Туз в трудном положении Мартин Джордж

Конналли закрыл дверь и запер ее.

– Через эту дверь никто не проходит. Так меня инструктировали.

Джек посмотрел сквозь стеклянную дверь на удаляющуюся фигуру седовласого.

– Ты только что его пропустил, – сказал он.

Конналли пожал плечами.

– Ну и что?

– Он даже не делегат! А я – делегат!

Конналли посмотрел на него.

– Он не ж… А ты – ж…а.

Глядя сквозь стеклянную дверь, Джек увидел, как седовласый оглянулся – бросил беглый взгляд через плечо, подняв руку, чтобы дружески помахать Конналли. При виде Джека бородатое лицо мужчины окаменело. Он уронил руку и пошел дальше.

Джек насторожился. Он недавно видел это лицо на обложке журнала «Тайм», после того как актер по имени Джош Дэвидсон сыграл короля Лира в театре на открытом воздухе в Центральном парке.

И, что гораздо важнее, он уже видел такое выражение лица.

Он вспомнил, как несколько докеров плясали на столе и пели «Ром и Кока-кола».

«Извини, Шила, – вспомнил он слова очкастого, – твой старик – просто прелесть».

Джек подумал снова, что узнал взгляд Дэвидсона. Он уже один раз его видел, в пятидесятом, когда вышел из зала заседаний комитета, где давал показания перед КРААД, и прошел мимо ожидающих допроса Эрла, Дэвида, Блайз и мистера Холмса – прошел мимо, не сказав ни слова. Внезапно Джек бросился бежать: мимо изумленного Конналли к одной из дверей, которой сможет воспользоваться.

Джек понял, что Джош Дэвидсон – тайный туз.

На бегу у Джека из кармана выскользнула фляжка, разлетевшаяся на бетоне мелкими осколками. Он не снизил скорости.

Общественность считала, что из Четырех Тузов в живых остался один только Джек. Однако никто не мог утверждать этого с уверенностью, поскольку еще один из той четверки исчез.

Отсидев три года на острове Алкатрас за неуважение к конгрессу, Дэвид Герштейн вышел в 1953-м. Год спустя конгресс принял Акт о специальном призыве, и Герштейн получил повестку. На призывный пункт он не явился. С тех пор его больше не видели. Ходили слухи о том, что он умер, был зверски убит, сбежал в Москву, изменил имя и переехал в Израиль…

Не было ни единого упоминания о том, что он сделал косметическую операцию, немного накачал мышцы, прибавил в весе, отрастил бороду, поставил голос и стал актером на Бродвее.

«Твой старик – просто прелесть». Естественно. Стоит начать действовать феромонам – и к Дэвиду Герштейну невозможно питать антипатию. С ним невозможно не согласиться. Никто не в состоянии не сделать того, чего он от них хочет.

Джек помахал своим пропуском перед человеком, дежурившим у двери, и ворвался в центр. Он пробежал через довольно плотную толпу в ту сторону, куда направился Дэвидсон, не обращая внимания на изумленные взгляды делегатов съезда. Благодаря своему росту он увидел, что Дэвидсон идет к подземному переходу, ведущему к залу. Он двинулся следом, поймал Дэвидсона за руку и сказал:

– Эй!

Дэвидсон развернулся и сбросил руку Джека. Его глаза напоминали осколки обсидиана.

– Я бы предпочел с вами не разговаривать, мистер Браун.

Джек начал было пятиться, чувствуя, как вся кровь отливает от его лица. Однако он овладел собой и снова шагнул вперед.

– Я хочу с тобой поговорить, Герштейн, – сказал он. – Мы ведь не общались почти сорок лет.

Герштейн отшатнулся и схватился за сердце. Джека охватил ужас: неужели он устроил старику инфаркт? Он поднял руки, собираясь не дать Герштейну упасть, однако тот холодно оттолкнул руки Джека и потом полуотвернулся и привалился к стене.

– «Если теперь, – пробормотал он, – так, значит, не потом. Если не потом, так, значит, теперь; если не теперь, то все равно когда-нибудь».

– «Готовность – это все»[4], – сказал Джек, завершая цитату.

В школе он играл Лаэрта.

Герштейн пристально посмотрел на Джека.

– Столько лет – и меня обнаружил именно ты! В этом есть нечто правильное.

– Как скажешь.

– А почему мы вообще разговариваем? Если ты не собираешься меня разоблачить.

Джек протяжно вздохнул.

– Я никого не разоблачаю, Дэвид, – сказал он.

Лицо актера выражало презрения:

– Интересный поступок вне характера.

– А ты специалист по характерам.

– А еще я специалист по тюрьме. Отсидел там три года.

– Это не я отправил тебя в тюрьму, Дэвид, – возразил Джек. – Тебя увезли еще до того, как я начал давать показания.

– Еще одно интересное уточнение. – Дэвидсон пожал плечами. – Однако если это успокаивает твою совесть…

Джеку слезы обожгли глаза. Он привалился к стене. Здесь не работало то объяснение, которое он использовал в разговоре с Хирамом. Герштейн там был. Он не сломался – и именно за это его отправили в тюрьму.

А то, что произошло с Блайз, было гораздо хуже. Казалось, Герштейн подслушал эту мысль.

– Как только я вышел из тюрьмы, я навестил Блайз. В ноябре пятьдесят третьего. Я уговорил санитаров меня пропустить. Я даже прошел в ее камеру. Я сказал ей, что все будет хорошо. Я сказал ей, что она здорова. Это была неправда. Через три недели она умерла.

– Мне очень жаль, – сказал Джек.

– Жаль! – Казалось, Герштейн пробует это слово на вкус, катая по языку. – Так легко говорится – и так мало меняет. Мы можем «трудиться, чтоб в веках свой оставить след на диких, зыбких времени песках»[5]. Он встретился взглядом с Джеком. – Подул ветер, Джек, и развеял наши следы. – Он устремил на Джека долгий пристальный взгляд, из которого исчезли все эмоции. – Оставь меня в покое, Джек. Я не хочу больше с тобой встречаться.

Дэвид Герштейн повернулся и ушел. Джек медленно сполз по стене. Его тело сотрясалось от ужаса и раскаяния. Ему понадобилось не меньше пяти минут, чтобы взять себя в руки. Когда он выпрямился, у него на рубашке оказались громадные пятна пота.

Делегаты, проходившие по переходу, смотрели на него с жалостью или отвращением, решив, что он пьян. Они ошибались. Он был трезв – абсолютно трезв. Он был так перепуган, что это выжгло из него все следы алкоголя.

Джек вошел в зал как раз в ту минуту, когда Джим Райт объявил последний подсчет голосов. Результат Хартманна был ниже плинтуса.

19.00

Коридоры отеля были пусты. Большинство присутствовало на главном событии в зале съезда. Спектор вошел в кафетерий с бутылкой виски под мышкой. Он проспал почти весь день, и теперь ему необходимо было поесть. Рестораны «Мариотта» не обсуждались: после драки с Золотым Мальчиком его наверняка искали. Однако он ослабел от голода – и с этим надо было что-то делать.

Он прошел по стойкам со всякими перекусами и сувенирами, выбрав пару шоколадных батончиков, банку кешью и несколько колбасок к пиву. Молодой негр стоял за кассой, устремив взгляд на черно-белый экран маленького телевизора. Спектор вывалил свои покупки на прилавок и достал купюру.

– Сейчас, мистер, – сказал продавец. – После рекламы обещали показать, как у Тахиона взрывается рука. В прямом эфире я это пропустил. Черт, вот ведь была картинка! А вы видели?

– У Тахиона взорвалась рука? О чем ты, к дьяволу?

– Вы что, целый день в бассейне просидели? – продавец изумленно покачал головой. – Какой-то маленький уродец пожал доктору руку – и начисто ее отчекрыжил. Говорят… Минуточку! Вот оно!

Он развернул телевизор так, чтобы Спектору тоже было видно.

Видео показывали в замедлении. Тахион обрабатывал толпу, пожимая руки.

– И кто его? – спросил Спектор.

– Какой-то маленький горбун. Видите: вот он.

Спектор открыл рот. Беззвучно закрыл его. Это оказался тот самый щуплый хам, который летел с ним одним рейсом. Горбун отхватил Тахиону кисть, и кровь брызнула во все стороны. Оператора толкнула рванувшаяся в панике толпа, и на этом видеосъемка закончилось.

– Он еще жив?

Спектор давно мечтал, чтобы Тахион помер, однако внезапно обнаружил, что надеется на лучшее. В конце концов, ведь он собирался сам когда-нибудь убить Тахиона… попозже.

– Пока – да. – Кассир выключил телевизор и выбил Спектору чек. – Наверное, он крепче, чем кажется на первый взгляд. – Он сложил покупки Спектора в пакет и вручил его вместе со сдачей. – Дьяволу руку жать не след, мистер.

Спектор с улыбкой подумал, что этот совет немного запоздал. Отправив сдачу в карман, он направился обратно в номер.

– Эй, Джек!

– Ну, что еще?

– Приказ от Девона.

– Угу, – без всякого энтузиазма откликнулся Джек.

Он прятался от репортеров среди своих сохранивших верность делегатов. Изменники – почти треть от общего числа – отправились совещаться со своими новыми руководителями.

– После перерыва, – сообщил Родригес, – лагерь Джексона потребует приостановить действие правил съезда, чтобы Джесси мог выступить. Нам полагается голосовать «за».

Джек с изумлением воззрился на Родригеса.

– Нельзя позволить делегатам выступать. Черт, они же…

– Говорят, Джексон собрался выйти из гонки. – Родригес усмехнулся и многозначительно постучал себя по кончику носа. – Я что-то чую, Джек. Готов спорить, что Джексон договорился с боссом. Готов спорить, что он станет вице-президентом.

Джек обдумывал услышанное. Он не занимался руководством делегацией с того момента, как в четверг вышел на галерею. Калифорнией управлял Родригес, и он же голосовал от имени Джека за Хартманна. Ему стоит довериться чутью Родригеса.

Что до пары Хартманн – Джексон, так почему бы и нет? Точно так же в тридцать втором договорились Рузвельт и Гарнер, когда демократический съезд зашел в тупик.

– Наши голоса и голоса Джесси, – сказал он, – их хватит?

– Нет. Сторонники Джесси сейчас обрабатывают Дукакиса.

– Барнет что-то почует.

«Или Флер, – подумал он. – У Флер нюх поострее».

Джеку вдруг подумалось, что тайным тузом могла быть Флер, а не Барнет. Ему стало любопытно, была ли Флер в армии.

– После этого утра, – Родригес постарался выражаться тактично, – к ним не пробьешься. Кто-то связывался с Флер-как-ее-там. Она отвечает «нет». Даже говорить об этом не желает.

Джек поднялся на ноги, хмуро глядя на массивную сцену, похожую на нос боевого корабля. Джим Райт призвал делегатов к порядку и объявил, что начинается еще одно голосование. Чертов опрос будет длиться бесконечно: руководители потеряли всякое управление делегатами, так что их придется опрашивать по одному. Предложение временно отменить правила съезда будет выдвинуто после того, как объявят результат голосования. И тогда голосовать будут уже по нему… О боже! Сколько еще это продлится?

– Блин! Блин!

Родригес кричал в мобильник. Оборвав связь, он посмотрел на Джека.

– Дукакис согласен поддержать это предложение. Ему терять нечего, а так у него появится надежда перехватить часть делегатов Джексона. Но правила без Барнета изменить нельзя. Нам нужны три четверти голосов.

– Погано, старик.

– Если финт Джексона не пройдет, Барнет вырвется вперед. – Родригес вздохнул. – Ладно. Вот что хочет Девон. Мы начинаем распространять слух, что Джексон выходит, что он просто хочет обратиться к съезду и высказать пожелания от лица своих избирателей. С его отдельными делегатами уже не работают. Надо надеяться, сторонники Барнета не обратят внимания, когда он скажет им голосовать против.

– Надо надеяться…

Родригес пожал плечами.

– Ну, так весь этот план построен на надеждах.

Джек почувствовал, как его руки сами сжались в кулаки. Должен существовать какой-то способ все исправить, устранить весь ущерб, который причинили тузы-убийцы… черт, и который причинил сам Джек.

Он вспомнил, как те докеры плясали на барной стойке. «Дэвид Герштейн!» – внезапно осенило его. Надо вытащить Герштейна на сцену. Пусть он повлияет на всех делегатов, заставив их единодушно выдвинуть Хартманна.

Нет. Это глупость. Все заметят. Люди, наблюдающие за съездом по телевизору, начнут удивляться, почему они не разделяют энтузиазма тех, кто сидит в зале. Да и кондиционеры унесут феромоны Герштейна.

У Герштейна ювелирная способность: ее следует применять тонко. Он способен воздействовать одновременно всего на нескольких человек.

Джек подумал, что тогда это должно быть несколько очень важных людей. Например, руководитель избирательной кампании Барнета.

Джек представил себе Флер, танцующую на столе, бросающую предметы своего туалета во внутренний дворик «Омни…», рассказывающую Барнету по телефону, насколько Тахион хорош в постели… Секунду Джек наслаждался своей фантазией, но она моментально рассыпалась.

Дэвид Герштейн его ненавидит. Разве можно строить какие-то планы с участием этого человека?

Нет, к чертям все это! Герштейн ведь хочет, чтобы Хартманна выдвинули, так? В конце концов, Джек может использовать шантаж. Он может пригрозить, что обо всем расскажет.

Он вспомнил, как плакал в переходе, – и ему стало тошно.

Джим Райт огласил результат делегации от Алабамы. Все за Барнета. Это решило дело. Джек зашагал от Калифорнии к Нью-Йорку, двигаясь вдоль массивной сцены. Герштейн сидел в стороне, глядя, как его дочь обращается к нью-йоркской делегации. Вид у него был одновременно грустный и гордый. Джек шлепнул Герштейна по плечу, пригвоздив к месту.

Взгляд актера был скрытным, настороженным, недружелюбным.

– Мне казалось, что мы договорились. Ты меня не трогаешь. Я не трогаю тебя.

Джек быстро сказал:

– Послушай, это важно. Скоро выдвинут предложение о том, чтобы приостановить действие правил съезда и дать слово Джексону. Он намерен снять свою кандидатуру и поддержать нашу.

– Грегу Хартманну повезло. – Он хмуро добавил: – И какое это имеет ко мне отношение?

– Голосование должно быть чуть ли не единогласным. У Барнета достаточно голосов, чтобы нам помешать. Я подумал, что мы могли бы поговорить с Флер ван Ренссэйлер и заставить ее изменить позицию.

– «МЫ»? – Это было сказано так подчеркнуто, что Джеку захотелось провалиться сквозь землю. – Это твой план? Или ты рассказал про меня Хартманну?

Джек качнул головой, пытаясь не ежиться.

– Никто не знает, кроме меня. Я ничего не скажу, но ты должен мне помочь.

Герштейн устало потер себе лоб.

– И ты хочешь, чтобы я уговорил пропустить меня в штаб-квартиру Барнета и заставил всех изменить свое мнение? – Казалось, он разговаривает сам с собой. – Какой сейчас, по-твоему, год? Сорок седьмой? Это не работало даже тогда и тем более не сработает сейчас.

Он был прав. Это было настолько очевидно! Как Джек мог быть настолько тупым?

Джек поймал себя на том, что готов пожать плечами и уйти. Феромоны Герштейна уже заставляли Джека согласиться с ним. То есть как «это не работало тогда»?

Дэвид уговорил Франко отречься от власти. И тем не менее, когда он заговорил, то не верил в свои слова даже сам.

– Если мы этого не сделаем, Барнет победит. И все окажется напрасным. – У Джека по лицу струился пот. Ему казалось, что сердце у него вот-вот разорвется. – Нам надо переубедить всего одного человека. Флер.

Дэвидсон отвел взгляд и задумался. Джек отчаянно глотнул воздуха, пытаясь унять дрожь в руках и ногах.

– Я устроил свою жизнь, – проговорил Дэвидсон. – У меня семья. Я не могу ими рисковать. Моя поддельная личность не выдержит тщательной проверки. – Он посмотрел на Джека. – Я старик. Я больше такими вещами не занимаюсь. Возможно, их вообще никогда не следовало делать.

Джек глубоко изумился. «Он хочет, чтобы я его понял!» – подумал он.

– Ты и сейчас это делаешь, – возразил Джек. – Тебя здесь не было бы, если бы ты не пытался влиять на людей.

– Джек, ты все еще не понял, да? Я не могу не влиять на людей. Я не в состоянии отключать свою способность. Именно поэтому я не делегат. Именно поэтому я держусь в стороне. Какое право я имею подменять мнение какого-то человека своим собственным? Разве мое мнение обязательно вернее его собственного?

Герштейн покачал головой.

Джек боролся с нестерпимым желанием просто согласиться с Герштейном и уйти.

– Наши мнения, – сказал он, с трудом выдавливая из себя слово за словом, – несравненно лучше бреда того человека, который нам угрожает. Твоя дочь… – Он указал на нее и вспомнил ее имя – Шила, – Шила заражена дикой картой. У тебя ведь полный набор, обе хромосомы. И даже если бы у твоей жены не было вируса, ты все равно не смог бы не сделать Шилу носителем. А если она выйдет замуж за человека, который тоже несет вирус, их дети могут получить дикую карту.

Герштейн ничего не сказал. Его взгляд скользнул к дочери, стоящей среди делегатов. Шила встревоженно смотрела на них. Значит, ей известна подлинная личность отца и она догадалась, что Джек тоже об этом знает.

– Знаешь, что с ними станет, если президентом окажется Барнет? – не отступал Джек. – Их отправят в славную больницу где-нибудь в глубинке, в больницу за колючей проволокой. И внуков у тебя не будет. Барнет об этом позаботится.

Герштейн повернулся к Джеку. Вся его ледяная холодность вернулась обратно.

– Изволь больше не упоминать о моей дочери. Не смей использовать со мной этот довод. Тебе наплевать и на них, и на меня.

Герштейн замолчал. Снова посмотрел на дочь и тихо проговорил:

– Мы видели все лучшее, что было в наше время: махинации, бессмысленность, предательство и зловредные беды мятежно преследуют нас до самой могилы. – Он посмотрел на Джека. – Этот аргумент был нечестным. Но он меня убедил: я сделаю что смогу. – Он немного поколебался. – Я немного удивлен. Я думал, что ты будешь угрожать мне разоблачением. Рад видеть, что я ошибся.

Джек подумал, что этот вариант всегда остается ему доступен, однако не стал говорить об этом вслух. Он был не против того, чтобы раз в кои-то веки получить репутацию порядочного человека.

Идти от зала заседаний до гостиницы было всего минуту, но потом Джек и Герштейн почти десять минут не могли дождаться лифта до штаб-квартиры Барнета. Кругом было много участников предвыборной кампании и масса пристальных взглядов. Игнорируя их, Джек продолжал размышлять.

Благодаря своим бейджикам они могли попасть в отель и, возможно, даже смогут пробиться в командный пункт. Основная охрана сосредоточена вокруг кандидата, а номер Барнета расположен на другом этаже. Задача Джека – задержаться в командном пункте достаточно долго, чтобы добраться до Флер и позволить феромонам Герштейна сделать свое дело.

Упомянутый Герштейном шантаж подал Джеку идею.

Пока они ждали лифт, Джек запасся бумагой и конвертом с логотипом отеля и набросал записку, а потом сложил ее и надписал имя Флер ван Ренссэйлер.

В записке говорилось: «Мне нужны пять минут вашего внимания. Если я их не получу, то все (и преподобный Барнет) узнают, что вы плотски согрешили с Тахионом.

Он подумал, не подписаться ли «Ваш брат во Христе Джек Браун», но решил, что это будет немного чересчур.

Двери лифта открылись, и Джек шагнул внутрь, чертовски удивив двух сторонников Барнета из разряда хрупких старушек с подкрашенной синькой сединой. Джек вежливо улыбнулся и нажал кнопку этажа, на котором располагалась штаб-квартира Барнета.

Ожидавшие лифта люди откровенно изумились, когда Джек из него вышел, но никто не остановил его, когда он направился к командному пункту. Он вошел в дверь, миновал молодую женщину за множеством телефонных аппаратов – и нигде не увидел Флер. Он широко улыбнулся ближайшей служащей.

– А где главная начальница? – спросил он.

Девица выпучила глаза. Ей было лет семнадцать: еще по-детски хорошенькая блондиночка. Звали ее, судя по бейджику, Беверли.

– Я, – пролепетала она. – Вы же…

Герштейн наклонился к ней и сказал:

– Давайте. Ему сказать можно.

Он успокаивающе улыбнулся.

– А…

Лицо Герштейна было добрым.

– Все в порядке, Беверли, – сказал он. – Мистер Браун здесь по делу, а я просто с ним за компанию.

Беверли указала карандашом:

– Кажется, мисс ван Ренссэйлер у себя в кабинете, – сказала она. – Это через две двери, номер 718.

– Спасибо.

В комнате поднимался тревожный гул. Люди возмущенно смотрели на Джека и набирали какие-то номера. Он одарил всех успокаивающей улыбкой, помахал рукой и вышел. Герштейн от него не отставал.

– Надеюсь, комната небольшая, – заметил Герштейн. – Ты даже не представляешь себе, как появление кондиционеров отразилось на моих способностях.

Пока Джек шел к 718-й комнате, из дверей высовывались чьи-то головы. Он постучал в дверь с номером 718. Ему было слышно, что внутри работает телевизор и звонит телефон. Звонок оборвался, и он услышал, что к двери кто-то идет. Створка открылась.

Там оказался седовласый мужчина. Его глаза сначала изумленно округлились, а потом гневно сузились. Он покраснел.

– Да, – сказала в трубку Флер, – кажется, пришел. Спасибо, Вероника.

– Вас здесь не ждут, – заявил седовласый.

– Мне бы хотелось видеть мисс ван Ренссэйлер, – ответил Джек.

Мужчина попытался захлопнуть дверь, но Джек легко ее удержал.

– Пожалуйста, – добавил он.

Дверь резко распахнулась. Флер устремила на Джека взгляд поверх квадратных стекол очков для чтения. Губы ее были сурово сжаты. Позади нее еще двое мужчин стояли в довольно неловких позах. У стены бубнили телевизоры, включенные на разные телеканалы.

– По-моему, нам не о чем говорить, мистер Браун, – сказала она.

– Есть о чем, – возразил Джек. – Для начала я хотел бы извиниться.

– Хорошо, вы это сделали, – ответила Флер и начала закрывать дверь.

– Мне хотелось бы немного поговорить с вами.

– Я занята. Можете написать просьбу о встрече после съезда.

Дверь закрылась на несколько сантиметров, но Джек снова ее удержал. Он достал из кармана конверт.

– Ладно, – сказал он, – вот моя просьба о встрече. Мне бы хотелось, чтобы вы прочли ее прямо сейчас.

Он бросил конверт в комнату и позволил Флер закрыть дверь. По коридору в их сторону двигались двое охранников, несомненно, вызванные дамами, сидевшими на телефонах. При виде человека, сбрасывавшего русские танки со склонов корейских гор, лица их потеряли решимость.

– Э-э… – произнес ближайший.

Джек широко им улыбнулся.

– Никаких проблем. Я уйду, как только мисс ван Ренссэйлер назначит мне встречу.

Они переглянулись и решили подождать.

– Нам сказали, что здесь проблема, – сказал один из них.

– Проблема? Никаких проблем!

Почему-то охранников это не успокоило.

Дверь открылась.

– Пять минут, – сказал Флер. – И это все. – Она обратилась к мужчинам, находившимся с ней в номере. – Преподобный Пикенз, мистер Смарт, мистер Джонсон, надеюсь, вы меня извините. Возник один вопрос.

Мужчины вышли из номера мимо Джека, который ощутил, что они испытывают смесь настороженности и облегчения. Джек прошел в номер в сопровождении Герштейна.

– Кто этот человек? – спросила Флер. – Я не соглашалась с ним встречаться.

– Джош Дэвидсон, мадам.

Герштейн отвесил ей низкий театральный поклон.

– Он старый друг семьи. Он со мной.

– Он может подождать за дверью.

– Мадам, я не буду вмешиваться в ваши дела, – проговорил Герштейн. – Но такому старику, как я, тяжело ждать в продуваемых холодных коридорах. Я не помешаю. «Разве у меня не слезятся глаза? Не сухие ладони? Не желтое лицо? Не седая борода? Не опавшие икры и не разбухший живот»?[6] Я жалкое существо. Прошу, не презирайте меня и не изгоняйте!

Флер посмотрела на него, и ее губы раздвинулись в неохотной улыбке.

– Может, это и неразумно, – сказала она, – но можете остаться.

К счастью, она не стала прислушиваться к голосу разума.

21.00

Предложение относительно выступления Джексона было выдвинуто – и принято подавляющим большинством голосов. Прощаясь, Герштейн поцеловал Флер руку, и они с Джеком направились к лифтам.

– Возможно, мы сейчас определили президента, – сказал Джек.

Он чувствовал приятное опьянение, словно от шампанского.

Герштейн молча шел дальше.

– Эй! Мы ведь победили!

– «Сожаления былого не вернут, – проговорил Герштейн. – Что свершено, то свершено»[7]. – Он посмотрел на Джека. – И между нами все кончено. Никогда больше не заговаривай со мной, Джек, никогда не приближайся ко мне или моим близким. Я тебя предупреждаю.

У Джека похолодела кровь.

– Как скажешь, – отозвался он и позволил Герштейну войти в первый пришедший лифт одному.

С полагающейся в данной ситуации искусственной улыбкой на лице Сара ждала, чтобы он сошел с движущейся дорожки с новой дорожной сумкой, повешенной на плечо полуспортивного костюма. Повиснув у него на шее, она обняла его с жаром, который оказался неожиданным для нее самой.

– Дядя Джордж! – взвизгнула она. – До чего я рада тебя видеть!