Самарская вольница. Степан Разин Буртовой Владимир
За спиной протяжно ухнуло, это со стругов ударили пушки. Когда почти над головами просвистели кованые ядра и упали в конскую гущу, из сотен стрелецких глоток вырвалось повторное воинственное «ура-а!». Защелкали короткие пистольные выстрелы — сбивали тех, кто совсем близко, уже в двадцати шагах оказался перед стрелецкими шеренгами.
— Берегись! — подал команду Хомуцкий и вскинул пистоль — лихой наездник в голубом халате дорвался-таки до стрельцов. Визжа и размахивая кривой саблей, словно злой бессмертный дух, он летел на отточенные, лезвиями вперед выставленные стрелецкие бердыши.
Сухо щелкнул выстрел, дернуло руку назад, и отчаянный конник, взмахнув бессильной теперь саблей, ткнулся головой в потную гриву и тяжело пополз из седла. Скакун всхрапнул, взвился на дыбы и встал, уронив погибшего хозяина головой к бурьяну…
Стрельцы пустили в ход бердыши, подстраховывая друг друга, отбивали налетающих пока что не всей массой калмыков, рубили конские головы, всадников, сами падали на землю, получив удар длинного копья.
«Ура-а!» — накатилось к холму от Иргиза. Это сотня Марка Портомоина бегом, но не ломая строя, кинулась в атаку, на миг приостановилась, дала густой — в упор! — пищальный залп по наплывающему конному отряду. И со стругов еще раз залпом бубухнули два десятка пушек, стрелецкий голова дал команду спешно приблизиться к левому берегу, выказывая готовность оказать всемерную помощь товарищам, оставленным в засаде.
Отмахиваясь от наиболее настойчивых всадников бердышами, отстреливаясь из пищалей и пистолей, стрельцы Марка Портомоина и Аникея Хомуцкого отошли к сотнику Хомутову, успев перезарядить оружие и вдогон пальнуть по отхлынувшей массе калмыков и башкирцев: теперь их мало было, чтобы сбить в Волгу две сотни хорошо вооруженных стрельцов. В ковыльном разнотравье черными бугорками дыбились не менее шести десятков побитых коней. Мертвых и раненых единоверцев степняки подняли и увезли с собой подальше от берега, встречь набеглому войску.
— Нет ли побитых? — с тревогой спросил Михаил Хомутов, когда сотня собралась вместе. Казанцы встали левее, ближе к Иргизу и спешно готовили позицию к новому сражению.
— Шестерых калмыки копьями достали, троих довольно крепко, на струг надобно снести, — ответил Аникей Хомуцкий. — А так, слава богу, обошлось… Но супротив всего войска нам не выстоять, как пить дать посекут! Вона, ишь, гуртуются всем скопом!
Прежде чем начать новую атаку, почти вся конница степняков остановилась в полуверсте, за оврагом. На вид, собралось не менее трех тысяч сабель. Но все ли тут или еще где копится войско?
Стрелецкий голова Тимофей Давыдов пустился на хитрость — сотня Михаила Пастухова, сойдя на берег, открыто поднялась на холмик, где недавно был Аникей Хомуцкий, потопталась, будто готовила себе позицию, залегла, а потом, укрываясь в высокой траве, отползла к берегу, по песку перешла к югу, снова поднялась на срез берега и вновь открыто появились на виду кочевников. И оба раза стрельцы Хомутова и Портомоина радостными криками приветствовали товарищей, создавая вид, будто стрелецкая рать здесь удвоилась, затем по знаку Давыдова стрельцы Пастухова вновь сошли тайком к стругам.
В полдень, перекусив на скорую руку, стрельцы продолжили следить за степняками, которые группировались вдали в хорошо различимые крупные отряды, явно что-то замышляя.
— Ежели кинутся всем скопом да еще и с двух сторон, как поутру, будем уходить на струги — не отобьем такое войско, стрельцов погубим, — решил Хомутов, и Марк Портомоин, поглядывая на калмыцких всадников строгими продолговатыми глазами, молча с ним согласился. Опершись на локоть, он лежал в бурьяне около Хомуцкого, наблюдая за поведением противника.
Но калмыки, похоже было, решили от нападения пока воздержаться. Они разбили себе стан и зажгли костры, должно быть, собираясь себе здесь ночевку устроить.
Правее Хомутова завозился в траве Аникей Хомуцкий, подумал вслух:
— Теперь бы как ни то у них человека ухватить для спроса, что затевают в ночь да что ведомо им о делах под Самарой…
— О том и думать нельзя! — отговорил от рискованного предложения Михаил и глянул на товарища, который, покусывая былинку ковыля, изучал местность перед собой. — Скорее сам к ним в аркан угодишь. Они теперь во всех кустах своих доглядчиков понатыкали… Аникей, выставь и ты стрельцов в дозоры по пяти человек, а я повелю готовить ужин. Негоже голодными в траве валяться!
— Это дело! — поднялся с примятой травы Марк Портомоин. — Пойду распоряжусь и я об ужине.
В самых опасных местах выставили караулы, чтоб степняки не подкрались незамеченными или, собравшись где тайно большим числом, не навалились скопом. Разожгли костры. Со стругов снесли походные котлы, крупы и сало с хлебом. И прочие, бывшие на стругах сотни озаботились ужином, не переставая поглядывать на север по реке, опасались, как бы изворотливый противник на подручных средствах не нагрянул по течению к стругам да не пожег их!
Но дозорные, меняясь каждый час, до позднего часа докладывали, что степняки стоят отрядами на месте, жгут костры, никакого видимого движения войска не наблюдается.
Когда вечерние сумерки густо накрыли землю и невозможно было что-то разглядеть, стрелецкий голова Давыдов повелел снять дозоры и всем уйти на струги и отойти к правому берегу, подальше от кочевников, чтобы избежать внезапного налета.
— Маловато у стрелецкого головы воинства самому выступить с боем на степняков, — пояснил Михаил Хомутов на недоуменные вопросы товарищей: отчего уходят, а не сами пытают счастья в ночном сражении? — Да и то понимать надо, что нас снарядили не супротив нечаянных находников, а супротив донских казаков…
— Совсем разное дело — за свой дом и семью биться с набеглыми степняками, — проворчал сердито Никита Кузнецов. — Для нас степь со времен Батыя клятый враг. А с Дону идут свои братья, такие же христиане…
Михаил Хомутов ради бережения оглянулся, нет ли кого из чужих рядом? Стрельцы, побрав оружие и не притушив костров, тихо уходили к реке, стараясь не привлекать внимания вражеских дозорных.
— Не время, Никита, в такой час смутные речи говорить, — предостерег сотник своего дружка. — Как знать, не подкуплен ли кто из них нашим пронырливым воеводой, чтобы доносить ему о таких вот опасных речах?.. Давно понял я, что воевода Алфимов не имеет в нас никакой веры, потому и отправил прочь, ради своего же спокойствия. Да-а, не единым твоим подсвечником думает воевода утешить свою душу, — сдерживая в груди невольно закипающую злость, выговорил Михаил Хомутов, вспомнив оставленную без защиты Анницу. Просил Ивашку Балаку доглядывать за подворьем, да он не может ведь каждую ночь стоять на его крыльце в дозоре, так же бывает в разных посылках по службе! — Болит душа — как там теперь, в Самаре. Отбились от степняков аль на стенах все полегли? Что тогда сталось с нашими семьями?
— Самара крепка пушечным боем, должны отбиться, — не совсем уверенно ответил Никита, оглядываясь с берега Волги на сотни мерцающих вдали огоньков калмыцкого походного стана.
— Дай-то Бог, — и сотник, как совсем недавно стрелец Гришка Суханов, перекрестился, перевел взгляд с вражеских костров на темную под облачным небом реку и на струги, которые приткнулись к берегу, принимая уходящих стрельцов. — Ну, идем, кажись, все уже спустились… Позрим поутру, что надумают калмыцкие тайши да башкирские старшины. Да, к слову, как эти места прозываются? Не знаешь ли, кум Никита?
Никита, утопая сапогами в сыпучем приречном песке, припомнил, что кто-то из саратовцев перед их отходом называл здешние места урочищем Оскакина Губа. Сюда иной раз заплывают с рыбными ловлями в устье Иргиза и самарские промысловики.
— Поспешим, кум, — снова заторопился Михаил Хомутов, приметив, что струги, выполняя приказ стрелецкого головы Давыдова, на веслах начали один за другим отрываться от берега.
Взбежав по шатким сходням на свой струг, Хомутов повелел разобрать весла и вслед за казанцами идти прочь от опасного места.
Струги вытянулись цепочкой, чтобы перекрыть возможное место переправы через Волгу напротив устья Иргиза, но всю огромную реку таким числом ратных людей не заслонить — это понимал стрелецкий голова Давыдов, и это отлично понимали калмыцкие тайши и их башкирские союзники. Оставив у жарких костров на всю ночь для отвода глаз несколько сот всадников, той же ночью степняки совершили обход стрелецкого заслона, и, прикрывшись густым утренним туманом, переплыли на приученных конях через Волгу у местечка под названием Иргизская Ватага, и устремились в грабительский набег на правобережье.
Узнав об этом по опустевшему к обеду берегу — бросив бесполезные костры, оставшиеся было здесь всадники ускакали на восток, должно быть, к своим улусам, — Тимофей Давыдов здраво рассудил, что вряд ли степняки будут возвращаться домой этим же местом, и, понимая, что его стрельцы нужны в Саратове, через два дня после сражения у Оскакиной Губы отдал приказ идти вниз, степняками теперь пусть занимаются воеводы ближайших правобережных городов…
Возвратившихся в Саратов стрельцов поразило какое-то враждебно-отчужденное отношение посадских и горожан. Со стрелецкими командирами они не раскланиваются, дорогу, как бывало, не уступали, о том, каков был поход на кочевников и где теперь калмыки, не спрашивали… По всему было видно, что в город пришли тревожные вести с Понизовья.
— Не иначе атаман Разин из Царицына выступил вверх по Волге, — с беспокойством высказал свою догадку Михаил Хомутов, поднимаясь в толпе стрелецких командиров к воеводе по тесной слободской улочке, где полно было праздного люда.
— А вот мы поспрошаем, какая-такая черная кошка посетила Саратов, — отозвался Аникей Хомуцкий и уверенно направился к небольшому торговому ряду, который десятком уютных лавок занимал восточную часть пыльного торга неподалеку от городской башни с воротами к волжскому берегу.
— Шиш да маленько скажут они ему, — проговорил вслед Аникею пятидесятник Алексей Торшилов. Он шагал, горделиво выставив, словно для задира, курчавую черную бородку, красуясь перед саратовскими девицами своим привлекательным лицом. Только приглядевшись, можно было заметить, что левый глаз пятидесятника слегка косит наружу.
Недолго потолкавшись у торговых лавок, Аникей близ городских ворот догнал казанских и самарских командиров. На молчаливый взгляд-вопрос Михаила Хомутова только руками развел, потом пояснил с возмущением:
— Поспрошай о тутошних делах, сказали мне посадские, у воеводы Кузьмы Лутохина. А московские стрельцы Васьки Лаговчина за всякое слово хватают и в губную избу волокут под спрос и пытки!
— Я же говорил! — буркнул недовольный такой переменой в саратовцах Алексей Торшилов. — Поопасятся что-либо говорить. По их косым поглядам видно — не рады нашему возвращению тутошние посадские да горожане! Более склонны гостей с Понизовья встречать, а не государевых ратных людей. Эх, что-то будет, а…
— Должно, чешутся у саратовцев кулаки на своего воеводу и приказных, — кивнул головой Аникей Хомуцкий. — А вот чего так лютуют — не возьму в толк? Воевода, похоже, нравом кроток, не чета князю Прозоровскому альбо нашему Алфимову!
— А с того лютуют, что не зря здесь сидит Васька Лаговчин от приказа Тайных дел да за всем Понизовьем грозным оком чрез своих доверенных ярыжек догляд ведет! Немало теперь в городе обывателей, кто у него на правеже побывал, кто по вине какой, а кто и по злому навету безвинные муки принял. Вот и ждут своего часа поквитаться…
— У воеводы все узнаем, — прервал пятидесятника Михаил Хомутов. — Ба-а, а ворота на запоре отчего?
Они подошли к городским воротам, торкнулись в них кулаком. В смотровое оконце выглянул воротной страж, узнал стрелецких командиров, открыл узкую калитку в правой створке — только одному и пролезть, да и то бочком, живот поджав потуже.
— Что средь бела дня на запорах сидите? — сурово спросил стрелецкий голова Тимофей Давыдов, недовольно топорща длинные усы. — От кого хоронитесь?
Пожилой стрелец не без ехидства в голосе и с лукавой усмешкой на морщинистом, заросшем рыжевато-желтым волосом лице отозвался на спрос стрелецкого головы:
— Наш воевода-батюшка боится сквозняку от жаркого низового ветра, стало быть, оттого и не велит ворота держать нараспашку, под стать дверям питейного дома!
Михаил Хомутов хохотнул, шутливо ткнул стрельца пальцем в грудь и сказал:
— Бережлив ваш воевода, то похвально… Да шалый ветер и через частокол может перемахнуть в кремль. Тогда что же, а?
— Пущай себе перемахивает. — Страж беспечно крутнул рукой над шапкой. — Нашего брата-стрельца в Саратове не дюже много, даже и с вами вместе… Так что некому его будет тамо ловить.
— Ну и дела-а, — Марк Портомоин, чертыхнувшись, озабоченно тряхнул головой, словно сгоняя дурной сон с глаз прочь. — И с такими-то стражами воевода думает оборонять город? Уж лучше сразу, напившись до бесчувствия, с камнем в воду, чем ждать рокового часа…
У приказной избы еще караул из четырех стрельцов с ружьями за спиной и с бердышами в руках. Прибывших командиров впустили без расспросов, сказав лишь, что воевода закрылся у себя с дьяком Львом Савлуковым и никого не принимает ввиду великой важности дела, которое они там вдвоем обсуждают.
— Да и мы не с тыквенными семечками в приказную избу лезем! — невесело сказал на это Давыдов и, видя нерешительность стражей, своей волей прошел с командирами в прихожую залу, где теснились приказные подьячие и писаря, ухватил одного из них тяжелой рукой за плечо, поднял с лавки. — Торкнись к воеводе и скажи, что стрелецкие командиры к нему пришли, важно!
На робкий стук подьячего, повторенный по суровому приказу стрелецкого головы, из-за прикрытой двери выглянул дьяк Вертидуб, увидел нежданных гостей, вскинул в удивлении длинные густые брови и под стать филину из дупла гукнул:
— Откель вы?
Не успел Тимофей Давыдов слово молвить, как Аникей Хомуцкий, озлясь на дьяков глупый спрос, выдал ему в ответ не совсем ласковое:
— С того свету, аль не видишь? За тобой самим дьяволом посланы! Собирайся, дьяк!
Савлуков сморгнул, зыркнул на приказных — не корчит ли кто плутовскую рожу в насмешке да в радости над ним? — сделал вид, будто не обиделся на резкие слова, сказал примирительно:
— Эк, горяч ты, стрелец! Поостынь малость опосля дьявольской-то сковородки! Воевода через минуту-две освободится.
Стрелецкие командиры присели на длинной лавке вдоль стены. И в самом деле, через пару минут из воеводской комнаты вышли три юрких молодца, прошмыгнули мимо и пропали за дверью. Кузьма Лутохин пригласил к себе стрельцов, пожал всем руки, спросил о калмыцких делах. Узнав от Давыдова, что со степняками был бой близ устья Иргиза и что после того боя те перекинулись-таки на правый берег, воевода, к удивлению стрелецких командиров, повеселел лицом и даже руки потер.
— Ну и пусть там себе гуляют, от нас подалее. Домой не иначе под Царицыном будут возвращаться, даст Бог, налетят на разбойных казаков Стеньки Разина и поколотят друг дружку как следует… Чем людишки саратовские озабочены? Приметили, да? Скажу, скажу, стрелецкие командиры, — и воевода зашарил руками по столу, что-то разыскивая в ящике. — Надобно это и вам знать! Да предостережение иметь от воровской заразы промеж ваших стрельцов! Дьяк, куда ты сунул воровского атамана прелестное письмо? Только что в ящике лежало.
Саданув о косяк правым плечом, дьяк Лев Савлуков влез в боковую комнатку, смежную с воеводской горницей, с порога дотянулся до малого стола у окошка, взял какую-то бумагу. Вернувшись в кабинет, раскрыл ее во всю длину, загудел басом:
— «Ко всем казакам, волжским и яицким, и всему народу донской атаман Степан Тимофеевич Разин с есаулами и с войском поклон посылает…»
— Стой, дьяк, стой! Дай сюда! — подскочил к огромному дьяку обеспокоенный воевода и выхватил из его рук злосчастное письмо. — Гудишь, аки новгородский вечевой колокол! Того и гляди, сбегутся воровские соумышленники на твой зов… И без того хлопот полон рот. Сам прочту далее. — Воевода, принизив негромкий голос, зачитал воззвание Степана Разина к народу: — «Сколь можно боярской да старшинской неправды терпеть и жить у богатых в басурманской неволе! Пришла пора всем миром встать на старшинскую неправду по всей казацкой земле да и по всем городам понизовым согнать воевод и добрый казацкий уряд на правде поставить!» — Прервав страшное чтение, перекрестился, внимательно посмотрел на тихо сидящих стрелецких командиров и, взывая к сочувствию, сказал с какой-то полудетской обидой в голосе: — Каков вор, этот Стенька, а? Велит по городам сгонять воевод, будто он сам нас, а не великий государь и царь к службе поставил!
«… Так и надо было службу править по совести и по государеву велению, а не злопакостить людям и не понуждать округ себя к мздоимству…» — вертелось на языке у Михаила Хомутова, но стерпел: не пришло еще время таким словам.
Воевода, не дождавшись от стрелецких командиров сочувственных слов, воткнул взгляд в бумагу:
— «А правда наша казацкая — Божья правда. Жить вам по воле, чтоб всякий всякому ровен. И вы бы, всякий простой понизовой люд, кому от бояр тесно, брали б ружья да шли ко мне, атаману Степану Разину, а у нас в обиде никто не будет и всякому по заслугам. А вы бы в своих городах воевод, да с ними приказных собак побивали. А стрельцам… — воевода кинул пытливый взгляд и на стрелецких командиров и, с особым при этом ударении в наиболее страшных местах, дочитал: —… А стрельцам всех начальных людей — голов и сотников — вешать да между себя кого похотят обирать атаманами. Да и посадскому понизовому люду сотнями обирать атаманов и есаулов, кто люб, и жить по-казацки».
Воевода, не оглядываясь — он смотрел на стрелецкого голову Давыдова, по нему проверял, каково ратным людям от воровского письма? — протянул бумагу дьяку, тот принял и отнес подальше от пронырливых глаз подьячих и писарчуков.
— Ну, какова… заупокойная молитва всем нам? — спросил Кузьма Лутохин, губы искривив в принужденной улыбке. — Щедр донской воровской атаман, всем сестричкам по колечку роздал, никого не обидел! — Не владея собой, Лутохин забегал по кабинету, то сцепляя руки на груди, то забрасывая их за спину.
— Откуда взялась эта… — Михаил Хомутов хотел было сказать «воровская», да язык не повернулся, — бумага в городе? Кто ее занес? — еле успевая следить за скорым на ногу воеводой. И подумал не без злорадства: «Так ли и Алфимов забегает, доведись сыскать в Самаре атаманово прелестное письмо?»
Рядом Михаил Пастухов завозился, и его беспокойные думы одолевают, но молчит сотник, только исподлобья зыркает на суетливого воеводу Лутохина.
— Как в город попало? — переспросил воевода, на миг останавливаясь у окна и бросив взгляд в сторону наугольной у волжского берега башни. — Сыскался лиходей! Вчерашним днем в открытую, без всякой боязни, примчал из воровского Царицына разинский подлазчик на коне верхом с вестью к стрельцам и посадским, что Стенька Разин убыл из Царицына вниз по Волге. А прежде того собирался у воров войсковой круг, решали, куда им попервой кинуться — вверх ли на Москву, а может, на низ, к Астрахани. Да Господь надоумил кого-то выкрикнуть, что надо идти на низ, покудова вверху на Руси мужики хлеб не скосят и не уберут в амбары. А тем часом побить ратную силу, что из Астрахани вышла к Черному Яру многим числом с воеводой князем Львовым. Теперь, мне думается, уже и сошлись князь Семен Иванович с воровским атаманом. Дай бог, ему ратного счастья промыслить над разбойниками, а не как блаженной памяти Лопатину…
Стрелецкие командиры переглянулись, Тимофей Давыдов высказал свое предложение:
— Тогда нам есть резон всей силой напасть на Царицын и отбить его у казаков. Там, глядишь, московские стрельцы на подмогу поспеют. По пути и камышинские стрельцы пристанут. Где Лаговчин, надо бы с ним переговорить…
— Лаговчин с ухваченного ярыжками подлазчика крепкий спрос снимает, — ответил воевода, потом снова глянул в окно, хлопнул себя ладонью по круглым коротким бедрам. — Да вот и он сам на помине легок! Прознаем, о чем допытался у того вора…
Весь вид стрелецкого головы показывал, что спрос разинского подлазчика был нелегким. Большие, чуть выпуклые карие глаза еще не остыли от гнева, на скулах алел румянец, губы закушены. Лаговчин расхаживал по кабинету в общем молчании, успокаиваясь и мельком оглядывая кафтан — не видно ли где капель крови от усердного истязания вора плетью? Стрелецкие командиры тоже молчали, не решаясь прервать размышления московского особо доверенного человека.
Лаговчин заговорил, остановившись у распахнутого окна, боком к стрелецким командирам, будто хотел видеть и дальний волжский стрежень в сторону беспокойного Понизовья, и ближнюю к приказной избе площадь с пыльной улочкой к воротной башне.
— Сказывает вор, что в Царицыне Стенька Разин оставил каждого десятого человека, всего более тысячи казаков и воровски изменивших стрельцов. Теперь сами судите, командиры, что скопище у атамана поболее десяти тысяч… Опасение у меня большое за город Астрахань да и за князя воеводу Ивана Семеновича Прозоровского. Еще прошлым летом стращал вор Стенька добраться до него.
Аникей Хомуцкий хмыкнул, но Михаил Хомутов тут же сжал его руку на колене, упреждая, чтобы друг не сорвался каким неосторожным словом.
— Астраханские стрельцы ничем не лучше царицынских, — продолжил Лаговчин, а сам стоял с каким-то закаменевшим лицом и неподвижным взглядом, будто в мыслях он был не здесь, а где-то уже там, под Астраханью. — Даже если своруют не все, а каждый второй и прилепится к бунтовщикам, то через две недели из Астрахани вверх по Волге пойдет войско более пятнадцати тысяч! — При этих словах стрелецкий голова повернулся к воеводе Лутохину, а тот сел в свое кресло и замер, будто мышь под когтистой кошачьей лапой, притворяясь, что мертва, — в надежде, что страшный для нее зверь отпустит за непригодностью в пищу. — Вот теперь и подумай, чем город оборонять.
Сраженный услышанным, воевода беспомощно улыбнулся, пожал плечами — теперь бойцов в городе вместе со стрельцами Давыдова и Лаговчина едва более тысячи наберется. Да если бы на них на всех можно было положиться.
Кузьма Лутохин развел руками и, сглотнув ком в горле, выговорил:
— Висеть нам всем… на воротах, ежели великий государь не пошлет московских стрельцов и рейтар…
Василий Лаговчин нервно высказал то, что в другое время ни за что бы не огласил при стрелецких командирах:
— Покудова нет вестей, что скоро пошлют московские полки… К тому же московских бояр весьма смутило движение воровских казаков в сторону Воронежа. Вел их не кто иной, как родной дядя Стеньки Разина Никита Черток, сам воронежский. До похода Стеньки на Хвалынь Черток был послан с хлебными запасами на Дон, где и прежде бывал в бурлаках и весьма дружил со своим братцем Тимошкой Разиным. Должно, супротив Никиты Чертка и вышли первые ратные посылки, чтоб Москву с юга обезопасить.
— Да-а, прискорбны дела наши… Долго ли Стенька будет стоять под Астраханью? — вслух поразмыслил Михаил Хомутов. Поймав настороженный взгляд Лаговчина и зная, что тот следит за каждым сказанным словом, пояснил: — Я к тому спрашиваю, чтобы прикинуть, успеют ли с Москвы другие полки к нам прибыть? Ведь не думают же московские бояре, что одной Астраханью угомонится донская да понизовая вольница? — А про себя подумал: «Черта с два они успеют! Пока падет к ногам атамана сильная Астрахань, да покудова эта черная весть докатится до белокаменной… Интересно бы прознать, не Ромашка ли Тимофеев, дружок Никиты, теперь в Царицыне сидит, на нас аршинный нож точит?»
— Все зависит, сколь долго будет князь Прозоровский осаду держать, ежели князю Львову ратное счастье изменит, — ответил Лаговчин на вопрос сотника Хомутова. Потом расспросил о сражении с калмыками возле урочища Оскакина Губа, выслушав, с досадой нахмурил брови и сказал, будто выговорил стрелецким командирам, что не смогли отбить кочевников:
— И без того забот много, а теперь правобережным воеводам еще гоняться за набеглыми разбойниками! Чего доброго, искус придет с донскими ворами сговориться о совместном походе на Москву, усилят их рать своей конницей!
— Того не должно статься! — уверенно возразил сотник Михаил Хомутов и головой даже помотал. — Думается мне, что донские казаки не станут потакать разбойникам-нехристям. Сами не раз на них боем ходили и бивали в отместку за подобные набеги. Знамо дело, взбунтовались, как пишут, супротив боярского притеснения, да все же это дело наше, домашние свары. Христиане они, не турки аль крымцы безбожные!
Стрелецкий голова кинул на сотника быстрый взгляд, хотел было сказать что-то резкое, но, поразмыслив, сам, должно, так же рассудил, повертел в руках плеть, с которой пришел из пытошной, глянул на левую ладонь, убрал плеть на лавку и вытер руки о платок.
— Держите, сотники, ухо востро, чтоб шептунов с подобными прелестными письмами близ ваших стрельцов не объявилось! — сказал в заключение беседы московский стрелецкий голова. — Дознался я от воровского подлазчика — сказывал он с гонором и нам в устрашение! — что в трактире дал списать с прелестного письма какому-то посадскому мужику. Теперь гуляет это письмо, а может, и не одно, по темным избам, мутит головы. Мои люди ищут того посадского по малым приметам, собранным ярыжками средь кабацких питухов…
— И я троих ярыжек отрядил для сыска, — вставил воевода таким тоном, словно заранее предвидел неудачу. Аникей Хомуцкий не удержался:
— Не глуп же тот мужик, чтобы гулять по городу, зная, какой сыск идет после взятия разинского подлазчика… Затаился где-нибудь в погребе, квас попивает.
— Ничего, — усмехнулся на это бывалый в делах сыска Василий Лаговчин. Михаилу Хомутову стало не по себе от его дьявольской усмешки, настолько она была безжалостной. — Жаба молчит, молчит, а к дождю и квакнет! Ступайте, командиры, да будьте настороже — и малым числом разинские воры могут из-под Царицына наскочить и беды натворить всякой…
— Будем караулы держать всякую ночь, — пообещал Тимофей Давыдов, вставая. За ним, надев шапки, молча пошли и остальные, прикидывая всяк по-своему, каких еще событий и известий ждать.
2
Настойчивость стрелецкого головы Лаговчина скоро дала свои результаты. Его пронырливые ярыжки по скупым приметам, указанным у постоянных кабацких питухов, видевших разинского подлазчика и его посадского знакомца, за щедрые угощения вином сыскали посадского мужика, который списал копию с разинского прелестного письма. Им оказался мастеровой по дереву Ивашка Барыш. Застигнутый на дому, он за минуту до того, как ярыжки сорвали с запора дверь, успел-таки кинуть в печь роковой листок и отбивался кулаками до тех пор, пока, оглушенный ослопом, не рухнул на пол. Но ярыжки ничего, кроме выбитых зубов и расквашенных носов, из его избы не сумели вынести — листок сгорел напрочь, ни единой буковки не выгребли из золы дотошные сыскные псы. Под крик женки и вой ребятишек уволокли едва очнувшегося Барыша из горницы и кинули в пытошную при губной избе, где лежал на полу избитый и безымянный покудова разинский подлазчик — длинный, со шрамом поперек лба и со взглядом глаз, в которые саратовский кат и то боится смотреть…
Только через неделю, когда весь Саратов был взбудоражен невероятным побегом обоих колодников, было обнародовано и оглашено в гневном указе воеводы Лутохина о сыске воров Ивашки Барыша и бывшего самарского посадского Игнашки Говорухина, разинского подлазчика.
Оба караульных стрельца, оглушенных чем-то тяжелым, твердили в один голос, что стояли трезвые и никого к губной избе ближе десяти шагов не подпускали. Пал на них невесть кто с крыши губной избы, влезли на ту крышу по длинной лестнице поверх ограды. Василий Лаговчин верил караульщикам, в карауле стояли только его московские стрельцы, и тем более брал страх из-за невозможности оборонять не только город, но и одну приказную избу… Побег колодников обеспокоил и Лаговчина, и воеводу Лутохина.
— Ежели доберутся до Царицына, известят атамана о малости и шаткости наших стрельцов и посадских — недолго нам любоваться солнышком и есть стерлядочку, — здраво рассудил воевода и приказал стрелецкому голове Лаговчину, не медля и часа, послать стрельцов для поимки колодников.
Четыре десятка конников покинули Саратов с наказом обшарить все потайные места хотя бы до самого Царицына, двигаясь левым берегом Волги. Переодевшись рыбаками, вниз на быстроходном челне сплыл саратовский стрелецкий сотник Гурий Ломакин и с ним шесть надежных стрельцов. Им велено от Лаговчина пройти как можно дальше, искать беглецов на реке и дознаться о том, что творится ниже Царицына, было ли сражение у князя Львова с донскими казаками и чей верх вышел в том сражении, скоро ли ждать сильного войска воеводы Прозоровского из Астрахани.
Изведывались о настроении казанских да самарских стрельцов воеводские ярыжки, заговаривая с ними на посаде, однако стереглись разговоров стрельцы, делали вид, что их дело — государю служить, а не языком попусту молоть. И не зря беспокоился за настроение пришлых ратных людей стрелецкий голова Лаговчин, особенно после того, как прознали стрельцы о побеге самарского посадского Игната Говорухина — чего доброго, могли объявиться знакомцы, а то и родичи. По тайному доносу одного из самарских стрельцов, воевода прознал, что Говорухин, по прозвищу «Волкодав», сошел из-под стражи от воеводы Алфимова, а потому и отписать на Самару было бы нелишним — не туда ли кинулся, сбежав из пытошной.
Никита Кузнецов, прослышав об Игнате Говорухине, которого все самаряне знали как посадского старосту, человека, уважаемого за бескорыстие, гордость и умение поспорить с воеводами, не скрывал радости, что Волкодаву и на этот раз удалось уйти счастливо. И в то же время сожалел, что не они помогли давнему знакомцу вырваться из воеводской пытошной.
— Объявился-таки наш Волкодав! — Никита, тиснув за плечо Митьку Самару, тихо засмеялся, вспомнив давно, казалось, бывшее в родном городе. — А я думал, вовсе пропал мужик! Не зря слух по Самаре ходил, что на Дону немало наших людишек обретается. Игнат к дому поближе шел, да угодил было в когтистый капкан, воеводой поставленный.
Стрельцы сидели на кичке струга, поглядывали, чтоб кто чужой к ним не приблизился, — довольно часто стал наведываться к ним Ондрюшка Брылев, сынок самарского дьяка, в друзья навязывается, из кабака вино носит и угощает. Неспроста сии лисьи ухватки, смекнули самаряне: либо задобрить на будущее хочет, чтоб родителя не обидели, либо чего похуже умыслил…
— Вот жалость какая! Не знал я, что дружок наш в пытошной столько дней страдает! — сокрушался отчаянный Митька Самара. — Давно бы раскатали пытошную по бревнышку, а караульных помяли бы…
— Славно, что и без нас кто-то сообразил доброе дело сотворить, — вставил более оглядистый Еремка Потапов, почесывая затылок от радости, что не довелось самому ввязываться в столь опасное дело в чужом городе.
— Знать, у Ивашки Барыша на посаде добрые побратимы сыскались! — горячился Митька Самара. — Эх, как бы в то атаманово письмецо хоть единым глазком заглянуть — о чем пишет к народу? Есть ли там словцо о нас, стрельцах?
— Пущай Никита у своего кума Хомутова поспрошает! Он, наверно, знает от воеводы Лутохина, — озорно подмигнул Гришка Суханов, комкая в пальцах рыжую бородку, светло-желтые глаза плутовски прищурил, словно подзадоривая дружка Никиту на дерзкое дело.
Пожилой Иван Беляй, не дав Никите рта открыть, поднял руку, приглушая громкий разговор:
— Угомонись, братва. Коль и знает о письме сотник, до поры до времени смолчит, потому как и он не о семи головах, понимает, чем это ему лично грозит… Даст Бог, уйдут Игнат да Ивашка от погони, где ни то да объявятся вскоре.
Говорили о беглых самарские стрельцы, говорили о них и в Саратове, ждали возвращения конных стрельцов. Но минула неделя, и пришла весть с другой стороны, для саратовцев не столь важная, но для самарских служивых отрадная: мимо Самары проплывали синбиряне по рыбному торговому делу до Камышина, они-то и известили, что приступ набеглого калмыцкого воинства самаряне дружно отбили. Но степные разбойники не вовсе ушли от города, потому как видят их из города верстах в трех и четырех по все дни. Похоже, ждут набеглые разбойники возвращения своих главных сил из дальнего похода на правобережье. Опасаются горожане и посадские, что так и все лето может пройти в полуосаде, тогда пропадут огороды, пасеки да и рыбные ловли по степным речушкам, отчего терпеть стрельцам и горожанам немалые убытки.
Еще сказывали синбиряне, будто самарский воевода Алфимов гонял своего нарочного на Москву просить тамошних стрельцов для отбития калмыков и башкирцев от города…
Минула еще неделя, и воротились конные стрельцы Лаговчина и, к великому удивлению горожан, вместо беглецов пригнали в Саратов изрядный табун коней. На расспросы воеводы и московского стрелецкого головы возвратившиеся стрельцы пояснили, что они луговой стороной прошли до самого Царицына, однако беглецов нигде не обнаружили. Зато ненароком наехали на табун донских бунтовщиков при малой охране. Охрану взяли в пищальный бой, отбили за Волгу, а коней угнали. Кони добрые, годные под седло для ратной службы.
Стрелецкий голова Лаговчин пожалел, что воровские заводчики не сыскались, но утешился, здраво рассудив: лишить триста казаков коней — дело выгодное…
— Пущай теперь пеши побегают, — высказал и воевода такие же мысли дьяку Савлукову. — Альбо за веслами на стругах посидят! Быть может, Гурий Ломакин колодников на воде где сыщет.
И вновь пошли тягучие, нескончаемые дни ожидания, пока не воротился с Понизовья саратовский сотник. Но известия, которые он привез, были темнее и ненастнее, чем осенние дождливые дни…
С рассказа Гурия Ломакина саратовские начальные люди и стрелецкие командиры уведомились, что ратный отряд астраханского полкового воеводы князя Львова, встретив донских казаков у Черного Яра, без сражения перешел к Степану Разину. Причем, как сказывали черноярские рыбаки, стрельцы весьма радовались объявившейся возможности пристать к донской вольнице, с развернутыми знаменами и с барабанным боем сошлись с бунтовщиками, целовались и обнимались с ними.
— Этого следовало ожидать, — негромко сказал Михаил Хомутов, который с другими сотниками и пятидесятниками был приглашен на встречу с Гурием Ломакиным. — Я был в Астрахани прошлым летом, видел ликование тамошних горожан, стрельцов и посадских по возвращении казаков. Не будут они города оборонять, не выйдут на стены с казаками биться.
При этих словах стрелецкий сотник Ломакин глянул на Хомутова с удивлением, а Лаговчин сурово, но смолчал, Гурий продолжил рассказ о понизовых делах:
— Князь Львов с немногими офицерами поспешил было укрыться за стенами Черноярской крепости, но тамошние пушкари встретили его пушечной тяжелой стрельбой, а стрельцы не открыли ворота.
— Вот, еще один начальник побит, а гарнизон перекинулся к злодейскому атаману, — с перекошенным от горечи лицом выговорил Лутохин и стиснул голову ладонями, будто назавтра его черед был встречать страшного атамана…
— Вошедши в Черноярскую крепость, атаман Стенька, — закончил свой рассказ сотник Ломакин, — созвал круг, и стрельцы по своему приговору самолично, а не атаман или его казаки, казнили неугодных им начальников за жестокости, и притеснения, и за задержку жалованья.
— Такие же вины и нам могут выказать стрельцы, — чуть слышно прошептал совсем упавший духом воевода Лутохин и глазами зашарил вокруг себя, будто намеревался подхватить шапку и бежать до самой Москвы, просить у великого государя защиты и спасения.
Михаил Хомутов почувствовал на себе взгляд, повернул голову — на него смотрел сотник Пастухов, в продолговатых глазах легкая усмешка: слабоват воевода на расплату, словно нашкодивший котенок, взятый суровой рукой хозяина за шиворот… Михаил дал взглядом понять, что согласен с ним, вспомнил о самарском воеводе — дожить бы до такого дня, когда и с Алфимова можно будет строгий спрос снять!
— А князь Львов? Что с ним стало? — спросил до крайности расстроенный стрелецкий голова Лаговчин: он с князем Семеном был хорошо знаком, и весьма давно уже. — Неужто не сумел уйти от воров?
Гурий Ломакин изобразил на лице крайнее удивление, отчего и все стрелецкие командиры насторожились.
— По странной прихоти атамана Разина князь Семен Иванович да еще один из иностранцев, который был у него при пушках, оставлены в живых и увезены к Астрахани, куда и поспешило донское войско после взятия Черноярской крепости… Вот таковы новости из-под Черной крепости… — Ломакин не договорил чего-то, опустил печальное лицо, словно бы желая скрыть от присутствующих то, что они могли прочесть по его покрасневшим от бессонницы глазам. Михаил Хомутов сердцем почувствовал это и смотрел на опущенную голову сотника, норовя поймать его взгляд.
— Под Астраханью, даст Бог, увязнет донской разбойник. Каменных стен с многими сотнями пушек ему пикой да саблей не сломить, — бодрясь, с надеждой в голосе на лучшее проговорил воевода Лутохин и торопливо перекрестился. Но сотник Ломакин, долго сдерживавший в себе страшную весть, как саблей, секанул по беззащитным головам присутствующих:
— Взята Астрахань Разиным! В одну ночь взята!!! Никто из стрелецких командиров, даже Михаил Хомутов, который подспудно в душе ждал таких вестей, не нашел в себе силы даже на восклицание, только дьяк Савлуков что-то прорычал получеловеческим-полузвериным рыком.
Первым опомнился голова казанских стрельцов Давыдов. Вскинувшись на длинные ноги, он надломленной жердью повис над столом, уставя на черного вестника широко раскрытые глаза. Маленькое круглое лицо с длинными усами дергалось нервным тиком.
— Как так взята? Ведь там более семи тысяч стрельцов, солдат. До полутысячи пушек… Мыслимо ли? Чародейство какое-то, да и только… Отказываюсь верить! — Он медленно, будто опасаясь рассыпаться, сел на лавку; через окно отчетливо видна часть частокола и стрельца с пищалью, который прохаживался медленно по стене.
— Кто известил тебя об этом, Гурий? — очнулся стрелецкий голова Василий Лаговчин. — Верны ли сведения?
Гурий Ломакин, не поднимая от стола глаз, потер жесткими пальцами виски, выговорил через силу, устав говорить безрадостное:
— Бежал из Астрахани священник, тайно посланный тамошним митрополитом Иосифом в Москву с вестями… Луговой стороной миновав воровские караулы у Царицына, объявился он у камышинского воеводы Ефима Панова. Ефим дал ему телегу и двух стрельцов понадежнее в провожатые до Москвы…
По рассказу священника выходило, что донские казаки подступили к Астрахани 19 июня 1670 года. Степан Разин переслал письмо к воеводе Ивану Семеновичу Прозоровскому с предложением сдать город без сражения, но его посланцы, в том числе якобы и приемный сын, были схвачены и жестоко казнены. Тогда казачий атаман поклялся, что воевода своей головой ответит за смерть переговорщиков.
Началась подготовка к штурму. Иван Прозоровский укрепился с лучшими полками иноземного строя, самолично ходил по стенам, уговаривая стрельцов и солдат быть верными присяге, а снизу, с улиц и площадей, в открытую неслись угрозы от горожан и посадских: «Пусть только все повернется, и мы начнем!»
Астраханцы вволю натерпелись от приказных людей, стрельцы более года не получали жалованья, обнищали и изголодались, все только и ждали часа возмездия.
И он наступил. В ночь с 21 на 22 июня разинцы начали штурм твердыни, одновременно вспыхнуло восстание горожан и стрельцов, которые, как говорил священник камышинскому воеводе, «дворян и сотников и боярских людей, и стреляющих в разинцев пушкарей начаша рубить на стенах прежде набеглых казаков». Воспользовавшись всеобщей свалкой, священник, получив благословение от митрополита Иосифа, в темноте покинул город и на ледке ушел в густой туман, на левый берег, где у митрополита в тайном месте был конный стан. Взяв двух лошадей, он направился в отчаянный путь, оглядываясь на клубы дыма, там и тут поднявшиеся над Астраханью, — горели дома наиболее ненавистных мздоимцев: приказных, стрелецких командиров, дворян и купцов. О судьбе самого князя Ивана Семеновича Прозоровского, его брата Михаила, а также митрополита Иосифа пока ничего верного сообщить священник не мог, но исходя из обещания донского атамана, их ждала суровая участь…
Василий Лаговчин, насупившись, долго молчал, обдумывая полученные безрадостные, если не сказать, приговорные вести, потом принял решение:
— Буду нынче же еще раз докучать в приказ Тайных дел, что за малолюдством и ненадежностью служивых людей оборону города Саратова держать супротив донских разбойников будет некому. Надобны свежие стрелецкие полки из Москвы, иначе мятежное пожарище захватит не одно только Понизовье, а под стать степному палу, по ветру пойдет гулять и до Москвы… Думается мне, что и тутошние стрельцы, да и твои, стрелецкий голова Тимофей, не лучше астраханских. Не так ли, сотники? — а сам внимательно смотрит в глаза Михаилу Хомутову, словно ждет от него какого неосторожного слова, чтобы подтвердить свои догадки…
— У каждой избушки свои поскрипушки, — неуверенно ответил Давыдов. — Нешто каждому в душу заглянешь? Кабы при сильном войске, так стояли бы заедино, а так… И праведник семь раз на день пред Господом согрешает, не только замотанный походами стрелец. Ладно, ежели покидают на землю ружья, а то и на измену склонятся, не приведи Бог!
— Наши стрельцы и без того одним глазом за спину глядят — который день Самара в осаде от калмыков! Кто их и когда выручит? — словно бы подумал вслух сотник Михаил Пастухов. Лаговчин понял смутное состояние души сотника, вздохнул, воздержавшись от резкого укора. Воевода Лутохин истово перекрестился, сказал, ни к кому не обращаясь:
— Охо-хо, жизнь наша пропащая! Так оно и будет: по какой реке плыть, ту воду и пить! Которая рука по головке гладила, та и за вихор потянуть может. Коль ласков бывал ко мне великий государь Алексей Михайлович, так мне негоже ему пакости творить и от службы бегать, себя спасая… Стало быть… Повелю всем посадским и горожанам выйти на земляные работы — рвы чистить да частокол чинить! — Воевода встал из-за стола. — Думаю я, что недели через две ждать нам с Понизовья воровские полки! Ну так что же, наша судьба в руках всевышнего!..
Со смешанным чувством на душе возвращаясь к своим стругам, Михаил Хомутов опытным глазом приметил по поведению горожан и посадских, что астраханские известия уже облетели Саратов: простолюдины не скрывали радости, купчишки спешно закрывали лавки и торопились домой припрятать наиболее ценные товары.
Когда вышли на посад, от рыбного ряда, где с самой рани торговали свежей, пахнущей водой рыбой, чей-то дерзкий голос прокричал от закрытого повелением воеводы кабака:
— Бегите домой, казанцы да самареня! Вот подступится к городу батюшка Степан Тимофеевич, и мы сотворим не хуже астраханцев!
Крик этот словно сигналом послужил для других: от рыбного ряда, из толпы покупателей и продавцов понеслось на все лады:
— Аль в наших местах Волга не столь глубока, что не укроет воеводе бока?
— Готов биться об заклад, что Васька Лаговчин не перейдет по дну Волги до того берега!
— Уходите, самареня! Мы зла вам не хотим, но и вы не мешайтесь в наше дело!
— У каждой куме свое на уме, — проворчал в ответ на выкрики саратовцев Аникей Хомуцкий. — И без крикунов ведомо, что нам готовят здесь нож в спину… Только дурак будет сидеть и ждать, когда его темной ночью из-за угла прирежут.
Сотник Михаил Пастухов, шагая по приречному песку рядом с Хомутовым, оглянулся на большую толпу у кабака, скорбно усмехнулся, на угрозливые предупреждения изрек то, что, похоже, давно созрело в душе:
— Нешто воевода Лутохин думает, что я сам и оба моих сына тут вот из-за его дурной головы животы положим? Когда чернь притеснял да казну государеву потихоньку грабил — у нас совета не спрашивал. А коль эти простолюдины сами не мыслят себя оборонять от… — хотел было сказать по привычке «от воров», да язык не повернулся, — от казаков, так и нам нет резона…
— В Самаре позрим, что и как у себя творить будем, — поддакнул пятидесятник Федор Перемыслов из его сотни, тоже поглядывая на саратовцев и на их город из-за выпуклого лба. Небольшие круглые глаза сосредоточены: видно было, что и он в эту минуту принимал важное для себя решение.
Михаил Хомутов, выслушав Перемыслова, улыбнулся: у Федора, как и у сотника Пастухова, здесь в Саратове два сына в стрельцах, и тако же прозваны — Василий и Иван, будто заранее сговорились.
— Разумно, — коротко согласился с такими рассуждениями друзей Михаил Хомутов. — Здесь пущай ломают себе головы воевода Лутохин да стрелецкий голова Лаговчин с ним вкупе. Давно надо было заменить астраханских стрельцов на московских, да и в Царицыне тако же крепкий гарнизон поставить, тогда и не было бы теперешней смуты.
На струге, встретив вопросительный взгляд Никиты Кузнецова, Хомутов нахмурился, коротко, но довольно громко сказал — все едино через час-два все об этом узнают:
— Астрахань взята Разиным… в одну ночь! Скоро перевидимся, Никита, с твоим хвалынским командиром есаулом Ромашкой…
Никита понимающе улыбнулся и, радуясь, что никого поблизости чужих нет, сказал доверительно, будто не на службе, а дома сидели за праздничными пирогами:
— А я и не тужу от того, что Степан Тимофеевич едет к нам в гости… Пущай и он поглядит, к месту ли поставил воевода Алфимов мой подсвечник, данный мне атаманом по дувану… — Потом тихо, чтобы никто, кроме Митьки Самары, не расслышал, добавил: — Тебе, Миша, стрелецкого гнева страшиться нечего. Да и сотнику Пастухову тоже. А иные пущай сами о своих головах озаботятся. Прав ли я, Митяй?
Митька Самара без показной доброты так же тихо ответил:
— За тебя, Миша, случись что, перед атаманом головы заложим. В том имей полную уверенность.
— Ну-ну, братцы, поживем, хлеб пожуем, а там увидим, — только и нашелся что ответить друзьям Михаил Хомутов, прошел по стругу от носа до кормы, где была его каюта. У двери задержался, сказал Никите Кузнецову: — Окромя гнева атаманова, есть еще, друже, гнев государев… Он не менее суров, хотя и не столь близок на первый взгляд.
Вошел в каюту, скинул кафтан для роздыха телу, решив мыслями наедине раскинуть. Невольно подумал, вспомнив слова Никиты и Митьки: «Вот тако же и верные ученики клялись Иисусу Христу стоять и умереть заедино… А еще петух и трижды не прокричал, как они его оставили, отреклись! Поживем, други, увидим, что да как сложится, и кто на что из нас годен в тяжкую минуту… Бывает пир, но бывает и тяжкое похмелье…»
…Саратовский воевода Кузьма Лутохин ошибся, говоря, что и две недели не минет, как грянет на город ураган с Понизовья: он грянул под Саратов к середине августа, из-за того, что войско задержалось в Астрахани на целый месяц. Двадцатого июля 1670 года восставшие в числе одиннадцати тысяч человек, оставив в городе значительный гарнизон во главе с атамановыми сподвижниками Василием Усом и Федором Шелудяком, двинулись вверх по Волге. В Царицыне Степан Разин снова созвал войсковой круг, чтобы решить, каким путем идти на Москву — через Дон мимо Тамбова и Козлова или же степью. Не единожды собирались казаки, спорили, доказывали, пока большинство все же не склонилось к походу по Волге, где меньше к рупных городов с гарнизонами, где больше хлебных запасов кормиться такому войску. Да и средства передвижения были при них — струги и челны.
Из Царицына Степан Разин отправил отряд с братом Фролом во главе в верховья Дона поднимать мужиков в пограничных уездах. Отряд атамана Алексея Черкашенина пошел по Северному Донцу на Украину, а двухтысячный отряд атамана Гаврилова возвращался в Черкасск, чтобы держать в страхе притаившуюся, словно змея в соломе, казацкую старшину.
Седьмого августа 1670 года Степан Разин выступил из Царицына, его передовой отряд без труда взял Камышин. Здешнего воеводу Ефима Панова, пощадив за обещание служить казацкому войску, взяли на струг гребцом. А 14 августа…
В то свежее, но все еще по-летнему теплое утро Митька Самара и Еремка Потапов, отпущенные сотником на посад в лавку за солью для общего котла, нечаянно натолкнулись на шумную толпу. В центре площади высился, взобравшись на кем-то подкаченную бочку, солидного роста посадский, с черной короткой бородой, порывистый в движениях, смелый взглядом голубых глаз и со злостью говоривший зычным голосом, чтобы толпа могла уловить каждое слово:
— Послан я к вам, братья, с прелестным письмом от атамана Степана Тимофеевича, в коем письме он кличет-созывает всех вас в свое казацкое войско вольными казаками! А чтоб ненавистных стрелецких командиров, да воеводу, да лихоимцев — приказных людишек хватать и награждать всякого по заслугам!
Митька оторопел: средь бела дня, не страшась ни воеводских, ни Лаговчина Василия ярыжек, ни московских стрельцов, да такие-то речи! Он тронул пожилого посадского за локоть, спросил:
— Скажи, мил человек, кто этот, который ведет речь от атамана? Ваш житель альбо пришлый без страха?
— Вот так спрос, стрелец! — Посадский, с лицом остреньким и хитрым, словно у нашкодившего лиса, подмигнул Митьке, охотно пояснил: — Аль не признал Ивашку Барыша? Того, что от воеводы сбежал с вашим Говорухиным! А ныне вот поутру примчал в легком челне с десятью казаками — да вон они стоят, поближе к воротной башне, чтоб ярыжки из кремля не выскочили! — впереди несметного атаманова войска!
— Вона-а что! — с удивлением откликнулся на это известие Митька Самара. — Ну, тогда и глупому телку по уму, отчего матка мычит «му-у». Стало быть, у вас уже началось…
Посадский охотно подхватил шутку, снова подмигнул Митьке, будто и сам в главных заводчиках бунта состоял:
— Позрим теперь, как воевода замычит! А с ним заедино и от московских бояр доглядчик Васька Лаговчин. То-то ранее смело шарил по городу да людей к правежу таскал! Лихо нам было — плату брали на содержание тюремных целовальников да нас же по всяким оговорам, чтоб подношение выбить пощедрее, и кнутами секли те целовальники, воеводой подученные! Ужо теперь загнут тутошним петухам головы под крылышки. Будя, накукарекались досыта, пора и в суп лететь!
Митька, соглашаясь с посадским, мотнул бородой, расплатился с купцом за три фунта соли, потянул Еремку Потапова за рукав кафтана. Еремка, как дитя, улыбаясь широким, оспой порченным лицом, глядел на растущую на площади толпу — к посадским уже набежали и здешние стрельцы в малиновых кафтанах.
— Пошли, Ерема, пошли, — заторопил Митька медлительного Потапова. — Тут еще и полчаса не минет, как заварится такой бунт, что лучше не мельтешить перед разъяренным быком нашими красными кафтанами! Пущай сами разбираются, кто, кому, за что и когда задолжал! Оно конечно, — рассуждал Митька, шагая посадской улицей в сторону берега, — все мы дети одного прародителя Адама, он некогда согрешил, а мы и по сию пору за то грешное дело расплачиваемся…
— Я и сам вижу, — торопился Еремка Потапов, широко вышагивая за сутулым Митькой. — Дело нешуточное затевается. А расправы нет скорее, как кулаком по шее. По чужой бить — сердцу утеха, да свою подставлять — здоровью помеха! Бежим-ка шустрее! Вона, уже и бердышами, стращая, над шапками машут!
Возвратясь на струг, Митька Самара прошел в каюту сотника, где сидели без кафтанов, в одних рубахах оба пятидесятника.
— Что стряслось? — сразу же смекнул по виду десятника Михаил Хомутов. — В городе неспокойно? Аль на вас кинулись?
Митька сказал о возвращении в Саратов бежавшего из-под стражи Ивашки Барыша, о том, как призывал Барыш к бунту и читал посадским прелестное письмо от атамана Разина.
— Быть нынче бунту, а завтра, не позднее утра, и сам Степан Тимофеевич нагрянет. Что делать станем? — спросил Митька Самара и обвел пытливым взглядом друзей и стрелецких командиров: им не только о себе думать, но и за подчиненных брать на душу ответственность!
— Поначалу посоветуемся со стрелецким головою Давыдовым, как он порешит. А потом и сами думать учнем, — ответил Михаил Хомутов, накинул кафтан, вышел из каюты и через соседний струг позвал к себе второго сотника Пастухова:
— Иди сюда, Михайла! Новости из города получены!
— Иду, — отозвался с носа своего струга Пастухов и, размахивая руками, чтобы не свалиться, по шатким доскам перешел со струга на струг. — Я и сам гляжу: беготня какая-то на посаде, а с чего всполошились — не возьму в толк…
Сотники скрылись в каюте и были там не менее получаса, от Митьки Самары и от впечатлительного Еремки Потапова стрельцы знали — Степан Разин на подходе! Эту новость стали кричать дальше, по всем стругам:
— Братцы-ы, слыхали? Объявился на чертей гром!
— А что такое? — спрашивали издали.
— Как — что? Атаман Разин к нам близится! Нынче к ночи, сказывают, будет здесь. Своего посыльщика Ивашку Барыша в город прислал!
— Да чего ж посыльщика-то? — спрашивали дальние, как будто здесь знали все доподлинно. — Пошто сам мешкает? От свечи тараканы по щелям расползтись могут!
— Да к тому, чтоб тутошние стрельцы да посадские к нему склонились и город без боя сдали! — высказал свои соображения Митька Самара. — И чтоб черный люд не пугать нечаянно! Про него воеводами да попами много всякой скверны сбрехано! А Ивашка Барыш его прелестное письмо на площади прокричал громогласно!
— А что же воевода и стрелецкие командиры? Думают супротивничать казакам? Про то что сказывают?
— Бог весть! На площади средь посадских воеводы не видно было! Да и ярыжки не сновали, должно, палеными крысами по норам схоронились!
— То так! — смеялись казанские стрельцы со своих стругов. — Испуган зверь далеко бежит! А что наш стрелецкий голова? Куда Кузнечик намеревается скакнуть? В город ли за частоколом сидеть альбо от города куда подалее?
Никита Кузнецов, который стоял рядом с Митькой Самарой, на этот спрос засмеялся и прокричал в ответ:
— О том у него поспрошайте! Вам ближе до его струга!
Дошла эта тревожная весть и до стрелецкого головы Тимофея Давыдова, его высокая, тонкая фигура в новеньком кафтане и в меховой шапке в сопровождении десятка отборных казанских стрельцов видна на берегу. Давыдов невозмутимо, не реагируя на крики посадских, прошел через клокочущую площадь и пропал в городской воротной башне.
— На совет ушел к воеводе наш Кузнечик, — переговаривались стрельцы, все до единого собравшись на палубы стругов, кроме тех, кто топтался у артельных котлов, собирая по берегу хворост.
— Да уж точно, воевода с перепугу путного не присоветует!
— Вот-вот! Сам в петлю головой полезет по царевой присяге и нас надумает за собой потянуть…
— Эх, дать бы им всем киселя!