when you looked at me.

Ну, то есть это на нормальном английском его слова прозвучали бы так. Он говорил, склеивая слова в длинные конгломераты, да еще с довольно суровым акцентом вроде немецкого, и грамматика его фраз была странновата, но понимать его было вполне можно.

– Наверное, – ответил я по-английски. – Я ничего не знаю о потоках времени, но, судя по всему, мы все четверо – из разных.

Мы продрались сквозь густые заросли тонких, вертикально торчащих прутьев, чтобы не потерять из виду двух остальных. Сильно темнело.

Дик тем временем встряхнул свое оружие.

– Это плазмогенная винтовка.

– Стреляет плазмой?

– Почти так. Стреляет пулями, как в твое время. Но, вылетев из ствола, пуля превращается в заряд перегретой плазмы. Очень эффективное оружие.

– В мое время… Какое сейчас время, а?

Дик помолчал, потом сказал:

– Ну, судя по тому, что ты не говоришь на линке… Век так двадцать второй, двадцать третий, а? Там, откуда ты?

– Конец двадцатого. 1987-й, чтобы быть точным.

– А-а… – протянул Дик. – Так ты ближе к этим ребятам, чем я к тебе. Сейчас три тысячи девятьсот двадцать третий.

Я длинно свистнул и больше ничего не говорил до тех пор, пока мы не вышли на опушку.

В первую секунду я обратил внимание на то, что хвоя под последними, уже не стройными и высокими, а короткими и кривыми елками, – сухая. Трава на опушке тоже была сухая, упругая, сильная, как бывает в Подмосковье в сентябре, пока не ударят дожди. Потом я разогнулся и присвистнул: темнеющее вечернее небо над нами было совершенно чистым.

Я обернулся к лесу. Между деревьями было уже совсем темно, но там, в глубине, где стояла уже сторожкая, молчаливая лесная ночь, продолжал моросить дождик. Я задрал голову: над лесом висела туча, но ровно над нами она кончалась, как бывает над горным обрывом или над берегом моря.

Я повернулся. Трое остальных уже стояли метрах в двадцати от меня, на краю обрыва, поросшем пучками высокой, выгоревшей за лето травы с серыми метелками.

Я пошел к обрыву, и по мере того, как я подходил, снимая берет и засовывая нож обратно в ножны за поясом, глаза у меня округлялись. Казалось, я поднимаюсь над целым миром. В наступающих сумерках передо мной раскидывалась колоссальная равнина – почти плоская, с редкими, невысокими, пологими холмами, почти безлесная, с нечастыми островками рощиц и зарослей, тянущаяся, кажется, на десятки, если не сотни километров. Был там и блеск небольших озер и нешироких речек, были, кажется, какие-то дороги. Встав на краю, среди метелок высокой травы, я не удержался от восхищенного восклицания. Только сейчас мне удалось оценить высоту обрыва, на котором мы стояли – не менее полукилометра!

А тем временем слева, вдоль опушки, к нам подошел пятый.

Этот был старше самурая, старше Святослава – наверное, мой ровесник или около того. Трудно было сказать, какое время или какая земля породили его. Обтягивающие черные штаны и широкая, мешковатая, грубой кожи куртка с остроконечным капюшоном, равно как удобные, но при этом достаточно изящные остроносые сапоги, изрядно заляпанные грязью, и черный кожаный заплечный мешок ничего ясного об этом не говорили. Был он смугл, почти темнокож, и чисто выбрит. Капюшон не позволял этого рассмотреть, но, похоже, была выбрита и его голова. Он был невысок ростом и гибок, но довольно широк в плечах. Оружия при нем видно не было.

Подойдя, он обвел всех глазами и произнес длинную фразу все на том же языке с преобладанием гласных. Дик ответил. Смуглый показал рукой куда-то за спину, под обрыв. Дик вгляделся туда и сказал мне:

– Не будем высовываться пока. Нас могут оттуда увидеть.

Я обернулся и долго вглядывался в далекий горизонт. Там, где горизонт уходил в темно-фиолетовое небо, к нему как будто прильнула тяжелая, близкая туча.

Постройка? Ничего себе постройка, между прочим.

– Это черная цитадель, – сказал Дик, как будто это все объясняло.

Я на всякий случай отступил от края обрыва, в метелки травы, и, видя это, отошел и Святослав, а за ним и самурай, который теперь приблизился к вновь пришедшему, гордо поклонился и назвал свое имя:

– Куниэда Като.

Смуглый сделал такой жест рукой, будто отдавал честь сразу в три стороны, и ответил:

– Ланселот.

Обращаясь к Дику, он произнес длинную поясняющую фразу.

– He says it's a nickname, he'll say his real name later, – передал Дик.

– На каком языке вы с ним говорите? – спросил я.

– Это линк, – несколько удивленно отозвался Дик. – Ах да, в твое время его еще не было. Это общий язык. Очень простой. Ночевать, похоже, надо тут, над обрывом, так может, я дам вам его выучить за ночь?

Я выразил непонимание.

– Базовый курс – бесплатный и доступен в сети, – объяснил Дик, – я скачаю на свой блокнот, загружу на… (следующего слова я не понял, звучало оно как hype pills) и дам вам на ночь. К утру он у вас усвоится.

– Вот как, – сказал я осторожно. – Это не вредно? Дик засмеялся.

– Ты часто принимал hype pills?

Я пожал плечами:

– Похоже, никогда, раз я не знаю, что это такое.

– Тогда тебе не о чем беспокоиться.

Оказалось, речь шла о крохотных, миллиметра два в диаметре, красных таблетках, которые Дик вкладывал в какой-то разъем того, что называл «своим блокнотом» (плоская книжечка размером в ладонь, веселенькой зелененькой расцветки, без всяких видимых признаков клавиатуры или экрана, хотя на одну из сторон раскрытой книжечки он смотрел, а другой время от времени касался пальцами – впрочем, намного реже, чем требовалось бы для управления компьютером: что я, компьютеров не видал, что ли? Конечно, в Союзе ничего более сложного, чем «Искра-226», я не встречал, но в Белграде-то отдел, где я стажировался, имел настоящие «Макинтоши»!). Вынув «гипнопилюльки» из блокнота, Дик дал по одной мне, Святославу и Като и объяснил, что надо их проглотить и запить водой (у него и у Ланселота в заплечных мешках были литровые прозрачные фляги с какими-то надписями незнакомым алфавитом).

У самых елок, невидимые с равнины, мы развели крохотный костерок, разогрели копченое мясо, которое нашлось у Ланселота, и грубый серый хлеб, которым поделился Святослав. Добавили спинку вяленой рыбы, извлеченную из фуросики Като, разрезали на пять частей два моих «сникерса» и длинную, со странным тимьяновым запахом, но приятного вкуса колбасу из рюкзака Дика, сделанную, по всей видимости, вовсе не из мяса. Получился вполне приличный ужин, во время которого все доброжелательно переглядывались и в меру возможностей переговаривались – последний раз, когда мы еще не понимали друг друга. Потом костерок потух, стало холодать, мы сбились в тесную кучу, запахиваясь и застегиваясь, и постепенно заснули.

Я проснулся перед рассветом. Над миром, далеко впереди, за обрывом, вставало солнце. Полно, да солнце ли? Светило красным шаром вздымалось из-за далекой, плавно изогнутой холмистой линии горизонта, и видно было две крупные, отчетливо различаемые крошечными дисками планеты – одну на фоне алого яблока, черную; другую – рядом, как бы полупрозрачную; а также – что уж совсем ни в какие ворота не лезло – короткую, отчетливо видимую более светлую прямую полоску наискосок солнечного диска, которая не опускалась по нему, как было бы, если ее образовало бы неровное преломление света в атмосфере, а ползла вверх с ним вместе, не оставляя сомнений в том, что это какое-то явление на поверхности светила.

Только сейчас, сев и закашлявшись от стылой, пронизывающей ясности воздуха и глядя на это невозможное солнце, я понял наконец, как непоправимо, невозвратно далеко позвал меня голос в телефонной трубке. Что-то там было про преступление, которое нужно было раскрыть и ликвидировать его последствия – только совсем, совсем другими словами.

Я осторожно, чтобы не растолкать остальных, встал и только тут увидел Куниэда Като. Юный самурай сидел спиной к нам, лицом к восходу, у самого края обрыва, но среди метелок высокой травы, чтобы его нельзя было заметить снизу. Я подошел к нему и сел рядом: глаза Като были открыты, он неподвижно глядел на восход, как-то слишком неспешно разгоравшийся над горизонтом, руки ровно лежали на коленях, сдвинутых вместе.

Медитирует, подумал я. Уважаю.

Я тоже посмотрел немного на рассвет, окончательно убедившись в том, что красное светило вовсе не спешит выползать из плотных слоев атмосферы. За прошедшие десять минут на Земле оно давно бы поднялось надо горизонтом, обретая слепящую яркость. Здесь же оно едва сдвинулось вверх. Только та планета, что ползла по его диску, сейчас сместилась на самый его край, противоположный яркой ровной полоске, и вокруг ее черного кружка отчетливо видны были яркие рожки освещенной с обратной стороны атмосферы.

Сзади послышался душераздирающий зевок, шаги, и возле меня в траву опустился Дик.

– Чего рано так поднялся? – спросил Дик. – Рассветы тут долгие. Очень сильная рефракция. Оно полчаса будет висеть над горизонтом. Потом пулей помчится вверх.

Дик говорил на том самом певучем языке почти из одних гласных. Я понимал Дика. Я не удивлялся: мне же вчера дали таблетку, чего тут удивляться-то.

– Как называется этот мир? – пропел я сам, удивляясь только, как мне удается выделить эти три разных тона в одном и том же слоге «оа».

– Новая Голубая Земля, – ответил Дик, расчесывая бороду пятерней. Я вчера видел, что у Дика есть расческа, но уже успел понять, что Дику нравится походная жизнь и он охотнее ест с лезвия, даже если в корпусе его складного ножа прячется вполне приемлемая трехзубая вилка. – Это – Новое Солнце. На ваше земное Солнце оно, как видишь, мало похоже. А вон те две планеты видишь?

– Вижу.

– Одна из них – Мир-Гоа. Там добывают трансуранидовый конгломерат. Не знаю, какая из них. И как вторая называется – тоже не знаю.

– Ты тут живешь?

– Нет. Бывал когда-то. Два раза. Давно, лет двенадцать назад.

– А где ты живешь?

– В космопорте.

Я не стал спрашивать, где находится этот космопорт. Не хотелось казаться совсем уж невеждой.

Дик искоса посмотрел на меня.

– Тебе сколько лет?

– Двадцать два.

– Гм-м, непохоже. Хотя да, в ваше время двадцать два – это как сейчас четырнадцать-пятнадцать…

Я не стал уточнять. Потом все пойму.

Куниэда слева глубоко вздохнул и сделал низкий, долгий поклон в сторону светила, коснувшись волосами сырой от росы травы. Потом сел поудобнее, скрестив ноги, и улыбнулся.

– Странное чувство, – сказал он хрипловатым голосом. – Вы говорите на чужом, варварском языке – а я все понимаю и даже сам могу говорить на нем.

– Теперь мы все будем понимать друг друга, – серьезно сказал ему Дик. – Ты самурай, Като?

– Еще нет. Мне только пятнадцать лет, хотя, как видишь, я уже ношу прическу воина. Я – сын самурая. Мой отец, воин Куниэда Муроноскэ, служил князю Цугивара, пока не погиб при осаде Цугиварадзимы, когда Минамото под началом Асикага Ёсикиё обрушились на Тайра, и Хэй отступили в наши места. А мой старший брат, воин Куниэда Макото, служил князю Оно, младшему в роду Цугивара, под началом самого Ёсинака. Но я еще не состоял на действительной службе, когда голос какого-то ками… ну, духа, как это сказать… голос из моего кодати, малого меча, позвал меня.

– Что тебе было сказано? – с живейшим любопытством спросил Дик.

Като засмеялся, обнажая в улыбке два белых передних зуба.

– Я теперь уже не смогу объяснить. Я только понял, что свершилась где-то величайшая несправедливость, и исправить ее без меня невозможно, и теперь здесь будет мое служение.

– Да-а… – Дик задумчиво подергал себя за косу. – Ким, а у тебя?

– Примерно то же. Только голос был не из меча, а по телефону.

Дик хмыкнул.

– Мне тоже позвонили. И та же история: ничего не помню, но нисколько не сомневаюсь, что все правильно.

Он засмеялся. Смех у него был хороший: так, наверное, смеются очень независимые, раскованные и умные люди. Мне, во всяком случае, не так уж часто приходилось слышать такой смех.

Сзади подошел, зевая, Святослав.

– Вот и говор у нас общий образовался. Дик, немчине, это от тех красных крупинок, что ты нам дал вчера?

Дик с интересом глянул на витязя.

– Правильно угадал. Ты, Святослав, тоже воин?

– Воин, – подтвердил тот, усаживаясь слева от Като. – Дружинником я был у князя нашего, Василия Ольгердовича. Только я и сам князь. – Он смущенно усмехнулся. – Младшего, правда, роду. Ну, отец мой, Ингварь Олегович, Ольгердовичу двоюродным братом приходился, по линии стрыя его, Брыксы. Так что простым копейщиком не поездил я, сразу десяток водил.

Я заинтересовался:

– Где вотчина твоего князя?

Святослав Ингварьевич махнул рукой куда-то в сторону.

– Забровск. У Галызни.

– Какой земли-то?

– Да в том-то и которы. Ольгердович-то, он за Волынь стоял. А отец его, светлейший, он за Галич. Семь лет уж рядились.

Я глубокомысленно покивал головой. О Галицко-Волынской земле после школьного курса истории я знал только, что был там какой-то Даниил. Что за Даниил, когда он был, чем занимался – убей, не вспомнить теперь.

Я перевел взгляд на Дика.

– Ну, а ты тоже воин?

Тот засмеялся.

– Да нет. Плазмоган-то охотничий. И калибр у него не боевой, побольше будет. Это на большого зверя. Вообще-то это антиквариат. С ним еще мой дед на тагира ходил, на Леде. А я сам – мирнее некуда. Я камераман.

– Оператор телевизионной камеры, – пояснил я сам себе.

Дик уважительно кивнул.

– А не так уж ты от наших времен и далек. Да, верно. На телевидении мне тоже пришлось поработать. Зовут меня полностью Ричард Лестер. Член Имперской гильдии профессиональных камераманов.

– Ты ведь постарше нас. Святослав Ингварьевич, тебе сколько?

– Восемнадцать.

– Ну вот, видишь. А тебе, Дик?

– Это точно, – отозвался Дик. – Постарше я. Мне тридцать пять.

Позади Дика, рядом со мной, сел неслышно подошедший Ланселот.

– О, я слышу, таблеточки подействовали. Вот и славно. Молодец, Дик. Я сам не догадался. Впрочем, у меня таблеток нет с собой – съел все, надо было с неделю назад кое-чего подучить перед работой.

При утреннем свете было видно, что Ланселот не так уж молод. Я искоса рассматривал этого странного человека.

– Вы с Диком из одного времени? – спросил я наконец.

Тот только засмеялся, кивнул, но ничего не сказал.

– Ланселот с периферии, – серьезно пояснил Лестер. – Очень далекий, недавно населенный мир. Там у них суровая жизнь. Ланселот – ночной разведчик.

– Ниндзя, – кивнул Като. – Тяжелое служение.

Ланселот с уважением взглянул на Куниэда.

– Верно, воин. И ниндзюцу я тоже изучал.

Больше он ничего не сказал и стал слушать, как Святослав выспрашивает у Като, насколько труднее биться двумя легкими мечами против одного тяжелого. Слово за слово, два рыцаря отошли назад, на опушку, извлекли мечи и, быстро перемещаясь по траве, стали обмениваться выпадами.

Насмотревшись в Югославии голливудской продукции, я ждал, что несравненное боевое искусство Востока сейчас быстро посрамит грубое и примитивное ратное ремесло дикого Севера, но не тут-то было. Святослав не был так скор, как Като, который прыгал не хуже кошки, но у русича были очень сильные и быстрые руки. Он споро орудовал своим длинным мечом, который держал-таки за рукоять двумя руками (хоть ширина и вес лезвия и не соответствовали моим представлениям о древнерусском двуручном мече), и ни разу не дал самураю дотронуться до своего тела клинком, хотя и самому ему не удалось нанести Куниэде ни одного серьезного удара. Попрыгав и согревшись, они засмеялись и пошли обратно к краю обрыва.

– Нам, скорее всего, пора, – сказал им Дик. – Спуск длинен и утомителен, зато там, внизу, есть харчевня.

– Ты знаешь, куда мы идем? – спросил его Святослав.

Дик встал и показал рукой влево, где к залитым солнцем полям у горизонта все так же прижималась, угрожающе нависнув, пирамидальная страшная туча, вокруг которой, казалось, солнечный свет замирал от робости.

– Нам туда, к черной цитадели. Мы все слышали про преступление, а я слышал еще и про преступника.

– Я тоже, – сказал Ланселот. – Хозяин цитадели. Мы идем против него. Хотя, как мне кажется, мы все пока еще в здравом уме и твердой памяти.

Он вздохнул и стал спускаться первым. Вчера, в сумерках, мы не заметили: влево от кромки обрыва уходила глубокая, поросшая по краю густым кустарником складка склона, по которой под большим, но вполне проходимым уклоном непрерывной, слегка изгибающейся ниткой тянулась тропа. Судя по видимым отсюда ее изгибам, на спуск должно было уйти больше часа.

На спуск ушло четыре часа. Спуск сверху не казался длинным, но сверху он и не был виден весь. По вертикали мы спустились всего метров на шестьсот, но прошагали при этом не меньше восьми или даже десяти километров (во всяком случае, Ланселот сказал «пять-шесть миль», а я уже знал, что в Империи в ходу мили, футы и фунты). Мне хотелось идти рядом с Лестером, потому что в этом новом и странном мире он казался мне единственным проводником и, уж во всяком случае, единственным, кто мог ответить на мои вопросы – а было у меня их довольно много. Однако сразу получилось так, что вперед пошли Като и Святослав, за ними шел Ланселот, за ним – а временами, когда ширина тропы позволяла, рядом с ним – я, а Дик шел довольно далеко сзади, потому что – во-первых – он был не только старше нас всех, он был еще и тяжелее нас всех, и ему было физически довольно трудно спускаться по этой невесть кем и когда проложенной неровной тропе, укрытой от прямого взгляда с равнины то кустарником, то обломками скал, то неожиданным выступом, для обхода которого приходилось не спускаться, а подниматься. Во-вторых же, Ланселот попросил его идти сзади, потому что плазмоган Лестера, как охотничье оружие, якобы обладал большей дальнобойностью и точностью стрельбы, чем оружие ночного разведчика, и Дику предпочтительнее было все время находиться выше нас, чтобы видеть больше и дальше.

Теперь я знал, чем Ланселот вооружен и как называется это оружие – впрочем, название это меня изрядно повеселило: он назывался, строго говоря, пистолет. Это был тяжелый, примерно в два килограмма весом, предмет, который разведчик носил в кобуре под одеждой (почему я сразу его и не увидел). У него не было ствола или рукояти: он надевался на руку и был немного похож на биту для древней игры в священный мяч у индейцев майя. На широком и относительно пологом отрезке тропы мы с Ланселотом немного пообсуждали этот «пистолет». Он имел несколько рабочих частей, насколько я понял. Он мог (на близком расстоянии) давать узконаправленный высокоэнергетический разряд каких-то «микроволн» – я смутно подозревал, что эти волны были как-то связаны с тем шкафчиком под названием «microwave oven», который – я видел – висел над газовой плитой на кухне у американского журналиста Джерри Павича, к которому мы с Серегой Грибакиным тайком бегали несколько дней назад, чтобы посмотреть у него на видео «Blues Brothers». Еще это оружие могло – уже на большем расстоянии – давать разряд в каком-то другом диапазоне: убить таким выстрелом было уже нельзя, но можно было оглушить противника, ввести в состояние шока. Что же до толстого ствола, обрез которого при ближайшем рассмотрении был виден в торцевой части «биты», то это таки был плазмоган – близкобойный, непригодный для точного прицеливания, но зато практически бесшумный и обладающий огромной убойной силой. По каким-то полунамекам в сдержанной, полной недомолвок речи Ланселота я понял, что у него есть при себе и еще какое-то оружие, но уточнять он ничего не стал.

На второй час, когда дорога вдруг пошла круто вниз по почти открытому месту, Дик вдруг предупреждающе свистнул сверху, и мы залегли вдоль тропы. Дик вполголоса сказал сзади:

– На шоссе внизу патруль.

Ланселот буднично сказал – то ли ругнулся, то ли просто констатировал факт:

– Слуги сатаны.

Нельзя сказать, что эти два слова не произвели на меня впечатления. Я смотрел на то, как Ланселот, приникнув к камням, глядит вниз.

– Я могу взглянуть? – спросил я его.

– Не очень высовывайся, – тихо ответил он. – Посмотри.

Я приподнял голову, осторожно выглядывая между стеблями редкой жесткой травы.

Да, внизу было шоссе: раньше я не выделял эту полосу деревьев, явно высаженных искусственно, среди той растительности, что виднелась внизу, под обрывом. Дорога была, вероятнее всего, покрыта не асфальтом, потому что ее полоса практически не выделялась в густой траве; зато выделялось то странное, черное, округлое, похожее на мыльницу, что бесшумно двигалось в сотнях метров от нас, приближаясь сзади – если считать направление «вперед» тем направлением, в котором мы спускались. Видимо, машина?

– Чьи-чьи слуги? – как можно небрежнее переспросил я.

Ланселот повернул голову ко мне.

– Хозяина Цитадели. – Теперь я понял, что оба этих слова здесь пишут с большой буквы. – Некоторые считают его Диаволом, или Сатаной. Неверующие тоже его так иногда называют, но общепринятое его имя – Хозяин. Вероятно, у него есть и личное имя, или имена. Видишь ли, те, кто имеют возможность эти имена узнать, об этом обычно уже никому не рассказывают.

Я смотрел на черную, тяжелую каплю на травяном шоссе внизу. Она уже почти поравнялась с нами.

– Он человек? – осторожно спросил я.

Ланселот опять повернул голову ко мне. Видно было, что он удивлен моей неосведомленностью, но сейчас как раз напоминает сам себе, что я – дикарь, пришелец из далекого прошлого, который ничего ни о чем не знает.

– Нет, он не человек, – терпеливо объяснил разведчик. – Он – Хозяин.

Он некоторое время смотрел вниз. Капля удалялась вперед – туда, где за скалистым отрогом обрывистой стены тяжелой тучей угадывалась громада Цитадели.

– Ну, вроде бы, нас не заметили… Он – последний из Хозяев, по счастью, – сказал Ланселот наконец. – Когда их было много, люди не устояли бы. По счастью, мы с ними разминулись. Он остался один еще тогда, когда на Земле твои и мои предки носили шкуры и делали каменные топоры.

Ланселот замолчал и больше – до самого низа – ничего не говорил о Хозяине, против которого мы должны были идти.

Когда спуск закончился, была уже половина одиннадцатого утра. Есть хотелось зверски. Пить тоже: на пятерых у нас было чуть больше литра воды, и вода эта кончилась еще на середине спуска. Ноги (во всяком случае, лично у меня) дрожали и при неверном шаге подгибались: идти четыре часа подряд, почти без отдыха, да еще почти все время то круто вниз, на полусогнутых, то, наоборот, круто вверх, временами даже цепляясь руками за камни и стволы хилых деревьев, было ничуть не проще, чем вчера – бежать по сырой лесной тропе. Мы некоторое время полежали, блаженно переводя дух, в небольшой рощице странных желтолиственных полукустов-полудеревьев с синей корой узловатых, блестящих стволов, которая скрывала начало (а для нас – конец) приведшей нас сюда тропы. Наконец, даже неприхотливый и молчаливый Ланселот подмигнул Дику:

– Ты обещал харчевню. Далеко это?

– Миль семь, – невозмутимо отозвался камераман.

Все мы разочарованно застонали.

– Но скоро будет автобус, – добавил Лестер.

– Откуда ты знаешь? – спросил его я.

Дик постучал пальцем по нагрудному карману куртки, где он держал свой «блокнот».

– Утром посмотрел в сети расписание, – объяснил он. – Это место, где мы сейчас, где выход с тропы – а это единственная тропа на Красный Обрыв в этих местах – называется Комариная Роща…

– Комаров что-то не слышно, – вставил Святослав.